Огромная, молчащая и нудная толпа
С одним на всех лицом, лишённом мимики,
Стоит так плотно, что затылок возле лба,
В ладонях потных номерки, как панегирики.
Признали? Это очередь родная,
Мы по полжизни провели в ней сами,
Но только эта – не совковая – другая,
Не за салями, майонезом и трусами.
В конце неё, ну там, куда так рвёмся,
Окошечко заветное и слово,
Но далеко, и мы пока лишь трёмся
То об забор, то об себя. Знакомо?
Суровы лица очередников,
Царит средь них казарменная скука,
Впустить кого-то? Нету дураков!
И у отторгнутых на лицах страх и мука.
А что б толпа от безысходности не сохла,
В её рядах проскальзывают шлюхи,
Одну из них, раскрашенную пошло
Зовут Надежда, она пляшет танец брюха.
Другая мрачная и жёлтая, как сера,
Увещевает всех церковным пеньем,
Узнать её нетрудно – это Вера,
Последний наш оплот перед забвеньем.
А, вот и третья их подруга,
Случайно из толпы кого-то выбирает,
Но ненадолго, только два-три круга,
И снова в очередь беднягу водворяет.
Ну, эту-то признать совсем не сложно, –
Загадочно приподнятая бровь
И чуть прикрыто тело осторожно,
По кругу замкнутому водит нас Любовь.
На все традиции, что тиной здесь осели,
Не глядя, плюну и полезу за забор,
Там к огоньку на корточки присели
Бродяжки, не стесняясь рваных шорт.
У них в ногах, обутых только грязью,
Шныряют кошки, крысы, слышен смех,
Я припаду к святому безобразью,
И в тряпках сам наделаю прорех.
Они не спросят кто я и откуда,
Подвинуться, пуская к огоньку,
Пусть самый распоследний я ублюдок,
Никто не тычет в руки мыло и пеньку.
И я у них останусь, не сверну,
К толпище чёрной с алчно жадной пастью,
Я только слово, что написано прочту –
Славянской вязью выведено «СЧАСТЬЕ».
