*
чем теплее, тем дни необузданней. и торопливо
здесь волна наступа- отступает почти бонапартом.
по карманам рассованы самые главные ксивы,
точно бирки к телам – санаторно-курортные карты.
одиноким мужчинам неймется, что парусу в море:
чуть прокатится дрожь – каждый мускул напорист и выпукл.
армянин с золотыми зубами и тьмою во взоре
подает себя так, будто он эротический вымпел.
вороной жеребец, он в поэзии чувств не подкован,
за основу соблазна берет шебуршанье дензнаков.
и смеется над слухом его недорусское слово,
и пугает красоток, мадонн оноре де бальзака.
*
я устала от чуткой размеренной жизни картонной,
где в кишках коридоров кишат разносолые звуки:
пресмыкание шлепанцев, желтых ключей перезвоны,
и орущих детей не берут ни в какую на руки.
у хохлушки у горничной шея не помнит мочала,
правда, быстрые руки навеки повязаны с хлоркой.
всю бездонную ночь я в подушку о важном молчала,
меж собой и слезой мастерила из мыслей распорку.
и манере моей заговорщицкой внемля и вторя,
соглашаясь с тоской и дымок занавесок качая,
мне глубины души открывало ранимое море,
лишь однажды сорвавшись на крик парусиновых чаек…
*
в желтокожей степи, плешеватой и необозримой,
всякий колос сожжен колесницей безбожного солнца,
всякий камень – есть слепок живого зрачка караима.
здесь балтийский поляк пробренчит недовольно: горонцо!
моя польская кровь с очевидною примесью юга
то вскипает, то стынет… но тянет в открытые воды.
указательный луч образует развернутый угол,
задвигая в него горизонт и кусок небосвода,
и обрывок тропы, по которой, не зная покоя,
ухожу от себя, будто это и впрямь допустимо.
и толкает в плечо сумасшедшее горе земное,
не пройдя и меня, наконец-то обманутой, мимо…
