Исповедую я двуязычие,
двум богам от рожденья служу.
И раздольно мне до неприличия,
лепо с ними – ну просто жуть.
Не скучаю ни днем, ни под вечер я.
Ночь – светла, а вода – как вино.
Разливается Лета двуречная –
на восток и на запад. Поёт.
Бог на небе – чубатый, смеющийся,
конопатый и рыжий, как блин
мне подмигивает и закусывает
облаков молоко молодым
одуванчиком, фыркает, морщится
и чихает лучами на мир.
На меня посмотрев заговорщицки,
зазывает потешиться с ним.
Бог под небом – серебряным ландышем,
молчаливым свидетелем лет
останавливает: не дурачиться –
в тишине под ольхой посидеть.
И в глаза посмотреть его темные
(как земля по весне, как вода
подо льдом). Красота неуемная
вместе с горечью мечется там.
Дрожь под кожу – и звон колокольчиков
стонет эхом на дне у души.
Его знак – камертон, многоточие
имя Богу второму. Грешить
по-земному, по-бабьи научит он –
серебрится в ладони стрела.
Не кудрявым пузатым Амурчиком
бродит он по земле. Не Геракл,
Аполлон или прочая невидаль –
а мужик – тот, что кровь с молоком,
дух Любви, воплощенный в Есенина,
или в Вовку, поди, моего.
В общем, Бог в ипостаси любимого,
и живого – до одури. Пить
его губы – причастье. Молитвами
заговорами вздохов – в груди
совершать вековые венчания,
и служить – то кляня, то клеймя.
Двуязычница я окояннная –
нет вериг и крестов у меня.
Нет ни роду, ни дому, ни племени.
Бог на небе да Бог на земле.
Служба эта проста и безвременна.
Не молитесь, попы, обо мне
