Василий Петрович проснулся поздним утром, кряхтя, встал со своей обширной неряшливой постели и подошел к окну. На улице царила зима. Василий Петрович сладко потянулся всем своим упитанным, но уже дрябловатым телом, и отправился на кухню варить кофе. По пути на кухню Василий Петрович то и дело переступал через разные предметы, в неживописном беспорядке расположившиеся на полу: стопки книг, кучи грязной одежды, пакеты с мусором и цветочные горшки с засохшими растениями. Пустые бутылки и консервные банки Василий Петрович аккуратно переступал, высоко поднимая плоские ступни, стараясь не зацепиться и не потерять равновесия и доброго расположения духа.
Пока на некогда белой, а теперь сплошь в потеках кофе плите закипала вода в турке, Василий Петрович стоял у стола с видом самым задумчивым и даже несколько возвышенным. Он созерцал зарождавшийся в турке процесс и медленно раскачивался с пятки на носок, глубоко погрузив руки в карманы халата. Халат в недавнем прошлом имел нежно-голубой цвет, но теперь приобрел цвет скорее сливочный, местами переходящий в слоновью кость и серость, а там, где ткань облекала выпуклый живот Василия Петровича и вокруг карманов, – беспросветно черный. Голубизну на халате теперь можно было отыскать только на изнанке воротничка.
Кофе зашипел и разом кинулся из турки. Василий Петрович, прервав свое задумчивое раскачивание, подхватил турку и снова не успел, и на плите возникла еще одна коричневая, в черных точках и пузырьках лужица. Василий Петрович нахмурился, но не слишком, и даже не потерял своего благодушия. Он уже привык довольствоваться тем объемом кофе, который оставался в турке, а плита обещала совсем скоро приобрести цвет, на котором кофейные лужицы больше не будут заметны.
Такая гармоничность и умиротворенное состояние духа воцарились в жизни и душе Василия Петровича совсем недавно, когда он, после десяти лет мучительных раздумий, избавился разом и от работы, и от семьи. Вместо этого он вышел на пенсию по фиктивной (весьма недешевой) инвалидности и завел себе улиток. Улитки отличались кротким покладистым нравом, неприхотливостью в питании и самодостаточностью в размножении, а голоса не то что не повышали – они его просто не имели. Теперь вся замусоренная и запущенная квартира Василия Петровича превратилась в террариум, кишащий безропотной и благодарной жизнью.
Порой Василий Петрович испытывал некое чувство, природу которого он не мог как-то сформулировать и обозначить, но в котором ему виделось нечто и возвышенное, и возвышающее. Улитки полностью зависели от Василия Петровича, а он был волен и способен их уничтожить любым, самым жестоким и болезненным способом. Однако улитки не проявляли ни подобострастия, ни возмущения, а Василий Петрович никогда не злоупотреблял властью и всесилием. Он, владевший жизнью и смертью улиток, смиренно заботился о них, обеспечивая кров и пищу.
Главное же, чем улитки располагали Василия Петровича к себе, было очевидное и полное довольство. Подобной безмятежности и удовлетворенности Василий Петрович никогда не встречал в людях и не ощущал в себе. Даже теперь, когда Василий Петрович со всех сторон был окружен улиточьим покоем, над которым он всецело и безраздельно царил и властвовал, его не оставляло легкое, но назойливое сожаление о невозможности самому стать одним из этих прекрасных в своей самодостаточности существ. Чем дольше Василий Петрович наблюдал за улитками, тем больше ему нравился их образ жизни, даже анатомия улиток казалась ему более совершенной, чем его собственная.
Василий Петрович выпил кофе и проследовал в ванную комнату, где с некоторых пор и не без участия Василия Петровича обосновалась колония прудовиков. Ванной теперь, конечно, пользоваться было невозможно, однако Василия Петровича вопросы гигиены уже давно перестали волновать. У прудовиков дела шли замечательно; они грациозно скользили по водной глади, опускались на дно ванной, поднимались оттуда, активно питались водорослями и личинками насекомых, которых Василию Петровичу еженедельно доставляли с птичьего рынка. Василий Петрович пожелал прудовикам доброго дня и уже собрался выйти из ванной, как вдруг ощутил легкое головокружение.
Через секунду головокружение усилилось, а через две достигло такой силы, что Василий Петрович схватился правой рукой за косяк двери, а левой оперся на край ванной, а потом и сел на этот край, тяжело и неловко, едва не свалившись на колонию прудовиков. Перед глазами Василия Петровича бешено скакали желтые и зеленые пятна, за грудиной разливалась острая боль, все суставы ломило и словно бы выкручивало. Василий Петрович ощущал себя сидящим на краю ванной и одновременно - летящим с огромной скоростью по спиральному спуску, по узкой, тесной и душной закрученной трубе. Это было мучительно; еще миг – и он больше бы не вынес стремительного вращения, удушающей тесноты и боли.
И тут всё это прекратилось, вращение остановилось, узкая тесная труба словно бы распалась, а суставов, только что причинявших ему невыносимую боль, Василий Петрович и вовсе не ощущал. Он прислушался к себе и не обнаружил никаких следов только что приключившегося с ним приступа, он не испытывал даже облегчения, будто бы с ним только что и не происходило ничего. Василий Петрович раскрыл глаза; перед ним был мутноватый, лишенный форм и очертаний свет. Слева свет был чуть ярче, справа – чуть темнее. Василий Петрович попытался сфокусировать взгляд, но это оказалось весьма затруднительным, и после нескольких попыток Василий Петрович признал, что сфокусировать взгляд он не может.
Зато обоняние вдруг преподнесло Василию Петровичу настоящий подарок; он давно уже позабыл, что в мире существуют запахи, так как много лет пользовался разнообразными каплями, спреями и мазями от насморка, которые не излечили насморк, но зато навсегда лишили Василия Петровича обоняния. Теперь же Василий Петрович чувствовал множество запахов, сильных, тонких, волнующих, пугающих, настораживающих и разжигающих аппетит или любопытство. Более того, Василий Петрович мог совершенно точно сказать, что значит каждый из многих запахов, витающих в ванной комнате. Например, вот этот … пупырчатый, влажно-слизистый и черновато-серый запах – это прудовики; они взволнованы и заинтересованы, скорее всего, вторжением на их территорию крупного чужака другого вида. А это – что-то зеленое, кудрявое, теплично-гидропонное, по-видимому, на кухне, под столом, между … гниющей тыквой и … пустой бутылкой из-под подсолнечного масла... Брокколи! С гнильцой и плесенью! Мое любимое!..
Зрение к Василию Петровичу вернулось мгновенно и беспощадно. Прямо перед своим носом он увидел почерневшую и будто осевшую внутрь тыкву, из которой медленно вытекала зеленоватая жижа, утыканная мелкими пузырьками. Щека Василия Петровича неудобно прижималась к треснувшей пластиковой бутылке, из которой тянуло прогорклым. Уже в следующий миг и прогорклая вонь, и сырой запах прудовиков исчезли безвозвратно. Рот Василия Петровича был набит какой-то затхлой дрянью. Василий Петрович языком вытолкнул изо рта серо-зеленую массу, в которой угадывались то ли крохотные ягодки, то ли скрученные в клубочки листики.
Василий Петрович лежал на животе под кухонным столом, руки его были заведены за спину, а затекшие пальцы сцеплены в замок. Кряхтя и отплевываясь, он с трудом расцепил пальцы, встал на четвереньки, кое-как выполз из-под стола и сел посреди кухни. За окном уже стемнело, и Василий Петрович даже разглядел неяркую звездочку на узкой косой полосе неба. Скоро – Новый Год…
С тех пор Василий Петрович проникся к улиткам еще большей симпатией. А брокколи больше никогда не покупал.
2013 г.
ID:
504479
Рубрика: Поезія, Лірика
дата надходження: 11.06.2014 07:16:55
© дата внесення змiн: 11.06.2014 07:16:55
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
