Максим Тарасівський

Купи орла!

У  нас  в  городе  есть  зоомагазин,  в  который  я  хожу  с  детьми,  а  иногда  и  сам,  как  в  музей.  Два  этажа  заставлены  клетками,  аквариумами,  террариумами,  серпентариями  и  прочими  емкостями,  сосудами  и  контейнерами,  в  которых  можно  держать  экзотическую  и  неэкзотическую  живность,  так  сказать,  наших  меньших  братьев,  сестер  и  прочих,  более  дальних  родственников.  В  магазине  –  чистота,  порядок,  приветливый  персонал,  все  экспонаты  –  в  отличной  форме,  иначе  ведь  их  не  продать.  А  главное  –  билеты  брать  не  нужно.  Погулял,  посмотрел,  приценился  и  пошел  обдумать  –  рынок  ведь!

Пришли  мы  как-то  в  этот  магазин  с  Максом  (5).  А  там  как  раз  новая  клетка  и  в  ней  –  птица.  Птичка  та  еще:  довольно  крупный  попугай,  зеленый,  с  массивным  кривым  клювом  и  огромными  злобными  глазами.  Лапы  у  попугая  –  непропорционально  крупные  для  его  тела,  в  той  же  диспропорции  к  лапам,  в  котором  лапы  состоят  к  телу,    находятся  и  устрашающего  вида  когти.  Короче,  не  попугай,  а  небольшой  динозавр,  велоцираптор,  что  ли.  Упершись  в  нас  неподвижным  взглядом,  птица  своими  грандиозными  когтями  раздирала  на  части  какую-то  тряпку,  время  от  времени  оглашая  магазин  хриплыми  возгласами.

Обитатели  соседних  клеток  притихли,  с  опасением  наблюдая  за  попугаем.  Он  тем  временем  покончил  с  тряпкой  и  пошел  по  стенкам  клетки,  наверное,  в  поисках  новой  жертвы.  Медленно  перебирая  лапами,  попугай  достиг  потолка  клетки,  повис  там  вниз  головой  и  хрипло  выкрикнул  что-то,  с  точки  зрения  птичьей  этики  вряд  ли  цензурное,  так  как  в  соседних  клетках  негромко,  но  возмущенно  загалдели.

Макс  дернул  меня  за  рукав  и  восхищенно  произнес:

-  Папа,  купи  мне  этого  орла!

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=502184
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 30.05.2014

Электричка

Я  шел  с  работы  -  быстро  и  широко  шагал,  мечтая  о  тарелке  борща  и  очередной  серии  чего-нибудь  познавательного  по  ТВ.  Путь  мой  пролегал  через  туннель  под  железной  дорогой.  Туннель  вел  прямо  к  Центральному  вокзалу.  Здесь  дорога  была  кое-как  выложена  выщербленными  бетонными  плитами,  на  выходе  из  туннеля  она  круто  поворачивала  влево  и  взбиралась  на  горку.  Справа  и  слева  тянулись  кривые  заборы,  из-за  заборов  торчали  ветки,  старые  решетчатые  фермы  и  еще  какое-то  изломанное  ржавое  железо.  Я  шел  быстро  и  не  оглядываясь  по  сторонам:  место  знакомое,  неинтересное  -  проходное,  одним  словом.  Да  тут  все  так  ходят  -  поживей  да  поскорей.

В  самом  начале  подъема  я  увидел  человека,  который  как  будто  никуда  не  торопился.  Старушка,    некрупная  и  невысокая  -  мне  по  плечо  -  топталась  на  одном  месте,  словно  буксующий  на  обледенелом  подъеме  автомобиль.  Она  действительно  буксовала;  то  ли  из-за  возраста,  то  ли  из-за  какой-то  болезни  она  не  могла  переставлять  ноги  при  ходьбе,  как  это  делают  здоровые  люди.  Вместо  этого  она  мелко  раскачивалась  из  стороны  в  сторону,  чуть  поворачивая  тело  вокруг  его  оси  и  переставляя  на  несколько  сантиметров  вперед  ту  ногу,  которая  ненадолго  отрывалась  от  земли.

Этот  способ  перемещения  напомнил  мне  игрушки,  вдруг  заполонившие  все  детские  магазины  в  конце  80-х  годов;  разные  животные  могли  спускаться  по  наклонной  поверхности,  вот  так  же  раскачиваясь  и  переставляя  свои  "ноги".  У  меня  была  такая  черепаха.  Но  на  ровной  поверхности  эти  игрушки  оставались  неподвижными,  а  на  подъеме  неуклюже  пятились  вниз.

Старушка  же,  освоившая  игрушечный  способ  перемещения,  его  усовершенствовала:  она  передвигалась  и  на  ровном  месте,  и  на  спуске,  и  на  подъеме.  Однако  сейчас  она  "буксовала":  ее  ноги  оказались  в  глубокой  выбоине,  да  еще  и  наполненной  бетонным  крошевом.  И  старушка  раскачивалась,  поворачивалась  вокруг  своей  оси  вправо-влево,  бормотала  тихонько  "Господи,  Господи",  но  ни  на  шаг  не  двигалась  из  этой  западни.

Я  прошел  мимо  старушки,  погрузившись  в  воспоминания  о  том,  как  лихо  моя  черепаха  спускалась  по  моему  дивану;  его  спинка  и  сидение  образовывали  как  бы  неглубокий  овражек,  и  спать  в  этом  овражке  было  очень  уютно.  Даже  если  ты  еще  мал  и  боишься  всякой  ерунды,  и  эта  ерунда  выпархивает  изо  всех  углов,  когда  мама  гасит  свет  в  твоей  комнате,  овражек  этот  становится  надежным  убежищем,  куда  не  проникнуть  никакой  ерунде,  даже  такой  серьезной,  как  собака  Баскервиллей.  Черепаха  ловко  спускалась  на  дно  этого  овражка;  опыты  на  более  крутых  спусках  обычно  заканчивались  катастрофой  или  заклиниванием  ее  "ног".  Вот  и  старушку  заклинило,  подумал  я,  топчется,  топчется,  а  ни  с  места...  И  я  вернулся  к  ней  и  протянул  ей  руку.

Старушка  как  будто  ждала  этого,  видно,  помощь  ей  требовалась  часто,  и  ей  часто  помогали.  Она  ухватилась  за  мою  ладонь  -  крепко,  как,  наверное,  хваталась  за  разную  ботву  на  своем  огороде.  И  я  потащил  старушку  наверх,  к  вокзалу.  Шли  мы  медленно,  потому  что  она  могла  делать  очень  короткие  шаги,  шажочки  даже,  ну,  совсем  как  та  моя  черепаха.

Наконец  мы  выбрались  на  ровную  поверхность,  и  перед  нами  раскинулась  обширная  площадь  перед  Вокзалом.  Тут  кишели  люди,  сновали  носильщики,  раздавались  крики  "Квартира,  квартира!"  и  зычные  призывы  водителей  маршруток.  Милиционеры  в  измятых  гимнастерках  хмуро  поглядывали  по  сторонам.

Я  представил  себе,  как  долго  моя  старушка  этим  игрушечным  шагом  будет  добираться  до  своей  электрички  или  маршрутки...
-  Бабушка,  вам  куда  ехать?  И  на  чем  -  на  электричке  или  на  маршрутке?
-  На  электричке,  сынок,  на  электричке.  В  Калиновке  я  живу,  тут  рядом.
-  И  что  там  у  вас,  в  Калиновке?
-  Дом...  Огород...
-  А  дедушка  у  вас  есть?
-  Было  у  меня  два  дедушки...  Уже  ушли  оба.
-  А  как  же  вы  на  огороде?  Сами?
-  Да...  Работаю...  А  что  делать?  Такая  пенсия...
-  А  дети  у  вас  есть?
-  Есть.
-  Где,  в  Калиновке  или  в  Киеве?
-  И  в  Калиновке...  и  в  Киеве.
-  Помогают  вам?
-  Если  всю  пенсию  отдаю,  тогда  помогают,  помогают...  Господи,  какое  время,  Господи...
-  Ну  да...  А  что  вы  на  своем  огороде  выращиваете?
-  Клубнику...  землянику...  овощи...  Но  в  этом  году  урожая  совсем  нет...  То  дожди  все  заливали,  то  солнце  все  пожгло...  Нет  урожая...  Ничего  нет...
-  Так,  куда  мы  с  вами  сейчас  идем?  Откуда  ваша  электричка  на  Калиновку?
-  А  вот  отсюда,  -  старушка  махнула  рукой  куда-то  совсем  в  сторону  от  Вокзала.  -  Вот  отсюда  моя  электричка...  с  этого...  с  Пригородного  вокзала.  -  И  она  с  неожиданной  силой  потащила  меня  куда-то.  
-  Подождите,  если  вам  на  электричку,  то  вам  надо  вооон  туда,  -  и  я  указал  на  Пригородный  вокзал.
-  Нет,  сынок,  моя  электричка  вон  оттуда  идет.  -  И  старушка  показала  мне  куда-то  в  сторону  Центра,  где  вздымались  разноцветные  крыши  и  синие  купола  с  золотыми  звездами  и  крестами.

Я  припомнил,  что  еще  одна  платформа  пригородного  следования  находится  примерно  в  той  стороне,  и  на  эту  платформу  надо  спускаться  от  привокзального  рынка.  Может,  оттуда  ее  электричка  на  Калиновку  идет?  Понятия  не  имею;  я  эту  Калиновку  только  на  машине  проезжал.  Эх,  не  готов  я  к  этой  экспедиции,  не  готов!

Старушка,  воспользовавшись  моим  замешательством,  дотащила  меня  до  невысокого  чугунного  заборчика,  ограждавшего  привокзальную  площадь,  и  попыталась  его  преодолеть.  Мои  уговоры  на  нее  не  подействовали,  и  она  оказалась  подвешенной  на  этом  невысоком  заборчике,  который  был  для  ее  ног  совершенно  непреодолим,  хотя  над  асфальтом  поднимался  всего  лишь  сантиметров  на  60.  Теперь  она  сама  не  смогла  бы  ни  спуститься  с  заборчика,  ни  перебраться  через  него;  так  же,  как  полчаса  назад  в  выбоине,  наполненной  бетонным  крошевом,  моя  спутница  "забуксовала",  но  уже  в  воздухе.  «Нет,  не  забуксовала,  -  я  строго  поправил  себя,  -  зависла».  Я  снял  с  забора  зависшую  старушку  и  чуть  ли  не  насильно  повел  назад  -  метрах  в  пяти  в  заборе  были  оставлены  воротца  для  пешеходов.

Старушка  двинулась  своими  мелкими  шагами  прямо  сквозь  поток  автомобилей,  всегда  очень  плотный  и  нервный  у  Вокзала.  Я  немного  растерялся  и  был  совсем  не  уверен  в  правильности  маршрута,  поэтому  теперь  она  тащила  меня,  а  не  я  ее,  хотя  старушка  по-прежнему  опиралась  на  мою  руку  и  крепко  держала  ее  своей  сухой  горячей  рукой.

-  Бабушка,  электрички  все  вон  там,  а  здесь  только  маршрутки,  мы  не  туда  идем.  -  Я  уже  представил  себе,  как  долго  мы  будем  возвращаться  к  Пригородному  вокзалу,  ведь  старушка  и  так  ходила  едва-едва,  а  сейчас,  утомленная  длинным  переходом  и  попыткой  преодолеть  забор,  она  двигалась  еще  медленнее  и  часто  дышала,  да  и  день  выдался  очень  жаркий.  Но  она  была  неумолима  и  продолжала  тащить  меня  в  сторону  от  Вокзала,  повторяя  что-то  об  электричке  на  Калиновку  и  еще  нечто,  мне  уже  совсем  непонятное.  И  так  мы  добрались  до  автобусной  остановки  у  Вокзала.  Разумеется,  никакой  электрички  там  не  было  и  быть  не  могло,  а  никто  из  торговцев  не  хотел  отвечать  на  такой  глупый  вопрос.

-  Вот  здесь,  сынок,  вот  здесь  моя  электричка!  -  и  бабушка  указала  мне  на  припаркованные  на  обочине  автобусы.

Жаркий  долгий  день,  мельтешение  людей  вокруг,  старушка,  которая  видит  электричку  там,  где  ее  нет,  -  все  это  меня  очень  утомило.  Что-то  иррациональное...  И  спорить  бесполезно…  Видно,  права  Шапокляк,  кто  людям  помогает,  тот  тратит  время  зря...

-  Вот,  вот  она,  моя  электричка!  -  старушка  радостно  заулыбалась  и  показала  мне  рукой  желтый  автобус  726-го  маршрута.

Наверное,  вид  у  меня  был  совершенно  отупевший,  потому  что  старушка  прочитала  мне  весь  маршрут  автобуса:  Железнодорожный  вокзал  -  ул.  Горького  -  рынок  "Владимирский"  -  ст.  м.  "Либедская"  -  ст.  м.  "Демеевская"  -  ст.  м.  "Голосеевская"  -  ст.  м.  "Выставочный  центр"  -  Автостанция  "Южная"  -  ст.  м.  "Ипподром"  -  ул.  Академика  Заболотного  -  с.  Чабаны  -  с.  Чабаны  -  с.  Вита-Почтовая  -  по  требованию  (остановок  с  таким  названием  было  6  штук)  -  с.  Калиновка.

-  Бабушка,  так  это  же  не  электричка,  это  маршрутка!
-  Я  и  говорю:  маршрутка.  Я  всегда  на  726-ой  еду.

Старушка  топталась  у  входа  в  автобус  -  нижняя  ступенька  была  слишком  для  нее  высоко  расположена.  Пассажиры  маршрутки  оживились  и  с  интересом  поглядывали  на  мою  спутницу:  как  же  она  справится?  Я  молча  приподнял  ее  и  поставил  в  автобус.  Свободных  мест  не  было.  Я  с  надеждой  и  исканием  оглядел  пассажиров;  это  были  в  основном  мужчины  призывного  возраста.  Никто  на  мой  взгляд  не  среагировал  и  старушке  места  не  уступил.

-  Ничего,  сынок,  мне  всегда  кто-нибудь  уступает!  -  сказала  мне  старушка.  -  И  действительно,  миниатюрная  девушка  соскользнула  со  своего  сидения,  и  я  помог  старушке  на  него  взобраться.

Я  вышел  из  автобуса,  махнул  старушке  рукой  и  направился  к  дому.  В  моей  голове  снова  потекли  короткие  приятные  мысли  о  тарелке  борща  и  о  чем-нибудь  познавательном  по  ТВ...

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=502183
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 30.05.2014

Стоїть тихенько, дивиться у вічі…

Стоїть  тихенько,  дивиться  у  вічі,
Губу  кусає,  нітиться,  немов
Незручно  їй  за  невимовний  відчай
Або  за  несповідану  любов,

Або  за  інше  -  те,  що  несвідомо
Принишкло  десь,  чекаючи  дощів,
Легке,  крихке,  тендітне,  мов  солома,
Чи  пух  тополь  у  заростях  кущів,

Чи  цвіт  бузків,  якого  вже  не  стало,
Чи  явір  той,  корінням  у  воді,
Чи  все  оте,  що  поміж  нас  зникало
До  того  ще,  як  поміж  нас  зійти...

2014  p.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=501762
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 28.05.2014

Метод Щедровицкого

Саша  был  человеком  поверхностным.  Он  любил  читать,  но  редкую  книгу  дочитывал  до  конца.  Обычно  на  его  столе  лежало  несколько  книг,  которые  он  читал  одновременно.  Книги  образовывали  приятную  для  глаза  стопку,  а  корешки  свидетельствовали  о  широте  кругозора  человека,  стопку  эту  соорудившего.  Непосвященный  наблюдатель  мог  решить,  что  Саша  чередует  их  в  определенном  порядке,  то  ли  меняя  предмет  своего  интереса,  то  ли  дополняя  знания  о  нем  информацией  из  разных  источников,  то  ли  еще  как-то.  На  самом  же  деле  Саша  чаще  всего  перекладывал  в  основание  стопки  верхнюю  книгу,  когда  она    припадала  пылью.

Саша  уже  давно  убедился,  что  поверхностность  -  качество,  присущее  очень  многим  людям.  Поэтому  в  разговорах  -  как  правило,  вертевшихся  у  самой  поверхности  любых  тем  и  не  достигавших  никаких  глубин  знания  или  понимания  -  было  совершенно  безопасно  упоминать  названия,  имена  или  цитаты  из  недочитанных  книг.  Собеседники  прекрасно  понимали  друг  друга  и  предусмотрительно  избегали  всякого  углубления  в  затронутую  тему:  главное  -  обозначить  свою  осведомленность  о  существовании  вопроса,  а  не  о  его  существе.

Встречая  человека  иного  склада  -  вдумчивого,  по-настоящему  начитанного  или  даже  образованного,  Саша  ощущал  неловкость  и  страх.  Боялся  он  разоблачения  своего  невежества,  а  еще  больше  -  разочарования,  которое  мог  бы  испытать  такой  вот  глубокий  человек.  Саша  хотел  нравится  людям,  пусть  даже  совершенно  посторонним.  Поэтому  за  годы  поверхностного  скольжения  по  различным  предметам  -  даже  тем,  которые  составляли  Сашину  профессию,  -  он  научился  ловко  избегать  как  разоблачения,  так  и  разочарования.  Часто  ему  в  этом  помогала  способность  рассуждать  о  едва  знакомых  темах  под  неожиданным  углом  зрения.  Озадаченный  собеседник  приходил  к  выводу  о  Сашиной  неординарности,  а  Саша  оказывался  на  совершенно  безопасной  территории,  где  даже  глубокий  человек  от  неожиданности  и  растерянности  бывал  Сашей  в  конце  концов  очарован.  В  такой  ситуации  было  важно  поскорее  уйти  от  продолжения  разговора,  еще  до  того,  как  собеседник,  пораженный  нетривиальностью  Сашиного  взгляда  на  предмет,  понимал,  что  нетривиальность  эта  объяснялась  только  одним:  неприменимостью  этого  самого  взгляда  к  этому  самому  предмету.

Однако  бывало  и  так,  что  Сашино  искусство  встречалось  с  достойным  соперником,  и  тогда  от  позора  и  осмеяния  Сашу  спасала  только  тактичность  собеседника  или  его  равнодушие.  Саша  из  таких  ситуаций  делал  только  один  вывод:  судьба  к  нему  в  целом  очень  благосклонна.  Иначе  как  можно  было  бы  объяснить  случай,  который  сам  Саша  про  себя  окрестил  "метод  Щедровицкого"?

Однажды  в  небольшой  компании  обычных  Сашиных  поверхностных  собеседников  оказался  человек,  хорошо  осведомленный  о  невообразимом  количестве  тем  и  предметов.  Разговор  -  легкий,  остроумный  и  изящный  -  порхал  от  темы  к  теме,  от  вопроса  к  вопросу,  и  всякий  раз  именно  этот  осведомленный  человек  одним  точным  и  коротким  замечанием  заставлял  болтунов  сменить  тему,  и  они  ее  тут  же  меняли  -  во  избежание  разоблачения.

В  какой-то  момент  речь  зашла  о  Моисее  и  Ветхом  завете,  и  Саша  привычно  щегольнул  цитатами  из  предисловия  к  многотомному  труду  по  библеистике.  Осведомленный  взглянул  на  Сашу  -  коротко,  остро,  оценивающе  -  и  поинтересовался  его  мнением  о  трудах  Щедровицкого.  Саша  закатил  глаза  и  парировал  этот  бестактный  вопрос:

-  О,  это  же  моя  мечта  -  почитать  его  работы  по  библеистике!  Но  вы  же  знаете,  они  так  мало  издавались,  я  пока  еще  не  нашел.  А  у  вас  нет  его  книг?

Книги  оказались,  причем  оказались  прямо  под  рукой  -  в  портфеле  осведомленного,  откуда  он  и  извлек  синюю  потрепанную  книжицу  и  передал  Саше.  Саша  благодарно  просиял.

Дома  Саша  поступил  так,  как  поступал  всегда  в  таких  случаях:  он  пролистал  книгу,  прочитал  аннотацию,  предисловие  и  наугад  несколько  абзацев  из  разных  мест,  чтобы  составить  представление  о  стиле  и  языке  автора.  Теперь  эту  книгу  следовало  подержать  некоторое  время  в  стопке  на  столе,  вместе  с  прочими  недочитанными  книгами;  как  только  она  припадет  пылью,  ее  можно  будет  вернуть  осведомленному,  так  как  толщина  книги  не  предполагала  ее  многократное  перемещение  в  основание  стопки.

Однако  осведомленный  не  удовлетворился  возвращением  книги  и  Сашиной  благодарностью;  ему  хотелось  поговорить  о  книге  и  Сашиных  впечатлениях.  Саша  сразу  же  нащупал  безопасную  для  себя  почву  и  сообщил  осведомленному:

-  Мне  весьма  импонирует  метод  Щедровицкого,  если  хотите,  его  стиль  и  подход.

-  Чем  же  вам  его  метод  импонирует  и  в  чем  он  состоит?  -  сверкнул  голодным  глазом  осведомленный.

-  Понимаете  ли,  -  Саша  сделал  лицо  одновременно  задумчивым  и  отсутствующим,  как  будто  перед  его  мысленным  взором  проходили  сейчас  страницы  книги,  -  Щедровицкий  -  ученый  и  человек  верующий,  церковный.  Для  него  Библия  -  априори  священный  текст,  ему  -  в  силу  его  веры  -  нет  необходимости  что-либо  доказывать  самому  себе  об  этом  тексте.  В  то  же  время  Библия  является  предметом  исследований  для  него,  то  есть  предметом,  о  котором  ему  приходится  рассуждать  не  столько  с  позиций  веры,  сколько  с  позиций  логики,  то  есть  ему  -  верующему  -  приходится  искать  доказательств  и  аргументов.  И  Щедровицкий  сумел  объединить  свое  отношение  к  Библии  с  научным  подходом:  он  анализирует  текст,  например,  Книги  Бытия,  как  ученый,  но  при  этом  его  рассуждения  полны...  -  Саша  знал,  чем  он  собирался  наполнить  рассуждения  Щедровицкого,  но  предпочел  это  слово  несколько  секунд  поискать.  -  Они  полны  благоговения.  Да,  в  этом  суть  метода  Щедровицкого:  он  анализирует  текст  Ветхого  Завета  с  благоговением,  которое,  однако,  не  подменяет  строго  научного  анализа,  поиска  достоверной  аргументации,  убедительных  доказательств  и  исторических  свидетельств...

Тут  Cаша  замолчал,  как  бы  на  полуслове  оборвав  свою  речь,  и  изобразил  легкую  взволнованность.  Сейчас  предстояло  осуществить  трюк,  который  должен  был  окончательно  очаровать  осведомленного.  И  Саша,  запинаясь,  произнес:

-  А  вы  не  могли  бы  дать  мне  эту  книгу  еще  на  недельку?  Я  бы  хотел  ее  перечитать.

Дома  Саша  еще  раз  пролистал  книгу,  все  еще  наслаждаясь  произведенным  эффектом.  На  глаза  ему  попалось  слово,  которое  он  сегодня  уже  произносил  несколько  раз  -  "благоговение".  И  Саша  пробежал  глазами  весь  абзац,  где  ему  встретилось  это  слово,  с  самого  начала:

"Если  Библия  -  это  творение  одних  только  людей,  пусть  даже  непревзойденных  поэтов  и  мудрецов,  то  к  ней  у  нас  должен  быть  один  подход;  если  же  Библия  передает  нам  слова  самого  Бога,  творца  Вселенной  и  Создателя  каждого  из  нас,  то  и  подход  к  ее  изучению  должен  быть  совсем  другим.  И  вот  слово,  которое  наиболее  точно  отражает  самую  суть  этого  другого  подхода:  благоговение!"

Саша  широко  улыбнулся:  "Нет,  все-таки  судьба  ко  мне  благосклонна!  По-настоящему  благосклонна!"  -  и  книга  отправилась  на  свое  место  в  стопке  на  Сашином  столе.

Книгу  осведомленному  Саша  передал  через  общего  знакомого.  На  всякий  случай  -  ведь  даже  с  благосклонной  судьбой  надо  обращаться  осторожно  и...  -  Саша  поискал  и  быстро  нашел  правильное  слово  -  "с  благоговением".

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=501697
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 28.05.2014

Mistaken identity

Иван  Петрович  был  кровожадным  диктатором.  Правда,  так  его  называла  только  оппозиция,  но  всех  оппозиционеров  Иван  Петрович  давно  упек  в  тюрьму.  Теперь  оппозиция  не  имела  доступа  к  прессе,  а  пресса  –  к  оппозиции.  Поэтому  газеты  печатали  только  официальные  релизы,  которые  утверждали,  что  Иван  Петрович  –  просвещенный  и  демократичный  президент,  искренне  любимый  народом.

Время  от  времени  аналогичные  утверждения  публиковали  международные  организации,  которые  Иван  Петрович  называл  «авторитетными»,  а  мировое  сообщество  никак  не  могло  отыскать.  Эти  же  организации  утверждали,  что  оппозиционерам  так  и  надо.

Поэтому  Иван  Петрович  был  исполнен  ощущения  незыблемости  своей  власти,  он  купался  в  народной  любви,  а  по  утрам  –  в  бассейнах  своих  многочисленных  резиденций.  Еще  Иван  Петрович  уделял  много  времени  гольфу  и  теннису,  услышав  где-то,  что  это  престижные  и  полезные  игры.  В  общем,  все  для  Ивана  Петровича  складывалось  неплохо.

Но  однажды  утром  Иван  Петрович  почувствовал  недомогание.  Его  на  особой  «скорой»  повезли  в  особую  клинику,  но  по  дороге  особая  «скорая»  столкнулась  с  другой,  обычной  «скорой».  Обе  машины  перевернулись,  и  пациенты  выпали  на  дорогу.  В  суматохе  Ивана  Петровича  перепутали  и  поместили  в  обычную  «скорую»,  которая  отвезла  его  в  обычную  больницу.

В  больнице  Ивана  Петровича  подвергли  поверхностному  обследованию,  назначили  лечение  и  выдали  список  «что  купить»,  который  больше  напоминал  «ничего  не  забыть».  К  вечеру  холодное  тело  Ивана  Петровича  отвезли  в  морг,  а  спустя  некоторое  время  захоронили  как  труп  неустановленного  лица.

Человека,  который  был  в  «обычной»  скорой  –  его  звали  Петром  Ивановичем,  выходили  в  особой  клинике.  Он  совершенно  оправился  от  болезни  и  последствий  ДТП  и  чувствовал  себя  на  20  лет  моложе.

Когда  Петра  Ивановича  выписали  из  особой  клиники,  кортеж  доставил  его  в  президентский  дворец.  Петр  Иванович  ознакомился  с  планировкой  дворца  и  остался  ею  доволен.  Потом  по  газетным  вырезкам  он  ознакомился  со  своей  репутацией  просвещенного  и  демократичного  президента,  искренне  любимого  народом.  Такая  репутация  Петру  Ивановичу  очень  понравилась,  однако  он  сразу  понял,  что  оправдать  ее  будет  непросто.  Он  вздохнул,  засучил  рукава  и  принялся  за  работу.

И  с  того  дня  Петр  Иванович  с  большим  усердием  исполнял  роль  просвещенного  и  демократичного  президента,  искренне  любимого  народом.  Ему  очень  не  хотелось  подводить  предшественника,  да  и  перед  иностранцами  было  стыдно.  Поэтому  Петр  Иванович  едва  находил  время  для  сна,  а  о  купании  в  бассейнах,  о  гольфе  и  теннисе  речь  вообще  не  заходила  –  ему  было  некогда.

А  оппозицию  из  тюрьмы  Петр  Иванович  выпустил.  Чего  ему  -  просвещенному  и  демократичному  президенту,  искренне  любимому  народом,  -  бояться  оппозиции?

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=501454
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 27.05.2014

Урок риторики

Когда  я  был  молод  и  уверен  в  том,  что  путь  к  счастью  пролегает  по  ступенькам  карьерной  лестницы,  я  решил  повысить  свои  шансы  на  успех  и  поступил  в  один  из  европейских  университетов.  В  конечном  итоге  расчет  мой  не  оправдался.  Пока  я  учился,  моя  страна  так  изменилась,  что  когда-то  давно  избранная  мною  специальность,  юриспруденция,  искусство  добра  и  справедливости,  стала  казаться  мне  ненужной,  вредной  и  даже  постыдной.  Потом  я  убедился,  что  профессиональные  успехи  в  принципе  не  приносят  счастья  и  даже  могут  ему  повредить.  А  может  быть,  я  из-за  своей  лени  просто  не  дошел  до  точки,  где  удовлетворение  от  карьерного  роста  превращается  в  ощущение  счастья?  Или  занимался  всю  жизнь  не  своим  делом?  –  Не  знаю;  но  сейчас  мне  хочется  рассказать  не  об  этом.

Среди  предметов,  важных  для  европейского  юриста,  попадались  и  такие,  которые  представляли  интерес  и  для  отечественного  правоведа.  Одним  из  них  было  право  международной  торговли,  которое  в  основном  сводилось  к  изучению  соглашений  в  рамках  Всемирной  торговой  организации,  ВТО.  Профессор,  который  в  свое  время  был  одним  из  функционеров  ВТО,  говорил  обо  всех  принципах,  правилах  и  режимах  этой  организации  с  благоговением.  На  его  лекциях  и  мы,  студенты,  проникались  таким  же  чувством.  В  самом  деле,  стройная  правовая  система  казалась  способной  поставить  на  одну  доску  глобальных  тяжеловесов,  вроде  США,  Китая  и  Германии,  и  мельчайшие,  но  суверенные  островки  Тихого  океана  или  Карибского  моря.

Но  после  лекций  мной  овладевал  скептицизм.  Вырос-то  я  в  Советском  Союзе,  и  моя  картина  мира  несла  на  себе  отпечаток  советской  идеологии  и  политики.  Возможно,  этот  же  советский  опыт  внушал  мне  и  стойкое  недоверие  ко  всему  официальному.  На  школьных  собраниях  завуч  так  и  говорила  обо  мне:  «Максим  –  антисоветчик»,  потому  что  я  бунтовал  против  всех  идей  и  начинаний  школьной  администрации.  С  детства  любой  чиновник  для  меня  олицетворял  некое  безликое  «они»,  в  то  время  как  я  совершенно  определенно  принадлежал  к  сообществу  «мы»;  впрочем,  это  «мы»  тоже  было  довольно  расплывчатым.  С  годами  же  оказалось,  что  «мы»  -  не  больше,  чем  просто  «я»…  Но  я  снова  отвлекся.

Итак,  на  лекциях  процессор  убеждал  меня  в  справедливости  международной  торговли,  а  после  лекций  я  начинал  сомневаться.  Да  и  как  мне  было  не  сомневаться.    Во-первых,  я  в  принципе  готов  усомниться,  всегда  и  во  всем;  во-вторых,  все  неофициальные  источники  проклинали  ВТО  на  чем  свет  стоит.  Конечно,  в  свободной  Европе  можно  иметь  любые  убеждения  и  даже  рассчитывать  на  сочувствие  и  поддержку,  если  убеждения  окажутся  достаточно  экзотическими  и  недостаточно  оскорбительными.  Но  проблема  ВТО  и  ее  роли  в  мире  вдруг  переместилась  в  сугубо  прагматическую  плоскость.

Семестр  подходил  к  концу,  и  мы  должны  были  подготовить  письменные  работы  –  «тезисы»,  в  том  числе  и  по  праву  международной  торговли.  Как  назло,  мой  «тезис»  должен  был  воспевать  преимущества  и  достоинства  международной  торговли  в  формате  ВТО.  Официальная  версия  –  те  самые  «десять  преимуществ»  -  мне  была  хорошо  известна,  но  излагать  ее  не  хотелось.  Противно  провозглашать  то,  во  что  сам  не  веришь,  хотя  делать  это  можно,  и  даже  с  большим  успехом…  Но  и  дипломом  жертвовать  я  был  не  готов.

Я  проводил  долгие  часы  в  библиотеке,  пытаясь  найти  какой-то  компромисс.  Но  компромисс  не  находился,  и  в  голове  моей  текли  противные  двухслойные  мысли.  Позорное,  стыдное  и  прагматичное  малодушие  боролось  во  мне  с  нонконформизмом  и  принципиальностью.  Наверное,  сам  факт  этой  борьбы  бросал  тень  на  мою  –  в  собственных  глазах  –  репутацию  непримиримого  борца  со  всяческими  штампами,  догмами  и  стереотипами.  Но  тогда  я  наблюдал  за  этой  борьбой  с  удовлетворением:  ведь  какая  титаническая  работа  духа  происходит!  На  крохотном  плацдарме  –  от  виска  до  виска  –  разворачивалось  сражение  масштаба  Сталинградской  битвы...

Кончилось  все  очень  просто:  я  подготовил  два  «тезиса».  В  одном  сухо  излагалась  официальная  точка  зрения  ВТО  на  самоё  себя.  В  другом  в  ярких  красках  расписывался  планетарного  масштаба  колониальный  грабеж,  который  в  какой-то  момент  увенчался  созданием  ВТО  и  предложением  ко  всем  «торговать  по  правилам».  Я  задавал  вопрос,  чего  стоят  равенство  и  справедливость,  провозглашенные  теперь  в  отношениях  сверхдержав  и  их  бывших  колоний,  если  первые  сначала  обобрали  вторых  до  нитки  и  даже  сильнее,  буквально,  до  костей  –  в  переводе  с  английского  (stripped  to  the  bone).  И  вывод  мой  был  таким  же  радикальным  и  противоречивым,  как  и  все  мои  взгляды  в  то  время:  без  фактического  перераспределения  мировых  богатств  в  международных  отношениях  не  будет  ни  справедливости,  ни  равенства,  сколько  бы  метрополии  и  колонии  не  торговали  между  собой  «по  правилам»…

До  последнего  момента  я  не  знал,  какой  из  этих  «тезисов»  я  сдам.  Профессор  предложил,  чтобы  несколько  студентов  представили  свои  работы,  и  я  оказался  в  их  числе.  Мои  коллеги  вставали,  сжато  пересказывали  содержание  своих  «тезисов»,  указывали  на  существующие  проблемы  и  возможные  пути  их  решения.  Их  выступления  были,  как  правило,  сдержанными,  лишенными  эмоций  и  очень  конструктивными.  Я  слушал,  делал  пометки  в  блокноте,  кивал  одобрительно  или  вопросительно  хмурил  бровь,  но  на  самом  деле  не  слышал  ни  единого  слова.  В  моей  голове  грохотали  и  перекатывались  мысли,  лишенные  формулировок,  разделенные  только  восклицательными  и  разделительными  знаками.

И  вот  профессор  назвал  мое  имя.  Он  благосклонно  взглянул  на  меня  и  сделал  пригласительный  жест,  указывая  на  небольшую  кафедру.  Давай,  мол,  уважаемый,  ex  cathedra…  Я  прошел  к  трибуне.  Передо  мною  было  30  лиц,  серьезных,  сосредоточенных  лиц.  Мои  коллеги  смотрели  на  меня  умными,  как  будто  даже  печальными  глазами.  Наверное,  они  просто  устали,  но  мне  казалось,  что  они  видят  и  понимают  раздирающие  меня  противоречия,  предвосхищают  мое  решение  и  скорбят  обо  мне,  вычеркнутом  из  списка  дипломированных  в  этом  году  студентов.  Нужна  ли  им  моя  правда?  Нужна  ли  она  мне?  Да  и  правда  ли  это?  –  короткие  телеграфные  строчки  проносились  в  голове.

И  пока  я  был  озабочен  тем,  как  справится  с  пересохшим  горлом,  из  которого,  казалось,  невозможно  извлечь  ни  звука,  в  притихшей  аудитории  зазвучал  незнакомый  голос.  Неторопливо,  вдумчиво  голос  зачитывал  мой  второй  –  крамольный  –  «тезис».  Я  оглядел  комнату.  Лица  товарищей  стали  строгими  и  даже  суровыми.  Профессор  сдвинул  брови  и  уперся  кулаком  в  щеку.  Кто  же  говорит?  Кто?!  –  Все  в  аудитории  молчали,  слушали,  все,  кроме  меня  на  этой  маленькой  трибуне,  которая,  казалось,  раскачивалась  на  тех  же  волнах,  что  уносили  корабли  Кортеса  и  да  Гамы  в  неизвестность.  Докажи  теперь,  что  это  «не  я»...

И  вот  я  замолчал.  В  аудитории  произошло  едва  заметное  движение,  и  послышался  тихий  дробный  стук.  Мои  товарищи  негромко  стучали  костяшками  пальцев  по  партам  –  так  в  академических  кругах  Европы  принято  приветствовать  докладчика.  Профессор  поднялся  со  своего  кресла,  жестом  отпустил  меня  и  взошел  на  трибуну.  Он  был  очень  серьезен,  даже  озабочен.  Он  тронул  большим  и  указательным  пальцами  кончик  носа,  постоял  так  несколько  секунд,  резко  опустил  руку,  чуть  приподнял  голову  и  заговорил:

-  Здесь  и  сейчас  были  сказаны  очень  серьезные  вещи...  Речь  шла  о  чрезвычайно  важных  и  серьезных  предметах...  Мы  с  вами  сейчас  вышли  за  рамки  нашего  курса...  Речь  зашла  о  том,  что  лежит  в  самой  основе  нашего  общества,  нашего  образа  жизни...  Невольно  мы  вынуждены  были  посмотреть  на  нашу  дисциплину  шире...  Изучить  ее  в  более  широком  контексте...  В  контексте  устройства  современного  мира...  То,  что  здесь  прозвучало,  не  оставляет  равнодушным  ни  одного  европейца...  Каждый  европеец  обязан  иметь  ответы  на  вопросы,  которые  касаются  основ  европейского  видения  мира...  Мы,  как  европейцы,  обязан  знать  историю,  на  которой  покоится  наша  цивилизация...  Мы  должны  быть  готовы  к  ответственности  за  эту  историю...  Иначе  мы  не  сможем  ответственно  строить  свое  будущее...  И  сейчас  я,  как  европеец,  как  представитель  ВТО,  как  представитель  европейского  академического  сообщества,  как  ваш  учитель  и  как  ваш  коллега,  должен  ответить  на  некоторые  вопросы...  Есть  такие  вопросы,  от  которых  можно  уклониться  в  любом  качестве...  Есть  вопросы,  от  которых  можно  уклониться  в  одном  из  качеств...  Но  есть  и  такие  вопросы,  от  которых  нельзя  уклониться  ни  в  каком  качестве...  Потому  что  эти  вопросы  касаются  основ,  даже  первооснов...  Я,  как  европеец,  как  ученый,  как  ваш  учитель,  не  имею  права  уклоняться  и  не  буду  уклоняться  от  обсуждения  вещей,  которые  могут  казаться  скучными,  но  при  этом  не  теряют  своего  первостепенного  значения...  Я  обязан,  как  европеец  и  ваш  учитель,  помочь  вам  найти  такие  ответы  на  эти  вопросы,  которые  позволят  вам  без  излишних  хитростей  и  недоговоренностей  смотреть  в  глаза  правде...  Я,  как  ученый...

В  таком  стиле  профессор  говорил  минут  двадцать.  Я  краем  глаза  наблюдал  за  своими  товарищами.  Их  лица  сохраняли  серьезное,  строгое  выражение.  В  них  появилось  что-то  такое,  что  мне  уже  казалось,  что  профессор  обращается  к  ним  не  с  кафедры,  а  со  спины  взмыленной,  грызущей  удила  лошади.  На  нем  –  покрытые  отметинами  мечей  и  стрел  боевые  доспехи.  Мои  товарищи  слушают  его,  опираясь  на  отполированные  их  руками  и  обагренные  кровью  врагов  древки  копий,  поглядывая  из-под  козырьков  своих  шлемов  на  низкий  горизонт,  где  солнце  уже  блистает  на  вражеских  латах.  Развиваются,  шуршат  истрепанные  знамена,  нетерпеливо  переступает  с  ноги  на  ногу  тяжелая  пехота,  предвкушая  битву  и  победу...

Профессор  замолчал  и  тут  же  зазвенел  звонок.  Студенты  сдавали  свои  работы,  прощались  с  профессором  и  выходили  в  коридор.  Я  смешался  с  толпой,  стараясь  не  попадаться  на  глаза  профессору.  Толпа  студентов  вынесла  меня  во  внутренний  дворик  нашего  корпуса.  Все  закурили,  полились  негромкие  разговоры,  послышался  смех,  кто-то  уже  принес  кофе  из  автомата.  Меня  тронули  за  рукав.  Это  был  мой  сокурсник  из  Гамбурга.  Он  протянул  мне  пачку  сигарет,  подмигнул  и  сказал:  «А  он  так  и  не  ответил  ни  на  один  из  этих  вопросов.  И  самих  вопросов  не  назвал.  Но  говорил  убедительно».

Мы  закурили.  Над  нами  проносились  рваные  серые  облака.  Еврозима  прямо  на  глазах  превращалась  в  евровесну.  Мы  молчали.

2012  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=501453
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 27.05.2014

Война и торговля

Жили-были  в  одной  земле  два  народа  -  Бузотеры  и  Деловары.  Бузотеры  были  весьма  искусны  в  войне  и  к  тому  же  нрава  воинственного,  поэтому  вся  жизнь  этого  народа  проходила  в  битвах  и  походах.  По  той  же  причине  экономика  Бузотеров  пребывала  в  упадке.  Деловары,  напротив,  отличались  коммуникабельностью  и  предприимчивостью,  однако  их  экономика  также  находилась  в  упадке  из-за  соседства  с  воинственными  Бузотерами.

Однажды  с  севера  прибыл  в  ту  землю  человек.  Был  тот  человек  могуч  и  высок  ростом,  как  лучший  воин  народа  Бузотеров,  и  умен,  как  лучший  купец  народа  Деловаров.  И  он  собрал  вождей  Бузотеров  и  Деловаров  и  сказал  им:

-  Ваши  народы  по  отдельности  обречены.  Создайте  одну  державу.  Пусть  границы  и  правопорядок  охраняют  Бузотеры,  а  экономикой  занимаются  Деловары.  Запомните  только  одно:  никогда  и  ни  при  каких  обстоятельствах  не  смешивайте  войну  и  торговлю,  и  тогда  вашей  державе  и  ее  народам  будут  обеспечены  мир  и  процветание.

И  вожди  послушались  этого  человека:  Бузотеры  –  потому,  что  он  был  похож  на  них  и  одним  ударом  убивал  быка,  медведя  или  вепря  –  на  выбор  и  в  любой  очередности,  а  Деловары  –  потому,  что  предложенная  концепция  нового  государственного  образования  сулила  неплохие  барыши.

И  так  из  двух  народов  восстала  единая  держава,  Великая  Федерация  Бузотеров  и  Деловаров,  а  человек  с  севера  стал  ее  Федеральным  Канцлером.  Очень  скоро  оба  народа  в  полной  мере  ощутили  все  выгоды  и  преимущества  нового  государственного  устройства.  Войны  прекратились,  торговля  и  ремесла  процветали,  а  в  столице  Великой  Федерации  был  открыт  первый  в  этих  землях  университет.

И  так  продолжалось  еще  некоторое  время,  пока  не  умер  Федеральный  Канцлер.  Это  печальное  событие,  а  также  несомненное  благополучие  и  процветание  привели  к  тому,  что  главный  завет  отца-основателя  Великой  Федерации  –  никогда  не  смешивать  войну  и  торговлю  –  начал  забываться.  Кроме  того,  некоторые  Бузотеры  завидовали  благосостоянию  некоторых  Деловаров,  а  некоторые  Деловары  мечтали,  чтобы  их  личные  деловые  интересы  защищала  их  личная  гвардия  из  отборных  Бузотеров.  Тогда  бы  и  конкуренты,  и  профсоюзы,  и  общества  потребителей  вели  бы  себя  потише.

И  вот  стало  так,  что  некоторые  сыновья  Бузотеров  входили  к  некоторым  дочерям  Деловаров,  и  от  этих  союзов  возникли  новые  люди  –  Бузовары  и  Делотеры.  В  армии,  которая  прежде  состояла  сплошь  из  воинственных  и  чуждых  всякой  торговле  Бузотеров,  появились  деловитые  и  предприимчивые  Бузовары,  положившие  конец  обороноспособности  страны.  Бузовары  торговали  офицерскими  и  генеральскими  должностями,  вооружением,  военными  секретами  и  избыточным  армейским  имуществом;  под  лозунгом  конверсии  они  распилили  и  продали  на  металлолом  всю  оборонную  промышленность  Великой  Федерации.  Солдат  кормили  гнильем  и  одевали  в  тряпье.  Некогда  непобедимая  армия  теперь  уже  не  могла  защитить  даже  себя.

В  экономике  Делотеры  ввели  в  обиход  такие  жесткие  нормы  конкуренции,  слияний  и  поглощений,  что  бизнес  стал  походить  на  театр  военных  действий,  на  котором  ни  одна  сторона  не  соблюдает  никаких  законов  войны.  Кровь  предпринимателей  и  лидеров  профсоюзов  лилась  рекой.  Скоро  цветущая  многоукладная  экономика  оказалась  монополизирована  несколькими  кланами  Делотеров,  которые  умеренно  враждовали  между  собой,  и  неумеренно  –  с  профсоюзами,  обществами  потребителей  и  последними  независимыми  предпринимателями.

ВВП  страны  катастрофически  падал,  задолженность  по  зарплатам  и  пенсиям  росла,  деньги  из  бюджета  крали  еще  до  того,  как  они  в  него  попадали.  Ни  частные,  ни  публичные  инвесторы  и  финансисты  уже  не  давали  Великой  Федерации  в  долг,  ни  на  каких  условиях.  Началась  массовая  эмиграция.  Уцелевшие  Бузотеры  поступали  на  службу  в  иностранные  армии.  Деловары  -  предприимчивые  бизнесмены  и  выпускники  факультета  информационных  технологий  столичного  университета  –  демонстрировали  свои  таланты  и  способности  в  зарубежных  экономиках,  и  весьма  успешно.

Бузовары  и  Делотеры  тем  временем  довели  страну  до  суверенного  дефолта.  Однако  помогать  им  никто  не  спешил.  Во-первых,  в  стране  теперь  остались  только  лидеры  региональных,  континентальных  и  мировых  хит-парадов  богатства,  роскоши  и  расточительства.  Во-вторых,  никто  не  мог  взять  в  толк,  каким  образом  суверенные  государства  могут  вести  дела  с  государством,  которое  лишилось  источника  своего  суверенитета  –  гражданина  и  избирателя.  Кроме  того,  Делотеры  и  Бузовары  уже  успели  составить  себе  определенную  репутацию  на  мировой  арене.  Договоренностей  они  никогда  не  соблюдали,  а  свои  внешнеполитические  задачи  решали  методами,  которые  мировое  сообщество  решительно  осуждало:  брали  заложников,  использовали  подкуп,  шантаж  и  провокации.

В  конце  концов,  Великую  Федерацию  обнесли  колючей  проволокой,  а  всякие  контакты  с  ней  прекратили  –  до  решения  вопроса  по  существу.

Тем  временем  Бузотеры  и  Деловары  изнывали  на  чужбине.  Военно-карьерные  и  деловые  успехи  не  смогли  заменить  им  родины.  Они  хранили  историческую  память  и  лелеяли  мечту  о  возвращении  на  родину  и  восстановлении  ее  былого  величия.  Деловары  и  Бузотеры  создали  весьма  активные  землячества,  входившие  в  весьма  деятельную  международную  сеть.  Однажды,  собравшись  на  Всемирный  конгресс  Деловаров  (в  изгнании)  и  Бузотеров  (в  изгнании),  они  решили  организовать  посольство  и  отправить  его  на  родину,  чтобы  узнать,  как  там  обстоят  дела.  Посольство  было  создано,  отправлено  и  скоро  вернулось.  Пританцовывая  от  радости,  Посольство  отрапортовало,  что  за  колючей  проволокой  находилось  совершенно  безлюдное  пространство.  Никаких  источников  информации  о  том,  куда  и  каким  образом  исчезли  Делотеры  и  Бузовары,  обнаружить  не  удалось.

Бузотеры  и  Деловары  немедленно  собрали  пожитки,  вернулись  на  родину  и    быстро  восстановили  ее  обороноспособность  и  экономическую  мощь.  С  тех  пор  и  до  наших  дней  они  неукоснительно  придерживаются  заветов  своего  первого  Федерального  Канцлера:  никогда  не  смешивайте  войну  и  торговлю.

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=501268
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 26.05.2014

Судьбы мира

Человек,  отмахнувшись  от  голодных  детей  и  больной  жены,  выбежал  из  квартиры.  Он  не  мог  заниматься  такими  мелочами,  как  забота  о  семье,  так  как  его  снедала  тревога  о  судьбах  мира.

Выходя  из  подъезда,  человек  споткнулся  о  трубу  холодного  водоснабжения.  Эта  труба  проходила  прямо  перед  дверью  подъезда  на  высоте  примерно  30  сантиметров,  поскольку  проложивший  ее  водопроводчик  был  чрезвычайно  озабочен  судьбами  мира.  По  этой  же  причине  воды  в  трубе  никогда  не  было.

Человек,  споткнувшись  о  трубу,  упал,  сломал  ногу,  руку  и  разбил  голову.  Он  лежал  на  дорожке  у  подъезда,  истекал  кровью  и  наблюдал,  как  мимо  пробегают  прохожие.  Им  было  не  до  пострадавшего,  так  как  судьбы  мира  требовали  самого  неотложного  и  пристального  внимания.

Когда  судьбы  мира  стали  главной  и  единственной  заботой  его  обитателей,  мир  этот  сгинул  окончательно.

...А  на  Земле  все  произошло  по-другому.  Или  нет?

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=501091
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 25.05.2014

Норвегия: путь домой

Земля  круглая,  а  потому  все  дороги  кольцевые,  они  замкнуты  на  свое  начало.  Мы  начинаем  наш  путь  за  горизонт  в  предвкушении  нового,  а  находим  лишь  привычное,  но  обновленное  и  усиленное  разлукой  ощущение  —  ощущение  Родины  и  дома.  И  пока  наш  путь  туда,  за  горизонт,  не  привел  нас  домой,  он  не  завершен,  и  не  будет  покоя  идущему,  пока  не  раскинется  над  ним  шатер  родного  неба.  Не  дома  мы  всегда  в  пути,  мы  все  время  пассажиры  нашей  беспокойной  любознательности  и  неизбывной  ностальгии...  На  этот  раз  мой  путь  домой  пролег  через  северные  широты  —  через  далекую  Норвегию.

                   [b]НА  СЕВЕР  [/b]

В  Норвегию  я  ехал  подготовленным,  правда,  несколько  неожиданным  образом.  В  марте  в  Киеве  состоялся  концерт  Яна  Гуннара  Хоффа,  норвежского  джазиста,  объединившего  свои  творческие  усилия  с  американским  гитаристом  Майком  Стерном.  Ничего  не  могу  сказать  о  музыке  Хоффа  или  импровизаторском  таланте  Стерна  —  только  о  своих  ощущениях.  Уже  некоторое  время  я  замечал,  что  каждый  день  начинается  и  проходит  одинаково:  мысли  бегут  по  одному  и  тому  же  привычному  кругу,  состоящему  из  утомительно-знакомых  проблем  и  забот.  Словно  тяжёлые  вагонетки,  бегут  они  по  этому  кругу,  стучат  и  грохочут,  этот  стук  стал  привычен,  но  остался  заметен.  Стук-тук,  стук-тук,  от  одной  знакомой  проблемы  к  другой,  и  всё  сначала,  и  даже  во  сне  я  видел  эти  маленькие  железные  вагонетки,  крашенные  охрой,  осыпанные  угольной  пылью...  Неброский,  неамериканский  джаз  норвежцев  впервые  за  целый  год  заглушил  стук  вагонеток;  целый  час  мне  казалось,  будто  бегу  я,  почти  не  касаясь  земли,  по  усыпанной  жёлтым  песком  дорожке  среди  ярко-зелёной  травы  с  плюшевыми  пятнами  огромных  жёлтых  цветов.  Хотя  видение  было  каким  то  мультипликационным  и  нереальным  —  там  совсем  не  было  неба  и  солнечного  света,  только  зелёная  трава  и  жёлтое  —  песок,  цветы,  —  в  нём  не  было  ничего  пугающего.  Счастливая  тишина  царила  в  моей  голове...  

С  этим  ощущением  тишины,  зелёной  травы  и  жёлтых  цветов  месяц  спустя  я  отправился  в  Норвегию.  В  переводе  с  древнескандинавского  название  страны  означает  «путь  на  север».  И  точно  —  из  уже  томящегося  предчувствием  летней  жары  Киева  я  попал  на  север,  но  север  уютный  и  гостеприимный  —  на  ярко-зелёных,  точно  из  моего  джазового  видения,  газонах  под  лучами  жёлтого  солнца  плавился  полупрозрачный  полуснег-полулёд.  Наверное,  апрель  в  Норвегии  бывает  и  суровым  —  только  иностранцы  наивно  разгуливают  в  плащах  и  пиджаках,  а  местные  жители,  потомки  устрашавших  Старый  и  Новый  Свет  викингов,  все  как  один  —  в  вязаных  шапках  с  ушами  до  пояса  и  варежках.  

                         [b]СВОИ  ЛЮДИ[/b]

Первое  заметное  отличие  большинства  северных  стран  от  южных  соседей  —  в  том,  что  там  очень  чисто.  Там  такая  всеобъемлющая  чистота,  доходящая  до  стерильности,  -  прозрачный,  "как  бы  хрустальный"  воздух,  скромная,  но  яркая  и  словно  умытая  зелень,  прозрачные  ручейки,  реки  и  моря  —  всё  это  создаёт  физическое  ощущение  чистоты,  которое  обёртка  на  тротуаре  не  испортит.  Норвегия  в  этом  смысле  не  исключение  —  стоя  на  древней  набережной  Бергена,  которая  целиком  —  с  домиками,  деревянным  тротуаром  и  10;метровым  культурным  слоем  -  находится  под  охраной  ЮНЕСКО,  я  видел  дно  бухты  до  мельчайшего  камешка.  Опустил  голову  -  видишь  камни  на  дне;  поднял  глаза  -  и  каждая  сосенка  на  крутых  склонах,  со  всех  сторон  сжимающих  бухту,  отчётливо,  до  веточки,  видна  с  набережной.

О  том,  что  в  бухте  довольно  глубоко,  говорили  размеры  военного  корабля,  который  ночью  пришвартовался  у  набережной  (а  от  сосен  на  склоне  горы  он  казался  игрушечным).  Под  флагом  королевского  военно-морского  флота  Норвегии  нёс  вахту  чернокожий  матрос.  "Афро-норвежец",  —  политкорректно  подумал  я.  Такая  ситуация  характерна  для  Скандинавии  в  целом:  сегодня  она  буквально  колонизирована  выходцами  из  "третьего  мира".

Есть  в  Норвегии  и  украинская  колония.  Правда,  норвежских  украинцев  я  видел  только  в  Киеве,  у  посольства.  В  Норвегии  они  живут  уже  по  10-15  лет,  фермерствуют,  трудятся  санитарами,  строителями,  нефтяниками.  Раз  в  год  возвращаются  на  родину  —  продлить  визу.  В  Норвегии  они  всё  ещё  не  свои,  а  здесь  —  уже  чужие,  об  украинских  делах  расспрашивают  через  «а  как  у  вас»,  о  Норвегии  говорят  «у  нас».  "Норвежский"  фермер,  плотный  дядька  из;под  Тернополя,  а  теперь  —  из;под  Бергена,  с  неподдельным  изумлением  рассказывает:  "Земля  -  камень.  И  дождь  всё  время.  А  картошка  -  во!  (Показывает  огромные  кулаки,  сложенные  вместе.)  Клубника,  черешня  -  во!  (Снова  кулаки,  но  по  одному.)  Но  всё  несладкое".

Наверное,  и  ему  дым  отечества  всё  ещё  кажется  слаще  норвежской  клубники,  но  он  уже  прочно  врос  в  каменистую  почву  севера,  пустил  корни.  "Не  вернётся",  —  решил  я.  "Точно  не  вернётся",  —  сказал  я  себе,  когда  фермер  стал  говорить,  что  состоятельные  граждане  и  чиновники  страны  фиордов  начисто  лишены  замашек  и  амбиций,  свойственных  некоторым  нашим  землякам,  занимающим  должности  вахтёра  и  выше  и  владеющим  соткой  земли  и  больше.  После  выяснилось,  что  задумчивость  и  немногословность  фермера  объяснялись  главным  образом  сильной  степенью  опьянения.  "А  может,  и  вернётся",  —  подумал  я.  

                   [b]НЕ  БОЛЬШЕ,  ЧЕМ  НУЖНО[/b]

Это  общая  черта  северных  наций  -  их  малочисленность  и  суровые  условия  жизни  научили  ценить  человеческое  общество  и  человеческое  общение.  Помню,  шведы  поразили  меня  своей  искренней  и  эмоциональной  заинтересованностью  в  новом  человеке.  Итальянцы,  например,  одинаково  бурно  и  искренне  радуются  всему  подряд  —  ребёнок,  цветок,  кьянти,  светофор,  сквозняк,  полтретьего...  Норвежцы  тоже  весьма  открыты  и  благожелательны,  только  чуть  сдержаннее  шведов.  Вообще;то,  норвежцы  должны  острее  переживать  встречу  с  новым  человеком;  шведов  около  9;миллионов,  а  норвежцев  —  немногим  более  4.  Столь  скромной  численностью  населения  они  во  многом  обязаны  своему  историческому  прошлому  и  братским  скандинавским  народам.  Почти  1000  лет  норвежцы  вели  непрерывные  междоусобные  и  захватнические  войны;  в  самые  длительные  и  кровопролитные  они  втягивались  в  силу  тройственного  союза  Дания-Швеция-Норвегия,  который  обязывал  страну  принимать  участие  во  всех  походах  её  беспокойных  партнёров  по  коалиции.  В  итоге  жизнь  становилась  всё  тяжелее,  норвежцы  утратили  государственность  и  смогли  восстановить  её  только  в  1905  году.  Даже  свой  национальный  язык  им  пришлось  воссоздавать  заново,  так  как  долгое  время  официальным  и  литературным  языком  считался  датский.

Малочисленные  норвежцы  удивительно  работящи.  Достаточно  было  взглянуть  на  улочки  Бергена,  которые  просто  высечены  в  камне,  на  дороги  и  туннели,  проложенные  сквозь  толщу  гранита,  чтобы  понять,  что  тут  пришлось  здорово  потрудиться  (в  Норвегии  есть  даже  туннели,  прорезанные  внутри  гор  серпантином).  Возможно,  такая  неуступчивая  природа  научила  их  с  уважением  относиться  к  себе,  поэтому  города  очень  гармонично  вписываются  в  ландшафт  и  не  простирают  во  все  стороны  щупальца  свалок  и  шлейфы  дыма.  Человек  взял  от  природы  ровно  столько  пространства,  сколько  необходимо  и  достаточно:  когда  автобус  идёт  по  проложенной  сквозь  гранит  дороге,  до  серой  скалы  можно  без  труда  дотянуться  рукой,  а  на  поворотах  инстинкт  самосохранения  заставляет  отпрянуть  от  окна.  

                       [b]ВИЗИТНАЯ  КАРТОЧКА[/b]

Благодаря  тёплому  дыханию  Гольфстрима  природа  Норвегии  неожиданно  богата  для  страны,  треть  территории  которой  находится  за  Полярным  кругом.  Типичный  для  Скандинавии  набор  —  скалы,  сосны,  ручьи,  озёра  и  море  —  здесь  дополнен  цветами  и  деревьями  из  более  южных  широт.  Некоторые  из  них  в  апреле  всё  ещё  не  имели  листьев,  но  многие  уже  цвели,  их  тропические  лепестки  на  фоне  заснеженных  вершин  и  гигантских  сосен  выглядели  по  настоящему  экзотично...  Неожиданно  моё  созерцательное  настроение  было  нарушено  грохотом  барабанов  —  целая  группа  барабанщиков  мастерски,  виртуозно  исполняла  сложную  мелодию.  Нарушителями  тишины  оказались  мальчишки  лет  7-8,  в  одинаковых  красных  куртках,  которые  прямо  на  улице  били  в  большие  белые  барабаны,  серьёзно  глядя  друг  на  друга...  

К  сожалению,  самую  знаменитую  черту  ландшафта  страны  —  фиорды  —  я  видел  только  на  открытках,  рекламных  проспектах  и  немного  —  со  склонов  горы  Floien,  самой  высокой  точки  Бергена.  Длина  береговой  линии  Норвегии,  принятая  за  прямую  линию,  составляет  всего  2650;км  (на  200;км  меньше  береговой  линии  Украины),  однако  с  учётом  фиордов,  заливов  и  50;тысяч  островов  её  протяжённость  достигает  56;тысяч  километров  —  почти  полтора  экватора!  Говорят,  это  очень  живописные  56;тысяч  километров.  А  ещё  в  Норвегии  множество  водопадов  —  из  за  гористого  рельефа  даже  ручейки  местами  превращаются  в  водопады.  

Об  архитектуре  страны  могу  судить  только  по  Бергену  —  первой  столице  Норвегии.  Не  стану  описывать  характерные  детали,  названий  которых  я  не  знаю,  отмечу  только  единство  архитектурных  ансамблей.  Самая  древняя  часть  города,  примыкающая  к  набережной  Брюгген,  состоит  из  разного  размера,  но  весьма  похожих  между  собой  домиков  на  каменном  фундаменте,  обшитых  досками  внахлёст  и  крашенных  в  один  цвет  (как  правило  —  голубой,  белый,  охряной),  под  черепичными  крышами.  Есть  и  совсем  крохотные  избушки  в  одну  комнату,  есть  и  трёхэтажные  особняки,  но  любой  может  служить  иллюстрацией  фразы  «вот  такими  домиками  застроен  Брюгген».  Чуть  выше  в  гору  —  чуть  новее  застройка,  и  снова  единообразие  —  не  однообразие,  а  именно  единообразие  ансамбля.  Каждый  дом  индивидуален,  а  все  вместе  они  —  настоящий  Берген.  Самым  ярким  контрастом  такой  застройке  мне  кажется  наш  Днепропетровск,  где  «сталинки»  и  «хрущёвки»  соседствуют  с  чем  то  совершенно  диккенсовским,  из  красного  закопченного  кирпича,  а  рядом  —  чуть  ли  не  мазанки  в  окружении  чего  то  многоэтажного  и  сверкающего  из  стекла  и  стали.  Глядишь  на  эту  чудовищную  эклектику  —  и  сердце  сжимается:  «Родина!»

В  Бергене  множество  памятников  —  рыбакам,  морякам,  учёным,  музыкантам,  дипломатам,  истории  Норвегии,  правам  человека...  Памятники  обнажили  моё  невежество:  я  удивлялся,  почему  везде  статуи,  барельефы,  профили  и  бюсты  Эйнштейна.  Оказалось,  что  это  памятники  композитору  Эдварду  Григу,  уроженцу  Бергена,  создавшему  здесь  почти  все  свои  произведения  и  здесь  же  похороненному.  Век  живи  —  век  учись.  Самый  масштабный  памятник  —  древняя  часть  города,  набережная  Брюгген,  созданная  ещё  ганзейскими  купцами,  состоящая  из  плотной  череды  деревянных,  несколько  косо  стоящих  островерхих  домов  красного,  жёлтого  и  белого  цвета.  Этот  зубчатый  ряд  красно-бело-бежевых  домов  —  визитная  карточка  города.  Брюгген  много  раз  горел,  последний  масштабный  пожар  случился  в  1955  году,  так  что  от  построек  XIV-XV  веков  осталось  немного  (отдельные  доски  со  следами  огня  и  каменные  фундаменты).  Теперь  по  стенам  и  крышам  Брюггена  вьются  трубы  системы  пожаротушения,  словно  диковинный  плющ,  цветущий  металлическими  розочками  распылителей.

                       [b]ПОСЛЕ  БАНКЕТА[/b]

Официально  Норвегия  —  страна  лютеран.  Короли  «вдалбливали»  христианство  в  упрямых  и  буйных  поклонников  Одина  целое  столетие.  Только  утратив  веру  в  неотвратимую  судьбу,  норвежцы  прекратили  наводящие  ужас  набеги  на  ближних  и  дальних  соседей  и  занялись  более  мирными  делами.  Древние  храмы  Бергена  —  из  серого  камня,  скромной,  даже  суровой  архитектуры,  что  называется,  без  излишеств.  Их  немая  лаконичность  как  то  неприятно  довлеет,  даже  затиснутая  в  средневековые  улочки.  Возле  храмов  —  могильные  плиты  с  полустёртыми  надписями,  крокусы  и  тюльпаны...  На  холме  над  городом  возвышается  более  современный  кирпично-красный  собор  Святого  Иоанна  (Johannes-Kirken),  окружённый  парком,  переходящим  в  Ботанический  сад.  К  собору  ведёт  крутая  многоступенчатая  лестница;  благодаря  обилию  свободного  пространства  вокруг  —  сверху,  снизу,  справа  и  слева  —  издали  кажется,  будто  храм  висит  в  воздухе...  А  в  магазинах  Бергена,  глянув  на  цены,  я  понял,  что  норвежцы  —  безбожники!  

Королевский  дворец  Хокансхолл  не  поражает  роскошью,  хотя  воздвигнувший  его  король  Хокан  был  одним  из  самых  могучих  королей  средневековой  Европы.  Дворец  состоит  из  одного  огромного  зала  —  для  приёма  гостей,  для  церемоний  и  отправления  правосудия.  В  скромности  дворца  —  дань  практичности  и  дань  времени,  это  не  столько  дворец,  сколько  крепость.  Наиболее  яркая  деталь  королевского  дворца  —  каменные  барельефы  в  виде  человеческих  голов,  расположенные  по  периметру.  Ни  один  барельеф  не  повторяется.  Король  у  норвежцев  настоящий,  и  относятся  они  к  нему  с  уважением.  Для  участников  конференции,  в  которой  и  я  принимал  участие,  по  разрешению  короля  устроили  приём  во  дворце.  Нас  впустили  в  зал  с  накрытыми  столами  через  маленькую  боковую  дверку,  к  которой  мы  довольно  долго  шли  по  узкому  коридору,  опоясывающему  дворец;  центральный  вход  в  зал  с  отдельным  выходом  на  небольшую  площадь  перед  дворцом  —  только  для  короля,  объяснили  нам.  Простодушных  граждан,  которые  после  банкета  попытались  выйти  через  королевские  двери,  ловили  за  руки  и  настойчиво  повторяли:  [i]только  для  короля[/i].  

Но  главная  прелесть  Норвегии  ждала  впереди  —  дома.  Я  словно  стряхнул  оцепенение  со  всех  своих  чувств,  и  Киев  виделся  мне  таким  новым,  чистым,  радостным...  Вот  она,  ценность  путешествий  —  превращение  обыденного  в  неповторимое!  Оказывается,  путь  за  горизонт  —  это  всегда  путь  домой.  Радость  в  начале  пути  оттого  и  случается,  что  мы  наконец  то  уходим  от  своих  обленившихся  чувств  и  идём  —  домой,  к  дому,  который  мы  снова  увидим  и  почувствуем  всей  душой;  и  радость  в  начале  этого  пути  не  сравнима  с  полной,  глубокой,  новой  радостью  возвращения...  Дома!  Слава  Богу!

2009  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=500977
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 24.05.2014

Літо

...Цього  літа  ми  не  встигли
Абрикоси  їсти  стиглі,
І  бузкового  ми  цвіту
Не  ламали  цього  літа,
Не  дивились  в  очі  любі,
Не  побралися  у  шлюбі,
Не  купалися  у  річці,
Не  тинялися  по  гичці,
Не  копали  ми  городів,
Не  топтали  переходів  -
Ні  підземних,  ні  наземних,
Ні  своїх,  ні  іноземних,
Ми  не  їздили  до  Львова,
Не  порушували  слова,
Ми  не  мріяли  в  садочку,
Не  дрімали  в  холодочку,
Не  пили  уранці  каву,
Не  ходили  на  заплаву,
Не  ставали  до  роботи,
Не  вивчали  нові  ноти,
Не  дивились,  як  струмочком
Линуть  листя  і  віночки,
Не  пили  у  парку  пива,
Не  дивилися,  як  злива
Б'є  дахи  і  верховіття,
Як  каштанове  суцвіття
Снігом  сипе  на  місцину,
Як  біжить  чиясь  дитина,
Ранком  поспішає  в  школу,
Як  фанати  від  футболу
Йдуть  зі  співом  на  трибуни,
Як  дрижать  бандури  струни,
Як  гуляє  полем  вітер,
Як  складається  із  літер
На  обкладинці  абетки
У  К  Р  А  Ї  Н  А  -  наші  предки
Так  країну  називали,
Де  оцим  коротким  літом
На  Донбасі  нас  убито...

Боже  милий!  Любий  Боже!
Вибачай,  якщо  негоже
Чи  негідно  ми  чинили
Аж  до  самої  могили  -
Та  тепер  ми  тут,  з  Тобою.
Вибач,  кров  -  то  після  бою.
Знаєш?..  Бачив?..  Пробачаєш?..
Ще  одне:  як  ласку  маєш,
То  зроби,  аби  по  світу
Не  ходило  більше  літо,
Що  позначене  таким
"Не"  переліком  сумним...

23  травня  2014  року

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=500908
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 24.05.2014

Марусины разговоры

Маруся  всегда  была  очень  разговорчива.  Помню,  первое  слово  –  «папа»  -  она  сказала  в  9  месяцев.  Едва-едва  ей  исполнился  год,  а  она  уже  говорила.  Не  все,  правда,  было  понятно,  не  все  и  не  всем,  но  мы  разбирали.

Маруся  завязывала  беседу  со  всяким,  кто  оказывался  в  поле  ее  зрения  и  в  пределах  акустической  досягаемости.  Как-то  ехали  мы  в  лифте  (дело  было  в  Ялте,  в  отеле,  Мусе  -  1,5  года).  В  лифт  с  нами  зашла  полная  женщина  –  я  слышал,  как  она  говорила  с  портье  с  характерным  московским  выговором.  Мария,  оглядев  женщину,  сочла  ее  достойной  беседы  и  сообщила:
-  Миия  (Мария).  Пайтая  (полтора  года).  Кииви  (живу  в  Киеве).

Женщина  выслушала  перевод,  снисходительно  оглядела  Мусю  и  сказала:
-  Ты  смотри  какая  хохлушечка  киевская.

А  уже  через  полгода  Мария  выдавала  длиннющие  предложения  с  причастными  и  деепричастными  оборотами,  говорила  чисто  и  без  ошибок  (кроме  очаровательной  картавости,  от  которой  за  одно  занятие  и  100  гривень  ее  избавил  логопед).  Однажды  какая-то  дама  в  парке,  послушав  Марусин  сложноподчиненный  щебет,  обратилась  к  маме:
-  Ваша  девочка  так  хорошо  говорит!

Муся  тут  же  повернулась  к  ней,  задрала  нос  и  ответила:
-  А  я,  между  прочим,  еще  грудная!

Наверное,  собственная  разговорчивость  сделал  ее  восприимчивой  к  разным  филологическим  трюкам  и  лексическим  украшениям.  Так  уж  вышло,  но  у  нас  в  семье  всегда  были  в  ходу  цитаты  из  любимых  книг  и  фильмов.  Маруся  быстро  овладела  искусством  цитирования  –  и  не  просто  овладела,  а  научилась  использовать  цитаты  к  месту,  умеренно  и  со  вкусом  –  ну,  прямо  как  я  или  ее  мама.  Когда-то  давно,  в  период  ее  все  еще  «грудного»,  но  уже  разговорчивого  детства,  они  с  мамой  поспешали  домой  –  а  мамы  с  детьми  поспешают,  как  древние  римляне  –  медленно.  Маруся  уже  проголодалась  и  выпрашивала  у  мамы  грудь,  а  мама  грудь  не  давала,  резонно  полагая,  что  у  груди  с  Маней  случится  анабиоз,  и  маме  придется  тащить  на  руках  это  маленькое,  миленькое,  но  довольно  тяжелое  тело.  Маруся  ныла,  стонала,  причитала,  но  мама  уже  прочно  вошла  в  свою  роль,  которую  мы  любя  именовали  «жестокая  мать».  И  тут  Маруся  остановилась,  всплеснула  ручками  и  воскликнула:
-  Что  мы  все  без  молока  и  без  молока?  Так  и  умереть  можно!

...Время  идет  незаметно.  Вот  Марии  уже  8.  Гуляли  мы  как-то  семейно  по  Киеву,  гуляли,  и  у  меня  случился  приступ  тотального  праведного  гнева.  Что  ни  увижу  -  тут  же  выдам  обличительную  речь.  Семья  благоговейно  (ну,  или  устало)  внимала  моим  бранчливым  тезисам.

После  очередного  прилива  моего  красноречия  Мария  сказала:
-  Папа,  ты  как  миссис  Уксус,  по  любому  поводу  говоришь:  "Атсюда  мараль..."

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=500693
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 23.05.2014

Бремя отцовства

ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   [b]История  18[/b].  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  18.  БРЕМЯ  ОТЦОВСТВА[/b]

Димка  шел  по  одной  из  улиц  киевского  Подола  и  смотрел  прямо  перед  собой  застывшим,  полным  отчаяния  и  безысходности  взглядом.  Рядом  с  ним  шла  его  беременная  жена.  Его,  Димкина,  жена!  Беременная  его,  Димкиным,  ребенком!

События  последнего  года  отличались  неуправляемостью  и  стремительностью.  Димка  познакомился  с  девушкой.  Она  была  по-настоящему  миниатюрной,  просто  Дюймовочка.  Поэтому  Димка  сразу  же  преисполнился  разнообразных  чувств,  от  самых  рыцарских  до  самых  отцовских,  и  первое,  что  он  предложил  незнакомке,  узнав  её  имя  и  назвав  своё,  была  его  рука.  А  Димкино  сердце  к  тому  моменту  уже  и  так  принадлежало  ей.  Она  засмеялась  и  как-то  утвердительно  пожала  плечами.  И  все  как-то  так  понеслось  и  закружилось,  что  теперь  Димка  воспринимал  весь  прошедший  год  как  один  сплошной  провал  в  памяти.  Закрыл  глаза,  открыл  –  и  вот  он  идет  по  осенней  улице  Подола  под  руку  с  беременной  женой.

Как  же  это  всё  получилось?  Как  он  оказался  в  таком  …  положении?  А  Димка  именно  так  и  чувствовал  себя  –  «в  положении».  Эта  беременность  и  связанные  с  ней  и  грядущим  отцовством  обязанности  таким  грузом  висели  на  Димкиной  шее,  что  он  ощущал  беременным  себя.  У  него  вдруг  появился  огромный  живот,  который  то  повисал  на  его  спине,  то  давил  сверху  на  голову,  то  камнем  вис  на  шее,  то  путался  в  ногах,  то  оказывался  на  своем  обычном  месте,  если  так  можно  выразиться  о  таком  животе  применительно  к  мужчине.

Димка  осторожно  скосил  глаза  на  жену.  Она  шла  рядом,  вертела  головой,  улыбалась  и  что-то  беззвучно  произносила.  «Опять  имя  подбирает»,  -  почти  с  неприязнью  подумал  Димка.

Она  стала  такой  неповоротливой,  такой  зависимой  от  него;  кроме  того,  у  нее  всё  время  теперь  было  радостное,  веселое  настроение.  Она  беседовала  с  их  будущим  ребенком  и  даже  время  от  времени  сообщала  Димке  его  (или  её?)  мнение  по  разным  вопросам.  Димка  неопределенно  улыбался,  хмыкал,  но  на  самом  деле  в  таких  ситуациях  почти  всегда  испытывал  панику.  Ведь  Димка  пытался  успокоить  себя  тем,  что  до  рождения  ребенка  оставались  ещё  месяцы,  что  он  успеет  ко  всему  подготовиться,  но  ребенок  уже  существовал,  уже  жил  с  ними  и  даже  имел  свое  мнение.  И  так  Димкины  страхи  будущего  –  роды,  возможные  осложнения,  документы,  отцовство,  новые  обязанности  и  ответственность  –  становились  страхами  настоящего.

А  ведь  совсем,  совсем  недавно  всё  было  иначе.  Совсем  недавно  Димка  и  сам  был  ребенком  –  пусть  рослым  и  совершеннолетним,  которому  закон  и  родители  уже  не  могут  запретить  жениться  и  произвести  потомство,  -  но  ребенком.  У  него  были  настоящие  папа  и  мама,  а  не  какие-то  анкетные  «родители»,  а  вот  теперь  какой-то  незнакомец  станет  называть  папой  его,  Димку!

Он  вздохнул  и  посмотрел  на  носки  своих  ботинок,  уже  промокшие  и  потемневшие  от  влаги.  Димке  было  холодно,  он  мерз,  он  постоянно  мерз  этой  сырой  промозглой  осенью,  а  вот  жене,  напротив,  всегда  было  жарко.  «Двойной  круг  кровообращения»,  -  с  тихим  русалочьим  смехом  говорила  она,  склоняя  свою  маленькую  аккуратную  головку  и  нежно  поглаживая  живот.  И  Димка  мёрз  –  мёрз  дома  у  всегда  распахнутых  окон,  замерзал  на  улице,  совершая  долгие  прогулки  с  женой.  У  него  постоянно  текло  из  носу,  саднило  в  горле  и  давило  в  ушах,  и  это  все  усиливало  его  трусливую  и  стыдную  неприязнь  к  жене,  ребенку  и  отцовству.  Димка  стал  нервным,  раздражительным,  почти  все  время  находился  во  взвинченном  состоянии  и  с  трудом  сдерживал  себя,  чтобы  не  расплакаться  или  не  раскричаться.  Окружающие  жалели  его,  считая,  что  он  беспокоится  о  жене.  Конечно,  он  переживал  о  ней,  о  ребенке,  он  переживал  о  самых  разнообразных  событиях  будущего,  которое,  как  он  надеялся,  наступит  ещё  не  скоро,  но  больше  всего  он  переживал  и  беспокоился  о  себе.  «Как  же  я,  как  же  я  теперь  буду?!»  -  с  отчаянием  думал  Димка.

«Ну  как,  как  это  всё  получилось?»  -  в  который  раз  мысленно  воскликнул  Димка.  Он  снова  попытался  восстановить  в  памяти  события  прошедшего  года,  восстановить  их  таким  образом,  чтобы  они  выглядели  как  цепь  последовательных,  продуманных  и  логичных  поступков  взрослого  и  ответственного  мужчины,  поступков  Дмитрия  Федоровича,  а  не  Димки.  Но  цепочка  не  выстраивалась.  Он  отчетливо  помнил  только  знакомство  с  Машей,  её  ясные  наивные  глаза  и  пухлые  розовые  губы.  Он  как-то  сразу,  полностью,  насовсем  и  навсегда  ощутил  своё  родство  с  этой  девочкой;  ему  казалось,  что  они  знакомы  давным-давно.  Димке  мерещилась  некая  предопределенность,  предуготованность  всего,  что  было  с  ней  связано.  Он  был  настолько  уверен,  что  и  она  чувствует  нечто  подобное,  что  даже  никогда  об  этом  с  ней  не  говорил.  Димке  было  вполне  достаточно  его  собственной  интуиции,  которая  отчетливо  произнесла  «женись»,  когда  он  увидел  Машу.

Несколько  позже,  когда  события  стали  приобретать  свойства  стремительности  и  неуправляемости,  Димка  вспомнил,  что  именно  это  слово  –  «женись»  –  интуиция  нашептывала  ему  всякий  раз,  когда  он  обращал  внимание  на  представительниц  противоположного  пола.  Вот  это  желание  -  немедленно  жениться,  жить  долго  и  счастливо  и  умереть  в  один  день  –  он  испытал  в  детском  саду  не  менее  десяти  раз.  В  школе  он  отличался  большим  постоянством  и  подолгу  хранил  верность  своим  дама  сердца,  впрочем,  так  и  не  решаясь  им  открыться.  Однако  эта  мысль  –  женится  –  возникала  у  него  немедленно,  как  только  его  взгляд  задерживался  на  какой-нибудь  сверстнице  дольше  минуты,  тем  самым  определяя,  по  ком  Димка  будет  вздыхать  следующие  два-три  года.

И  вот  с  Машей  всё,  наконец,  сошлось.  Возраст  и  наличие  работы  позволили  Димке  произнести  вслух  своё  заветное  «выходи  за  меня  замуж»,  и  не  перед  зеркалом,  как  это  обычно  бывало,  а  глядя  в  глаза  настоящей,  живой  девушке,  которая,  вполне  вероятно,  посмотрит  на  это  предложение  благосклонно.

И  Димка  произнес  заклинание,  и  оно  сработало.  Она  сказала  «да»,  родители  следом  тоже  сказали  «да»,  мгновенно  произошли  регистрация,  венчание,  свадьба  –  и  вот  Димка  идёт  под  моросящим  дождем  Подола  рядом  с  беременной  женой,  подбирающей  имя  для  их  ребенка,  которому  –  ужас!  –  предстоит  родиться  уже  через  четыре…  нет,  через  три  месяца.

Димка  вспомнил,  что  очень  скоро  после  свадьбы  его  отцовские  чувства  и  стремление  опекать  Машу  исчезли,  вернее,  не  исчезли,  а  как  бы  немного  растерялись  и  приутихли.  Оказалось,  что  малый  рост  и  детский  размер  обуви  не  имеют  ничего  общего  с  волевыми  качествами,  темпераментом  и  интеллектом.  Она  была  мила,  она  была  умна,  она  была  остроумна,  обладала  многими  чудесными  качествами,  но  дело  было  не  в  этом.  Иногда  Димка  ловил  такой  её  взгляд,  или  замечал  такой  наклон  головы,  или  слышал  такую  нотку  в  её  голосе,  что  перед  его  мысленным  взором  вдруг  разверзалась  бездна  или  воздвигались  какие-то  непонятные  сияющие  вершины.  Одним  едва  заметным  и  невоспроизводимым  движением  брови  или  интонацией  какого-то  бессмысленного  междометия  она  вдруг  давала  Димке  понять,  что  сейчас  он,  глупый  и  неопытный  мальчишка,  имеет  дело  с  воплощением  недоступного  ему  могущественного  порядка  возрастом  в  миллионы  лет.

Димку  радовало,  когда  привычная  реальность  вдруг  на  мгновение  превращалась  в  головокружительное  месиво  галактик,  вершин,  облаков,  солнц  и  лун.  Но  как  же  это  пугало,  когда  в  один  миг  его  вышвыривало  из  сияния  и  света  и  бросало  на  самый  край  самой  бездонной  и  совершенно  беззвёздной  бездны.  Он  повисал  над  этой  бездной,  устрашенный,  замирающий,  и  знал,  что  удерживают  его  от  падения  во  мрак  и  холод  только  неожиданные  раздумья  вошедшей  в  полную  силу  женщины.  Поэтому  Димка  боготворил  жену  и  трепетал  ее,  тайком  иногда  называя  ведьмой  и  неглубоко  размышляя  о  своей  участи  в  её  прихотливых  руках.  Он  был  с  ней  счастлив.  Очень  счастлив.

Но  сейчас,  когда  до  рождения  ребенка  оставались  считанные  месяцы,  в  ней  не  было  ничего  от  той  роковой  для  него  женщины,  которая  что  хотела,  то  с  его  жалкой  реальностью  и  делала.  Внезапно  Димка  оказался  в  ситуации,  когда  все  его  рыцарские,  отцовские  и  прочие  чувства,  год  назад  вылившиеся  в  слова  «выходи  за  меня  замуж»,  оказались  востребованными.  Он  столкнулся  с  печальной  необходимостью  нести  ответственность.  Одно  дело  пламенеть  любовью  или  пылать  негодованием,  и  совсем  другое  –  доказать  это  все  делом:  взять  на  себя  заботы  о  семье  или  взяться  за  оружие  и  устранить  несправедливость  («или  погибнуть»,  -  с  ужасом  проносилось  в  голове).

Вот  это  бремя  –  бремя  ответственности  –  и  висело  теперь  на  Димке,  заставляя  ощущать  себя  беременным,  причем  беременным  в  самых  неожиданных  местах.  Кроме  ответственности  как  таковой,  Димка  был  угнетен  отсутствием  работы.  Его  великолепная  карьера,  великолепие  которой  было  отчасти  плодом  его  воображения,  неожиданно  прервалась.  Сейчас  он  искал  работу,  но  работы  не  было.  Вернее,  не  было  работы,  которая  была  достойна  его  способностей,  интересна  и  хорошо  вознаграждалась.  И  поэтому  в  Димкином  кошельке  оставалось  всего  две  купюры  нижесреднего  номинала.  Он  с  грустью  и  стыдом  думал  о  необходимости  просить  помощи  у  родителей  и  неотвратимости  найма  на  скучную  работу  с  требовательным  начальником.

Тут  в  поле  зрения  Димки  –  откуда-то  справа  и  немного  снизу  –  стремительно  ворвался  какой-то  гражданин.  Димка  отвлекся  от  размышлений  и  обратил  на  него  всё  своё  внимание,  потому  что  гражданин  вел  себя  самым  необычным  образом.

Гражданин  не  шёл  навстречу  и  не  обгонял  Димку  –  он  бросился  Димке  под  ноги  так,  как  бросается  вратарь  на  мяч,  когда  по  его  воротам  наносят  последний  в  серии  послематчевых  пенальти  удар,  и  только  от  его,  вратаря,  ловкости  сейчас  зависит  исход  игры  и  всего  чемпионата.  Димка  остановился  и  придержал  Машу,  которая  пока  ещё  гражданина  не  заметила.  Загадочный  гражданин,  широко  распахнув  ярко-голубые  глаза  и  счастливо  улыбаясь,  стоял  перед  Димкой  на  коленях,  и  держал  в  руках  нечто,  только  что  выхваченное  у  Димки  из-под  ног.  Нечто  было  завернуто  в  целлофан  и  перетянуто  тонкой  зеленой  резинкой.  Это  нечто  –  гражданин  с  восторженным  выражением  лица  показал  это  Димке  –  было  толстой  пачкой  денег.  Вдруг  лицо  гражданина  приобрело  заговорщицкий  вид;  он  встал,  и,  слегка  наклонившись  к  Димке,  прошептал:  «Видал?!  Поделим?  А?  По-братски?  Поровну?  А?!»

Димка  немного  ошалел  от  того,  каким  образом  гражданин  появился  и  завел  с  ним  разговор;  в  еще  большее  замешательство  его  привела  стремительность,  с  которой  гражданин  разбогател  и  предложил  Димке  разделить  богатство.  Он  смотрел  на  гражданина,  который  всё  не  отходил  от  них,  мял  в  руках  сверток  и  подмигивал  Димке.  Лицо  гражданина  показалось  Димке  знакомым;  присмотревшись,  Димка  понял,  что  гражданин  был  очень  похож  на  актера  Богдана  Бенюка.

Это  неожиданное  сходство  помогло  Димке  собраться  и  немного  прийти  в  себя.  Он  отстранил  гражданина  рукой  и  сказал  ему  сухо:  «Нет-нет,  спасибо,  не  надо».  Гражданин  сунулся  к  Димке,  потом  попытался  заговорить  с  Машей,  но  тут  Димка  решительно  встал  между  гражданином  и  женой  и  строго  сказал  ему:  «Оставьте  нас  в  покое».

И  загадочный  гражданин  тут  же  оставил,  он  словно  бы  растворился  в  дожде  и  уже  чуть  заметных  осенних  сумерках.  Однако  через  несколько  секунд  кто-то  схватил  Димку  сзади  за  руку.  Димка  с  раздражением  обернулся,  достаточно  взвинченный  и  раздраженный,  чтобы  высказать  поддельному  Бенюку  всё,  что  он  думает  о  его  назойливости,  в  самых  непочтительных  выражениях,  допустимых  в  присутствии  Маши.

Но  за  спиной  стоял  не  загадочный  гражданин,  а  какой-то  другой.  Он  был  выше  Димки  ростом  и  намного  шире  в  плечах;  лицо…  впрочем,  это  было  не  лицо,  а  самая  настоящая  бандитская  рожа.  Широко  расставленные  глаза  незнакомца  смотрели  холодно  и  враждебно,  не  мигая.  Веки  были  такими  толстыми,  что  казалось,  будто  зрачки  незнакомца  выглядывают  из  прорезей  грубой  деревянной  маски.  Нос  был  сломан  и  приплюснут  так,  словно  его  раздавили  каблуком.  Левую  щеку  перерезал  грубый  шрам.  Незнакомец  крепко  держал  Димку  за  руку.  Он  произвел  какой-то  сиплый  горловой  звук  и  сказал:
-  Только  что  на  этом  месте  я  потерял  деньги.  Много  денег.  Никого,  кроме  вас,  тут  не  нет.  Так  что  деньги  лучше  вернуть.  Сейчас.  Ну!

-  Позвольте!  –  Димка  дернул  руку,  но  освободить  ее  не  смог.  –  Ничего  мы  не  находили!  Тут  какой-то  странный  товарищ  действительно  нашёл  деньги,  но  он  только  что  ушёл.  Вон  туда.  –  Димка  махнул  рукой  вдоль  пустынной  улицы.

-  Какой  товарищ?  Нет  здесь  никого.  Ребята,  отдайте  деньги,  не  то…

-  Маша,  спокойно,  -  прошептал  Димка  жене.  -  Да  нет  у  меня  твоих  денег!  –  почти  закричал  Димка.  –  На,  смотри!  –  он  неловко,  одной  рукой,  вывернул  пустые  карманы  курточки.  Незнакомец  отпустил  Димкину  руку  и  ощупал  безвольно  повисшие  треугольники  карманов.  –  И  вот!  –  он  показал  незнакомцу  свой  тощий  кошелёк  с  двумя  сиротливыми  бумажками.  Незнакомец  пошевелил  пальцем  эти  бумажки  и  вздохнул.
-  Ну,  ладно,  -  сказал  он.  –  Видно,  действительно  кто-то  другой  нашел.  Идите  уже,  идите.  -  И  незнакомец  исчез  так  же  внезапно  и  незаметно,  как  и  давешний  загадочный  гражданин,  нашедший  потерянные  деньги.

Димка,  дрожа  от  возбуждения,  явной  несправедливости  и  обиды,  повернулся  к  Маше  и  сказал:
-  Ну,  не  бойся,  всё  обошлось.  С  тобой  всё  в  порядке,  да?  Ты  не  испугалась?  Пойдём  домой,  ладно?  Поздно  уже.  Идём,  я  приготовлю  ужин,  кино  посмотрим,  и  баиньки,  ладно?

Они  прошли  всего  несколько  шагов,  и  их  снова  догнал  обладатель  бандитской  рожи.  Из-под  его  руки  выглядывал  загадочный  гражданин.  Оба  выглядели  в  высшей  степени  встревоженными  и  обеспокоенными.  Димка  весь  подобрался  и  напрягся,  напрягся  до  звона  в  ушах.

-  Ребята,  -  произнес  загадочный,  тревога  на  лице  которого  уничтожила  всякое  сходство  со  знаменитым  актером.  –  Мы  вот  там,  где  вы  только  что  стояли,  нашли  эти  деньги.  –  И  он  продемонстрировал  Димке  и  Маше  две  купюры  нижесреднего  достоинства.  Купюры  были  сухие  и  чистые;  не  похоже,  что  они  лежали  на  мокром  асфальте.  –  Может,  это  вы  потеряли?

Димка,  совершенно  уже  сбитый  с  толку,  молча  достал  кошелек  и  заглянул  в  него.  Денег  не  было.  Он  пробормотал:
-  Действительно,  у  меня  оставались  только  две  такие  купюры…  Я  не  уверен,  что  я  их  потерял.  Вы  же  –  вот  вы,  –  Димка  кивнул  на  загадочного,  –  вы  же  только  что  видели  их  у  меня  в  кошельке.

Бандитская  рожа  –  сейчас  жалкая  и  испуганная,  карикатурно-смешная,  –  ткнул  Димку  указательным  пальцем  в  грудь.  –  Это  кто,  жена  твоя?  –  Он  дернул  подбородком  в  сторону  Маши,  вцепившейся  в  Димкину  руку.

–  Беременная?  –  скорее  утвердительно,  чем  вопросительно  произнес  загадочный.  Димка  кивнул.  Загадочный  сунул  Димке  в  руку  деньги.

-  Ну,  мало  ли  кто  потерял  эти  деньги.  Пусть  это  будет  подарок  твоей  жене  и  твоему  ребенку.  Пока!  –  И  парочка  растворилась  в  наполненном  моросью  холодном  воздухе,  растаяла,  как  облачко  пара  от  Машиного  дыхания.

«…и  твоему  ребенку»,  -  будто  эхо  прозвучало  у  Димки  в  ушах.  Он  обнял  Машу  за  плечи  и  прижал  ее  голову  к  своей  груди.  Он  ощутил  биение  ее  сердца,  чуть  более  ускоренное,  чем  биение  его  собственного.  А  где-то  рядом,  чуть  ниже,  стучит  еще  одно  маленькое  сердце.  Сердце  его  ребенка…

Что-то  изменилось.  Димка  с  неожиданным  для  себя  спокойствием  попытался  понять,  что  именно  изменилось,  что  стало  другим.  Зажглись  фонари?  Кончился  дождь?  Нет,  не  это.

Димка  по-прежнему  ощущал  на  себе  бремя,  но  это  бремя  –  вот  оно!  –  стало  другим.  Он  больше  не  ощущал  его  как  свое;  эта  тяжесть,  огромный  невидимый  мельничный  жернов,  была  её,  Машиным,  бременем.  Димка  вполне  ощущал  эту  тяжесть,  но  это  Маша  несла  её.  Это  ей  приходилось  переживать  тяготы,  все  настоящие  тяготы  материнства.  Димку  наполнил  прилив  нежности  и  любви  к  этой  хрупкой,  такой  смешной  и  такой  зависимой    от  него  –  вот  оно,  счастье!  –  девочке.

«Мамочка»,  –  прошептал  Димка.  Маша  подняла  на  него  сияющие  глаза  и  улыбнулась.  Глядя  в  эти  глаза,  Димка  вновь  ощутил  свою  огромную  ответственность.  Но  теперь  она  наполняла  его  не  страхом,  а  уверенностью,  ведь  такую  ответственность  несут  только  самые  сильные.  «Папочка»,  –  прошептала  Маша.

Обнявшись,  они  медленно  пошли  домой.

2012,  2015

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=500691
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 23.05.2014

Всплески

Всплески  есть  не  только  песни,
Или  крови,  или  стона,
Ведь  еще  бывают  всплески
У  любимой  глаз  зеленых,
Крылья,  шали,  баты-волны
Тоже  ведь  умеют  всплески
Издавать,  и  непритворно
Заплетаться  в  арабески
Могут  пальцы  у  фламенок,
И  тогда  услышишь  всплески
Криков  "браво",  несомненно,
А  потом  -  уже  известно,
Мне  и  ново,  и  не  ново,  -
Утонуть  совсем  во  всплесках
У  любимой  глаз  зеленых...

2014  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=500486
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 22.05.2014

Орієнтування на місцевості

…Арка.  Низенька  стеля,  вузький  короткий  тунель  із  запаморочливо  рухливими  стінами,  далі  –  непевне  світло.  Те  світло  має  форму  трапеції  –  теж  рухливої,  вона  вигинає  свої  боки  та  ніби  тремтить,  як  жовклий  листок  на  гілці,  ось-ось  відірветься.  Клаптики  асфальту  формують  асиметричний  візерунок  під  ногами.  Крок,  ще  крок.  Візерунок  лишає  по  собі  неприємне  відчуття.  Щось  із  ним  не  те…  Вулиця.

Вулиця  широчезна  і  геть  незнайома.  Та  й  взагалі:  це  ранок  чи  вечір?  Світло  мерехтливе,  ллється,  наче  мряка,  з  усіх  напрямків,  переливається  і  миготить  злегка,  як-от  сполука  прозорих  рідин,  що  ледь  помітними  гнучкими  струменями  обтікають  одна  одну  перед  тим,  як  змішатися  і  породити  розчин  чи  навіть  нову  речовину.  Це  світло  тьмяне,  якесь  ніби  вицвіле,  але  очі  не  розплющити,  боляче  від  нього  очам.  Крізь  примружені  вії  роздивляюся  –  так  і  видно,  і  стерпно.  Так,  це  вулиця.  Але  яка  вулиця,  куди  вона  веде  і  що  я  тут  роблю  –  невідомо.  Інформація  відсутня.  Був  би  я  роботом,  заблимав  би  на  моєму  екрані  зараз  знак  питання;  і  я  так  реалістично  уявив  той  підозрілий  знак  пунктуації,  що  й  дійсно  він  десь  таки  заблимав  у  полі  мого  зору.  Не  взявся  я  нічого  стверджувати  або  спростовувати,  але  додав  до  інших  припущень  та  гіпотез:  я  можу  бути  роботом.  Андроїдом  на  ім’я…  ну,  наприклад,  Бернард.  Андроїд  Бернард.  Окей,  продовжуємо  дослідження.

Взагалі-то  вулиця  дивна:  рухаються  нею  різні  транспортні  засоби  у  великій  кількості,  та  всі  в  одному  напрямку.  Таке,  загалом,  можливе  і  я  навіть  таке  вже  десь  бачив.  Проте  рухається  весь  цей  натовп  –  а  в  ньому  безліч  гуркітливих,  торохкітливих,  брязкітливих  та  дзенькотливих  засобів  –  без  жодного  звуку.  Там  он  на  дорозі  яма  чималенька,  тут  би  і  гупнути  добряче  автівці  з  неуважним  чи  байдужим  чи  заснулим  водієм  –  аж  ні,  анічичирк.  Але  мені  зараз  треба  іншого.  Де  б  тут…

Аж  ось  воно,  те,  що  я  шукаю.  Отуди  б  мені  неслухняними  ногами  –  до  речі,  ноги  досі  ніби  блукають  отим  неприємним  візерунком  у  арці,  хоча  під  ними  –  суцільний  сірий  у  чорних  крапках  асфальт.  Тут  би  їм  відчути  волю,  тут  би  їм  прямувати  до  мети  –  аж  ні,  полонив  їх  той  візерунок,  в’язнуть  вони  в  ньому,  як  у  багнюці,  слідують  його  асиметричній  логіці.  Бернарде,  щось  як  для  андроїда  ти  аж  занадто  вразливий  до  клаптиковості  покриття.  Так  чи  як,  але  до  старенької  битої  «Таврії»,  переобладнаної  у  кав’ярню  на  колесах  –  та  ж  диви,  два  з  них  порожні,  аж  ободи  крізь  стару  гуму  вп’ялися  у  асфальт  –  так  от  до  неї  по  прямій  чотири  щирі  кроки,  але  мої  ноги  тим  візерунком,  що  залишився  десь  позаду  у  рухливій  арці,  нарахували  кроків  дрібних  із  дванадцять.

Кав’ярня  якась  непевна  і  невизначена,  як  і  усе  цим…  ранком?  Вечором?  –  Цим  часом,  так,  все  одно,  як  не  крути,  а  клаптики,  на  які  ми  б’ємо  добу,  ніщо  інше  як  частини  цілого,  часу,  самі  по  собі  вони  нічого  не  варті.  Час  суцільний,  якщо  він  взагалі  існує,  але  наразі  в  цьому  є  сумніви  –  в  нас  із  Бернардом  так  точно;  кажуть,  що  й  деякі  науковці  теж  сповнилися  останнім  часом  сумнівів  щодо  існування  часу  як  такого,  отак  от!  -  і  я  уїдливо  посміхнувся  до  тих  науковців,  а  Бернард  дипломатично  втримався.  Ми  це  вже  майже  довели;  а  ваші  справи  як?

Та  ж  ось  і  кав’ярня:  пошарпана,  перехняблена,  колись  біла,  небрендована,  навряд  чи  здатна  рухатися  або  варити  каву  –  ось  така  собі  штукенція.  Проте  тхне  тут  кавою,  таки  тхне.  І  тхне  негарно,  до  речі,  негостинно  якось.  Та  для  початку  –  якщо  за  неіснування  часу  щось  має  початок,  середину  чи  кінець  –  я  погоджуюся  і  на  те,  що  маю  перед  очима  та  вловлюю  носом.  Де  ж  той  бариста  забарився?

Ліве  око  якось  домовилося  із  правим,  і  вони  вдвох  відшукали  баристу  –  і  бариста  долучився  до  непевності  і  невизначеності  персонажів,  часу  і  місця.  По-перше,  стоїть  якось  осторонь  і  боком  і  руки  тримає  в  кишенях;  чи  то  має  стосунок  до  кав’ярні,  чи  то  не  має  –  ані  стверджувати,  ані  заперечувати  це  за  такої  відстані  між  «Таврією»  та  баристою  я  б  не  брався.  Така  собі  прецезійно  визначена  відстань  невизначеності,  дистанція  непевності.  Тобто,  «можливо,  має  стосунок».  І  волів  би  я,  аби  постать  мала  стосунок  до  «Таврії»,  але  моє  воління  не  має  стосунку  до  цього  стосунку.

По-друге,  стать  особи,  яка,  можливо,  є  баристою.  Постать  доволі  висока;  постава  і  форма  –  з  самих  невдалих.  Сутула  спина,  випнутий  живіт  та  пласкі,  аж  ніби  підібгані  сідниці.  Проте,  такі  фігури  трапляються  і  серед  жінок,  і  поміж  чоловіків.  Вдягнена  постать  у  спортивні  чорні  штані  з  білими  лампасами,  ніякий  светр,  зношені  кросівки,  безрукавку  на  синтепоні  та  таку  собі  ніби  шапочку  чорну.  Унісекс.  Може,  і  постать  унісекс?  Звертаюсь  до  постаті  так,  аби  вона  –  якщо  це  бариста  і  прислухається,  щоб  почула,  якщо  двічі  «ні»,  щоб  не  почула,  ніби  це  я  сам  собі  щось  декламую  чи  декларую.  Отож  я  так,  більш  жестами  і  мімікою  та  ледь  чутно:  «А  виии….?»

-  Дівчина,  -  рішуче  і  з  відчутною  образою  в  голосі  відповіла  постать.  Власне,  це  дещо  прояснювало  ситуацію  з  унісексуальністю  постаті  та  її  вбрання,  але  до  мого  поточного  інтересу  дотичним  не  було.  Хоча  -  тепер  принаймні  щось  мало  точну,  беззаперечну  і  беззастережну  визначеність…  Ні,  треба  якесь  таке  собі  зробити  рятівне  застереження,  прошу,  Бернарде:  «[i]взяти  до  уваги,  що  певні  об’єкти  за  деяких  обставин  можуть  мати  окремі  риси  та/або  функції  інших  об’єктів,  неподібних  до  них  та  нетотожних  їм[/i]».  Дякую,  Бернарде,  ти  –  найкращий.  І  я  кивнув  дівчині  у  найбільш  невизначений  спосіб:  і  не  схвально,  і  не  з  осудом,  і  невідомо,  чи  дійсно  їй,  так,  безадресне  «зрозуміло»  у  простір.

Та  моєму  Бернардові  треба  було  іншого;  в  його  голові  щось  ніби  заклацало,  і  алгоритми,  засновані  на  своєрідній  логіці,  притаманній  цій  місцевості  між  аркою  та  «Таврією»,  почали  складатися  в  ромби,  прямокутники  і  кола.  Думка  Бернарда  слухняно  линула  стрілочками,  що  люб’язно  вказали  їй  шлях  до  висновку  у  вишуканому  і  довершеному  овалі:  «постать/дівчина  –  має  стосунок  до  кав’ярні».  Проте  я  ніколи  не  був  майстром  отих  дурнуватих  блок-схем  та  алгоритмізації,  логіка  взагалі  будь-яка  –  то  не  моє,  на  відміну  від  Бернарда,  який  комфортно  почувався  у  її  графічному  відтворенні.  І  я  просунувся  далі  у  своїх  вправах  у  міміці  і  жестах  –  а  для  андроїда,  якщо  я  таки  андроїд,  це  не  абищо,  правда  ж,  Бернарде?  Отже,  я  звернувся  –  тепер  вже  точно  –  до  дівчини,  одночасно  тицьнувши  пальцем  у  криву  і  тьмяну  вивіску  із  переліком  напоїв:  «Аааа…?»

-  Так,  -  відповіла  дівчина-бариста,  певним  чином  зрозумівши  мої  дії  та  моє  «Аааа…?».  І  вона  підійшла  до  «Таврії»  та  розпочала  маніпуляції.  Я  не  знавець  кавової  машинерії  та  кавової  справи  або  мистецтва,  кому  це  як  подобається,  та  віддаю  перевагу  ставленню  до  приготування  кави  як  до  мистецтва  (Бернардові,  як  з’ясувалося,  до  кави  було  байдуже,  і  він  втішився  розвагами  із  блок-схемою,  що  врешті-решт  привели  його  до  небезпідставного  висновку,  що  «Таврія»  є  його  вимерлим  пращуром).  Дівчина  між  тим  поралася  із  кнопками,  краниками,  пляшечками  і  пакетами  у  найменш  вишуканий  спосіб;  доки  розчулений  Бернард  милувався  колись  білим  залізяччям,  я  з  певним  упередженням  очікував  результатів  смикання,  стукання,  ляскання,  хлюпання  та  розсипання.  Аж  ось  дівчина  протягнула  мені  білий  стаканчик  із  світло-коричневою  рідиною.  На  поверхні  рідини  застигла  білувато-прозора  кома,  що  складалася  з  дрібних  бульбашок,  наче  хтось  щиро  плюнув  у  стаканчик.  Здається,  дівчина  тільки  смикала,  стукала,  ляскала,  хлюпала  і  розсипала,  вона  ніби  не  плювала.  Хіба  Бернард?  –  Гей,  Бернарде!  -  та  він  цілком  поринув  у  дослідження  системи  живлення  бортової  електромережі  свого  предка,  тож  навряд  чи  це  він.  І  я  взяв  стаканчик  і  знову  звернувся  до  дівчини:  «А….?»

-  П'ятнадцять,  -  миттєво  відреагувала  вона,  і  ця  відповідь  –  коротка,  як  крапка  –  справді  поставила  крапку  всій  невизначеності  і  непевності  цього…  так,  звісно,  ранку,  чого  ж  іще?  Стать  баристи  –  «дівчина»,  її  «так»  та  «15»  виявилися  точними,  аж  до  секунди,  координатами;  вони  покружляли  недовго  в  голові  андроїда  Бернарда  і  склалися  там  у  цілком  пристойну  систему  координат.  Бернард  виявився  у  ній  зайвим  і  безслідно  зник.  Прощавай-но,  Бернарде,  мені  тебе  не  вистачатиме.  «Таврія»,  втративши  андроїда-нащадка,  переконливо  височіла  переді  мною  монументом  тупиковій  гілці  еволюції.  Та  все  інше  –  я  сам,  арка,  вулиця  -  знайшли  своє  місце  у  просторі.  Питання  часу  як  такого  природно  розрішилося  на  користь  подальших  сумнівів,  а  вони  були  настільки  обґрунтованими,  що  собою  цілком  задовільно  замінили  будь-яку  безсумнівність.  Транспортні  засоби,  що  рухалися  вулицею,  враз  набули  здатність  постачати  у  необмеженій  кількості  гуркіт,  торохкотіння,  брязкіт,  дзенькіт  та  гупання.

Добре  знайома  вулиця  вела  зі  Сходу  на  Захід;  туди,  на  Захід,  рухався  транспортний  потік.  Я  повернувся  і  попрямував  туди,  де  за  останніми  даними  орієнтування  на  місцевості  знаходилося  сонце.  Або  повинно  було  знаходитися,  але  наразі  за  збігом  обставин  чи  з  певних  причин  опинилося  деінде.  Це  вже  його,  сонця,  проблеми.  За  три  квартали  мені  повертати  на  Північ.

На  ходу  я  відсьорбнув  напій.  Смак  був  таким  же,  як  і  колір:  світло-коричневим.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=500485
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 22.05.2014

Агитация

Саша  учился  на  первом  курсе  юридического  факультета  в  одном  из  провинциальных  университетов.  До  недавнего  времени  это  учебное  заведение  носило  более  скромный  титул,  а  специализация  его  не  выходила  за  рамки  подготовки  педагогических  кадров.  Но  время  учителей  миновало,  наступило  время  юристов,  экономистов,  менеджеров  и  маркетологов.  И  педагогический  институт  превратился  в  университет,  обзавелся  новыми,  самыми  востребованными  факультетами  и  новыми  корпусами.  Новые  корпуса  на  самом  деле  были  старые  и  ветхие  –  конторы  советской  эпохи.  Эпоха  миновала,  СССР  развалился,  конторы  были  распущены,  здания  брошены  и  пустовали;  теперь  вот  они  достались  вновь  созданному  университету.

Однако  преподавателей  престижных  специальностей  катастрофически  не  хватало,  и  едва  ли  не  через  день  на  юридическом  факультете  случался  ДСР  –  «день  самостоятельной  работы».  Кто-то  в  такие  дни  учился,  кто-то  бездельничал,  кто-то  работал.  Кроме  того,  иногда  студентов  привлекали  к  разным  непрофильным  задачам,  например,  для  агитации  на  выборах.

Декан  юридического  факультета  –  интересная  дама  вышесреднего  возраста  –  была  на  факультете  редким  гостем.  По  слухам,  она  где-то  с  увлечением  отдавалась  научной  работе,  а  в  свободное  от  этого  время  подвизалась  на  политическом  поприще.  Саша  видел  иногда,  как  декан  стремительно  проносилась  к  своему  кабинету,  хлопали  двери,  через  пять  минут  хлопок  повторялся,  и  декан  исчезала  на  месяц.  В  эти  краткие  набеги  от  студентов  требовалось  только  одно:  при  виде  декана  вытягиваться  «во  фрунт»,  выкатывать  грудь  и  глаза  и  громко  щелкать  каблуками.  Такое  поведение  служило  залогом  успешной  сдачи  экзамена  –  ведь  декан,  если  верить  расписанию,  читала  Саше  и  его  товарищам  какую-то  околоюридическую  науку.  И  студенты  старательно  вытягивались,  выкатывали  и  щелкали,  с  некоторой  завистью  поглядывая  на  тех,  кто  служил  в  армии.  Девочек  декан  не  замечала.

Но  однажды  обычный  порядок  был  нарушен.  Декан  влетела  в  холл,  все  вытянулись,  выкатили,  нестройно  защелкали  и  застучали.  Декан  остановилась,  оглядела  студентов  и  сказала:

-  Идите  за  мной.  Юноши.

В  кабинете  декан  кратко  пояснила  задачу:

-  Скоро  выборы  в  городской  совет.  Я  баллотируюсь.  Вот  листовки.  Обойдите  каждый  дом  по  этой…  этой  …  и  этой  улицам,  -  декан  показала  на  карте,  -  мне  нужна  победа.  Свободны!

Саша  взял  свою  пачку  и  вышел  вместе  с  остальными.  Некоторые  отправили  свои  листовки  в  ближайшую  урну  и  ушли,  дразня  Сашу  и  прочих  коллаборационистами,  конформистами  и  штрейкбрехерами.  Остальные  посовещались,  поделили  улицы  и  дома  и  побрели  агитировать.

Саша  был  человеком  творческим  и  с  чувствительной  совестью;  ему  было  неловко  входить  в  дома  к  незнакомым  людям  и  как-нибудь  без  огонька,  «для  галочки»,  продавать  им  кота  в  мешке.  Поэтому  по  пути  он  сочинил  убедительную  и  остроумную  речь,  которая  всякому  человеку  доказывала,  что  голосовать  на  выборах  следует  только  за  декана  юридического  факультета.  Тот  факт,  что  Саша  ничего  не  знал  о  кандидате,  кроме  места  работы,  должности  и  ФИО,  его  не  смутил;  он  уже  сам  верил  всему,  что  придумал.

К  счастью,  день  был  рабочим,  и  Саше  пришлось  рассказать  свою  агитку  всего  только  нескольким  пенсионерам.  Утомленные  вниманием  прочих  агитаторов,  слушали  они  невнимательно,  молча  брали  у  Саши  листовку,  мельком  глядели  на  нее  и  закрывали  двери,  не  прощаясь.  Сашу  такое  отношение  обескураживало:  неужели  людям  все  равно,  кто  от  их  имени  будет  осуществлять  власть  в  городе?  Поэтому  он  шел  от  дома  к  дому  все  медленнее,  говорил  все  меньше,  стучал  в  двери  все  тише  –  вдруг  не  услышат.  Зачем  этим  людям  вообще  выборы?

Наконец,  агитаторская  удача  улыбнулась  Саше.  Дверь  открыла  маленькая  полная  женщина;  от  нее  пахло  спиртным.  Разузнав  о  цели  Сашиного  визита,  она  потянула  его  в  комнату:

-  Хозяину  моему  расскажи,  -  пробормотала  она.

В  комнате  царил  беспорядок,  которого  Саша  ни  в  студенческом  общежитии  не  видел,  ни  представить  себе  не  мог.  С  черного,  затянутого  паутиной  потолка  что-то  свисало  –  то  ли  электрический  шнур,  то  ли  веревка,  с  которой  сняли  самоубийцу,  –  лампочки  и  патрона  не  было,  а  петля  была.  Свет  проникал  в  душное  помещение  через  узкое  окошко,  одна  створка  которого  была  забита  серой  фанерой,  а  вторая  щеголяла  пыльным,  в  нескольких  местах  треснувшим  стеклом.  Неровный  подоконник  и  пространство  под  окном  были  уставлены  пустыми  бутылками  всех  форм  и  цветов.  Из  полумрака  выступали  какие-то  фанерные  углы,  повсюду  виднелось  тряпье,  грязная  посуда,  пустые  бутылки,  какой-то  хлам  и  кипы  старых  газет.  Пахло  пылью  и  гниющими  овощами.

Посреди  комнаты  возвышался  кривой  самодельный  стол.  Под  столом  стояло  ведро  с  картошкой;  картошка  выпустила  во  все  стороны  бледные  фиолетово-зеленые  побеги.  За  столом  в  окружении  бутылок  и  захватанных  стаканов  сидел  Хозяин.  На  нем  была  грязная  сине-зеленая  майка;  приглядевшись,  Саша  понял,  что  Хозяин  имел  привычку  вытирать  правую  руку  о  левую  сторону  майки,  а  левую  руку  –  о  правую  сторону.  При  этом  обе  руки  Хозяина,  по-видимому,  погружались  в  одно  и  то  же  маркое  вещество,  возможно,  мазут.

Хозяин  кивком  пригласил  Сашу  за  стол,  утвердил  среди  бутылок  и  рыбьих  хвостов  огромный  локоть  правой  руки,  положил  свою  лохматую  голову  на  ладонь  и  произнес  сипло:

-  Рассказывай.

И  Саша  рассказал.  Он  начал  немного  неуверенно,  смущенный  обстановкой  и  личностью  Хозяина,  но  постепенно  разошелся,  стал  жестикулировать,  отважился  на  несколько  ярких  риторических  приемов,  а  в  финале  своей  речи  даже  встал  и  поставил  решительным  жестом  окончательную  утвердительную  точку.

Саша  был  собой  доволен;  но  Хозяин  смотрел  на  Сашу  равнодушно,  как  и  женщина,  которая  слушала  Сашу,  устроившись  на  пачке  старых  газет  у  окна.  Наверное,  они  Сашу  даже  не  слышали,  а  если  слышали,  то  не  поняли…  Саша  начал  сникать  и  подумывать  о  том,  как  покинуть  квартиру.  Однако  Хозяин,  помолчав  и  поглядев  на  Сашу  еще  немного,  попросил  листовку.

Посвятив  несколько  минут  разглядыванию  фотографии  декана,  Хозяин,  не  оборачиваясь,  обратился  к  женщине:

-  Ну,  мать,  надо  что-то  решать.

И  голос,  и  вид  Хозяина  при  этом  были  таковы,  что  любой  бы  понял:  речь  идет  об  очень  важном  и  ответственном  решении.  Возможно,  от  этого  решения  зависит  все  или  почти  все.  Сомнений  не  было:  люди  в  этой  комнате  сейчас  приняли  на  свои  плечи  колоссальное  бремя  ответственности.  Воздух  в  комнате  от  напряжения  сгустился,  как  перед  грозой,  и  начал  потрескивать.  На  Сашиной  голове  зашевелились  наэлектризованные  волосы.

Это  напряжение  разбудило  Сашу.  Он  вдруг  увидел,  сколько  лжи  и  обмана  было  его  усилиями  свалено  в  одну  огромную  неопрятную  кучу.  Да  что  он  себе  вообразил!  Сашу  замутило:  эта  темная,  грязная  комнатка  была  в  сто  раз  чище,  пока  он  не  притащил  сюда  этот  электоральный  цирк!

Саша  выкрикнул:  «Простите!»,  выскочил  на  лестницу,  сбивая  каблуки  и  носки  ботинок,  полетел  вниз  и  одним  махом  швырнул  все  свои  листовки  в  помойку.  Ему  хотелось  вымыть  руки,  а  еще  лучше  –  принять  горячий,  просто  обжигающий  душ...

В  предвыборной  агитации  Саша  участия  больше  не  принимал.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=500287
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 21.05.2014

Підвіконням ходить хтось…

Підвіконням  ходить  хтось,
В  шибу  стукає  спроквола,
Може,  там  дівчисько  голе,
Може,  пташка,  може,  лось,

Може,  там  один  листок
Намальований  на  шибі,
Може,  там  лускаті  риби
Чинять  риб'ячий  танок,

Може,  пустка  там,  ніхто,
Неіснуюча  істота,
Із  "Щоденником"  Лясота
Чи  старезне  шапіто,

Може,  паралельний  світ
Там  до  шиби  притулився,
Чи  Отой,  Кому  молився,
Пише  новий  Заповіт,

Може,  точиться  там  бій,
Може,  бря́зкіт  зорепаду,
Чи  впустив  сусід  гранату,
Чи  скрадається  бабій,

Може,  там  стоїть  Іо́в,
Чи  складається  картина:
Батько  там  вбиває  сина
І  цілує  рідну  кров,

Може,  там  гуляє  дощ,
Напідпитку,  розвеселий,
Може,  там  козак  дебелий,
Напідпитку  він  також,

Може,  там  трудар  з  кайлом,
Може,  там  бозо́ни  Хіггса,
Чи  обгортка  просто  чіпсів
Там  забута  еНеЛО́м?

Втім,  змагання  марні  ці,
Там  усе,  що  заманеться,
Журавель  і  та,  що  б'ється
Пташка  мала  у  руці  -

Всі  різновиди  біди.
А  отут,  на  цьому  боці,
Сина  ди́хання  і  доці,
Все,  що  там,  -  то  геть  іди!..

Може,  мариться?  -  Та  ж  ось!  -
Невідомий  -  нишком,  тихо,
Чи  на  щастя,  чи  на  лихо  -
Підвіконням  ходить  хтось.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=500284
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 21.05.2014

Балтика Чигракова

Семен  Иванович,  пошатываясь,  стоял  на  улице.  Что  это  была  за  улица,  сказать  было  трудно,  да  это  его  и  не  интересовало.  Интересовало  сейчас  совсем  другое  –  вода.  Вода,  большая,  глубокая,  средней  сероватой  прозрачности,  была  очень  неспокойной,  и  Семену  Ивановичу  стоило  больших  усилий  привести  эту  воду  в  состояние  равновесия  и  относительного  покоя.  Этого  состояния  воды  кое-как  удавалось  добиться,  но  сохранить  его  сколько-нибудь  продолжительное  время  никак  не  получалось.  Эти  печальные  свойства  воды,  как  и  саму  воду,  улицу,  которая  существовала  не  как  объект,  а  как  знание  об  объекте  «улица»,  и  даже  самого  себя  Семен  Иванович  видел  сейчас  особым  образом.  Он  никогда  не  бывал  на  подводных  лодках  и  не  пользовался  перископами,  но  сейчас  твердо  знал  и  был  готов  спорить  на  что  угодно,  что  все  –  и  вокруг,  и  внутри  –  он  видит  в  перископ.

При  этом  он  знал  не  менее  твердо,  что  вода  была  внутри  Семена  Ивановича.  Она  наполняла  его  странным  образом,  так,  как  если  бы  Семен  Иванович,  человек  роста  небольшого  и  телосложения  щуплого,  был  способен  вместить  в  себя  такой  ее  объем,  что  в  нем  не  было  бы  тесно  той  самой  подводной  лодке,  перископ  которой  сейчас  был  поднят  и  рассекал  волны,  повязанный  косынкой  белой  пены.  Пожалуй,  это  даже  был  не  объем,  а  целый  водоем,  даже  бассейн,  причем  бассейн  вполне  определенный:  подводная  лодка  бороздила  воды  мелководной  Балтики.  Впрочем,  всякие  мысли  и  допущения  об  объеме  воды  и  свойствах  подводной  лодки  исчерпывались  только  тем,  как  Семен  Иванович  видел  воду  и  горизонт;  видел  он  их  в  перископ,  стало  быть,  находился  на  подводной  лодке.  Размышлять  о  том,  каким  образом  Семен  Иванович  мог  оказаться  на  подводной  лодке,  которая  двигалась  в  толще  воды  внутри  самого  Семена  Ивановича,  сил  и  возможностей  не  было,  тем  более  что  вода  снова  пришла  в  движение,  горизонт  завалился,  вода  полилась  прямо  в  визир  перископа,  Семена  Ивановича  согнуло  пополам,  все  в  его  животе  свело  размашистой,  продолжительной  и  безболезненной  судорогой,  и  вода  хлынула  через  горло.

Семена  Ивановича  рвало,  причем  рвало  давно  и  регулярно;  всякий  раз,  когда  неизвестная  сила  складывала  его  пополам,  а  в  животе  нарастал  и  разливался  обширный  спазм,  уровень  воды  в  Балтике,  которая  сейчас  оказалась  внутри  Чигракова,  падал  чрезвычайно,  практически  до  дна.  Неприятным  в  этой  ситуации  было  не  то,  что  Семен  Иванович  чувствовал  себя  до  нелепого  глупо,  стоя  по  щиколотку  в  ледяном  иле  и  держась  обеими  руками  за  ручки  ненужного  и  сейчас  бесполезного  перископа  (кроме  ручек  и  мягкого,  губчатой  резиной  обтянутого  визира,  сквозь  который  Чиграков  озирал  горизонт,  у  перископа,  как  и  у  самой  подводной  лодки,  ничего  не  было).  Неприятным  было  другое:  при  падении  уровня  воды  внутри  Чигракова  в  его  голове  возникали  мысли;  возникнув,  они  тут  же  начинали  свой  утомительный  бег  по  кругу.  Вот  это  и  было  самым  неприятным:  круговое  движение  мыслей.

Сами  мысли  давно  уже  перестали  занимать  Семена  Ивановича;  как  только  он  выяснил,  что  бегут  они  всегда  по  кругу,  он  потерял  к  ним  всякий  интерес.  Выяснить  это  оказалось  не  так  уж  и  трудно;  как-то  несколько  раз  в  течении  одного  дня  Чиграков  натолкнулся  на  образ,  который  был  ему  неприятен  еще  с  детства  и  всегда  вызывал  сильное  желание  немедленно  встать,  куда-то  быстрым  шагом  пройтись  и  по  возможности  почесать  кожу  головы  сильными  движениями  пальцев,  чтобы  исчезли  эти  мерзкие  гусеницы,  живо  переползающие  туда-сюда  по  коже  под  волосами.  Так  Семен  Иванович  понял,  что  его  мысли  своевольным,  прихотливым  и  произвольным  образом  возвращаются  к  предмету,  который  ему  самому  был  неприятен,  о  котором  он  сам  никогда  бы  думать  не  стал,  потому  что  думать  о  нем  не  хотел  и  никакого  интереса  к  этому  предмету  не  испытывал.

Это  открытие  поразило  Чигракова;  мысли,  которые  –  независимо  от  их  ценности  –  он  считал  своими,  подложили  ему  такую  свинью,  которую  от  «своих»,  кто  бы  они  ни  были,  эти  «свои»,  никак  не  ожидаешь.  Семен  Иванович  внезапно  ощутил  отчуждение,  отрешение  и  отделение  от  мыслей,  текущих  в  его  голове,  и  обнаружил  еще  две  вещи,  не  менее  удивительные,  чем  только  что  сделанное  открытие.  Во-первых,  предоставленный  сам  себе,  поток  мыслей  не  прекратился,  хотя  Чиграков  совершенно  отчетливо  сейчас  им  не  руководил  и  даже  отношения  к  нему  не  имел.  Более  того,  по  ощущениям,  которым  Семен  Иванович  привык  доверять,  сейчас  обнаружился  еще  один  поток  мыслей,  которые  были  целиком  и  полностью  посвящены  содержанию,  свойствам  и  природе  тех  мыслей,  которые  Чиграков  только  что,  перестал  воспринимать  как  «свои»  и  обнаружил  полную  свою  от  них  отчужденность.  При  этом  Семен  Иванович  прекрасно  понимал,  что  этот  второй  поток  мыслей  не  находится  в  первом  потоке,  не  впадает  в  него,  не  вытекает  из  него  и  вообще  не  течет  таким  же  образом,  как  первый.  Это  были  совсем  не  те  мысли,  из  которых  состоял  первый  поток:  те  напоминали  собой  более-менее  правильно  составленные  предложения,  в  то  время  как  мысли  второго  потока  грамматической  структурой  не  обладали,  словарным  запасом  Чигракова  не  пользовались  и  при  этом  были  целостными,  законченными,  как  хорошо  упакованные  чемоданы,  сочетая  в  себе  гармонично  и  форму,  и  содержание,  и  самого  пассажира,  который,  как  бы  придерживая  эти  чемоданы  рукой,  оказывался  с  ними  столь  тесно  связан,  что  разделить  их  было  бы  намного  трудней,  чем  разделить  Чигракова  и  мысли  из  первого  потока.  Во-вторых,  воспринимаемые  со  стороны,  мысли  никакой  симпатии  Чигракова  не  вызвали;  было  в  них  что-то  искусственное,  ограниченное,  неживое,  будто  это  и  не  мысли  были  вовсе,  а  машинный  код,  в  виде  крохотных  квадратных  дырочек  нанесенный  на  прямоугольные  карточки  плотного  серо-коричневого  картона,  покрытые  мелкой  скучной  цифирью.

Все  это  насторожило  Семена  Ивановича  и  сделало  очень  подозрительным.  В  течение  следующего  дня  он,  словно  снайпер,  который  охотится  на  другого  снайпера,  наблюдал  за  мыслями  из  укрытия,  старательно  замаскированного  и  скрытого  от  посторонних  глаз.  Открытие,  которое  он  сделал  во  время  этой  охоты,  оказалось  такого  свойства,  что  он,  снайпер-охотник,  почувствовал  себя  снайпером-жертвой,  который  неосторожно  позволил  себе  задеть  ветку,  чем  выдал  и  свое  укрытие,  и  себя,  и  тут  же  был  убит  тем,  за  кем  охотился,  –  аккуратно,  хладнокровно  и  профессионально.  Чиграков  открыл,  что  мысли  шли  по  кругу;  круги  бывали  разного  диаметра,  в  зависимости  от  числа  мыслей,  но  круг  оставался  единственным  путем,  который  они  знали.  Убитый  Чиграков  даже  проставил  на  случайном  листке  бумаги  количество  мыслей,  которые  составляли  самый  малый  (3)  и  самый  большой  круг:  17  мыслей.

Эти  числа  –  3  и  17  –  выведенные  неровными  цифрами  на  смятом  клочке  бумаги,  сейчас,  когда  Чиграков  стоял  по  щиколотку  в  ледяном  иле  на  дне  внезапно  обмелевшей  Балтики  и  сжимал  ручки  бесполезного  перископа,  присосавшегося  резиновым  поцелуем  к  его  глазницам,  виделись  ему  как  бортовой  номер  той  самой  подводной  лодки,  которая  состояла  из  одного  только  перископа,  но  от  этого  не  становилась  менее  удобной  мишенью  для  врага.  И  враг  –  те  самые  3  или  17  надоедливых  мыслей  –  не  замедлил  явиться  и  накинулся  на  подлодку,  не  разбирая,  выведено  U  или  К  на  черной  обшивке  (Семен  Иванович  предпочитал  К).  Чиграков  уже  знал,  что  этого  врага  можно  обмануть,  и  знал  как;  он  призвал  воду,  и  большая,  неспокойная  серовато-прозрачная  вода  пришла,  мгновенно  наполнила  собой  Балтику  и  Чигракова  и  скрыла  подлодку  и  застывшего  у    перископа  Чигракова  от  врага.  Семен  Иванович  снова  был  полон  этим  ощущением  большой,  колеблющейся  внутри  него  воды;  в  перископ  он  видел  линию  горизонта,  и  горизонт  был  совершенно  чист;  враг  ушел.  Чиграков  ободрился;  но  тут  горизонт  снова  завалился,  вода  полилась  прямо  в  визир  перископа,  Семена  Ивановича  согнуло  пополам,  все  в  его  животе  свело  размашистой,  продолжительной  и  безболезненной  судорогой,  и  вода  хлынула  через  горло.

Для  другого  времени,  когда  Чиграков  не  прибегал  к  алкоголю,  чтобы  обмануть  неизвестно  чьи  мысли,  оккупировавшие  его  голову,  он  тоже  нашел  метод.  Семен  Иванович  представлял  себя  акустиком  на  все  той  же  подводной  лодке,  в  которой  он  скрывался  в  беспокойных  водах  Балтики,  когда  другие  методы  не  помогали.  Сонар  чутко  прослушивает  морские  глубины,  а  Чиграков,  в  черных  эбонитовых  наушниках  на  голове,  весь  обратился  в  слух.  Вот  сонар  натыкается  на  что-то  подозрительное;  так  и  есть  –  это  первая  мысль  из  каравана.  Сейчас  главное  –  быстро  оценить,  что  в  ней  спрятано,  в  этой  стремительной  вражеской  капсуле,  пронзающей  толщу  воды  (в  том,  что  капсулы  эти  бывают  только  вражеские,  Чиграков  уже  успел  увериться;  ему  принадлежали  или  по  меньшей  мере  не  были  против  него  настроены  только  мысли  второго  потока,  те  самые  ладные  «чемоданы»).  Экипаж  капсул  был  до  обидного  прост:  среди  двух-трех  фактов  или  идей,  относительно  которых  Чиграков  не  испытывал  сомнений  или  затруднений,  прятались  фальшивки,  которые  даже  с  большой  натяжкой  больше,  чем  предположениями,  назвать  было  нельзя.  И  даже  предположениями  они  не  являлись,  потому  что  обычно  представляли  собой  либо  отредактированный  вариант  его,  Семена  Ивановича  Чигракова,  прошлого,  либо  версию  его,  Семена  Ивановича  Чигракова,  настоящего,  либо  некую  гипотезу  его,  Семена  Ивановича  Чигракова,  будущего.

Легче  всего  было  расправиться  с  настоящим:  как  только  Семен  Иванович  замечал,  что  в  капсуле  находится  картина  текущей  реальности,  основанная  на  его  собственных  допущениях  и  предположениях,  он  тут  же  безжалостно  пускал  эту  капсулу  на  дно,  произнося  краткую  формулу,  им  же  самим  и  сочиненную:  «Ты  этого  не  знаешь».  Эта  формула  действовала  безотказно;  тот  некто  внутри  Чигракова,  который  уже  состроил  скорбную  мину  и  собрался  вовсю  погоревать  о  стечении  неудачных  обстоятельств  –  а  других  обстоятельств  унылый  некто  не  знал  –  немедленно  соглашался  прекратить  и  немедленно  же  и  прекращал.  Ведь  глупо  же!  –  говорил  ему  Семен,  а  этот  некто  был  на  редкость  послушен  голосу  логики  Семена  Ивановича,  если  последний  называл  что-либо  глупым  или  смешным;  ни  тем,  ни  другим  этот  некто  выглядеть  не  хотел  и  даже  очень  боялся.

Как  только  Семен  Иванович  не  без  законной  гордости  первооткрывателя  произносил  заклинание  -  «Ты  этого  не  знаешь»  -  текущая  реальность  становилась  очень  комфортной  и  уютной,  не  было  в  ней  больше  места  сомнениям  и  страхам.  Он  знал  о  ней  множество  вещей;  больше  всего  знаний  о  текущей  реальности  он  получил  в  школе,  однако  знания  эти  были  таковы,  что  –  при  всей  своей  занимательности  –  для  самого  Чигракова  они  значили  чрезвычайно  мало.  Все  эти  факты  (Земля  вращается  вокруг  Солнца,  Волга  впадает  в  Каспийское  море,  «а»  -  первая  буква  алфавита  и  прочие)  уже  сделали  свое  дело,  построив  картину  мира.  Знал  о  них  Семен  Иванович  или  нет,  имел  ли  свое  о  них  суждение  или  нет,  волновался  ли  этим  знанием  или  суждением,  -    не  было  значимо.  Так  же  не  были  значимы  и  все  предположения  Чигракова.  Мир  существовал  –  это  Чиграков  был  готов  принять  за  вполне  обоснованное  утверждение;  мир  –  в  силу  своего  принятого  Чиграковым  существования  –  обладал  какими-то  свойствами,  некоторые  из  которых  уже  были  познаны,  изучены  и  предложены  вниманию  Чигракова  как  картина  мира.  Однако  картина  эта  не  требовала  ни  внимания,  ни  сопереживания;  мир  и  его  свойства,  как  и  картина  мира,  пребывали  как  факт  или  допущение  о  факте,  независимо  от  мнений  Чигракова;  но  пребывал  и  Чиграков,  и  это  последнее  обстоятельство  в  последнее  время  занимало  его  намного  больше,  чем  все  прочее.  Эта  озабоченность  была  вызвана  не  каким-то  внешними  обстоятельствами,  большинство  из  которых  на  поверку  оказывались  предположениями  или  фантазиями,  а  тем,  что  Семен  Иванович  впервые  в  жизни  готов  был  признать  за  неопровержимый  факт:  мысли  в  голове  Семена  Ивановича  Чигракова  имели  к  Семену  Ивановичу  Чигракову  самое  отдаленное  отношение.

Стоило  Семену  Ивановичу  разглядеть  в  очередной  мысли  уже  знакомые  элементы  –  два-три  комплекса,  три-четыре  страха,  четыре-пять  фантазий  –  и  заветной  формулой  отправить  эту  мысль  кормить  рыб  на  дне  его  внутренней  Балтики,  как  им  овладевал  доселе  незнакомый  покой.  Покой  длился  недолго,  потому  что  Семен  Иванович  пока  еще  не  нашел  формул  для  прошлого  и  будущего;  но  пока  он  в  этом  покое  пребывал,  он  успевал  пожить  короткой  новой  жизнью,  которая  бывала  такой  полной  и  цельной,  что  за  нее  не  жалко  было  расплатиться  и  своими  скорыми  терзаниями  о  неизменном  прошлом  или  непредсказуемом  будущем.  При  этом  Семен  Иванович  обнаружил  еще  одно  замечательное  свойство  своей  вновь  обретенной  способности  отделяться  от  бегущих  по  малому  кругу  3-х  или  по  большому  кругу  17-ти  мыслей.  Пока  он  жил  этой  новой  полной  жизнью,  эти  3  или  17  мыслей  прекрасно  обслуживали  все  его  потребности:  водили  его  через  дорогу  на  зеленый  сигнал  светофора,  оплачивали  счета,  покупали  что-то  в  магазинах  и  на  рынке,  произносили  нужные  реплики  в  нужное  время  и  с  нужной  интонацией.  Семен  Иванович  тем  временем  блаженствовал  и  пребывал  где-то,  где  не  было  ни  одной  из  3  или  17  мыслей,  где  вообще  ничего  не  было  и  в  то  же  время  было  абсолютно  всё,  и  был  он,  Семен  Иванович  Чиграков  собственной  персоной,  вполне  единый  и  с  этим  вообще  ничем,  и  с  этим  с  абсолютно  всем,  и  еще  с  чем-то,  что  пока  не  поддавалось  объяснению,  но  представлялось  истинным  и  правильным  и  потому  принималось  Семеном  Ивановичем  без  колебаний,  безоговорочно  и  с  полной  готовностью  больше  не  выделять  из  этого  единства  ни  свою  собственную  персону,  ни  ее  прошлое,  настоящее  и  будущее,  ни  внешнее,  ни  внутреннее,  ни  форму,  ни  содержание,  ни  что-либо  еще.  Это  единство  Чиграков  очень  ценил;  если  же  ему  не  удавалось  достичь  его  с  помощью  волшебной  формулы,  он  укрывался  в  глубинах  послушно  разливавшейся  внутри  него  Балтики.  С  каждым  погружением  его  поединки  с  вражескими  капсулами  становились  все  успешнее,  а  каждый  такой  успех  позволял  ему  все  дольше  пребывать  в  блаженном  единстве  без  необходимости  погружаться  на  своей  К-317  в  неспокойные  воды,  которые…

Тут  эти  воды  снова  пришли  в  движение,  горизонт  завалился,  вода  полилась  в  визир  перископа,  Семена  Ивановича  согнуло  пополам,  все  в  его  животе  свело  размашистой,  продолжительной  и  безболезненной  судорогой.  Но  на  этот  раз  вода  не  хлынула  горлом;  Семен  Иванович  выпрямился,  достал  из  кармана  платок  и  вытер  им  губы.  Сейчас,  как  и  всегда  после  этих  погружений,  когда  судороги  в  животе  больше  не  заставляли  серовато-прозрачные  воды  неспокойного  водоема  изливаться  через  горло  Чигракова,  его  занимал  только  один  вопрос.  Не  то,  чтобы  этот  вопрос  был  слишком  важен  или  значим,  но  Чиграков  продолжал  им  задаваться,  покидая  глубины  Балтики.  Он  спрятал  платок  в  карман  и  снова  задумался  о  том  же.

Почему  же  все-таки  Балтика?!

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=500119
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 20.05.2014

Разделительная полоса

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  -  автобиографическая  книга,  написанная  мной  в  2012-2014  годах,  которая  включает  в  себя  21  рассказ  (по  состоянию  на  июнь  2014  года).  Димкины  хроники  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   [b]История  17[/b].  Разделительная  полоса
   История  18.  Не  навреди
   История  19.  Бремя  отцовства
   История  20.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  21.  Ловцы  человеков  

[b]История  17.  РАЗДЕЛИТЕЛЬНАЯ  ПОЛОСА[/b]

Димка  шагал  по  одной  из  кривых  улочек  в  центре  Киева.  На  душе  у  него  было  необыкновенно  хорошо.  И  вокруг  тоже  было  необыкновенно  хорошо.  Киевская  весна  вступила  в  свою  самую  радостную  пору  –  бело-зеленую  пору  цветения  каштанов.  Димка  был  уверен,  что  сейчас  у  всех  в  городе  тоже  очень  хорошо  на  душе.

Небо  над  правой  стороной  улицы  было  ясным  и  чистым,  там  сияло  ласковое  весеннее  солнышко.  Над  левой  стороной  улицы  небо  было  темным  и  хмурым,  там  громоздились  фиолетовые  тучи,  сулящие  скорый  дождь.  Димкино  настроение  полностью  совпадало  с  настроением  неба  над  правой  стороной  улицы.  Туч  над  левой  стороной  Димка  даже  не  замечал.

А  еще  вчера  Димкиному  настроению  не  было  никакого  дела  ни  до  весны,  ни  до  каштанов.  Десять  дней  он  ходил  на  любимую  работу,  как  на  каторгу.  Десять  дней  он  бился  над  одной  проблемой,  и  ничего  у  него  не  получалось.  Сначала  он  чувствовал  себя  глупым  и  бездарным.  Потом  думал  о  несправедливости  и  ограниченности  своего  начальника.  Потом  с  горечью  осознал,  как  бесчувственны  все  его  домашние,  не  желавшие  понять  неразрешимость  проблемы  или  осудить  несправедливость  Димкиного  начальника.  Да  все  люди  в  этом  городе  были  равнодушные,  черствые,  не  способные  ни  к  сочувствию,  ни  к  состраданию.

Но  сегодня  утром  в  Димкиной  голове  словно  сложилась  мозаика.  Будто  само  собой,  из  ниоткуда  возникло  изящное  решение.  Димка  мгновенно  уверился  в  его  правильности,  ведь  такое  красивое,  такое  элегантное  решение  не  может  быть  неправильным.  Потом  он  убедил  в  этом  своего  начальника,  милого,  интеллигентного  человека,  пусть  немного  сдержанного,  но  не  лишенного  воображения  –  иначе  как  бы  он  оценил  Димкино  решение?  После  Димка  преподнес  свое  решение  коллегам,  тоже  милым,  интеллигентным  людям,  и  даже  сотрудникам  отделов,  которые  не  имели  отношения  к  его  работе  и  слушали  невнимательно.  По  телефону  он  сообщил  о  своем  достижении  всем  домашним  –  и  кто  это  выдумал,  что  домашние  человека  –  враги  его?  К  полудню  не  осталось  никого,  кто  еще  не  слышал  его  рассказа,  который  к  вечеру  грозил  превратиться  в  откровенное  хвастовство.

Жизнь  была  прекрасна.  Это  ощущение  переполняло  Димку,  и  ему  очень  хотелось  этим  с  кем-нибудь  поделиться.  Но  улица  оставалась  пустынной,  даже  улыбнуться  было  некому.

Тут  из  подворотни  дома,  чуть  впереди  Димки,  вышла  девушка.  На  ней  была  черная  кофточка  с  глубоким  вырезом  на  спине,  золотая  мини-юбка  и  черные  лосины.  На  локте  висела  ярко-красная  сумочка.  Длинные  золотисто-розовые  волосы  были  распущены  и  спускались  на  острые  плечи.  По  разбитому  тротуару  девушка  ступала  высоченными  «платформами».

Но  Димка  не  обратил  особого  внимания  на  ее  наряд.  Девушка  производила  странное  впечатление,  но  Димка  не  мог  понять,  в  чем  странность.  Была  в  ней  какая-то  несообразность,  какое-то  несоответствие,  даже  неуместность.  Димка  мигом  лишился  всяких  радостных  и  счастливых  мыслей.  Он  смотрел  на  девушку  едва  ли  не  со  страхом.

Девушка  шла  очень  медленно,  осторожно  переставляя  ноги.  Ее  щиколотки  были  так  тонки,  что  казалось,  будто  они  в  любой  момент  могут  переломиться  под  весом  «платформ».  Девушка  ступала  так,  как  ступают  манекенщицы  по  подиуму,  но  намного  медленнее,  будто  разбивала  каждый  шаг  на  три  приема,  между  которыми  были  заметные  паузы.  Ее  отведенные  в  стороны  острые  локти  описывали  вокруг  тонкой  –  слишком  тонкой  –  талии  свои  траектории,  тоже  размеченные  паузами,  словно  пунктиром.  Это  неспешное,  разбитое  паузами  движение  казалось  безжизненным,  механическим,  словно  по  тротуару  шла  заводная  кукла  на  исходе  своего  завода.

Димка  шел  быстрее  и  скоро  поравнялся  с  девушкой.  Он  сразу  понял,  что  ошибся.  Это  была  не  девушка.  Женщине  было  лет  семьдесят  пять.  Кожа  на  ее  худощавой  спине,  открытой  глубоким  вырезом,  была  желтоватой  и  морщинистой,  покрытой  пигментными  пятнами.  Услышав  Димкины  шаги,  женщина  остановилась  и  повернула  голову  в  его  сторону.  Димка  тоже  остановился.  Ее  лицо  казалось  маской  из-за  толстого  слоя  косметики.  На  нем  не  было  никакого  выражения.  Тусклые  глаза  равнодушно  смотрели  на  Димку  сквозь  густо  накрашенные  ресницы.  Увядшие  губы,  покрытые  ярко-красной  помадой,  шевельнулись,  и  женщина  произнесла  бесцветным  голосом:  «Мне  бы  пообедать».

Димка  мгновенно  испытал  очень  неприятное  чувство,  будто  ему  подожгли  волосы.  Ему  стало  безумно,  чрезвычайно,  невыносимо  нехорошо.  Он  устыдился  своей  ошибки,  глупой,  непростительной  ошибки.  Он  устыдился  своей  молодости,  своего  здоровья,  своего  счастья  и  благополучия.  Он  устыдился  того  неодобрения  и  даже  осуждения,  которым  успел  одарить  нелепый  наряд  незнакомки  и  ее  походку.  Он  просто  не  мог  вымолвить  ни  слова  от  стыда.  Женщина  смотрел  на  Димку,  по-прежнему  совершенно  равнодушно  и  безо  всякого  выражения,  никак  не  реагируя  на  его  замешательство.

Димкин  личный  стыд  тем  временем  успел  разгореться  в  огромный,  всепожирающий  пожар  обезличенного  негодования.  Его  негодование  было  направлено  на  общество,  в  котором  счастье  и  благополучие  женщины  поставлено  в  рабскую  зависимость  от  ее  внешних  данных.  Женская  красота  ценится  очень  высоко  и  продается  дорого,  но  утрата  красоты  –  увы  –  неизбежна,  и  с  ее  утратой  женщина  теряет  все.  Женщина  вынуждена  идти  на  ухищрения,  которые  лишь  унижают  и  обезображивают  ее.  Димка  негодовал  и  по  поводу  незавидной  судьбы  стариков  в  уродливом  обществе,  помешанном  на  красоте.  Почтенный  возраст  должен  вызывать  почтение,  но  больные,  нищие,  заброшенные,  никому  не  нужные  старики  его  страны  почтения  не  вызывали,  да  на  него  и  не  рассчитывали.  Дотянуть  бы  до  пенсии…

Димка  полез  в  карман  пиджака  и  вытащил  все  деньги,  которые  там  были,  совсем  немного,  но  на  обед  в  столовой  или  в  кафе  хватит.  Он  протянул  женщине  скомканные  бумажки,  и  она  приняла  их  сухими  тонкими  пальцами.  Женщина  взглянула  на  бумажки,  потом  на  Димку  и  вернула  деньги  в  его  влажную  руку.  В  ее  лице  что-то  едва  заметно  изменилось,  дрогнула  бровь,  чуть  вздернулся  уголок  губ,  и  на  мгновение  равнодушие  на  этом  лице  сменилось  презрением.  Женщина  тихо  и  безо  всякого  выражения  произнесла:  «Это  мне  только  на  кофе.  Мне  на  обед  намного  больше  нужно».  Она  отвернулась  от  Димки  и  двинулась  по  улице  своей  безжизненной  механической  походкой  заводной  куклы  на  самом  исходе  завода…

Димка  стоял  на  пустынной  улице  и  беспомощно  озирался.  Что  же  это  такое?  Почему  его  преследуют  какие-то  крайности?  Почему  он  то  счастлив  без  меры,  то  несчастен  до  отчаяния,  даже  если  повод  –  самый  ничтожный?  Почему  мир  вокруг  то  уродлив,  то  прекрасен?  Как  остановить  этот  маятник,  как  научиться  видеть  все  стороны  каждой  медали?

Одолеваемый  этими  вопросами,  Димка  поднял  глаза.  Небо  над  правой  стороной  улицы  было  ясным  и  чистым,  там  сияло  ласковое  весеннее  солнышко.  Над  левой  стороной  улицы  небо  было  темным  и  хмурым,  там  громоздились  фиолетовые  тучи,  сулящие  скорый  дождь.  Димка  сошел  с  тротуара  на  проезжую  часть.  Если  идти  по  разделительной  полосе  и  смотреть  прямо  перед  собой,  видна  и  ясная  сторона  неба,  и  грозовая.  Совершенно  понятно,  что  в  городе  весна,  но  возможен  дождь.  Димка  пошел  вперед,  ступая  по  белой  полосе.  С  каждым  шагом  на  душе  у  него  становилось  все  спокойнее.  Весна,  но  возможен  дождь.  Возможен  дождь,  но  ведь  весна!

Позади  сипло  затрубил  сигнал  автомобиля.  Димка  быстро  вернулся  на  тротуар.  Он  улыбался.  Кажется,  дорожная  разметка  ему  больше  не  нужна.  А  помнить  о  разделительной  полосе  можно  и  на  тротуаре.

2012  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=500118
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 20.05.2014

Вчера Чигракова

Утро  на  окраине  большого  города,  раскинувшегося  по  холмистым  берегам  реки,  было  необычным.  Совсем  ялтинским,  свежим  ялтинским  было  это  утро.  Невесть  откуда  налетевший  морской  ветер  хлестал  прохожих  и  дергал  их  за  одежду.  Высокое  прозрачное  небо  глядело  холодно,  испытующе  и  как  бы  с  недоверием.  В  этом  небе  красно-белый  самолет  медленно  проводил  безупречно  прямую  линию,  и  эта  линия,  казалось,  отделяла  все,  что  было  вчера,  от  всего,  что  может  быть  сегодня  или,  в  крайнем  случае,  завтра.

«Нет,  сегодня»,  -  громко  сказал  вдруг  Чиграков  и  даже  вздрогнул.  Он  дрожал  еще  до  того,  как  произнес  это  слово,  дрожал  мелкой  предпростудной  дрожью,  вяло  размышляя  о  том,  что  еще  немного  под  этим  ветром,  и  в  носоглотке  и  в  ушах  появится  знакомый  зуд.  Но  слово  прозвучало,  и  немедленно  исчезли  всякие  мысли  о  простуде  и  о  холоде.  Это  утро  было  предназначено  для  чего-то  другого,  именно  это,  и  никакое  другое.  Семен  огляделся.

Редкие  прохожие  шли,  опустив  глаза  и  как  будто  погрузившись  в  размышления.  Наверное,  это  утро  всех  натолкнуло  на  одну  и  ту  же  мысль:  «Сегодня  или  никогда».  Но  Семен  и  сам  еще  колебался:  он  уже  понял,  что  это  утро  вовсе  не  ялтинское  и  не  киевское;  это  утро  вообще  не  имело  никакой  связи  ни  с  местом,  ни  с  временем.  Здесь  всё  было  действие  и  ожидание  действия.  И  Семен  ощущал,  чувствовал,  как  истончается,  тает  ткань  этого  ожидания  и  назревает  действие,  и  действие  это  должно  было  прийти  откуда-то  изнутри,  но  уж  никак  не  извне.  Ему  стало  тоскливо,  потом  страшно,  и  он  даже  зажмурился.  «Действие…  действие…  действие…»,  –  стучало  в  висках.  Упустишь  момент  –  и  утро  станет  самым  обычным,  обыденным,  таким  же,  как  те  сотни  и  тысячи,  которые  истекли,  так  и  не  породив  никаких  действий.
 
Мимо  Семена  шла  полная  женщина  в  плаще;  Семен,  стараясь  отвлечься  от  гулких  ударов  сердца,  поднял  на  нее  глаза.  И  она  посмотрела  на  Семена,  посмотрела  коротко,  без  интереса,  так,  скользнула  глазами.  Но  Семен  успел  разглядеть  в  её  взгляде,  что  это  утро  женщина  уже  упустила,  что  она  так  и  не  смогла  переступить  черту,  проведенную  в  небе  красно-белым  самолетом,  и  навсегда  осталась  в  своём  «вчера».  То  ли  женщина  так  держалась  за  это  «вчера»,  то  ли  это  «вчера»  вцепилось  в  неё  мертвой  хваткой,  но  шансов  у  женщины  не  было  никаких,  не  единого  шанса.  Вот  это  испугало  Семёна  еще  больше,  чем  натянувшееся  вокруг  и  внутри  него  ожидание  действия.  Ему  даже  показалось,  что  откуда-то  сзади  и  чуть  сбоку  к  нему  крадется  нечто,  тоже  готовое  вцепиться  в  него  мертвой  хваткой,  рывком  сломать  ему  позвонки  и  утащить  в  узкую  темную  щель  «вчера»,  где  Семён  станет  пищей,  игрушкой,  жильём,  сырьём,  средством,  но  никогда  уже  не  будет  тем,  кем  он  всегда  себя  считал…  Да  кем  же,  кем  он  всегда  себя  считал?!

Мимо  Семёна  прошел  еще  один  человек,  Семён  даже  не  разглядел,  кто,  он  увидел  только  мертвые,  замутненные  поволокой  «вчера»  глаза  и  тут  же  отвернулся  и  посмотрел  в  небо.  Красно-белый  самолет  уже  исчез  за  облаками,  и  оставленная  им  черта  начинала  таять,  распадаться  на  округлые  облачка  и  звенья,  ветер  тянулся  к  ней  невидимыми  лапами  и  растаскивал  все  шире  и  шире  эти  куски,  и  Семен  чувствовал,  как  «вчера»  жадно  кинулось  в  просветы.  В  небе  словно  появилась  полупрозрачная  карта  театра  боевых  действий.  «Вчера»  метнулось  широкими  синими  стрелами  прорывов  в  оборону  и  тылы  «сегодня»,  охватило  «котлами»  и  принялось  методично  уничтожать  живую  силу  и  технику  своего  извечного  врага.  «Сегодня»,  роковое,  судьбоносное  «сегодня»  Чигракова  отступало  по  всему  фронту,  а  «вчера»  преследовало  его  по  пятам,  настигало  и  безжалостно,  прямой  наводкой,  из  всех  орудий  расстреливало,  и  пленных  не  было  в  этой  битве,  и  раненых  не  было,  только  убитые…

Семен  опустил  глаза  и  присоединился  к  веренице  таких  же  увязших  в  своем  «вчера»  прохожих.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=499493
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 17.05.2014

Ночь перед Рождеством

День  был  хмурым,  сырым  и  морозным.  Приближалось  Рождество,  праздник  наступал  уже  завтра,  а  в  природе  Киева  и  в  душе  Пети  Коврижкина  никакого  праздника  пока  не  замечалось.  И  Киев,  и  Петя  –  оба  выглядели  усталыми  и  замерзшими.

Стемнело  рано,  начали  загораться  фонари  и  витрины,  небо  вдруг  очистилось  от  низких  ватных  туч,  и  в  темно-фиолетовой  тьме  проклюнулись  звезды.  Все  приобрело  новый,  какой-то  праздничный  вид.  Осунувшиеся  дома  подтянулись  и  подбоченились.  Снег  засверкал  и  заскрипел,  а  Петя,  целый  день  едва  волочивший  ноги  и  о  чем-то  смутном  сожалевший,  приободрился,  расправил  плечи  и  ускорил  шаги.  Дом  был  уже  рядом,  да  и  праздник  –  почти  наступил.

Тут  Петя  заметил  человека.  Человек  этот  лежал  на  улице,  просто  на  проезжей  части,  и  автомобили  аккуратно  объезжали  его.  Он  лежал  на  спине,  глядя  прямо  и  неодобрительно  в  звездное  небо,  не  шевелился  и  не  мигал.  Эта  неподвижность  и  остекленевший  взгляд  испугали  Петю,  он  решил,  что  человек  мертв.  Но  тут  человек  выпростал  руку,  в  которой  держал  большой  мобильный  телефон,  и  пошевелил  губами.

«Ему  плохо!»,  -  решил  Петя  и  кинулся  к  человеку.  Петя  помог  ему  встать,  отряхнул  от  снега  добротную  дубленку,  поправил  меховую  шапку  на  голове,  и  тут  выяснилось,  что  человек  не  плох,  не  болен,  а  очень  пьян.  Сам  он  на  ногах  стоять  не  мог,  а  при  Петиной  поддержке  свободно  перемещался  в  любом  заданном  направлении,  правда,  придерживаясь  его  не  дольше  нескольких  секунд.  При  этом  человеку  было  плевать  на  сугробы,  заборы  и  автомобили.

В  Пете  зародилось  глухое  негодование,  когда  он  в  третий  раз  оттащил  человека  от  дороги,  где  тот  старался  пнуть  ногой  забуксовавший  автомобиль.  Человек  вдруг  спросил  Петино  имя,  год  рождения,  Петя  представился,  и  человек  назвал  себя  –  Сергей,  и  поинтересовался  Петиным  родом  занятий.  И  тут  Петя  понял,  что  не  сможет  уйти  и  оставить  этого  тяжелого,  непослушного  и  «сам-виноватого»  человека.

После  долгих  расспросов,  которые  поминутно  возвращались  к  теме  Петиного  имени,  возраста  и  профессии,  удалось  выяснить,  что  Сергей  живет  на  окраине,  довольно  далеко  от  метро.  Петя  решил  отправить  Сергея  домой  на  такси.  Но  вот  беда:  в  предпраздничный  пятничный  вечер  такси  –  не  поймать  и  не  вызвать.  Обледеневшие  улицы  были  забиты  машинами,  которые  едва  двигались.  Казалось,  что  мороз  сковал  движение  транспорта,  и  транспортный  поток  превратился  в  транспортный  ледник.

Одной  рукой  придерживая  Сергея,  Петя  второй  рукой,  которая  уже  порядком  замерзла,  старательно  набирал  все  известные  ему  номера  служб  такси.  Тут  телефон  мигнул  экраном  и  погас.  Петя  в  сердцах  сунул  его  в  карман,  схватил  Сергея  за  плечи,  повернул  к  себе  и  внушительно  сказал:

-  Сергей,  нам  с  вами  надо  найти  такси…  Петя,  Петя  меня  зовут,  мне  22  года…  Сейчас  мы,  осторожно  и  аккуратно,  пойдем  по  проспекту  к  станции  метро.  Я  говорил,  меня  зовут  Петр,  да,  и  мне  очень  приятно,  22…  Мы  будем  искать  свободную  машину.  Да,  я  Петя,  а  вы  Сергей,  а  года  мне  22,  и  –  о  да!  -  мне  очень  приятно.  Пошли!

Петя  поволок  Сергея  к  проспекту.  Мороз  крепчал,  и  хотя  Пете  приходилось  изрядно  трудиться,  и  он  даже  запыхался,  руки  его  в  плохоньких  перчатках  очень  страдали  от  холода.  Сергей  же  останавливался  у  каждой  рекламной  тумбы  и  длинно  комментировал  все  на  ней  написанное,  сгибаясь  от  хохота.  Когда  же  Сергей  заметил  на  перекрестке  двух  регулировщиков,  его  разобрал  такой  смех,  что  он  упал  в  снег,  и  Петя  долго  не  мог  его  поднять.

Так  они  добрались  до  станции  метро.  Там  дежурили  таксисты,  они  курили  у  своих  машин,  притопывая  ногами  от  холода.  Петя  кинулся  к  ним,  но  никто  в  такую  даль  и  по  таким  «пробкам»  ехать  не  захотел.  На  Петю,  на  котором  повис  Сергей,  таксисты  смотрели  с  любопытством,  но  без  сочувствия.  Тут  Сергей  понял,  что  ему  отказывают,  пришел  в  негодование,  принялся  размахивать  руками  и  выкрикивать  угрозы.  Таксисты  заинтересованно  собрались  вокруг  Пети  и  Сергея  в  кружок.  Сергей  вдруг  изловчился,  выхватил  у  одного  из  них  сигарету,  бросил  на  снег  и  топнул  по  ней  непослушной  ногой.  Вид  у  Сергея  при  этом  был  такой  торжествующий,  будто  он  только  что  доказал  сложнейшую  теорему.  Таксист  окаменел  лицом,  подобрался,  стиснул  кулаки  и  угрожающе  шагнул  к  Сергею.  Петя  бросился  между  ними:  он  умолял,  жестикулируя,  нес  какую-то  околесицу,  но  таксистов  это  убедило.  Они,  ворча,  стали  расходиться.  «Уводи  его  отсюда»,  -  кинул  один  из  них  Пете.

Петя  потащил  Сергея  дальше.  Ему  казалось,  что  Сергей  стал  тяжелее,  кроме  того,  стычка  с  таксистами  настроила  Сергея  на  задиристый  лад,  и  на  углу  возле  Собора  он  набросился  на  какой-то  мини-автобус,  вцепившись  в  зеркало  заднего  вида.  По  счастью,  зеркало  он  оторвать  не  смог,  а  в  автомобиле  никого  не  оказалось,  так  что  этот  инцидент  обошелся  без  последствий.  «Нет,  пусть  он  паркует  как  положено!»  -  кричал  Сергей.  –  А  мы  с…  Как  тебя?  Сколько  лет?  Сергей!  –  а  мы  ему  сейчас  покажем!»

Наконец,  когда  они  преодолели  очередное  снежное  препятствие,  им  повстречался  таксист,  который  сразу  же  согласился  отвезти  Сергея  домой,  причем  за  плату  весьма  умеренную.  Сергей,  усевшись  в  машину,  как  будто  бы  протрезвел,  посмотрел  на  Петю  прямо  и  осмысленно  и,  прощаясь,  даже  назвал  его  по  имени.
Петя  сердечно  поблагодарил  таксиста,  захлопнул  дверцу  и  посмотрел  на  часы.  Он  провозился  почти  полтора  часа!  Петины  руки  и  ноги  дрожали  от  усталости,  но  он  испытывал  такое  облегчение,  что  домой  он  отправился  почти  бегом.

Таксист  и  пассажир  проводили  Петю  глазами,  а  потом  переглянулись.  Таксист  заворчал:

-  Что  ж  так  долго-то?  Ты  попробуй  в  этой  таратайке  посидеть!  Затекло  все!

-  Скользко  очень…  Да  и  стал  ты  далеко.  Мы  где  договаривались?  Ну,  все:  домой!  Праздник  на  носу!

И  прямо  на  глазах  изумленных  прохожих  машина  растаяла  в  морозном  воздухе,  слившись  со  светом  городских  огней  и  звезд.

2013,  2016,  2017

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=499280
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 16.05.2014

Зима Чигракова

Семен  Чиграков  был  человеком  импульсивным.  Осмысленные  усилия  давались  ему  только  после  долгих  размышлений  и  колебаний,  да  и  то  редко.  Зато  под  влиянием  момента  Семен  был  способен  на  многое.  Потом  момент  проходил,  а  дела  момента  оставались.  Поэтому  у  Семена  через  какое-то  время  обычно  возникало  горестное  недоумение,  ведь  теперь,  когда  момент  миновал,  ему  казалось,  что  это  какой-то  другой,  неустановленный  пока  и  враждебный  ему  человек  наворотил  всех  этих  некомфортных  обстоятельств,  а  ему,  Чигракову  Семену  Ивановичу,  почему-то  приходится  все  это  расхлебывать.

Вот  и  сейчас  Чигракову  казалось,  что  он  уже  целый  месяц  бредет  куда-то  по  глубокому,  вязкому  снегу,  и  в  лицо  ему  все  время  дует  злой  и  холодный  ветер.  На  самом  же  деле  весна  вступила  в  свою  самую  щедрую  пору,  и  все  вокруг  зеленело,  распускало  лепестки,  пестики,  тычинки  и  формировало  завязь.  Но  Чиграков  ничего  этого  не  видел.  Он  знал  только,  что  у  него  вдруг  не  стало  ни  дома,  ни  семьи,  что  жить  ему  негде,  а  за  кулисами  театра,  где  он  проводил  ночи,  бегают  здоровенные  крысы.  Он  смутно  припоминал,  что  все  это  случилось  не  само  собой,  что  была  совершена  какая-то  страшная  ошибка  и  даже,  пожалуй,  несправедливость,  и  жить  теперь  так,  как  он  жил  последние  двадцать  лет,  нет  больше  никакой  возможности  –  та  жизнь  кончилась,  горько  говорил  себе  Чиграков.  А  жить  иначе  он  не  умел  и  не  знал  как,  да  и  знать  этого  не  хотел.  Ему  очень  хотелось  домой.

Но  каждый  вечер,  когда  коллеги  Семена  после  крикливого  и  нервного  застолья  расходились  по  домам,  Семен  домой  не  шел.  Он  выходил  вместе  со  всеми  из  театра  и  долго  гулял  весенними  улицами,  полными  оживленного  и  радостного  народа.  При  этом  ноги  Семена  увязали  в  снегу,  а  лицо  сек  все  тот  же  злой  ветер  с  острой,  как  будто  стеклянной  крошкой.  Глубокой  ночью  Семен  возвращался  в  театр,  отпирал  двери  своим  ключом  и  устраивался  на  ночлег  в  каких-то  декорациях.  Декоративная  мебель  была  совершенно  неприспособленна  для  реальной  жизни  –  может,  именно  поэтому,  думал  Семен,  засыпая,  ни  сам  он,  ни  зрители  не  верили  их  постановкам?  А  нынешняя  жизнь  Чигракова,  больно  упиравшаяся  бутафорскими  углами  в  его  спину  и  бока,  казалась  ему  пьесой,  очень  талантливо  и  убедительно  написанной  и  поставленной,  однако  совершенно  ничего  общего  не  имеющей  с  реальной  жизнью  Чигракова.  А  она,  снова  и  снова  горько  повторял  себе  Чиграков,  кончилась.

Как-то  днем  он  решил  повидать  младшего  и  зашел  в  школу.  Поблуждав  по  коридорам  и  этажам  старинного  здания  и  несколько  раз  спросив  дорогу  у  вахтера,  уборщиц  и  учителей,  Семен  так  и  не  нашел  нужного  ему  класса.  Он  уже  было  решил  спуститься  вниз  и  дожидаться  сына  у  выхода,  как  вдруг  наткнулся  на  Лизу.  Жена  кивнула  Чигракову  так,  словно  они  виделись  последний  раз  сегодня  утром,  а  не  месяц  назад,  и  принялась  оживленно  рассказывать  ему  что-то  о  школе  и  родительском  собрании.

Лиза  говорила  быстро  и  даже  весело,  время  от  времени  делая  смешное  движение  носом,  которое  Чигракову  очень  нравилось,  а  Лизу  смущало,  если  ей  об  этом  движении  напоминали.  Семен  смирно  стоял  у  широкого  бетонного  подоконника,  внимательно  смотрел  на  жену,  кивал  и  не  слышал  ни  одного  слова.  Лиза  снова  сделала  свое  смешное  движение  носом,  потом  еще  раз,  и  Чиграков  перестал  дышать.  Вернее,  теперь  он  просто  не  смог  бы  дышать,  даже  если  бы  сильно  этого  захотел.  В  его  грудную  клетку  вдруг  вдвинулось  что-то  большое  и  угловатое,  размерами  и  формой  напоминавшее  прикроватную  тумбочку  или  даже  комод.  Ребра  трещали  и  подавались,  легкие,  притиснутые  к  ребрам,  пылали,  диафрагма  натягивалась,  и  Чиграков  взялся  рукой  за  подоконник,  чтобы  не  упасть.

Предмет,  немного  поворочавшись  в  грудной  клетке  Семена,  окончательно  в  ней  утвердился.  Теперь  Семен  и  чувствовал,  и  понимал,  что  предмет  не  имеет  ничего  общего  ни  с  тумбочкой,  ни  с  комодом,  ни  с  какой-либо  другой  мебелью.  Предмет  был  живой;  он  состоял  из  упругого  материала  или  плоти,  но  ни  материалом,  ни  плотью  это  упругое  нечто  не  являлось.  Задыхаясь,  Семен  еще  раз  взглянул  на  жену;  предмет  в  груди  Семена  содрогнулся  и  как  бы  задвигался,  и  оказалось,  что  он  состоит  из  множества  частей.  Части  эти  были  подвижными,  обладали  собственной  структурой  и  внутренним  объемом,  и  тоже  состояли  из  живого  и  упругого  –  ни  плоть,  ни  материал,  -  неизвестно,  что.

Чигракову  уже  нужно  было  вдохнуть  во  что  бы  то  ни  стало;  но  откуда-то  явилось  понимание,  что  пока  предмет  в  его  груди  не  произведет  все  ему  необходимое,  он  Семену  ни  дышать,  ни  жить  не  даст.  И  тут  все  части  предмета  задвигались,  и  Чигракову  снова  явился  образ  комода  или  бюро  со  множеством  ящичков;  ящички  быстро  выдвигались  и  задвигались,  Семен  видел,  что  все  они  пусты  и  полны  одновременно;  но  то,  что  их  наполняло,  было  пустее  всякой  пустоты  и  разреженнее  всякого  вакуума.  Потому-то  сейчас  Семен  и  не  мог  дышать,  потому-то  на  улицах,  по  колено  в  снегу,  морщась  от  секущего  лицо  снега,  он  думал,  что  жизнь  кончилась.  Эта  пустота,  заполнившая  все  объемы  внутри  странного  предмета  в  его  груди,  забирала  себе  все.

Чиграков  поглядел  на  Лизу.  Знает  ли  она  о  предмете  в  груди  Чигракова  или  о  его  удушье?  «Вот,  ты  стоишь  рядом,  ты  говоришь  что-то,  ты  улыбаешься,  ты  трогаешь  меня  за  рукав,  ты  смотришь  на  меня,  но  ты  меня  не  видишь.  Взгляни  на  меня,  ибо  я  умираю  от  любви!»  -  пронеслось  в  его  беспамятной  голове.  Предмет  в  груди  Чигракова  еще  раз  содрогнулся  и  вдруг  расширился  так,  что  Чигракову  стало  очень  больно,  и  сама  собой  пришла  к  нему  мысль  о  смерти,  какая-то  очень  легкая,  спокойная  и  даже  радостная  мысль.  Но  предмет,  расширившись,  перестал  теснить  грудь  и  внутренности  Семена,  как-то  ловко  распределился,  то  ли  внутри,  то  ли  еще  где-то,  но  не  исчез,  не  покинул  Семена,  а  просто  дал  ему  передышку.  «Это  вернется»,  -  с  покорностью  подумал  Чиграков.

Только  сейчас  Семен  заметил,  что  все  это  время  Лиза  держала  за  руку  их  сына,  а  сын  своей  маленькой  горячей  рукой  держал  за  руку  Семена.  Сейчас  сын  дергал  его  руку,  тянул  и  говорил  «Ну  пошли,  папа,  пошли,  что  же  ты  стоишь?»  Семен,  подчиняясь  сыну,  пошел;  он  шагал  автоматически,  ощущая  странную  легкость  в  своих  шагах  и  своей  голове.  Эта  легкость  напоминала  ту,  что  возникает  после  седьмой  рюмки  и  исчезает  после  десятой;  но  та  легкость  была  непослушной  и  обманчивой,  она  не  принадлежала  Чигракову,  и  тело  ей  не  подчинялось,  а  эта  легкость  была  настоящей,  его  легкостью,  и  Семен  вот  так  мог  бы  прошагать  хоть  тысячу  километров…

И  вот  они  простились  у  подъезда,  и  Чиграков  остался  стоять  на  тротуаре,  наблюдая  сквозь  мутные  стекла,  как  по  лестничным  маршам  поднимаются  две  фигуры.  Они  появились,  исчезли,  снова  появились,  снова  исчезли,  и  больше  не  показывались.  Чиграков  постоял  еще  с  минуту,  медленно,  словно  с  трудом,  повернулся  и  пошел  по  улице.  Легкость  покидала  голову  Чигракова,  и  шаги  его  стали  обычными  тяжелыми  шагами  усталого  и  растерянного  человека.  Снегу  вокруг  было  все  еще  много,  и  весна  придет  еще  очень  не  скоро.  Чиграков  ссутулился,  укрываясь  от  злого  холодного  ветра,  посмотрел  на  часы  и  направился  к  театру.  До  начала  репетиции  оставалось  пятнадцать  минут.  «Не  опоздать  бы»,  -  подумал  Чиграков  и  ускорил  шаги.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=499279
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 16.05.2014

Крылья Родины

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  -  автобиографическая  книга,  написанная  мной  в  2012-2014  годах,  которая  включает  в  себя  20  рассказов  (по  состоянию  на  10  мая  2014  года).  Димкины  хроники  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА
   История  15.  Репатриация  ложки
   [b]История  16[/b].  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  16.  КРЫЛЬЯ  РОДИНЫ[/b]

Однажды  Димка  сидел  на  лавке  во  дворе.  Весна  в  том  году  начиналась  долго  и  нерешительно,  то  и  дело  уступая  зиме,  вопреки  календарю  и  Димкиным  ожиданиям,  а  потом  стремительно,  в  несколько  дней,  весна  проделала  всю  свою  работу  -  и  кончилась.  И  сразу  же  наступило  жаркое  томительное  лето.  Город  медленно  раскалялся,  но  по  ночам  еще  бывало  прохладно.  Если  бы  не  эта  ночная  прохлада,  горожане  бы  уже  истосковались  по  осенним  дождям.

Какой-то  однообразный  звук  уже  некоторое  время  пытался  привлечь  Димкино  внимание.  Точнее,  Димка  давно  заметил  этот  звук  и  даже  нарисовал  в  своем  воображении  картинку,  объяснявшую  его:  полноватая  тётка  в  фиолетовом  застиранном  халате  с  флегматичным  видом  выбивает  небольшой  коврик,  висящий  на  проволоке,  протянутой  среди  кустов  и  деревьев  тенистого  двора.  От  коврика  катятся  плотные  клубы  пыли,  пронзенные,  словно  спицами,  узкими  лучами  света,  пробившегося  сквозь  листву.  Многоголосое  городское  эхо  коротко  вторит  ударам  по  коврику;  кажется,  что  не  одна,  а  четыре  тётки  бьют  по  четырем  маленьким  коврикам…

Удары  по  коврику  вызывают  легкое,  едва  заметное  сотрясение  воздуха.  Димка  ощутил  эти  сотрясения  и  тут  же  перестал  слышать  и  тётку,  и  эхо,  и  прочие  дворовые  шумы.  На  него  нахлынули  воспоминания.  Что-то  давно  позабытое,  но  такое  обычное,  к  чему  привык  так,  что  перестал  это  замечать,  настойчиво  напоминало  о  себе.

Когда-то  давно,  в  80-е  годы  прошлого  века,  в  любой  день  и  час  можно  было  почувствовать  упругий  удар  –  как  воздух  о  воздух  –  и  ощутить  краткое  мощное  движение,  наполнявшее  все  пространство  вокруг,  и  будто  бы  даже  тебя  самого  сдвигавшее  на  миллиметр-другой.  Этот  неслышный,  но  такой  ощутимый  шум  производили  военные  самолеты,  преодолевая  «звуковой  барьер».  Самолетов  видно  не  было,  но  они,  эти  незримые  крылья  Родины,  где-то  там  летали,  набирая  рекордную  высоту  и  сверхзвуковую  скорость.  Это  регулярное  сотрясение  воздуха,  вызванное  невидимыми  боевыми  машинами,  вселяло  в  маленького  Димку  счастливое  чувство  безопасности  и  уверенности,  какого,  наверное,  не  дали  бы  самые  высокие  и  самые  толстые  кирпичные  стены.  Ведь  любые  угрозы  были  упреждены…  А  потом  это  все  исчезло,  и  примерно  с  середины  90-х  годов  Димка  больше  не  слышал,  как  самолеты  преодолевают  «звуковой  барьер».  Небо  опустело.

Димка,  настигнутый  детскими  воспоминаниями,  замер  на  скамейке.  Став  немного  старше,  он  очень  завидовал  невозмутимым  пилотам  в  серо-зеленых  скафандрах  и  шлемах  с  огромными  стрекозиными  глазами.  Только  они  могли  преодолеть  «звуковой  барьер»,  ведь  для  этого  надо  было  подняться  так  высоко  и  развить  такую  скорость,  чтобы  стать  невидимым  для  всех  остальных.  Хлопок,  вздрагивает  атмосфера,  «звуковой  барьер»  оставлен  позади.  Наступает  тишина,  которую  ничто  не  способно  потревожить.  Вот  где  покой!

Димка  вспомнил  и  некоторые  причины,  по  которым  ему  страстно  хотелось  оказаться  за  «звуковым  барьером»,  за  которым,  наконец,  онемеют  все  его  тревоги.  Он  грустно  усмехнулся.  Всё  оказалось  неправдой.  Ну,  всё.

Нет  никакого  «звукового  барьера».  Хлопки  и  сотрясения  воздуха  –  это  ударные  волны  самолета,  летящего  со  сверхзвуковой  скоростью.  Волны  слышны  и  ощутимы  не  тогда,  когда  преодолевается  «звуковой  барьер»,  а  когда  они  проходят  мимо  наблюдателя.  Сверхзвуковой  самолет  на  самом  деле  виден,  просто  Димка  не  замечал  его,  ведь  самолет  пролетал  над  Димкиной  головой  немного  раньше  гула  собственных  турбин.  А  раз  самолет  виден,  то  он  уязвим.  Уязвим  самолет,  уязвимы  пилоты.  Уязвимы  и  для  противника,  и  для  тревог,  от  которых  не  скрыться  за  «звуковым  барьером»  ни  обычным  людям,  ни  небожителям  вроде  пилотов.

Всё  в  мире  оказалось  зыбким,  ненадежным  и  уязвимым.  Да  и  весь  тот  мир  однажды  исчез,  словно  унесенный  порывом  ветра.  О  грозных  боевых  машинах,  несших  свою  вахту  за  «звуковым  барьером»,  напоминает  теперь  только  легкое  сотрясение  воздуха,  производимое  при  выбивании  пыльных  ковров…

Тут  появился  новый  звук.  Будто  огромный  шар  катился  по  дорожке  для  боулинга,  катился  медленно,  тяжело,  оставляя  на  полированной  поверхности  свой  след.  Звук  нарастал,  приближался,  усиливался,  казалось,  будто  шар  набирает  скорость  и  вес  перед  столкновением  с  кеглями,  которые  вот-вот  разлетятся  с  сухим  треском.  Но  шар  обманул,  прокатился  где-то  прямо  у  Димки  над  головой  и  начал  удаляться,  затихать,  пока  совсем  не  исчез.  Димка  зажмурился  и  отчетливо  представил  себе  непотревоженные  кегли,  белые,  с  черной  полоской,  вытянувшиеся  в  конце  блестящей  дорожки,  по  которой  катился  сгинувший  невесть  куда  шар.  Шар  появился  снова;  он  все  так  же  тяжело  подминал  под  себя  дорожку,  однако  казалось,  теперь  он  пущен  быстрее  и  точнее;  столкновение  с  кеглями  было  неизбежным.  Но  шар  обманул  и  на  этот  раз.

Димка  поднял  голову  и  увидел  серо-прозрачный  силуэт  пассажирского  самолета  в  просвете  между  листьями.  Самолет  медленно,  издавая  звук  шара,  катящегося  по  дорожке  для  боулинга,  прокладывал  путь  между  огромными  неподвижными  облаками.  Эта  картина  была  мирной  и  безмятежной,  но  она  не  вселяла  в  Димкину  душу  ни  мира,  ни  безмятежности.

Он  вдруг  снова  вспомнил  упругий  удар  –  как  воздух  о  воздух  –  и  даже  смог  ощутить  краткое  мощное  движение  пространства  вокруг,  будто  бы  сдвигавшее  его  на  миллиметр-другой.  Но  счастливое  чувство  уверенности  и  безопасности,  которое  охватывало  маленького  Димку  в  такие  моменты,  Димке  взрослому  казалось  наивным  и  смешным.  Нет,  нету,  не  существует  никаких  барьеров  или  стен,  за  которыми  немели  бы  тревоги,  гнетущие  человека.  Ведь  все  барьеры  и  стены,  все  самые  мощные  арсеналы  мира  –  снаружи,  вокруг  человека,  а  все  тревоги  –  где-то  внутри  него.

Димка  вздохнул.  Когда-то  давно  один  маленький  мальчик  полагал,  что  счастлив,  потому  что  вокруг  него  любящие  родители  и  родной  дом,  село  и  ласковый  Лиман,  любимые  книги  и  игрушки,  папины  морские  истории  и  загадочный  бабушкин  чердак,  а  все  угрозы  и  тревоги  упреждены  непобедимыми  крыльями  Родины,  парящими  где-то  за  «звуковым  барьером».  Но  всё  оказалось  неправдой.  Ну,  всё.

Правду  вообще  оказалось  очень  трудно  отличить  от  неправды;  кроме  того,  обнаружилось  и  нечто  третье,  перед  чем  пасовала  не  только  человеческая  неправда,  но  и  человеческая  правда.    Ему  встречались  люди  и  книги,  которые  рассказывали  страшные  вещи  именно  о  том  времени,  когда  он  был  так  счастлив,  и  прекрасные  вещи  о  жизни  в  блокадном  Ленинграде.  Нет,  не  время  и  не  место  определяли  содержание  той  эпохи  –  великой  эпохи  Димкиного  детства.  И  сама  эпоха,  и  счастье  были  внутри  Димки,  а  не  снаружи.

Еще  до  того,  как  начал  распадаться  тот  мир,  то  ли  появилось,  то  ли  пробудилось  в  Димке  нечто,  способное  нести  тоску  и  печаль.  Будто  невидимый  ледокол  своей  сокрушительной  массой  надвинулся  на  белый,  девственно  чистый  лед,  и  лед  не  выдержал,  треснул,  и  побежали  по  нему  молнии  и  зигзаги  разломов,  и  проступила  из  этих  разломов  черная  неподвижная  вода.  Все  шире  разломы,  и  вот  уже  до  самого  горизонта  –  лишь  черные  бездонные  воды,  а  белый  чистый  лед,  побежденный  и  сдавшийся,  остался  где-то  далеко  за  кормой.  И  так  закончилась  великая  эпоха  детства,  но  закончилась  она  не  в  календаре  и  не  на  одной  шестой  части  суши,  а  внутри  Димки.

Возможно,  не  будь  снаружи,  вокруг  Димки,  любящих  родителей  и  родного  дома,  села  и  ласкового  Лимана,  любимых  книг  и  игрушек,  папиных  морских  историй,  загадочного  бабушкиного  чердака  и  сверхзвуковых  крыльев  Родины,  его  ощущение  той  эпохи  было  бы  другим.  Димка  грустно  усмехнулся  и  даже  потупил  глаза.  Он  наверняка  согласился  бы  с  этим  предположением,  если  бы  сам  не  знал,  сколько  счастья  поглотили  его  собственные  дела,  о  которых  было  стыдно  вспомнить.  Те  дела  отняли  у  Димки  намного  больше  счастья,  чем  утрата  усадьбы  в  селе  или  даже  исчезновение  с  карты  мира  СССР.  Надо  же:  грандиозные  события  произошли,  мир  изменился  до  неузнаваемости,  а  значение  имеет  только  то,  что  вспоминаешь  со  стыдом,  и  то,  что  не  оставило  иных  воспоминаний,  кроме  счастья...

Димка  очнулся  и  поднял  голову.  Вытесняя  воспоминания,  на  него  надвинулись  привычные  дворовые  шумы.  Лаяли  собаки,  визжала  дрель,  глухо  бубнило  радио,  кто-то  выбивал  ковер.  С  детской  площадки  неслась  визгливая  многоголосица.  Где-то  в  небе  тяжело  гудел  самолет.  Все  шло  своим  чередом.

2013,  2015

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=499104
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 15.05.2014

Как увидеть небо

Я  люблю  фотографировать  растения.  Они  всегда  естественны  и  непринужденны.  Всякий  ракурс  удачен.  В  любой  поре  –  в  цвету,  в  плодоношении,  в  увядании  и  в  смерти  –  растения  полностью  раскрыты  и  целиком  отдаются  текущей  стадии  своего  растительного  бытия.  В  них  нет  второго  плана  и  задних  мыслей.  Они  не  прячут  ничего  за  пазухой  или  в  кармане.  В  общем,  растения  –  лучшая  натура  для  неопытного  фотографа.

Для  таких  съемок  лучше  всего  подходят  кладбища.  Ускользающая  многозначительность  человеческой  смерти  и  нескрываемая  однозначность  растительной  жизни  прекрасно  сочетаются.

Однажды  на  сельском  кладбище  под  Киевом  я  снял  колосок  какого-то  дикорастущего  злака.  Ракурс  был  необычным  –  травы  и  цветы  мы  обычно  видим  «сверху  вниз»  или  «вперед  и  вдаль»,  а  я  увидел  его,  лежа  на  земле,  поэтому  злак  оказался  надо  мной.  Серо-желтый  колос  на  размытом  фоне  голубого  и  белесого.  Цвета  были  настолько  бледны,  что  на  миг  показалось,  что  я  повис  над  бесконечной  пустотой,  и  между  бездной  и  мной  –  только  этот  колос.  В  тот  головокружительный  миг  даже  сила  тяжести  исчезла,  а  когда  вернулась,  я  удивился,  что  меня  вновь  прижало  к  земле  и  траве,  а  не  унесло  в  пустоту.

Наверное,  именно  такое  небо  и  именно  так  -  сквозь  былинки  и  колоски,  -  видел  истекающий  кровью  князь  Андрей  Болконский:  «[i]Над  ним  не  было  ничего  уже,  кроме  неба  -  высокого  неба,  не  ясного,  но  все-таки  неизмеримо  высокого,  с  тихо  ползущими  по  нем  серыми  облаками.  «Как  тихо,  спокойно  и  торжественно,…  -  подумал  князь  Андрей,  -…  Как  же  я  не  видал  прежде  этого  высокого  неба?  И  как  я  счастлив,  я,  что  узнал  его  наконец.  Да!  все  пустое,  все  обман,  кроме  этого  бесконечного  неба.    Ничего,  ничего  нет,  кроме  него.  Но  и  того  даже  нет,  ничего  нет,  кроме  тишины,  успокоения.  И  слава  Богу![/i]»

Вот  так  я  впервые  увидел  небо.  Оказалось,  что  смотреть  в  небо  с  высоты  моего  вполне  среднего  роста  бесполезно  –  даже  это  слишком  высокий  пьедестал.  Чтобы,  наконец,  увидеть  небо,  пришлось  стать  ниже  травы.  Не  потому  ли  умерших  предают  земле,  что  живущим  так  лучше  виден  путь  к  небесам?  

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=498765
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 13.05.2014

Простуда Чигракова

Из  всех  болезней  Семен  Чиграков  меньше  всего  любил  простуду,  а  из  всех  симптомов  простуды  –  кратковременные  «выходы  в  извне»,  как  он  сам  это  называл.  Нет,  не  насморк,  не  ломота  в  суставах,  не  головная  боль  донимали  Семена,  это  все  он  терпел  с  относительным  мужеством.  Но  это…

Сначала  по  спине  пробегал  холодок,  он  пронизывал  кожу,  мышцы,  кости  и  собирался  сосулькой  в  позвоночнике.  На  секунду  возникало  головокружение,  ррраз!  –  и  Семен  оказывался  вне  своего  тела.  Тело,  бывало,  стояло,  шло,  сидело  или  лежало,  и  Семен  его    видел  так,  словно  находился  от  собственного  тела  в  двух  шагах,  при  этом  и  все  внутренние  органы  были  Семену  видны.  В  такие  мгновения  тело  Чигракова  выглядело  совсем  больным  и  почти  безжизненным,  хотя  и  продолжало  стоять,  идти,  сидеть  или  лежать.  Через  мгновение  у  Семена  снова  все  мутилось  в  голове  –  или  где?  –  и  он  опять  оказывался  внутри  своего  тела,  страдающего  от  прочих  симптомов  проклятой  хвори.

По  странной  прихоти  его  памяти,  Чиграков  вспоминал  о  верном  средстве  от  простуды  только  на  третий  день  болезни,  поэтому  всякий  раз  успевал  вдоволь  насладиться  всеми  проявлениями  «любимого»  недуга  и  «любимого»  симптома.  Однажды  он  слег  с  простудой  на  гастролях,  и  какая-то  сердобольная  костюмерша  выдала  ему  конвертик  с  4-мя  таблетками,  «индийское  лекарство»,  -  сказала  она.  Лекарство  было  в  упаковке  того  розово-фиолетового  цвета,  который  у  всех  знакомых  с  «марганцовкой»  вызывает  обильное  слюноотделение  и  спазмы  под  языком.  Снадобье  имело  короткое  название,  которого  Семен  никогда  не  мог  запомнить.  То  ли  плю-что-то,  то  ли  клю-чем-то  –  в  общем,  что-то  такое,  индийское.  Поэтому  Семен  сохранял  тошнотворный  конвертик  в  бумажнике,  но  вспоминал  о  нем  не  раньше  третьего  дня  простуды.

Очередная  простуда  оказалась  особенно  изобильна  «выходами  в  извне».  Хлюпающий  носом,  задыхающийся  от  кашля  и  скрюченный  от  боли  в  мышцах  и  суставах,  изнемогающий  от  периодической  разделенности  с  собственным  телом,  Семен,  наконец,  вспомнил  о  лекарстве  и  поковылял  в  аптеку.  Аптекарша  осмотрела  Семена,  брезгливо  глянула  на  фиолетовый  конвертик  и  заявила  басом:
-  Что  вы  всякую  дрянь  принимаете?  Интеллигентный  человек  –  и  такое  отношение  к  своему  здоровью.  –  У  Чигракова  совсем  не  было  сил  препираться  с  аптекаршей;  снова  на  миг  отделившись  от  своего  тела,  скорбно  повисшего  на  поручне  у  прилавка,  Семен  посмотрел  на  это  тело  с  некоторым  уважением.  Все-таки  «интеллигентный  человек».

Аптекарша  сунула  Семену  небольшую  коробочку,  выполненную  столь  аккуратно  и  тщательно,  что  ее  невозможно  было  возвратить  на  прилавок,  как  только  пальцы  касались  ее  поверхности  и  осязали  все  ее  грани  и  ребра,  а  также  упругие  выпуклости  оранжевых  букв.  «Швейцария!»  -  с  пафосом  произнесла  аптекарша,  взяла  у  Семена,  сколько  следовало,  и  обратилась  к  следующему  страдальцу.

Семен  добрался  домой,  набрал  в  стакан  мутноватой  воды,  открыл  коробочку  и  задумался  над  тем,  насколько  эффективным  будет  швейцарское  изделие,  запитое  отечественной  водой.  Таблетка  лежала  на  ладони  и  сияла  мягким  и  ровным  светом,  словно  жемчужина.  Собственно  прием  таблетки  Семен  пронаблюдал  извне:  сначала  ко  рту  Семена  поднялась  рука  с  сияющей  таблеткой,  потом  эта  рука  опустилась  уже  без  таблетки,  а  таблетка  стала  сиять  чуть  тусклее  сквозь  щеки  Семена.  Потом  поднялась  рука  со  стаканом,  жидкость  медленно  переместилась  из  стакана  в  ротовую  полость  и  потекла  по  пищеводу,  увлекая  за  собой  светлую  точку.  Тут  Семен  вернулся  в  тело,  почувствовал  сильную  усталость  и  сонливость,  прошел  к  любимому  дивану,  прилег  на  него  и  тут  же  заснул.

Вместо  обычного  лихорадочного,  полного  мутных  цветных  пятен  простудного  сна,  Семен  увидел  нечто  новое.  Он  –  вернее,  тот  Семен,  который  в  моменты  «выхода  в  извне»  наблюдал  тело  Семена  –  двигался  среди  легкой  перистой  облачности,  поднимаясь  все  выше,  время  от  времени  минуя  серебристые  самолеты.  Вот  уже  кончилась  всякая  облачность,  и  Семен  оказался  в  глубокой  синеве,  полной  солнечного  света  –  плотного,  насыщенного  цветом  и  теплом,  который  согревал  Семена,  ласкал  его  и  баюкал.  Синева  становилась  все  глубже,  а  свет  –  все  осязаемее,  и  поэтому  Семену  казалось,  что  он  проник  в  огромных  размеров  полую  сферу  из  темно-синего  стекла,  наполненную  сгущенным  солнечным  светом  или  чем-то  на  него  очень  похожим  и  непохожим  одновременно,  потому  что  свет  был  плотен,  как  вода,  и  легок,  как  воздух,  он  двигался  вокруг  Семена,  струился  и  перетекал,  а  на  ощупь  казался  многомерной  материей,  сплетенной  из  невидимых  упругих  волокон,  пульсирующих  и  теплых.  Тепло  это  было  нежным  и  ласковым,  но  проникало,  казалось,  до  самого  сердца,  сворачивалось  там  уютным  клубком,  потом  разворачивалось,  потягивалось,  словно  кошка,  выгибало  спину  и  яркой  вспышкой  нового  тепла  разлеталось  во  все  концы,  наполняя  новым  собой  и  Семена,  и  пространство  вокруг  него.

Чиграков  поглядел  туда,  куда  было  направлено  его  движение;  там  вновь  появились  облака,  но  такие  величественные,  каких  снизу,  с  Земли,  видеть  ему  не  приходилось.  Облака  сияли  чистотой  и  еще  чем-то,  что  не  было  ни  светом,  ни  цветом  –  радостью,  что  ли,  несмело  подумал  Семен.  Края  облаков  были  обведены  удивительным  сплавом  синего  и  желтого;  взгляд,  начиная  исследовать  сплав  с  желтого  цвета,  не  обнаруживал  синего,  и  наоборот  –  кто  рассматривал  сплав  с  синей  стороны,  не  увидел  бы  желтого.  Тот  же,  кто  глядел  на  облака  целиком,  проникался  восторгом  и  благоговением  перед  гармонией  и  непостижимостью  чистого  и  радостного,  окаймленного  синим  и  желтым  в  неуловимом  сочетании  и  неоднозначной  последовательности.

По  мере  приближения  к  этим  облакам  Семен  различил  как  бы  пение.  Пение  звучало  из  облаков,  в  этом  не  было  никаких  сомнений,  в  нем  не  было  слов  или  определенной  мелодии,  но  был  такой  восторг,  была  такая  радость,  что  Семен  вдруг  понял,  что  он  никогда  ничего  подобного  не  испытывал.  Сначала  стыд,  а  потом  и  вина  наполнили  Семена,  и  он  попытался  избавиться  от  них,  разыскав  другого  виновника.  Какие-то  полузабытые  слова,  полустертые  образы  зашевелились  в  мозгу  Семена,  и  он  вспомнил  о  Небесах,  о  Небесах  и  всем  воинстве  их,  о  Царствии  Небесном  и  о  Господе  во  славе  со  ангелами  Его.  Ну  да,  это  они  и  есть,  те  самые  Небеса,  а  пение  –  это  ангелы,  славящие  Господа,  это  слава  Божия  как  таковая,  звучит  и  наполняет  пределы  Небес,  если  у  Небес  есть  пределы.  А  что  им  там  еще  делать,  этим  ангелам,  -  думал  Семен,  -  только  и  работы,  что  петь  славу  Богу.  Чиграков  думал  об  этом  с  неприязнью,  но  неприязнь  эта  скрывала  нечто  такое,  в  чем  Чиграков  не  хотел  признаваться  даже  себе  и  даже  сейчас.  Но  на  самом  дне  этой  неприязни  Чиграков  ясно  видел  свою  тоску,  что,  бывало,  накатывала  на  него  по  ночам,  а  иногда  и  днем,  если  обстоятельства  складывались  уж  очень  неудачно.  Нет,  не  было  ничего  в  подлунном  мире,  чему  бы  Чиграков  мог  так  радоваться,  как  радовалось  Небесное  воинство,  а  если  и  было  в  подлунном  мире  или  вне  его  –  Чиграков  этого  не  знал  и,  наверное,  не  нашел  бы  в  себе  сил  на  такую  радость.  

Все  еще  полный  этой  неприязнью  и  виноватым  и  внезапным  осознанием  причин  своей  тоски,  Семен  приблизился  к  дивным  облакам  и  тут  же  оказался  внутри  них.  Все  его  мысли  тут  же  покинули  его,  словно  зацепившись  за  облака,  и  Семен  был  теперь  внутри  пения,  которое  миг  назад  он  слышал  со  стороны.  Даже  не  так  –  теперь  и  Семен  стал  частью  этого  пения,  потому  что  быть  здесь  и  не  стать  частью  царившей  здесь  радости  было  просто  невозможно,  с  каким  бы  предубеждением  ты  сюда  не  проник.  Семен  растворился  в  том,  что  наполняло  Небеса,  и  впервые  ощутил  себя  именно  тем  человеком,  который  был  задуман  в  этих  Небесах  и  в  этой  славе,  понял  все  о  себе,  о  мире,  и  Господе,  возликовал,  ощутив,  как  всякое  –  счастливое  и  несчастливое  –  неведение  стало  в  нем  счастливым  и  полным  ведением,  с  которым  и  Вселенная  предстала  перед  ним  в  ином  –  своем  истинном  –  виде,  и  понял,  что  ликование  –  не  вершина,  а  первая  ступень  в  бесконечном  здешнем  движении  по  восходящей,  начал  подбирать  название  для  следующей  ступени,  на  которой  он  уже  утвердился,  и  …    проснулся.

Чиграков  лежал  на  своем  любимом  диване  и  ощущал  себя  совершенно  здоровым  и  очень  чистым.  Здоровье  и  чистота  были  не  только  физическими  ощущениями;  Семену  казалось,  что  его  омыли  от  всякого  ежедневного  абсурда,  подлости  и  пошлости,  из  которых,  как  он  уже  давно  подозревал,  и  состояла  жизнь.  Нет,  жизнь  из  них  не  состояла;  стоило  это  осознать,  и  ты  сам  очищался  от  всего  подлого  и  пошлого,  что  покрывало  тебя  изнутри,  словно  липкая,  слизистая  чешуя.  Стоило  только  выйти…  в  извне,  с  улыбкой  подумал  Семен,  и  все  становилось  на  свои  места.

Чиграков  поднялся  с  дивана,  легкой,  чуть  танцующей  походкой  прошел  на  кухню  и  взял  со  стола  изящную  коробочку.  Он  ощупал  все  ее  грани  и  ребра,  упругие  выпуклости  оранжевых  букв,  которые  складывались  в  нечто  нечитаемое,  но  гармоничное  –  не  слово,  не  название,  а  рисунок  из  латинских  букв.

-  Хорошие  таблетки,  надо  бы  запомнить,  -  сказал  Семен  и  спрятал  коробочку  в  бумажник.  А  мятый  пакетик  цвета  «марганцовки»  выбросил  в  мусорное  ведро.  Там  ему  самое  место!

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=498724
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 13.05.2014

Поединок

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  -  автобиографическая  книга,  написанная  мной  в  2012-2014  годах,  которая  включает  в  себя  20  рассказов  (по  состоянию  на  10  мая  2014  года).  Димкины  хроники  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   [b]История  13[/b].  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  13.  ПОЕДИНОК[/b]

Серия  вышла  как-то  сама  собой,  но  получилась  точной,  молниеносной:  левой  –  коротко,  толчком  -  в  солнечное  сплетение,  правой  –  хлестко,  с  клацаньем  зубов  –  в  подбородок.  «Вот  это  и  есть  –  бокс»,  -  ошеломленно  сказал  сам  себе  Димка.
 
С  боксом  у  Димки  сразу  не  заладилось.  Да  и  как  могло  заладиться  с  боксом  у  человека  с  такой  близорукостью?  В  очках  драться  невозможно;  сняв  очки,  Димка  превращался  в  дезориентированного  в  пространстве,  слепо-глухого  неловкого  подростка,  который  бестолково  размахивал  руками  в  потрепанных  черных  перчатках  посреди  ринга.  Тем  не  менее,  Димка  настойчиво  посещал  занятия,  стараясь  не  замечать  на  себе  сначала  недоумевающих,  а  потом  уж  неприязненных  взглядов  тренера  –  потому  что  сквозил  в  этих  взглядах  приговор.

Старый  закаленный  боец,  тренер  сразу  понял,  что  Димка  не  только  подслеповат  для  бокса,  но  и  слишком  миролюбив.  В  первых  же  спаррингах  Димка  и  сам  это  осознал;  одно  дело  колотить  увертливую  грушу  («хантера»  или  «чейзера»),  другое  дело  –  ударить  человека.  По  лицу.  Специально.  Тут  Димка  натыкался  на  барьер,  из-за  которого  его  с  азартом  –  по  лицу,  ушам  и  плечам  –  колотили  спарринг-партнеры.  Димка  уходил  в  глухую  оборону,  прятал  лицо  в  вонючие  перчатки  и  печально  –  бумц!  бумц!  –  бумц!  -  размышлял  о  причинах  легкости,  с  которой  другие  мальчишки  так  лихо  норовят  пустить  кровь  противнику.  А  еще  -  о  мотивах  агрессивного  поведения  школьных  хулиганов,  из-за  которых,  собственно,  Димка  и  пришел  в  секцию;  теперь  Димке  доставалось  не  только  в  школе,  но  и  здесь,  по  понедельникам,  средам  и  пятницам,  с  15.00  до  17.00…

Проходили  месяцы  тренировок,  и  Димка  уже  овладел  некоторой  техникой,  серии  и  комбинации  ударов  безошибочно  находили  ранее  неуловимого  «хантера»,  он  заметно  окреп,  однако  злости  и  азарта  ему  все  равно  не  хватало.  И  тогда  тренер,  которому,  наконец,  надоело  бросать  на  Димку  косые  взгляды,  решил  покончить  с  этой  ситуацией.  Были  объявлены  спарринги  Димкиной  группы  с  группой  постарше  и  потяжелее  –  эти  бойцы  уже  занимались  в  секции  больше  года  и  даже  посетили  какие-то  незначительные  соревнования.  Один  из  них  –  Круглов  –  вернулся  оттуда  с  распухшими  губами,  носом  и  ушами,  но  с  жестяным  кубком.  Вот  с  этим  Кругловым  тренер  и  поставил  Димку  в  ринг.  И  Круглов  с  тайным  поручением  тренера  справился  –  уверенно,  технично  и  очень  больно  и  обидно.  Побитый  Димка  попрощался  с  секцией,  тренером  и  боксом  навсегда.

Как-то  незаметно  пролетела  осень,  проморосила  бессмысленная  южная  зима,  весна  ворвалась  в  Димкин  город  и  совсем  ненадолго  превратила  его  в  самое  лучше  место  –  в  области,  во  всей  стране  и  в  целом  мире.  Только  весной  Димка,  наконец,  почти  забыл  о  неудаче  с  боксом,  воспрянул  духом  и  с  увлечением  занялся  футболом.  На  футболе  с  ним  и  случилась  неприятность:  ему  сломали  нос,  да  так  «удачно»,  что  угодил  он  в  больницу  на  две  недели  –  еще  чуть-чуть,  сказал  флегматичный  доктор  Димкиной  маме,  и  мы  бы  его  не  спасли.

После  перелома  носа  не  только  бокс,  но  и  прочие  воинственные  и  даже  совсем  небоевые  спортивные  занятия  для  Димки  превратились  в  занятия  кровавые:  стоило  нос  задеть,  как  из  него  сначала  капала,  а  потом  и  струилась  кровь.  Тут  уж  хочешь-не  хочешь,  станешь  человеком  мирным,  тихим  и  спокойным.  Однако  были  в  этом  и  некоторые  неожиданные  удобства:  если  Димка  начинал  скучать  на  уроке,  ему  ничего  не  стоило  пустить  себе  кровь  из  носу,  и  заботливые  учителя  тут  же  отправляли  его  в  медпункт.  В  медпункт  Димка  не  ходил  –  он  сам  останавливал  кровь  (подумаешь  тоже  –  кровотечение!)  и  шел  поглядеть  на  школьный  музей  дважды  Героя  Советского  Союза  Петра  Покрышева  –  Димкина  школа  носила  имя  этого  летчика-аса  Великой  Отечественной,  уроженца  здешних  мест.  Музей  –  по  сути,  часть  коридора  на  третьем  этаже,  огражденная  металлическими  витыми  прутами  –  изобиловал  фотографиями  и  моделями  военных  самолетов  Первой  и  Второй  мировых  войн,  фотографиями  самого  Покрышева,  а  еще  там  был  его  гипсовый  бюст  и  настоящий  комбинезон  летчика.  Сам  комбинезон  Димку  не  очень  интересовал  –  так,  безвольно  висящая  зеленая  тряпка  –  но  он  крепился  к  такому  шлему!  –  им  можно  было  любоваться  бесконечно…  Однако  звенел  звонок,  и  Димка  бежал  в  класс  –  за  короткую  перемену  нужно  было  успеть  слишком  многое.  А  к  шлему  можно  было  вернуться  в  любой  момент  и  посмотреть  на  него  без  лишних  свидетелей  –  стоило  только  щелкнуть  пальцами.  По  носу.

Вот  и  сейчас  звонок  заставил  Димку  отвлечься  от  созерцания  шлема,  украшенного  огромной,  похожей  на  стрекозиные  глаза,  штукой  –  визором.  Димка  слетел  по  лестнице  и  побежал  к  кабинету,  откуда  уже  выходили  его  одноклассники  и  куда  одновременно  пытались  войти  ребята  из  восьмого  класса.  У  дверей  возникла  сутолока  –  да  что  же  это  за  школа,  где  ее  не  бывает?  Димка  вклинился  и  принялся  ввинчиваться  в  эту  шумную  подвижную  толпу,  работая  локтями  и  упираясь  в  скользкий  пол  скрипучими  подошвами  кроссовок.  И  тут  толпа  стихла  и  раздалась.  Димка  оглянулся.

Теперь  бы  он  уже  не  вспомнил  имя  той  девчонки,  но  тогда  оно  в  школе  гремело  и  не  сходило  с  уст  –  ни  учителей,  ни  школьников,  ни  родителей.  Она  была  хулиганка  из  8-Б  –  рослая,  крупная,  сильная,  эта  девица  держала  в  страхе  и  подчинении  свой  класс,  а  равно  и  все  к  нему  прилегающие  классы,  кроме  начальной  школы  –  с  «малолетками»  она  принципиально  не  связывалась,  такой  уж  был  ее  кодекс  хулиганской  чести.  Мальчишки-хулиганы,  от  которых  житья  не  было  Димке,  ее  побаивались,  а  школа  деликатно  ее  воспитывала;  а  она,  знай,  продолжала  свое:  срывать  уроки,  поколачивать  школьников,  отнимать  у  них  карманные  деньги,  кое-как  кое-чему  учиться,  покуривать  за  углом  школы  да  попивать  пиво  вечерами  на  стадионе.

Сейчас  она  медленно  шла  к  двери  класса,  а  школьники  поспешно  расступались  перед  ней,  как,  наверное,  Красное  море  перед  израильтянами  расступалось  –  в  только  что  плотной  и  бурной  массе  голов  и  плеч  сам  собой  возникал  проход,  достаточно  широкий,  чтобы  у  хулиганки  не  возникло  желания  применить  силу  к  медлительному  или  непочтительному  школьнику.  Димка  закусил  губу  –  прямо  по  курсу  девицы  и  уже  в  каком-то  шаге  перед  ней  неловко  возился  его  одноклассник  Никита  со  смешной  фамилией  Теплодарь.  У  Никиты  был  врожденный  вывих  бедра,  который  сильно  сковывал  его  движения,  и  мальчик  каждое  лето  попадал  на  стол  хирургов,  постепенно  выпрямлявших  ему  ногу  (к  окончанию  школы  они  таки  добились  своего  –  Никита  больше  совсем  не  хромал).  Сейчас  он  тоже  пытался  не  попасться  под  ноги  хулиганке,  но  явно  не  успевал  –  хромота  его  после  нескольких  операций  все  еще  слишком  ему  мешала,  и  девица  уже  заносила  над  ним  свою  тяжелую  руку.  И  Димка,  разом  забыв  обо  всем  на  свете,  кинулся  к  ней,  схватил  ее  за  руку  и  крикнул:
-  Не  смей!  Ты  что,  не  видишь,  он  хромой!

Девица  не  удивилась,  не  разозлилась,  а  явно  обрадовалась:  размяться  перед  уроком  никогда  не  помешает.  И  она  с  торжествующим  видом  ухватила  Димку  за  пиджачок  и  поволокла  его,  на  ходу  расправляя  плечи,  в  ближайший  туалет.  Там  она  его  швырнула  к  стене,  набычилась  и  подняла  кулаки  к  груди,  оглядывая  перепуганного  Димку  и  как  бы  прикидывая,  с  какой  части  Димкиного  тела  начать  воспитательную  работу.  Приняв  это  непростое  решение,  девица  сделала  шаг  вперед  и…

Вот  тут  и  вышла  у  Димки  как-то  сама  собой  та  самая  серия  -  точная,  молниеносная:  левой  –  коротко,  толчком  -  в  солнечное  сплетение,  правой  –  хлестко,  с  клацаньем  зубов  –  в  подбородок.  Противник  был  отброшен  и  ошеломлен,  но  сам  Димка  был  ошеломлен  не  меньше:  ну  да,  ударил  –  специально,  в  лицо  –  человека,  девочку,  ужас!  –  Но  ошеломлен  Димка  был  не  этим,  и  даже  не  тем,  как  подействовали  его  удары  на  хулиганку.  Барьера  не  было!  Та  стена,  которая  служила  надежной  защитой  Димкиным  партнерам  по  боксу,  из-за  которой  они  его  безжалостно  колотили,  словно  перестала  существовать,  будто  ее  и  не  было  никогда,  все  вышло  так,  будто  тело,  как  обученный  и  натренированный  механизм,  произвело  действие,  на  которое  было  запрограммировано,  вне  Димкиной  воли,  желаний,  страха  или  там  еще  каких-то  чувств  и  соображений…

Оставив  хулиганку  приходить  в  себя  в  туалете,  Димка  вышел  в  коридор,  размышляя  об  этом  происшествии.  Коридор  встретил  Димку…  -  увы,  не  восторженным  изумлением,  а  тишиной  и  пустотой.  Урок  уже  начался,  и  оба  класса  -  и  Димкин,  и  хулиганкин  –  разошлись,  у  закрытой  двери  не  было  даже  Никиты,  из-за  которого  все  и  произошло.  Димку  потихоньку  начинало  трясти;  за  его  спиной  стукнула  дверь  туалета,  откуда,  наверное,  выбралась  девица,  и  Димка,  не  оглянувшись,  ушел  в  класс.  Теперь  следовало  задуматься  о  последствиях  этого  геройства.

Уже  на  следующей  перемене  Димке  сообщили,  что  его  «ищут».  Кто  ищет,  было  ясно,  бежать  было  некуда,  и  Димка  просто  уселся  на  каком-то  подоконнике:  ищут  –  значит,  надо  им,  значит,  найдут,  ему-то  какое  дело…  За  окном  ничего  интересного  не  происходило:  стадион,  школьники,  деревья,  солнце,  и  все  какое-то  лихорадочное  и  воспаленное  –  уж  такая  внутри  Димки  сейчас  установилась  тишина,  такой  там  залег  мертвый  покой,  ни  мысли  никакой,  ничего.  Он  просто  сидел  и  смотрел  в  окно,  за  которым  слишком  суетливо,  бездумно  и  нервно  шла  самая  обыкновенная  жизнь.  Димку  тронули  за  плечо.  Он  покорно  соскользнул  с  подоконника  и  обернулся.

Хулиганка  пришла  одна.  Она,  некоторое  время  поглядев  в  окно  мимо  Димки,  перевела  взгляд  на  его  макушку  и  негромко  сказала:
-  Ты,  это…  ты,  слышь…  Ну,  будто  не  было  ничего,  понял?  –  голос  ее  звучал  неуверенно.  -  Смотри  у  меня!  –  добавила  она  чуть  громче  и  чуть  уверенней.  Димка  кивнул,  хулиганка  развернулась  и  зашагала  по  своим  хулиганским  делам…

С  тех  пор  школьные  хулиганы  Димку  не  беспокоили,  а  к  занятиям  боксом  он  так  никогда  и  не  вернулся.

2014  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=498427
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 12.05.2014

Гідний нащадок

Був  один  з  тих  клятих  днів,  що  мчать  як  миті.
Закон  і  зброя  тоді  вже  стали  нічого  не  варті.
І  новопризначений  начальник  місцевої  міліції
Споглядав  своє  життя  на  битій  кулями  карті...

Десь  далеко  є  міркування  різні  і  доводи  точні,
Аргументи  вагомі  на  користь,  проти  і  втримався.
Але  тут  все  зовсім  інакше.  Тут  все  остаточно.
Він  вже  минуле,  як  давні  греки  і  давні  римляни.

Але  є  одна  важлива  річ,  від  якої  відмовитися  ні́як.
Називати  її  вголос  незручно  -  пафосно  аж  занадто.
Той  же  Цезар,  Гай  Юлій:  попереджений  і  без  надії,
Все  одно  пішов  на  вбивчу  сесію  римського  Сенату...

І  начальник  міліції  діяв  майже  як  Цезар,  Гаю  Юлій,
Не  ховався,  не  бігав  від  тих,  хто  замислив  погане,  -
Серед  них  не  було  ні  Бруту,  ні  інших  з  минулого,
Частиною  якого  він  став  раптово  і  дещо  зарано.

Головне  -  це  було  йому  зрозуміло  -  посміхатися,
Не  знімати  кашкета  і  не  падати  на  коліна  самому,
Коли  будуть  його  катувати,  допитувати,  знущатися
І  штовхати  в  останнє  і  доволі  страшне  невідоме.

Так  і  вийшло,  як  він  собі  заздалегідь  передбачив:
Мішок  на  голову.  Про  народну  республіку  маячня.
Згадки  про  собаку,  який  заслуговує  смерть  собачу.
Вирок...  І  на  шиї  ли́нва  жорстка,  як  житня  стерня...

Власне,  оті  прокурори,  слідчі  і  судді  з  посадок  і  звалищ,
Фахівці  з  терору,  навчені  знавці  ґвалтування  та  екзекуцій
Теж  так  уявляли,  крім  одного:  занадто  впертий  товариш!
Як  той...  Цезар...  Гай  Юлій,  або  той...  Сцевола...  Гай  Муцій.

Та  от  біда,  не  знали  вони  таких  імен  і  таких  традицій,
Школа  в  них  інша,  досвід  геть  інший  і  прикрий  доволі,
Їм  чужі  -  і  запорізький  козак,  і  давньоримський  патрицій,
І  взагалі  будь-хто,  хто  не  зраджує  ні  честі,  ні  волі...

...Був  один  з  тих  клятих  днів,  що  мчать  як  миті.
Закон  і  зброя  тоді  вже  стали  нічого  не  варті.
І  новопризначений  начальник  місцевої  міліції
Споглядав  своє  життя  на  битій  кулями  карті...

11  травня  2014  року

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=498426
рубрика: Поезія, Громадянська лірика
дата поступления 12.05.2014

Страшная сила

Как  много  навязших  в  зубах  шуток  о  женской  логике,  женском  уме,  девичьей  памяти  и  прочих  особенностях  мыслительного  процесса  прекрасной  половины  рода  человеческого.  На  самом  деле  это  даже  не  критика  женского  ума  —  это  превозношение  мужского.  Но  это  реальное  или  мнимое  превосходство  не  имеет  никакого  значения.  Ведь  Творец  дал  женщинам  красоту  —  оружие,  тайну  которого  не  способен  разрешить  ни  один  мужской  мозг.


                     [b]Формула  красоты[/b]

Женскую  красоту  называют  силой,  способной  перевернуть  мир.  Речь,  конечно  же,  не  идёт  о  передвижении  гор  и  опрокидывании  морей.  Красота  может  перевернуть  мир  в  глазах  человека  —  об  этом  так  точно  сказал  Чехов:  «Около  нашего  вагона,  облокотившись  о  загородку  площадки,  стоял  кондуктор  и  глядел  в  ту  сторону,  где  стояла  красавица,  и  его  испитое,  обрюзглое,  неприятно  сытое,  утомлённое  бессонными  ночами  и  вагонной  качкой  лицо  выражало  умиление  и  глубочайшую  грусть,  как  будто  в  девушке  он  видел  свою  молодость,  счастье,  свою  трезвость,  чистоту,  жену,  детей,  как  будто  он  каялся  и  чувствовал  всем  своим  существом,  что  девушка  эта  не  его  и  что  до  обыкновенного  человеческого,  пассажирского  счастья  ему  с  его  преждевременной  старостью,  неуклюжестью  и  жирным  лицом  так  же  далеко,  как  до  неба»...  Красивая  женщина  —  что  же  это  всё-таки  значит?

Что  тут  думать!  Конечно  же,  90-60-90  (или  их  региональные  аналоги).  К  этому  стереотипу  есть  ещё  целый  набор  показателей,  «глянец»  его  тиражирует  миллионами  копий.  Так  что  текущий  идеал  —  словно  число  «пи»,  точно  вымерен  до  десятитриллионного  знака  после  запятой,  опубликован  и  вдалбливается  в  головы  —  как  женщин,  так  и  мужчин.  Первым  приходится  этому  соответствовать,  вторым  —  это  любить.  Такой  вот  баланс  спроса  и  предложения.  Рыночная  гармония!

Это  —  оценка  экстерьера,  подход  барышников,  торгующих  лошадьми  и  собаками.  И  дело  не  только  в  ограниченности  подхода  и  «оцифровке»  того,  что  способно  перевернуть  этот  мир  в  наших  глазах.  И  даже  не  в  откровенном  цинизме.  И  вообще  —  какой  у  неё  при  этих  90-60-90  рост  и  вес?!

Нам  приходится  набить  множество  шишек  и  сильно  повзрослеть,  чтобы  согласиться  с  мудрецом:  Сердце  унылое  и  лице  печальное  и  рана  сердечная  —  злая  жена.  Тут  уж  не  помогут  ни  девяносто,  ни  шестьдесят,  ни  снова  девяносто...

А  ещё  эта  дециметровая  красота  —  проходит,  увядает.  И  что  тогда,  лет  через  тридцать,  останется  —  «шаркающая  походка,  плоские  ступни,  полуразвалившийся  бюст,  седеющий  веничек  волос»?  Где  же  тут  красота  —  и  кто  же  это  полюбит?

И  вот  тут  кроется  проблема  взаимности  и  соответствия.  Если  женщина  видит  свою  красоту  исключительно  в  цифровом  эквиваленте,  то  найдётся  и  адекватный  любитель  именно  такого  понимания,  для  которого  незыблемы  стандарты  лошадиных  барышников.  Но  время  всё  расставит  по  своим  местам;  когда  актуальность  показаний  сантиметра  и  напольных  весов  существенно  снизится  —  что  предъявят  ценителю  внешних  прелестей?  Силиконовые  импланты  и  шприц  с  Ботоксом?  А  к  этому  ещё  и  сварливый  нрав  и  неразвитый  ум?  —  Игры  на  этом  поле  и  по  этим  правилам  всегда  заканчиваются  одинаково:  молодость  берёт  не  своё.  —  Таким  образом,  женщина  красива  тем,  что  она  сама  в  себе  полагает  красивым;  любят  её  за  то,  что  она  сама  в  себе  любит  и  культивирует.

Это  всё,  конечно,  не  значит,  что  о  красоте  внешней  следует  забыть.  Куда  там...  От  неё  отрешиться  трудно,  а  в  Киеве  —  абсолютно  никакой  возможности  отрешиться!


                   [b]Несть  спасения...[/b]

Спасаться  в  Европе  намного  легче,  чем  в  родном  Киеве.  Ой-ёй-ёй...  На  улицах,  в  метро,  в  магазинах,  дома,  в  церкви,  в  поле,  в  лесу,  в  офисах  и  на  заводах,  всюду,  всегда  и  везде  —  ну  такие  красавицы.  Ой-ёй-ёй...

Украинки  подобны  фигурам  высшего  пилотажа  —  их  сложно  вообразить,  они  кажутся  невозможными,  но  они  существуют.  Однако  поверить  —  с  трудом  —  в  реальность  бытия  этой  красоты  можно  лишь  в  один  момент  —  в  миг  видения.  Она  скрылась  за  углом  или  канула  в  разверстую  пасть  метро  —  и  уже  охватывают  сомнения:  не  пригрезилась  ли?  Но  тут  же  следующая  грёза  отвлекает  и  заставляет  забыть  ту  неповторимую,  канувшую  в  метро  или  скрывшуюся  за  углом...

В  Европе  ловишь  себя  на  мысли,  что  женщины  хороши,  но  хороши  они  как-то  вполне  ожидаемо.  Могли  бы,  пожалуй,  быть  и  лучше.  Всегда  остаётся  зримый  зазор  между  тем,  что  есть,  и  тем,  чего  бы  хотелось.  Но  наши...  Их  красота  всегда  находится  в  опасной  для  мужчины  зоне  между  тем,  чего  хотелось  бы,  и  тем,  что  совершенно  невозможно.

Всё-таки  в  Европе  спасаться  легче.  Намного  легче!


                     [b]Где  же  тут  красота:  некоторые  наблюдения[/b]

Есть  темы,  чрезвычайно  важные  для  женщин,  о  которых  мужчинам  трудно  судить.  Признаем,  что  есть  дела  чисто  женские,  в  которые  нам  лучше  не  вникать  (и  это  вовсе  не  пресловутые  «киндер,  кюхе,  кирхе»).  Классический  пример  такого  дела  —  мода.  Тут  у  нас  есть  возможность  лишь  для  некоторых  наблюдений,  не  более  того.  В  конце  концов,  всё,  что  изложено  здесь,  нам  могло  просто  показаться.

Вся  одежда  состоит  из  одних  и  тех  же  деталей.  Шьют  ли  её  в  Лондоне  или  в  Стамбуле,  Валентино  из  Парижа  или  Валентина  из  ателье  напротив  —  неважно:  рукава,  воротники,  лацканы  —  ничего  нового.  Но  что  действительно  отличает  изделия  швейной  промышленности  —  так  это  соблюдение  некоторой  границы,  за  которой  и  дорогая  одежда  (вместе  с  владелицей)  смотрится  дёшево.  Дёшево  не  в  смысле  цены,  а  смысле  того,  что  эта  одежда  транслирует  окружающим.  Где  же  тут  красота?

Недавно  британцы  опытным  путём  установили,  что  максимальным  вниманием  мужчин  пользуется  женщина,  которая  обнажает  40;%  поверхности  тела.  Меньшая,  равно  как  и  большая,  обнажённость  резко  снижает  привлекательность  женщины.  Это  же  как  надо  изощряться  дамам  в  странах  с  холодным  или  жарким  климатом...  Наверное,  выводы  этих  учёных  имеют  силу  только  для  того  места,  где  проводился  эксперимент,  —  для  крупного  ночного  клуба.

С  обувью  —  аналогичная  история.  Есть  умельцы,  которые  знают  тайную  комбинацию  высоты  каблука  и  крутизны  подъёма,  которая  заставляет  женщину  ходить  в  лёгком  полуприсяде  и  чуть  согнувшись  в  пояснице.  Это  зрелище  больше  всего  напоминает  собаку,  поставленную  на  задние  лапы,  или  профессора  Люпина,  когда  он  случайно  увидел  луну  и  превратился  в  оборотня.  Где  же  тут  красота?

Прежде  чем  выйти  из  дому  и  предъявить  себя  миру,  женщина  тщательно  и  подолгу  выбирает  одежду.  Можно  подумать,  что  при  выборе  нарядов,  макияжа  и  выражения  лица  она  пытается  произвести  сильное  впечатление  в  первую  очередь  на  себя.  Это  не  совсем  так;  метит-то  она  в  соперниц  (это  —  все  прочие  в  юбках),  но  поражает  —  себя  и  нас,  мужчин.

Итак,  выбор  сделан  и  образ  создан.  Выражение  её  лица  становится  слегка  мечтательным,  глаза  подёргиваются  томной  дымкой.  Красавица  впадает  в  состояние  безадресной  влюблённости.  Она  в  восхищении  от  своего  образа.  Граница  между  этим  образом  и  собственно  личностью  —  так  размыта,  так  тонка.  Разве  мой  образ  —  не  я  сама?  Разве  он  не  отображает  мой  собственный  внутренний  мир?..

Конечно,  если  рядом  находится  мудрый  и  добрый  рыцарь,  женщине  не  только  можно,  но  и  нужно  предаваться  такого  рода  милым  заблуждениям.  Тут  ключевое  слово  «милым».  Для  женщины  в  вопросах  внешности  и  красоты  важна  не  логика,  а  эффект,  а  задача  рыцаря  —  этот  эффект  поддержать.  Однажды  у  витрины,  в  которой  красовались  стройные  и  высокие  манекены  в  купальниках,  остановилась  пара.  Она,  миниатюрная,  но  с  пышными  формами,  сказала  своему  спутнику:  «Смотри,  какие  девушки,  тебе  такие  нравятся».  Он  ответил:  «Нет,  я  люблю  маленьких  и  толстых».  И  тут  же,  на  её  возмущённый  взгляд,  торопливо  добавил:  «Жаль,  что  ты  не  такая!»  Она  расцвела  и  поцеловала  его...

Что  первое  произносит  женщина,  собираясь  выйти  в  свет?  Как  правило,  «мне  нечего  надеть!»  и  «я  толстая!».  Но  не  обманывайтесь:  эти  классические  возгласы,  звучащие  по  всему  миру  перед  зеркалами  и  у  распахнутых  шкафов,  нельзя  воспринимать  буквально.  Это  —  боевой  клич  красавицы,  вышедшей  на  тропу  войны,  в  которой  побеждают  взятые  в  плен...

Первое  сетование  означает,  что  дизайн  и  мода  не  предложили  ничего  достойного  того  образа,  смутные  черты  которого  в  данный  момент  взволновали  воображение  прелестницы.  Это  нериторический  упрёк  всемирному  кутюру,  всем  этим  ферре,  гальяно  и  диорам.  Второй  возглас  —  его  ни  в  коем  случае  нельзя  поддерживать,  кивать  или  просто  молчать,  воздерживаясь  хотя  бы  от  односложного  опровержения.  Это  такое  небезопасное  кокетство,  флирт  на  грани  фола,  парадоксальный  автокомплимент.  Суть  этого  утверждения  —  «я  толстая!»  —  в  однозначном,  недвусмысленном  и  явном  отрицании  приданной  ему  формы.

Тварный  мир  —  весьма  сложная  штука.  Некоторые  вещи  человеку  уже  удалось  познать  и  понять,  но  океан  непознанного  —  безбрежен,  как  прежде.  Человек  во  многом  и  сам  для  себя  остаётся  тайной,  а  ведь  и  для  Господа  человеческое  сердце  —  пресловутый  камень  из  любимой  семинаристами  загадки.  Но  иногда  правильное  отношение  —  много  лучше  правильного  понимания.  Поэтому  разгадку  женской  красоты  лучше  оставить  мудрецам,  а  с  нас  довольно  будет  и  правильного  отношения  к  женщине  —  правильного,  по  заповедям  о  ближнем  нашем.  С  надеждой  на  взаимность.
______________
Опубликовано:  Отрок  -  №  6  (54)  -  2011.  Оригинальный  текст  на  русском  языке,  авторизованный  перевод  на  украинский:  http://otrok-ua.ru/ua/sections/art/show/strashnaja_sila-1.html  

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=498227
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 11.05.2014

Быт или не быт?

В  советские  времена  рассказывали  такой  анекдот.  Человек  побывал  в  Европе  и  на  вопрос  знакомого,  загнивает  ли  Европа  –  а  именно  так  представляли  эту  часть  мира  в  новостях  –  отвечает:  «Да,  загнивает...  Но  какой  аромат!»

В  последние  годы  подобная  риторика  в  отечественных  СМИ  вновь  заметна.  Гниет,  гниет  проклятая  Европа!  Злорадство  или  плохо  скрываемая  зависть  этому  ароматному  гниению,  характерные  для  периода  СССР,  ныне  дополнились  призывами  оборонительно-наступательного  свойства:  оградить,  защитить,  запретить.  Там  ведь  у  них  однополые  браки,  гей-парады,  наркотики,  проституция,  терпимость,  политкорректность,  толерантность  и  даже  –  не  к  ночи  будь  помянут  –  либерализм…  А  железного  занавеса,  который  раньше  от  этого  всего  ограждал,  больше  нет,  а  если  бы  и  был,  то  не  устоял  бы  против  виртуального  оружия  массового  разложения  –  интернета.

Есть  отличные  примеры  в  мировой  истории,  демонстрирующих  губительность  занавесов  и  стен  для  тех,  кто  пытается  за  ними  прятаться.  Древний  Китай  и  Древняя  Япония,  избравшие  путь  физической  самоизоляции,  на  этом  пути  нашли  свою  гибель.  Расцвет  этих  стран  случился  нескоро  и  был  связан,  как  нам  кажется,  с  двумя  факторами:  активное  взаимодействие  с  мировыми  лидерами  и  всестороннее  укрепление  и  развитие  национальной  идентичности.  То  есть  китайцы  и  японцы  «пошли  по  миру»,  но  именно  как  китайцы  и  японцы.

Всякое  же  древнее  государство,  которое  в  какой-то  момент  не  находило  иного  ответа  внешним  вызовам,  кроме  стены,  об  эту  же  стену  и  убивалось.  Конечно,  факторов  упадка  много,  но  частоколы,  стены,  занавесы  и  прочий  твердокаменный  тюль  -  это  символ  внутренней  стагнации,  расслабления,  развращения  и  предвестник  гибели.  Да,  великие  цивилизации  древности  дали  миру  многое,  но  это  всё  удерживало  их  в  лидерах  –  науки,  экономики  и  военной  силы  -  только  до  того  момента,  пока  шло  качественное  и  количественное  наращивание  знаний,  экономики  и  военной  силы.  Как  только  передовая,  но  усталая  нация,  исчерпав  свой  ресурс  роста,  отгораживалась  от  мира  и  начинала  гнить,  мир  врывался  в  эту  загородку  и  пускал  всё  на  поток.  Поверженный  чемпион  сдавал  свой  пояс  и  уходил  в  анналы  истории.

Сегодня  конкуренция  наций  еще  острее,  ведь  к  человечеству  стремительно  приближается  острый  ресурсный  голод,  и  шансов  на  неоднозначный,  но  все-таки  расцвет,  намного  меньше.  Изменился  и  облик  конкурентов:  взаимопроникновение  народов  ведет  к  стиранию  или  перекраиванию  этнических  и  расовых  границ,  и  с  чернокожей  национальной  сборной  Сенегала  в  футбол  играет  чернокожая  национальная  сборная  Франции.  В  таком  мире  почти  нет  надежды  на  сохранение  биологических  генотипов  наций.  Но  духовный  генотип,  пожалуй,  важнее  и  ценнее  набора  биологических  генов,  ведь  он  позволит  и  сенегальцу  стать  настоящим  французом.  Поэтому  духовный  генотип  должен  быть  сохранен.  Современный  мир  следует  встречать  с  открытым  забралом,  за  которым  находится  наш  уникальный  духовный  лик.  Можно  также  предположить,  что  нации,  близкие  своей  духовностью,  ждёт  ассимиляция,  и  в  будущем  международное  общение  будет  выглядеть  как  разной  степени  напряженности  и  интенсивности  взаимодействие  духовных  цивилизаций.

Это  весьма  волнующий  предмет,  и  хотелось  бы  высказаться  ещё,  но  сегодня  необходимо  говорить  о  другом.  А  именно:  кто  мы,  украинцы,  и  кто  они,  европейцы,  оказавшиеся  сегодня  лицом  к  лицу  в  преддверии  новой  эры  –  эры  духовных  цивилизаций.

О  себе  говорить  вообще  трудно,  а  о  своем  народе  –  еще  труднее.  Тем  не  менее,  полагаю,  что  нам  в  самое  ближайшее  время  следует  провести  огромную  работу  по  кристаллизации  собственной  идентичности.  Также  полагаю,  что  высказываться  на  эту  очень  чувствительную  и  важную  тему  следует  в  первую  очередь  нашим  духовным  и  культурным  патриархам.  Пусть  предложат  нам,  наконец,  идею,  способную  сплотить  граждан  государства  в  единый  народ.  Отмечу  лишь,  что  бесконечные  поиски  национальной  идеи    народа,  культура  которого  уже  1000  лет  густо  замешана  на  православии,  выглядит  попыткой  изобрести  даже  не  велосипед,  а  колесо.

Но  вот  лик  Европы  более  отчетлив;  он  безошибочно  узнаваем,  будто  свет  луны,  восходящей  за  ночным  лесом  и  еще  невидимой  за  деревьями.  Но  каков  же  он,  этот  лик?  Попробую  объяснить,  воздерживаясь  от  распространенных  в  СМИ  черно-белых  оценок.  Начну  с  пресловутых  европейских  ценностей.

А  что  же  это  за  ценности?  Понятными  словами?  Все  просто  до  ужаса.  Есть  два  способа  организовать  человеческое  общество.  Первый  способ:  жить  по  справедливости  (этот  способ  описан  во  Всемирной  декларации  прав  и  свобод  человека  и  во  всех  европейских  конституциях,  даже  в  нашей).  Второй  способ:  жить  по  любви  (этот  способ  описан  в  Евангелиях).  Вторая  система  выглядит,  конечно,  привлекательней  и  обходится  намного  дешевле,  но  в  Европе  выбрали  первую  систему.  Не  вопрос,  почему:  потому  что  любовь  организовать  нельзя,  а  справедливость  организовать  можно.  Сложно,  дорого,  но  можно.

Любому  нормальному  человеку,  разумеется,  все-таки  хочется  жить  по  любви.  Допустим,  среди  нас,  украинцев,  большинство  таких  людей.  Как  же  тогда  выходит,  что  всё  больше  людей  предпочитают  систему,  основанную  на  справедливости,  а  не  на  любви?  –  Не  вопрос,  почему:  потому  что  нам,  украинцам,  приходится  жить  в  системе,  в  которой  нет  ни  любви,  ни  справедливости.

При  таких  условиях  европейская  жизнь  по  справедливости  кажется  нам  очень  похожей  на  жизнь  по  любви.  К  тому  же  всюду  чистенько,  аккуратненько,  воспитанные  чиновники,  понятные  налоги,  ухоженные  старики,  для  инвалидов  пандусы,  лифты  и  эскалаторы,  пособия  разные  –  не  только  для  бедных  или  несчастных,  но  и  для  просто  талантливых.  И  еще  много  в  Европе  всякого,  что  у  наших  дедов  и  отцов  вызывало  мысль  о  гниении,  исполненном  непонятного  очарования.

И  здесь  вот  есть  очень  важный  момент,  на  который  хотелось  бы  обратить  внимание.  Часто  наши  разговоры    о  загнивающей  Европе  страдают  отсутствием  четкого  различия  между  «духовной  правотой»  и  «бытовой  правотой».  В  Европу  рвутся,  потому  что  там  быт  лучше,  и  настолько  лучше,  что  уже  быт  сам  по  себе,  а  не  вера  и  культура,  способен  облагородить  пришельца  с  экватора,  с  полюса  или  с  Востока.  У  нас  же,  по  контрасту,  быт  настолько  ужасен  -  особенно  теперь,  когда  кричащая  роскошь  и  всевластие  сочетаются  с  вопиющей  нищетой  и  бесправием,  -  что  способен  вопреки  истинной  вере  и  богатой  культуре  растлить  и  изувечить.  Классика  материализма  в  действии:  бытие  определяет  сознание.

Заметим,  что  эти  обе  оценки  –  в  Европе  хорошо,  а  дома  плохо  –  сделаны  как  бы  с  позиций  пришельца.  Европейцы  не  пришли  из  ниоткуда  в  уже  обустроенную  Европу,  как  и  мы  не  пришли  в  уже  разоренную  Украину.  Все  дело  рук  наших.  И  поэтому  вывод  о  качестве  нашего  сознания,  определившем  качество  нашего  бытия,  напрашивается  как-то  сам  собой.  На  классический  вопрос  –  «что  делать?»  -  мы  можем  найти  только  один  ответ:  нам  надо  над  собой  работать,  спокойно  и    с  мыслью  о  вечности,  «искать  прежде  Царствия  Небесного».  А  остальное  –  второстепенно  и,  может  быть,  приложится,  если  всё  еще  будет  нам  нужно.

А  как  же  однополые  браки,  гей-парады,  наркотики,  проституция,  терпимость,  политкорректность,  толерантность  и  даже  либерализм?  –  И  это  там  тоже  есть,  чего  скрывать.  Более  того,  это  уже  есть  и  у  нас,  только  пока  еще  не  весь  список  легализован.  Но  это  потому  и  просачивается  так  легко  в  нашу  среду,  будто  бы  тяготеющую  к  жизни  по  любви  и  к  духовной  правоте,  что  смрад  от  сомнительных  «ценностей»  почти  незаметен  на  фоне  фантастического  аромата  европейского  гниения.  Да  и  так  ли  уж  сильна  наша  приверженность  жизни  по  любви  и  правоте  духовной,  если  мы  так  легко  поддаемся  очарованию  жизни  по  справедливости  и  правоте  бытовой?

Не  хочется  обвинительно  тыкать  пальцем  в  кого  бы  то  ни  было.  Но  хочется  ткнуть  пальцем  в  очень  простую  вещь:  Европа  –  слишком  сложная  штука,  чтобы  свести  её  только  к  мерзостям  победившего  либерализма  или  достижениям  жилищно-коммунального  хозяйства.  Там  есть  и  то,  от  чего  надо  решительно  отказаться,  и  много  того,  чему  надо  благоговейно  учиться.  Причем  начинать  надо  с  самого  простого,  пусть  и  не  самого  приятного.  Например,  не  курить  там,  где  это  запрещено.  Уважать  ночную  тишину.  Выгуливать  собаку  на  поводке  и  в  наморднике  и  убирать  её  «следы»  с  тротуара…

А  Европа  –  не  просто  сложная  штука.  Её  очарование  кроется  в  богатейшем  разнообразии,  сосредоточенном  на  относительно  небольшой  территории.  Это  разнообразие  ширится  по  поверхности  и  современности,  охватывая  климат,  геологию,  лингвистику  и  культуру;  это  разнообразие  уходит  вглубь  веков,  во  тьму  времен,  в  тот  самый  день,  наверное,  когда  первые  пришельцы  с  юга,  осторожно  озираясь  и  чутко  прислушиваясь,  вторглись  в  девственные  леса  Европы,  рассеченные  полноводными  реками.  Они  разбрелись  по  Старому  –  тогда  еще  совсем  новому  –  свету,  чтобы  снова  встретиться  через  тысячи  лет  –  но  уже  эллинами,  кельтами,  этрусками,  франками,  германцами…  Но  при  всем  своем  разнообразии  Европа  остается  Европой.  Трудно  сказать,  что  это  значит;  но  стоит  произнести  «Европа»,  как  появляется  некое  целостное  ощущение.  Не  важно,  какую  температуру  имеет  это  ощущение  –  положительную,  нулевую  или  отрицательную,  но  оно  возникает  у  многих,  если  не  у  всех.

Возможно,  для  кого-то  это  ощущение  основано  на  чем-то  глубоком  и  важном,  а  для  кого-то  -  на  какой-то  детали,  мелочи.  Однажды  зимой,  по  пути  в  Прагу,  глядя  из  иллюминатора  на  игрушечную  перспективу  большого  города,  я  заметил  что-то  очень  знакомое,  много  уже  раз  виденное.  Мысленно  записал:  граница  Европы  обозначена  красными  черепичными  крышами.  Уже  дома  порылся  в  интернете  и  выяснил,  что  8  из  10  европейских  крыш  крыты  этими  терракотовыми  плитками.  У  нас  же  черепичные  крыши  встречаются  тем  реже,  чем  больше  расстояние  до  западной  границы.

Подумаешь:  черепица!  Но  вот  помню,  как  однажды  я  –  лет  пяти  -  забрался  на  чердак  бабушкиного  дома.  Бабушка  и  дедушка  своими  руками  построили  этот  дом,  когда  после  войны  перебрались  в  Запорожье.  Крышу  покрыли  черепицей,  -  это  было  единственное,  что  уцелело  от  дома,  который  стоял  на  участке  до  войны.  В  знойном  пыльном  сумраке  чердака,  пронизанном  узкими  косыми  лучами  света  из  маленьких  окошек  под  коньком,  я  разглядел  фабричное  клеймо  на  красных  черепичных  квадратах:  «Александровск  1901  г.».  Александровск  –  так  назывался  город  Запорожье  до  1921  года.  Вот  такая  машина  времени.  Может,  это  всё  ерунда,  но  мне  иногда  кажется,  что  не  музеи  и  библиотеки,  а  такая  простая  вещь,  как  черепица,  хранит  культурную  память  и  передает  её  прямо  в  головы  европейцев,  которых  защищает  от  дождя  и  зноя…

Может  быть  –  и  даже  наверняка  –  Европе  осталось  быть  Европой  недолго.  Слишком  активно  и  слишком  чужеродным  культурным  контекстом  нынче  её  разбавляют.  Там  –  в  самом  её  сердце,  в  древних  городах  Германии,  Франции,  Испании  и  Италии  –  уже  есть  местности,  стирающие  память  о  Реконкисте.  Очень  хочется  рассказать  маленькую  историю.

Однажды  ко  мне  в  общежитие  забрели  двое  студентов-машиностроителей.  Здоровые  спокойные  парни  откуда-то  с  Ближнего  Востока.  Одного  из  них  звали  Юзеф.  По-русски  они  говорили  совершенно  свободно  и  даже  без  акцента.  Мы  беседовали  и  выпивали  -  водку,  разумеется.  А  что  еще  за  беседой  пьют  в  наших  широтах  люди  студенческого  возраста  и  сословия?  Точнее:  а  что  еще  за  беседой  пьют  мужчины  в  наших  широтах?

Я  всё  допытывался,  почему  араба  зовут  Юзеф.  Он  улыбался,  пожимал  плечами,  но  объяснить  не  мог  или  не  хотел.  Потом  я  понял,  что  звали  его  не  Юзеф  (с  ударением  на  Ю),  а  Юсеф  (с  ударением  на  Е).  Наверное,  он  так  «применился  к  местности».  То  же  самое  касалось  распития  водки,    потребления  свинины  и  общения  с  местными  раскрепощенными  девицами.  Осторожно  -  насколько  возможно  в  оптимистической  стадии  опьянения  –  и  деликатно  –  все-таки  здоровые  ребята,  я  осведомился,  дозволено  ли  это  все  им  как  мусульманам.  «Э,  дорогой,  это  все  осталось  дома.  Тут  можно  и  расслабиться».

Могли  бы  они,  конечно,  и  тут  поступать  по  законам  шариата.  Что  там  у  них  положено  делать  с  неверными?  Однако  какие-то  простые  и  прагматичные  соображения,  а  может,  просто  малочисленность,  подвигли  их  действовать  по  римской  поговорке:  в  Риме  поступай,  как  римлянин.  То  есть  интегрируйся  в  местное  общество,  иначе  –  не  выживешь.

Сегодня,  лет  через  15  после  того  застолья,  я  вдруг  вспомнил  этот  разговор,  читая  новости  «Немецкой  волны».  Германия  известна  тем,  что  в  60-х  годах  ХХ  века  весьма  лояльно  относилась  к  переселенцам  из  Турции  –  они  были  доступной  и  недорогой  рабочей  силой,  которой  в  стране  не  хватало.  Впрочем,  говорят,  что  эта  лояльность  –  результат  давления  США  и  одна  из  причин  безработицы  среди  немецких  рабочих.  В  наши  дни  турецкая  община  Германии  -  самая  крупная  в  Европе,  около  3-4  миллионов  человек.  По  официальным  данным,  среди  натурализованных  в  Германии  иностранцев  турки  стабильно  составляют  около  40%.  Но  вот  недавно  Ангела  Меркель,  канцлер  ФРГ,  констатировала,  что  турки,  как  и  другие  мусульмане,  живут  в  Германии  замкнутыми  колониями,  совершенно  не  интегрируясь  в  немецкое  общество.  Госпожа  канцлер  назвала  это  «крахом  политики  мультикультурализма».  В  тех  местах,  где  мусульмане  преобладают,  немцы  –  самая  многочисленная  нация  объединенной  Европы  -  оказались  притесняемым  национальным  меньшинством.  Подумать  только:  оказаться  притесняемым  национальным  меньшинством  -  в  собственной  стране,  экономика  которой  «номер  1»  в  Европе  и  «номер  5»  в  мире,  канцлер  которой  5  раз  за  последние  6  лет  получала  титул  «самой  влиятельной  женщины  мира»  по  версии  журнала  Forbes!

Старинная  поговорка  вдруг  потеряла  актуальность.  Варвары,  наводнив  Рим,  перестали  обращать  внимание  на  то,  как  ведут  себя  римляне.  Теперь  уже  римлянами  придется  «примениться»  к  варварским  обычаям.  Останутся  ли  римляне  -  римлянами,  а  Рим  –  Римом?

Но  беспокоится  нам  следует  не  о  Риме  и  римлянах.  Нам  уже  пора  обеспокоится  собственным  будущим.  Да  что  там  будущим  –  нам  пора  обеспокоится  собственным  настоящим.  И  дело  не  только  в  тех  рисках  и  угрозах,  которые  нашему  духовному,  культурному  и  этническому  выживанию  несут  пришельцы  из  Азии  и  Африки  и  прущий  через  западную  границу  разнузданный  европейский  либерализм.  Дело  в  тех  зернах  разрушения,  которые  прорастают  непосредственно  в  наших  душах.  Наша  духовная  расслабленность  превращает  нас  в  легкую  добычу  для  разнообразных  пороков,  а  источенную  пороками  нацию  не  только  можно,  но,  наверное,  и  нужно  изгнать  с  земли,  которая  своим  плодородием  и  богатством  поражает  воображение  мигрантов  даже  после  сотен  лет  бесхозяйственности  и  разгильдяйства…

Вопрос,  который  вынесен  в  заголовок  этой  статьи  –  «Быт  или  не  быт?»  -  заведомо  провокационный.  Потому  что  нет  такого  вопроса.  На  самом  деле  некто  производит  хитренькую  подмену  и  ставит  перед  нами  вопрос  так:  «Быт  или  быть?».  А  ведь  это,  как  говорят  в  Англии,  яблоки  и  апельсины,  то  есть  совершенно  разные  вещи.  Помните  булгаковского  Филиппа  Филипповича?  –  ковры  на  лестнице  не  мешали  ему  быть  профессором.  А  кое-кому  те  же  ковры  не  мешают  быть  «проффесором».  –  Значит,  вовсе  не  в  коврах  дело!

Дело  в  том,  с  чего  мы  начали,  -  в  ценностях,  в  том,  что  стоит  во  главе  нашего  «угла»  –  довольно  обширного  «угла»,  самого  обширного  в  Европе  после  Франции.  Несомненно,  что  чрезмерное  увлечение  «бытовой  правотой»  снимает  вопрос  о  «духовной  правоте»,  так  же  как  жизнь  по  справедливости  так  или  иначе  снимает  вопрос  о  жизни  по  любви.  Но  это  же  всё  там  происходит,  за  «железным  занавесом»  Шенгена.  –  Здесь,  на  Родине,  где  мы  не  видим  ни  справедливости,  ни  любви,  ни  обустроенного  быта,  нам  снова  и  снова,  кивая  на  «гниющую  Европу»,  предлагают  делать  какой-то  странный  выбор  между  яблоками  и  апельсинами!

Может  быть,  я  не  прав,  но  многолетние  размышления  привели  меня  к  выводу:  мы  путаем  заботу  о  душе  с  безответственностью.  Мы  отказываемся  нести  ответственность  за  свой  дом,  свою  работу,  свою  улицу,  свой  город  и  свою  страну  якобы  из  опасения  навредить  душе,  прервать  спасительный  труд  по  достижению  Царствия  Небесного.  При  этом  и  труда  такого  не  совершаем,  и  карт-бланш  даем  проходимцам,  изъявляющим  желание  «порулить»  страной.  –  И  вот  за  эту  безответственность  с  нас  взыскивается  прямо  здесь  и  сейчас,  а  за  духовную  праздность  взыщется  там,  в  вечности.  Точно  так  же  европейцам  в  этой  жизни  воздается  за  их  ответственность,  а  за  огрехи  либерализма  воздастся  в  жизни  вечной…

...Скоро  Новый  Год.  В  Прагу,  что  ли,  съездить?
_____________________________
2012  год.  Где-то,  кажется,  опубликовано...

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=498226
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 11.05.2014

Авиатор

…Маршрутку  тряхнуло,  и  я  снова  подумал,  что  человек,  который  оформил  салон  этого  автобуса,  либо  ни  о  чем  не  задумывался,  либо  замышлял  что-то  отвратительное.  Все  окна  были  оснащены  зелеными  занавесями  из  какой-то  синтетической  материи;  располагались  они  таким  образом,  что  пассажир,  который  ехал  в  автобусе  стоя,  мог  видеть  только  серый  асфальт,  а  пассажир,  который  ехал  сидя,  мог  видеть  только  перечеркнутое  проводами  небо,  кроны  деревьев  и  рекламные  растяжки  над  дорогой.  Попробуй,  пойми,  куда  тебя  везут…

Я  огляделся,  но  всюду  я  видел  одно  и  то  же:  медленно  ползущие  полосы  асфальта  в  зеленой  тряской  окантовке.  Мне  стало  не  по  себе,  а  потом  возникла  какая-то  смутная  ассоциация…  Как  будто  я  именно  так  когда-то  видел  дорогу  перед  собой:  всего  только  полметра  серого  асфальта,  впереди,  справа,  слева,  куда  ни  глянь,  только  полметра  асфальта,  а  если  поднять  глаза  –  только  серая  подвижная  муть,  словно  туман,  сон,  грозовое  облако  или  давние,  полустертые  воспоминания.  Но  разве  я  так  когда-то  видел?  Или  это  был  не  я?  -  И  вдруг  я  вспомнил.

…Дорожка  тянулась  по  самому  краю  обширного  Парка;  с  другой  стороны  раскинулся  вполне  английский  газон  Университета.  День  был  выходной  и  даже  праздничный,  и  по  дорожке  шли  семьи,  парочки,  туда-сюда  бегали  дети,  проезжали  велосипедисты,  полустроевым  шагом  проходили  групки  солдат,  получивших  увольнительную.  За  единственным  поворотом  дорожки  стоял  человек,  опираясь  на  алюминиевую  трость.  Лет  ему  было  около  восьмидесяти,  но  осанка  выдавала  в  нем  человека  еще  крепкого,  и  слово  «старик»  не  сразу  приходило  на  ум.  Человек  стоял  среди  шумного  потока  киевлян,  вытянув  перед  собой  правую  руку  и  как  будто  что-то  высматривая  на  земле.  Я  подошел  к  нему.

Эдвард  Антонович  оказался  даже  старше,  чем  я  думал.  «Видел  бы  ты  меня  раньше,  -  сказал  он.  –  Я  же  боевой  летчик.  Истребитель.  Войну  закончил  в  Германии.  Потом  там  еще  десять  лет  служил.  Все  время  в  боевой  готовности.  Спали  прямо  под  плоскостями.  Мешок  какой-нибудь  бросишь  или  реглан  и  спишь.  Тревога  –  а  ты  уже  в  воздухе…  Конечно,  сбивал.  Меня  –  нет.  Ну,  немцы  в  меня  тоже  попадали,  как  же  без  этого,  но  Бог  миловал.  Вот,  смотри,  видишь  вот  эти  серые  точки  на  лице?  Это  осколки.  А  самый  большой  осколок  прямо  вот  сюда,  -  он  хлопнул  себя  рукой  по  груди,  слева.  –  Да  только  мама  и  Богородица  меня  спасли.  У  меня  мама  была  католичка.  Я  на  войну  уходил,  она  мне  иконку  Богородицы  дала,  а  иконка  на  такой  как  бы  пластине  железной.  Всегда  вот  тут,  в  левом  кармане  нагрудном  эту  иконку  носил.  А  еще  там  у  меня  всегда  лежала  колода  карт  –  что  еще  делать  между  вылетами?  Да  и  заснуть  карты  не  давали  –  азарт,  сам  понимаешь…  Ну,  вот.  Приложил  меня  тогда  немец  аккуратно,  как  на  учениях.  Чувствую  удар  в  грудь,  а  ничего,  жив.  Уже  на  земле  посмотрел  –  осколок,  колоду  карт  пробил  как  ничего,  а  Богородица  его  остановила…Тогда  же  вот  эти  мелкие  осколки  мне  чуть  глаза  не  выбили.  Но  зрение  начал  только  после  войны  терять.  Потихоньку,  потихоньку,  но  терял.  И  вот  совсем  недавно  предлагают  мне,  как  ветерану,  операцию.  Профессор,  светило,  все  за  государственный  счет…  Сделали  операцию  –  и  вот  тогда  я  начал  слепнуть  по-настоящему.  Какую-то  инфекцию  занесли,  говорят,  профессиональный  риск,  бывает…  Оперировали  за  государственный  счет.  А  инфекцию  лечить  –  сам  плати…  Но  я  как-то  выкарабкался,  что-то  еще  вижу,  ничего.  Жить  можно...  А  вот  сегодня  утром  –  просто  беда.  Вышел  из  дому  на  прогулку,  походил,  размялся,  повернул  к  дому  –  а  не  вижу  ничего.  Вот:  полметра  вперед,  полметра  вправо,  полметра  влево,  вижу  эту  полосу  асфальта,  а  впереди  –  только  серая  муть,  будто  я  в  облаке  иду,  перед  грозой…  Ну  что  ты  будешь  делать,  ничего  не  вижу…»

Я  вел  его  по  дорожке,  вокруг  сновали  шумные  веселые  люди,  но  я  не  слышал  их  голосов.  Только  тихий,  неторопливый  рассказ  слепого  авиатора,  его  тяжелое  дыхание  и  шарканье  разбитых  туфель  по  асфальту:  полметра  вперед,  полметра  вправо,  полметра  влево…

-  А  после  войны  я  же  в  Германии  остался  служить,  да,  я  говорил  уже,  десять  лет  там…  Жена  у  меня  была…  Немка…  так  ее  любил…  И  она  меня  как  любила…  Сейчас,  подожди…  -  Эдвард  Антонович  остановился  и  посмотрел  на  меня.  Я  понял,  что  он  не  видит  моего  лица;  наверное,  он  хотел,  чтобы  я  видел  его  лицо.  –  Ты  понимаешь,  ведь  десять  лет…  А  потом  приказ:  домой.  Я  просил,  всех  объездил,  а  они  ни  в  какую:  нельзя,  ты  что,  в  Сибирь  захотел?!  Поехал  к  одному  генералу,  я  ему  и  карьеру,  и  жизнь  спас,  а  он  руками  разводит:  и  себя,  и  ее,  и  нас  всех  под  трибунал  подведешь.  Нельзя!  И  осталась  она  там,  а  я  уехал…  -  Эдвард  Антонович  отвернулся,  тяжело  оперся  на  мою  руку  и  медленно  зашагал  дальше.

-  Потом  уж,  дома,  лет  через  десять  только,  снова  женился…  Умерла  уже…  Сын  у  меня…  Молодец,  умница…  Да…

Мы  подошли  к  дома  Эдварда  Антоновича,  поднялись  к  нему  в  квартиру.  В  комнате  стоял  разбитый  диван,  стол,  стул  и  старенький  шкаф.  На  всем  –  слой  пыли.  На  кухне  –  выключенный  антикварный  холодильник  и  два  хромых  табурета.  Окна  были  занавешены  каким-то  застиранными  тряпками.

–  Тут  деревья  раньше  были,  прямо  перед  окнами.  А  вот  в  прошлом  году  их  спилили  зачем-то.  Теперь  солнце  так  палит  –  сил  нет.  Вот  и  пришлось  простынями  занавесить….  А  это  я,  когда  летал  еще,  –  и  он  указал  на  черно-белый  фотопортрет  на  стене,  в  тяжелой  дубовой  раме.  Молодость,  улыбка,  ордена,  уверенность  и  бесстрашие  глядели  с  портрета  на  слепого  старика,  который  уже  не  мог  видеть  того  непобедимого  аса,  но  все  еще  помнил,  каким  тот  был  когда-то  так  давно…  или  совсем  недавно?

Я  попросил  у  него  номер  телефона  и  предложил  оставить  свой,  если  вдруг  ему  понадобится  какая-то  помощь.  Эдвард  Антонович  уверенно,  не  ощупывая  предметы  и  стены,  перемещался  по  своей  квартире  в  поисках  блокнота  и  ручки.  Наверное,  когда-то  давно,  в  другой  жизни…  -  или  совсем  недавно?  -  он  также  уверенно  находил  в  небе  свой  путь  и  свои  цели.  Мы  обменялись  номерами  телефонов,  но  мне  он  так  ни  разу  и  не  позвонил…

…Я  стоял  в  салоне  автобуса,  разглядывал  медленно  ползущие  полосы  асфальта  в  зеленой  тряской  окантовке  и  вспоминал  бесстрашного  авиатора,  который  был  непобедим  в  небе,  а  на  земле  потерпел  сокрушительное  поражение…
______________________________

[i]Авиатора  я  встретил  год  назад,  то  ли  8,  то  ли  9  мая  2013  года.  Прошел  год,  много  чего  случилось,  и  живем  мы  почти  в  условиях  военного  времени,  но  он  жив  -  днями  случайно  об  этом  узнал.  Дай  ему  Бог  еще  -  лет  и  здоровья,  сколько  там  полагается  такому  человеку  по  законам  небесной  канцелярии[/i].

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=498013
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 10.05.2014

Истечь бы кровью, не словами…

Истечь  бы  кровью,  не  словами,
Отдать  бы  жизнь,  не  три  рубля,
Чтоб  разноглавыми  орлами
И  геральдическими  львами
На  крыше  всякого  кремля
Не  подвергался  бы  сомненью
Простой  и  непреложный  факт...
Его  не  помню,  к  сожаленью,
Там  что-то  про  двухцветный  флаг
И  герб,  сплетающий  из  букв
Девиз  крестителя  и  князя...
Забывчивость  разнообразя,
Сейчас  меняю  тему  вдруг.
Меня  печалит  это  мало,
И  я  вот  так  начну  с  начала:

Истечь  бы  кровью,  не  словами,
Отдать  бы  жизнь,  не  три  рубля,
Чтобы  зелеными  глазами
В  меня  впилась,  а  не  губами...
Не  помню  я,  чего  же  для?
Там  что-то  о  взаимном  -  том
Неочевидном,  сокровенном,
Что  рвёт  артерии  и  вены,
О  чем  никак  не  скажешь  ртом
И  прочими  частями  тела...
Забыл.  Не  помню.  Надоело.
Попробую  о  настоящем,
За  что  сыграть  не  жалко  в  ящик:

Истечь  бы  кровью,  не  словами,
Отдать  бы  жизнь,  не  три  рубля!...
...Как  жаль,  что  с  теми  рыбаками,
Простого  Си́мона  сынами,
Учитель,  не  было  меня...

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=498011
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 10.05.2014

Високий гість

У  Пеклі  зранку  метушилися  -  надійшла  звістка,  що  по  обіді  прибуде  високий  гість.  Чорти,  чортенята  малі  -  вся  пекельна  рогата  і  копитна  команда  чепурилася  сама  і  чепурила  Пекло.  Сам  Сатана  теж  хвилювався  -  прибути  міг  будь-хто,  а  що,  як  ревізія?  -  у  в  Пеклі  ж  недостача!  Біси  з  внутрішнього  аудиту  з’ясували,  що  пекельні  катівні  давно  вже  недораховувалися  одного  видатного  мерзотника,  і  чим  тепер  звітувати  про  цю  халепу  -  невідомо.

Сатана  нервово  стукав  себе  хвостом  по  ногах,  тупцяв  копитами  туди-сюди  перед  входом  до  Пекла  і  поглядав  на  величезного  годинника  без  стрілок  над  дверима.  Такі  годинники  тут  висіли  мало  не  на  кожній  стіні,  аби  грішники  не  забували,  що  все,  що  тут  відбувається  із  ними,  -  назавжди.

З  хвилювання  та  спересердя  Сатана  роздавав  лайку,  прокльони  і  стусани  усім,  хто  траплявся  йому  під  пекельно-гарячу  руку,  та  ніхто  навіть  не  ображався:  чортам  був  зрозумілий  стан  Сатани,  та  вони  й  самі  не  знаходили  собі  місця.  Недостача  в  Пеклі  -  цього  ревізори  не  подарують,  за  це  чорти  отримають  таких  чортів,  що  навіть  і  подумки,  і  вже  тепер  –  дуже  боляче.  І  пекельна  братія  метушилася,  намагаючись  рухами  придушити  хвилювання  та  заспокоїти  нерви.

Аж  тут  заревіли  пекельні  роги  від  входу,  і  всі  чорти  завмерли,  хто  де  був,  а  слабкодухі  навіть  втратили  свідомість:  високий  гість  прибув.  Погляди  зупинилися  на  дверях,  і  була  в  цих  поглядах  суміш  жаху  і  полегшення:  нарешті  все  це  очікування  і  нервування  закінчилося.  Сатана  встав  перед  дверима  Пекла  у  величній  позі:  хай  вже  там  як,  хай  би  хто  чи  що  було  за  тими  дверима,    а  зустрічати  це  слід  гідно,  як-ніяк,  він  володар  цього  проклятого  місця!

Двері  Пекла  розчахнулися,  знов  заревли  роги,  біси-воротарі  вдарили  у  велетенські  гонги,  і  Пеклом  прокотилася  -  БОУОУОУОУОМ  -  луна.  На  порозі  стояв  високий  гість  -  чоловічок  невеличкого  зросту,  лисуватий,  з  хитрими  вицвілими  очицями  та  ознаками  застосування  ботоксу  на  обличчі.  Воротар  від  дверей  почав  був  волати:
-  ПР-Е-Е-З-И-И-И-Д-Е-Е-НТ...  -

-  та  Сатана  смикнув  хвостом,  і  воротар  миттєво  захлопнув  пащеку  і  зник,  наче  й  не  було.  Сатана  ж  посміхнувся  на  весь  свій  страшний  рот  і  заплескав  себе  долонями  по  волохатих  стегнах:  цього  разу  минулося!  І  недостача  враз  закрилася,  і  ревізії  не  буде,  а  якщо  й  буде,  все  тепер  в  Пеклі,  як  у  аптеці,  навіть  краще.  І  Сатана  тупнув  ногою  і  дзвінко  хвицнув  хвостом  по  підлозі,  наче  вистрілив:  свято  на  честь  високого  гостя!

Святкували  в  Пеклі  затято  і  самовіддано,  але  невідомо  точно,  як  довго,  бо  ж  всі  годинники  там  без  стрілок.  Може,  і  досі  святкують.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=497806
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 09.05.2014

Предчувствие рая

Есть  одна  загадка,  которая  не  даёт  мне  покоя.  В  моих  семейных  фотоальбомах  есть  чёрно-белые  фотографии  моих  бабушек  и  дедушек,  прабабушек  и  прадедушек.  Чем  старше  фото,  тем  толще  бумага,  тем  больше  на  ней  трещин,  примятостей,  желтизны  по  неровным  краям.  Но  объединяет  эти  изображения  вовсе  не  возраст  и  не  наличие  дефектов.

Лица.  Сквозь  сероватую  или  коричневатую  зернистость,  словно  сквозь  накопившуюся  за  десятилетия  пыль,  глядят  лица,  которые  так  не  похожи  на  меня.  Посмотрю  в  зеркало  —  да,  фамильное  сходство  заметно,  но  эти  лица  выражают  то,  чего  мне  так  остро  не  хватает.

Люди  на  фото  —  счастливы.  Человек  в  зеркале  —  напуган  и  несчастен.

И  вот  тут  начинается  непонятное.

Этим  чёрно-белым  поколениям  достались  две  мировые  войны,  десяток  революций,  гражданские  войны,  интервенции,  голод,  коллективизация,  раскулачивание,  культ  личности,  холодная  война,  Карибский  кризис,  локальные  конфликты,  гонка  вооружений  и  продовольственная  программа.

Думаю,  если  бы  в  моих  архивах  нашлись  антикварные  дагерротипы  с  изображениями  прапрапра-,  то  их  счастье  также  выглядело  бы  контрастом  к  бесконечным  войнам,  эпидемиям,  голоду  и  самым  разнообразным  лишениям.

Такие  напряжённые,  сосредоточенные,  но  счастливые  лица  —  и  моё  знание  о  том,  в  какие  времена  пришлось  жить  этим  людям.  Как  они  могли  быть  счастливы?

Очень  трудно  отрешиться  от  образа  единого  человечества.  Именно  такое  впечатление  оставляют  учебники  истории:  несметные  массы  людей  то  дружно  устремлялись  за  горизонт  к  новым  континентам,  то  в  поля,  овины  и  фабрики  за  шерстью,  то  в  недра  за  золотом,  углём  или  нефтью,  то,  все  в  едином  порыве,  —  ввысь,  к  звёздам.  Но  куда  бы  это  книжное  человечество  ни  стремилось,  его  путь  был  отмечен  войнами,  преступлениями,  несправедливостью  и  угнетением.  Каинова  и  Хамова  печати  явно  проступают  на  челе  книжного  человечества.

Насильно  сужая  своё  поле  зрения,  можно  заметить,  что  единое  человечество  распадается  на  цивилизации,  нации,  государства,  семьи  и  —  в  конце  концов  —  остаётся  один-единственный  человек.  Этот  человек,  уставший  после  тяжёлого  трудового  дня,  идёт  по  степной  дороге.  Вечереет.  Невысоко  в  небе,  там,  где  уже  воцаряется  ночь,  ровно  и  тепло  горит  первая  звезда.  Серая  дорожная  пыль  мягко  пружинит  под  ногами.  За  тем  холмом  —  дом,  где  его  ждут  жена,  дети,  нехитрый  ужин  и  крепкий  сон.  Он  счастлив...

Вот  такой  эффект  масштаба.  Конечно,  рядом  с  этим  счастливцем  можно  обнаружить  и  глубоко  несчастного  человека.  Да  и  сам  он,  в  сумерках  ускоряющий  шаги,  чтобы  пораньше  показалась  родная  крыша,  может  внезапно  утратить  своё  счастье.  Беда  подкарауливает  его  за  любым  деревом.  Вместо  дома  он  обнаружит  пепелище,  или  его  поразит  болезнь,  или  не  минует  сума  и  тюрьма.  Он  вдруг  осознает,  какие  страдания  причинил  другому  человеку,  и  навсегда  утратит  покой.  Но  сейчас,  поднимаясь  на  гребень  холма,  он  ожидает  увидеть  свой  дом  и  семью,  найти  всех  целыми  и  невредимыми.  Надежда  не  оставляет  его  и,  словно  парус,  несёт  сквозь  ночь,  сквозь  все  невзгоды,  все  несчастья.  Пока  горизонт,  время  или  неизвестность  скрывают  от  человека  настоящее  или  будущее,  там  нет  места  горю.

Вот  сейчас  бы  остановить  этого  счастливца,  взять  за  плечи,  усадить  на  придорожный  камень  и  рассказать  ему  всё  —  прямо  сейчас,  под  этим  меркнущим  небом,  под  аккомпанемент  засыпающего  ветра.  Как  матери  убивают  и  продают  новорождённых;  как  отцы  насилуют  дочерей;  как  чиновники  превращают  болезни,  увечья,  безработицу  и  старость  —  в  деньги;  как  школьники  затравливают  товарищей  —  травят,  травят  и  травят  их  вплоть  до  самоубийства;  как  социальные  работники  морят  голодом  стариков,  чтобы  завладеть  их  квартирами;  как  «силовики»  пытками  выбивают  «чистосердечное  признание»  из  невиновных,  попавшихся  под  горячую  руку  ослепшего  правосудия;  как  граждане  его  некогда  гордой  страны  продают  свои  органы  и  самих  себя;  как  ежедневно  тысячи  детей  умирают  от  излечимых  болезней  —  и  как  никому  до  этого  нет  никакого  дела...  В  общем,  рассказать  ему  всё.

Он  забудет  о  своём  маленьком  уверенном  счастье.  Его  взгляд  станет  испуганным,  а  голос  прерывающимся.  Заламывая  руки,  он  возопит  в  чёрное  небо:  «Как?!  Как  могут  спать  по  ночам  президенты,  министры,  депутаты,  милиционеры,  судьи,  прокуроры,  врачи,  учителя,  священники,  взрослые,  дети  и  все-все-все,  зная  всё  это?!»

А  потом  он,  маленький,  взъерошенный,  посмотрит  на  гребень  холма,  за  которым  всё  благополучно,  все  живы  и  здоровы,  и  светятся  жёлтым  окна,  и  кот  сидит  на  крыше  у  печной  трубы,  провожая  взглядом  летучих  мышей.  Он  не  видит  этого,  но  это  ведь  всё  там,  прямо  за  этим  холмом...  Нет,  теперь  он  не  знает,  он  надеется,  что  там  всё  именно  так.  Надежда  не  покидает  его.  Пусть  даже  над  гребнем  холма  поплывёт  почти  не  видимый  в  ночи  дым,  подсвеченный  снизу  багровым  и  жёлтым,  —  до  последней  секунды,  пока  глаз  не  увидит,  что  же  там,  надежда  будет  нашёптывать  ему  тысячи  утешительных  объяснений.  Он  больше  не  в  силах  кричать  в  чёрное  небо  вопросы,  на  которые  у  неба  нет  ответов.  Он  весь  —  в  устремлённом  к  гребню  холма  тоскующем,  полном  надежды  взгляде...

Не  здесь  ли  разгадка  тайны  старых  фотографий?  Не  понимание,  не  знание,  скорее  —  предчувствие  в  момент  съёмки  подсказывало  моим  предкам:  на  эти  фото  будут  смотреть  наши  далёкие  потомки.  Пусть  даже  не  потомки;  пусть  это  фото  уже  завтра  будет  в  нашем  альбоме.  Но  там,  в  этом  завтра,  за  гребнем  этого  ближайшего  холма  —  все  живы,  здоровы,  и  светятся  жёлтым  окна,  и  кот  сидит  на  крыше  у  печной  трубы,  провожая  взглядом  летучих  мышей.  Они  этого  не  знали,  они  так  надеялись.  Ведь  кроме  светлого,  другого  будущего  не  бывает.  Ну  не  могли  они  смотреть  сурово,  зло  или  обиженно  на  того,  кто  смотрел  на  них  оттуда!

Эти  старые  фото  —  весточка  из  будущего,  нарисованного  быстрыми  кистями  надежды.  Моё  лицо  в  зеркале  —  весть  из  прошлого,  в  котором  уже  ничего  нельзя  изменить.  Поэтому  фамильные  черты  заметны,  а  выражение  лиц  совершенно  разное.  Надежды  не  оправдались...

На  гребне  холма,  разделяющего  «вчера»  и  «завтра»,  словно  лежит  проклятие.  Преодолевая  этот  гребень,  моя  надежда  превращается  в  разочарование,  моё  светлое  будущее  —  в  моё  тёмное  прошлое.  Где-то  в  этом  «сегодня»  происходит  страшная  трансформация!

Через  сто  лет  над  этой  загадкой  будут  биться  мои  потомки.  Неизвестно,  как  тогда  будут  выглядеть  семейные  архивы;  но  эти  трижды-три-D  образы  там,  в  будущем,  вызовут  знакомое  мне  недоумение.  Напряжённые,  сосредоточенные,  но  счастливые  лица.  Как  они  могли  быть  счастливы?  Ведь  им  пришлось  жить  в  эпоху  глобального  потепления,  планетарного  финансового,  энергетического  и  продовольственного  кризиса,  бесконечных  локальных  конфликтов,  переходной  экономики,  разлагающегося  тоталитаризма  и  умирающей  демократии,  крушения  традиционных  ценностей  и  укладов...

Еще  через  100  лет  это  все  повторится.  И  еще  через  100  лет.  И  еще  много-много  раз,  до  скончания  века.  До  самого  конца  истории  надежда  не  оставит  человека,  и  до  самого  конца  истории  эта  надежда  не  будет  оправдываться.  До  гребня  самого  последнего  холма,  за  который  перевалит  человечество.  Именно  там  лежит  то  самое  —  светлое  будущее,  которое  может  стать  светлым  настоящим  для  всех  рождённых  на  этой  планете.  Там  —  рай.

Не  покидающая  человека  надежда  —  это  не  болезнь,  не  понимание,  не  знание,  это  —  предчувствие.  Предчувствие  рая.
______________
Публикация:  Отрок.UA  -  №  4  (58)  -  2012

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=497787
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 09.05.2014

О множественности миров

Наша  жизнь  сплетена  из  множества  реальных  событий,  встреч,  людей,  поступков,  решений.  Однако  лишь  тонкая  грань  отделяет  эту  реальную  жизнь  от  множества  других  жизней,  которые  мы  могли  бы  прожить,  если  бы  обстоятельства  сложились  иначе.  Бесконечные  возможности  окружают  нас;  некоторые  из  них  нам  неподвластны,  а  некоторые  –  вполне  в  нашей  власти.  Но  власть  над  возможностями  –  это  испытание  на  прочность  души.  Соблазн.  Искушение.  Можно  ли  устоять?

                               [b]Причины  и  следствия[/b]

Наличие  (или  отсутствие)  связей  между  разными  событиями  всегда  беспокоило  и  без  того  беспокойное  воображение  человека.  Наверное,  чаще  виделась  связь  между  событиями,  которые  не  были  связаны.  Это  дало  основание  древним  римлянам  лаконично  заметить:  «После  этого  –  не  значит  “вследствие  этого”».

Тем  не  менее,  связи  есть.  Что-то  служит  причиной,  а  что-то  выступает  следствием.  Не  выучил  урок  –  получил  двойку.  Однако  не  всегда  невыученный  урок  оборачивается  двойкой.  Что-то  еще  вмешалось  в  причинно-следственную  связь  –  учитель  заболел  –  и,  казалось  бы,  гарантированная,  стопроцентная,  несомненная  двойка  так  и  не  была  поставлена.  Но  она,  эта  двойка,  где-то  существует,  ведь  урок  остался  невыученным…

Или  происходит  некое  счастливое  событие.  Выигрыш  в  лотерею!  Воображение  тут  же  удовлетворенно  перебирает  все  поступки,  решения  и  обстоятельства,  которые  привели  к  столь  желанному  результату.  Немедленно  предлагается  и  список  обстоятельств,  которые  выигрышу  могли  помешать.  Адреналин!

Не  так  важно,  есть  ли  связи  между  всеми  этими  событиями,  важно  другое:  видеть  эти  связи,  верить  в  них.  И  тогда  мир  оказывается  не  только  тем,  что  происходит,  но  и  тем,  что  могло  бы  происходить.  Появляются  какие-то  варианты,  в  серую  ткань  реальности  привносится  разнообразие,  а  воображение  и  фантазия  с  готовностью  рисуют,  что  «могло  бы  быть».

Но  это  все  мелочи,  так,  допустимые  отклонения,  случилось  -  не  случилось,  чет-нечет.  Все  оказывается  намного  сложнее,  когда  возможности  –  соблазнительные,  замечательные  возможности!  –  зависят  от  поступка,  слова,  решения.  Короче,  когда  осознанный  выбор  становится  …  фактором  случайности,  в  обиходе  именуемым  «так  вышло».

Это  емкое  объяснение  –  «так  вышло»  -  приходится  часто  давать  тому,  что  само  по  себе  не  вышло  бы,  не  будь  на  то  моя  собственная  злая  или  беспечная  воля.  И  стыдно  сказать,  как  часто!  -  а  особенно  стыдно  тем,  кто  догадался  о  множественности  миров.

                       [b]О  множественности  миров[/b]

Было  мне  тогда  лет  восемь,  наверное.  Лето,  поздний  вечер.  Мне  давно  пора  спать.

Но  мой  диван  стоял  недалеко  от  телевизора,  и  по  вечерам  я  мог  смотреть  фильмы,  притворяясь  спящим.  Если  интересно  –  смотрю  до  конца,  если  нет  –  засыпаю.  Но  в  ту  ночь  мне  заснуть  не  пришлось.

Я  влюбился.  С  первого  взгляда.  Отчаянно.  Безнадежно.  Она  –  добрая,  красивая,  самоотверженная  –  там,  за  полупрозрачной  вуалью  кинескопа,  была  не  просто  далека,  она  была  недосягаема.  Я  влюбился  даже  не  в  актрису,  а  в  ее  героиню.

Фильм  кончился,  в  нашей  квартире  погас  свет,  весь  дом  спал.  В  окно  медленно  вливался  жаркий,  тягучий  воздух  южной  ночи.  Где-то  далеко  лаяли  собаки,  а  совсем  рядом,  прямо  на  ветвях  за  окном,  собрались  какие-то  шумные  насекомые,  наверное,  сверчки  или  цикады.

А  меня  тряс  озноб  и  душили  слезы.  Я  весь,  без  остатка,  был  поглощен  этой  любовью.  Любовью,  которая  имела  сильный  привкус  смерти,  потому  что  я  любил  ту,  которой  нет,  но  без  которой  невозможно  жить.

Я  стоял  на  балконе,  заламывая  руки,  и  не  сдерживал  рыданий.  Звезды  сияли  холодно  и  бесстрастно.  Я  был  уверен,  что  это  -  последняя  ночь.  Все  во  мне  разрывалось  от  любви  и  от  горя.  Мне  казалось,  что  где-то  под  ложечкой  у  меня  возникла  черная  дыра,  в  которую  медленно  и  неумолимо  втягивается  все,  что  было  во  мне  живого…

Решение  моей  проблемы  пришло  задолго  до  утра.  Пришло  оно  откуда-то  со  звезд,  так  равнодушно  глядевших  на  мои  терзания.  Бесчисленные  миры,  сияющие  в  ночи  над  головами  землян,  имели  свое  предназначение.

Меня  осенило,  что  множественность  миров  неслучайна.  Эти  далекие  миры  –  не  просто  сгустки  раскаленного  газа  в  бесконечности  космоса;  нет,  это  места,  где  реализованы  различные  варианты  событий.  Те  случайности  и  совпадения,  которые  не  случились  и  не  совпали  на  Земле,  благополучно  случились  и  совпали  где-то  там,  высоко  над  головой.

Да,  странно  было  бы  думать,  говорил  я  себе,  что  существует  огромное  множество  миров,  недостижимых  для  землян.  Зачем  они,  если  мы  никогда  не  сможем  туда  добраться?  Наверное,  туда  и  не  следует  стремиться,  ведь  там  происходит  то,  что  могло  бы  происходить  здесь,  но  в  силу  разнообразных  причин  не  произошло.

Еще  много  ночей  подряд  я  со  счастливым  умилением  смотрел  на  некую  яркую  точку,  где  я  встретил  свою  невозможную  на  Земле  любовь;  может  быть,  там  мы  жили  с  ней  долго  и  счастливо.  Сказать  по  правде,  я  не  знаю,  что  было  с  нами  потом;  я  забыл  ее  –  добрую,  красивую,  самоотверженную  -  отправив  еще  одного  «себя»  на  очередную  планету  с  еще  одной  невозможной  на  Земле  любовью.

…Шли  годы.  Я  продолжал  эксплуатировать  свое  открытие  и  «осваивать»  вселенную,  населяя  ее  мирами,  где  сбывались  мои  желания.  Так  в  глубинах  космоса  появились  довольно  загадочные  местности;  как  славно,  что  туда  не  смогут  добраться  наши  бравые  космонавты!

                     [b]«Все  к  лучшему  в  этом  лучшем  из  миров»[/b]

Но  потом  что-то  разладилось  в  моей  концепции.  Во-первых,  оказалось,  что  идея  множественности  миров  (в  том  смысле,  как  я  ее  понимал)  совсем  не  нова.  Лейбниц  считал,  что  Бог  не  создал  бы  этот  мир,  если  бы  он  не  был  лучшим  из  всех  возможных.  Вольтер  не  соглашался  с  утверждением,  что  этот  мир  –  действительно  лучший  из  всех  возможных,  и  его  ирония  вылилась  в  реплику  доктора  Панглоса  из  «Кандида»:  «все  целесообразно  в  лучшем  из  возможных  миров».  Шекли  уточнил,  что  Земля  имеет  три  координаты  «К»:  куда,  когда  и  которая…

Значительно  сильнее  меня  беспокоили  совсем  иные  соображения.  Мне  стало  не  по  себе  от  мысли,  что  весь  космос  унизан  планетами,  на  которых  я  –  ведь  это  все  равно  был  я!  –  позволяю  себе  то,  что  на  Земле  было  позволить  нельзя.  Пусть  даже  ничего  такого  предосудительного.  Пусть  мелочь.  Пусть  каприз…

Но  к  тому  моменту  и  Земля  оказалась  населена  разнообразными  событиями,  которые  состоялись  благодаря  моему  предумышленному  «так  вышло».  Не  потому  ли  это  все  «выходило»,  что  я  много  лет  с  легкостью  позволял  себе  все,  чего  желал,  -  там,  на  далеких  мирах?  –  И  вот  ведь  незадача:  многое  –  да  почти  все!  -  из  того,  чему  я  позволил  «выйти»,  оказалось  фальшивкой.  Разнообразные  «случайности»  не  стоили  затраченных  усилий;  реализация  самых  страстных  желаний  оставляла  по  себе  только  стыд  и  досаду.

Множественность  миров  во  вселенной  –  вовсе  не  отдушина  для  пылкого  воображения  теплокровного  землянина.  Скорее,  это  напоминание  о  том,  как  ограничен  выбор  при  бесконечном  многообразии  возможностей:  жить-то  нам  всем  приходится  на  одной  планете.  Далекие  миры  прекрасны,  пока    недостижимы;  то,  что  «могло  бы  быть»  -  прекрасно,  пока  не  сбылось.  Хрупкий  баланс.  Тонкая  грань.  Золотая  середина.  Путь?
_________
Опубликовано:  Отрок.UA  -  №  2  (5)  -  2011

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=497538
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 08.05.2014

Репатриация ложки

Этот  рассказ  можно  прослушать:  https://soundcloud.com/maksym-fedorchenko-12988772/repatriatsiya-lozhki    

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  -  автобиографическая  книга,  написанная  мной  в  2012-2014  годах,  которая  включает  в  себя  20  рассказов  (по  состоянию  на  10  мая  2014  года).  Димкины  хроники  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   [b]История  15[/b].  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  15.  РЕПАТРИАЦИЯ  ЛОЖКИ[/b]

Солнце  здесь  вставало  рано  и  сразу  же  начинало  нагревать  всё,  до  чего  дотягивались  его  лучи.  Едва  светлела  узкая  щель  между  плотными  тяжелыми  шторами,  они  становились  горячими,  как  только  что  извлеченные  из  духовки  противни.  Комнату  немедленно  затапливал  жар,  излучаемый  шторами,  от  которого  не  защищал  даже  кондиционер.  Димке  приходилось  спасаться  бегством  к  морю,  и  в  свой  номер  он  мог  вернуться  только  к  вечеру,  когда  солнце  скрывалось  за  горами.

Здесь  всё  напоминало  Крым,  хотя  до  Крыма  отсюда  было  довольно  далеко.  Средиземноморский  пейзаж  был  выдержан  в  лучших  его  традициях:  сиреневые  полупрозрачные  горы,  сине-бело-голубое  море,  бездонное  небо,  сосны,  пальмы  и  песок.  Но  было  тут  нечто,  очень  непохожее  на  Крым.  Всюду  царила  безупречная  чистота,  всё  отличалось  аккуратностью  и  добротностью;  казалось,  что  не  только  мраморные  плиты  и  деревянные  балки  отеля,  но  и  все  элементы  и  детали  местной  природы  тщательно  подобраны  и  пригнаны.  Из  любой  щели  выглядывали  улыбчивые  люди,  ненавязчиво,  но  явно  стараясь  угодить  Димке.

Но  Димка  взирал  на  местное  великолепие  с  раздражением.  Он  и  сам  поначалу  не  понимал,  почему  его  так  выводит  из  себя  чистота  пляжей  и  моря,  аккуратность  клумб  и  газонов,  выглаженность  тротуаров  и  отутюженность  шоссе.  Ведь  разве  не  отсутствие  всего  этого  там,  дома,  на  Родине,  однажды  подтолкнуло  его  искать  комфортного  отдыха  здесь,  где  «всё  включено»  и  всё  работает?  Действительно,  проспекты  туристических  компаний  не  соврали,  включено  было  всё,  и  придраться  было  не  к  чему.  А  Димку  именно  это  и  изводило:  здесь  не  к  чему  было  придраться!  А  там,  дома,  на  Родине,  было,  к  чему.

Димка  вздохнул  и  побрел  к  кофейному  автомату.  Взял  чашку  и  с  отвращением  отметил,  что  кофейные  чашки  именно  такой  формы  нравятся  ему  больше  всего.  Нажал  кнопку,  дождался,  пока  иссякла  черная,  окутанная  паром  струйка,  и  протянул  руку  за  ложечкой…  Вот  оно!  Вот  что  здесь  раздражало  не  потому,  что  было  лучше,  чем  дома,  а  потому,  чтобы  было  хуже.  Ложки!  Столовые,  чайные,  кофейные  -  штампованные  из  тусклого  сплава,  с  чуть  шершавыми  краями,  плоские  и  неглубокие,  непригодные  ни  для  одной  из  заявленных  целей!  Зато  на  ручке  каждой  ложки  –  крупное,  аккуратное  клеймо,  выбитое  с  такой  силой  на  тонком  металле,  что  его  зеркальное  изображение  можно  было  увидеть  и  на  обороте.

Сидя  за  столиком,  Димка  пил  кофе,  смотрел  на  море  сквозь  густые  ветви  какого-то  огромного  колючего  куста,  усыпанного  белыми  цветами,  и  ностальгировал.  Димка  вообще  был  склонен  к  ностальгии.  В  Киеве  он  скучал  по  небольшому  южному  городку,  в  котором  родился,  а  в  этом  городке,  навещая  родителей,  немедленно  начинал  тосковать  по  Киеву.  В  Европе  он  маялся  и  томился,  ожидая  возвращения  на  Родину,  а  дома  то  и  дело  восклицал:  «Ах,  Европа!».  Повзрослев,  Димка  с  нежностью  и  грустью  вспоминал  своё  детство.  И  только  там,  в  детстве,  не  было  никакой  ностальгии…

Однако  сейчас  привычное  уютное  чувство  приобрело  какой-то  новый,  незнакомый  оттенок.  Здесь  слишком  многое  напоминало  Родину,  и  поэтому  открывалась  обширная  почва  для  сравнений.  Родина  в  этих  сравнения  явно  проигрывала.  Осознавая  это,  Димка  возмущался,  но  не  отечественными  беспорядками  и  безобразиями,  а  местными  достижениями.  Считая  себя  человеком  справедливым,  Димка  стыдился  такой  предвзятости  и  неспособности  воздать  должное  этой  гостеприимной  стране.  И  зачем  он  только  сюда  приехал?

Димка  снова  подошел  к  кофейному  автомату.  У  автомата  уже  собралась  небольшая  хмурая  очередь,  и  Димке  пришлось  несколько  минут  простоять  у  деревянного  полированного  ящика  со  столовой  утварью.  Знакомых  в  очереди  не  оказалось,  и  Димка  начал  оглядываться  по  сторонам.  Отель,  будто  сложенный  из  кубиков  рафинада  на  уступах  невысокой  горы,  под  лучами  солнца  сиял  такой  белизной,  что  глазам  становилось  больно.  Димка  перевел  взгляд  на  бассейн,  еще  безлюдный  в  этот  ранний  час.  К  бассейну  со  всех  сторон  подступал  газон;  даже  отсюда  было  заметно,  какой  он  ухоженный,  какая  упругая  трава  выращена  на  нём.  Там  и  сям  на  газоне  росли  оливковые  деревья,  между  которыми  висели  плетеные  гамаки.  На  опушке  небольшой  пальмовой  рощи  были  установлены  разноцветные  горки  и  качели.  Цикады  наполняли  воздух  жестяным  дребезжанием.

Димка  вновь  испытал  прилив  ностальгии,  разбавленной  необъяснимой  неприязнью.  Чтобы  как-то  избавится  от  этого  неприятного  чувства,  он  сосредоточил  внимание  на  ложках,  тусклой  грудой  сваленных  в  деревянную  коробку  возле  кофейного  автомата.  Разве  это  ложки?  Не  то  что  пользоваться,  даже  в  руки  брать  неприятно,  вот  у  нас  ложки  –  так  ложки,  а  это…  Димка  осекся,  протянул  руку  и  извлек  из  ящика  кофейную  ложку.  Блестящая,  изящно  изогнутая,  с  глубоким,  чуть  заостренным  черпалом,  с  идеально  гладкими  краями.  Ложка  была  такой  тяжелой,  будто  её  не  отштамповали,  а  отлили  из  благородного  металла.  Ручку  ложки  украшал  сложный  растительный  орнамент.  Димке  стало  совсем  тоскливо.  Значит,  и  ложки  тоже…  Он  перевернул  ложку,  ожидая  увидеть  знакомое  крупное  клеймо,  но  вместо  этого  увидел  кириллицу:  ЗиШ.  НЕРЖ.  Димка  не  верил  своим  глазам.  Как?  Откуда?

Димка  быстро  пересмотрел  оставшиеся  ложки,  а  также  ложки  в  ящиках  у  других  автоматов  и  выяснил,  что  эта  ложка  была  единственной  его  соотечественницей.  Димка  забыл  о  кофе  и  о  своей  странной  ностальгии  и  задумался,  какими  судьбами  этот  маленький  столовый  прибор  занесло  на  берег  Средиземного  моря.  Может,  это  наследие  эпохи  «челноков»,  но  почему  тогда  такая  ложка  здесь  только  одна?  А  может,  это  какой-то  турист  из  бывшего  Союза  позабыл  её  здесь?  Димка  крепко  сжал  ложку  в  кулаке.  Нет,  он  не  оставит  её  здесь.  Не  укради,  само  собой,  но  это  не  кража,  разве  же  это  кража?

Димка  раскрыл  кулак  и  посмотрел  на  ложку.  Она  так  уютно  и  безмятежно  лежала  на  ладони,  словно  это  был  её  собственный  футляр,  покоящийся  в  почтенном  семейном  буфете  в  каком-нибудь  Мелитополе.  Взволнованный  этой  находкой  и  загадками,  окружавшими  её  путь  сюда,  Димка  окончательно  уверился,  что  похищение  этой  ложки  –  действительно  не  кража.  Его  путешествие  внезапно  обрело  героический  смысл.  Он  приехал  сюда,  в  эту  далекую  страну,  вовсе  не  за  комфортом  и  сервисом.  Он  приехал  освободить  из  плена  и  вернуть  на  Родину  своего  соотечественника.  Так  славные  запорожцы  вызволяли  уведенных  в  неволю  Димкиных  предков.  Ведь  никто  бы  не  назвал  кражей  освобождение  своих  из  чужеземного  рабства!

Димка  снова  сжал  ложку  в  кулаке  и  огляделся  вокруг.  Теперь  всё  виделось  ему  в  ином  свете.  И  газон,  и  бассейн,  и  пальмы  –  это  только  декорации,  за  которыми  таятся  беспощадные  янычары.  Мы  –  Димка  уже  мысленно  обращался  к  ложке  как  к  живому  существу  –  на  чужбине,  и  наш  путь  домой  не  будет  легким.  Димка  почувствовал  лёгкое  головокружение,  возникавшее  в  момент  опасности,  страх  перед  которой  уже  преодолён.

Он  спрятал  ложку  в  карман  и  вышел  к  морю.  Взобравшись  на  огромный  камень,  увязший  в  песке,  Димка  окинул  взглядом  бухту  и  горы  над  ней.  Перед  ним  лежала  чужбина,  пусть  так  похожая  на  Родину,  но  чужбина.  Димкины  глаза  внезапно  увлажнились,  будто  от  резкого  порыва  ветра.  Да,  здесь  всё  было  лучше,  чем  дома,  кроме  ложек,  разумеется,  но  всё  это  Димка  не  любил.  А  вот  всё  то,  что  осталось  и  ждало  его  дома,  на  Родине,  он  любил.  Теперь  в  этом  не  было  ни  малейших  сомнений.

Контрабандой,  нелегально,  без  предъявления  таможне  и  пограничным  властям,  ложка  благополучно  пересекла  границу  и  вернулась  на  Родину.

2012  г.

Этот  рассказ  в  переводе  на  украинский  здесь:
http://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=668798  

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=497530
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 08.05.2014

"Здесь был я"

                                                 «Великие    люди!  Обратите  внимание,  предводитель.
                                                   Видите?  Чуть  повыше  облака  и  несколько    ниже  орла!
                                                   Надпись:    "Коля    и  Мика,  июль  1914  г.".
                                                   Незабываемое  зрелище!»
                                                   [i]И.  Ильф,  Е.  Петров.  Двенадцать  стульев[/i]



Трудно  найти  такое  место  на  Земле,  где  бы  кто-то  ни  оставил  пресловутую  надпись  «Здесь  был  [i]имярек[/i]».  Человек  хочет,  чтобы  о  нем  помнили,  -  почему?  Чего  здесь  больше:  суетной  гордыни  или  острого,  болезненного  одиночества  человека  в  бесконечной  череде  поколений?  Думается,  именно  гордыня  направляет  руку,  выводящую  «здесь  был…».  А  одиночество  человека  в  истории  всегда  лежит  в  основе  этой  надписи:  меня  нет,  а  этот  мир  все  так  же  несется  в  пространстве  и  времени,  как  ни  в  чем  ни  бывало.  Как  будто  меня  не  бывало!  -  Суета,  суета…  Но  почему  тогда  из  двух  главных  заповедей  одна  говорит  о  любви  к  Господу,  а  другая  –  о  любви  к  человеку?  Не  потому  ли,  что  любви  к  Господу  без  благодарной  человеческой  памяти  может  оказаться  недостаточно  в  самый  ответственный  момент  моей  личной  истории?..  Впрочем,  всю  правду  о  себе  мы  узнаем  только  тогда,  в  этот  момент.  Но  понять  некоторые  вещи  можно  уже  сейчас,  если  немного  приглядеться.

[b]                  ПИСАТЕЛЬ[/b]

В  детстве  я  очень  хотел  стать  знаменитым.  И  даже  не  то  чтобы  хотел,  -  я  вполне  был  уверен  в  своем  грандиозном  будущем.  Была  такая,  знаете  ли,  готовность  к  ослепительной  славе.  Сомнений  не  было.  Мерещилась  разная  чепуха  –  «[i]экипажи,  скачки,  рауты,  вояжи[/i]»…

В  те  далекие  времена  я  видел  для  себя  только  одну  славу  –  славу  писателя.  Возможно,  потому,  что  очень  любил  читать.  Еще  мне  нравились  различная  канцелярская  утварь  –  ручки  и  карандаши,  тетради  и  блокноты,  пеналы  и  папки.  Теперь  я  уверен,  что  наверняка  спутал  страсть  к  канцтоварам  с  наличием  способностей  к  писательству.  В  общем,  задатки  торговца  или  кладовщика  принял  за  талант  писателя…

Мне  представлялись  полки,  уставленные  толстенькими  томиками,  мое  имя  в  школьных  и  университетских  программах,  поклонники  и  поклонницы,  рыдающие  у  подножия  скромного  памятника  на  «родине  писателя»….

Однако  мои  мечтания  о  славе  писателя  как-то  опускали  все,  что  касалось  таланта  к  этому  ремеслу  и  труда  на  писательской  ниве.  Между  мечтами  и  достижениями  не  было  разницы.  Мечты  и  были  главным  моим  достижением.  Чистой  воды  маниловщина  и  обломовщина…

Отрезвили  первые  попытки  писать.  Слово  оказалось  неподатливым  материалом,  почище  гранита.  Сюжеты  и  идеи  своим  убожеством  угнетали  даже  их  творца.

Погоревав  о  только  что  обездоленных  мной  потомках,  я  оставил  мысли  о  карьере  писателя.


                   [b]РЕЖИССЕР[/b]

Потом  меня  увлекло  кино.  Среди  сотен  фильмов,  которые  не  стоили  потраченного  на  их  просмотр  времени,  иногда  встречались  подлинные  шедевры.  Меня  потрясла  сила  воздействия  этого  искусства  на  зрителя  –  я  и  немедленно  увидел  себя  там,  на  сцене,  перед  взорвавшимся  аплодисментами  залом…  

Однако  некоторое  представление  о  реальности  у  меня  к  тому  времени  появилось.  Помните,  как  выглядел  персонаж  Бодрова-младшего  в  фильме  «Брат»,  когда  он  вырядился  для  покушения  на  рыночного  «авторитета»?  У  меня  были  такие  же  огромные  очки  в  роговой  оправе,  жуткий  берет  и  китайский  пуховик  до  пят.  С  одним  отличием:  мой  пуховик  был  ярко-желтого  цвета.  Как  актер,  я  бы  не  смог  покорить  публику.  Но  режиссура  –  в  моем  представлении  –  прощала  некоторую  неряшливость  и  непритязательность  в  облике.  Чтобы  гениальность  была  контрастнее,  так  сказать.  Выглядел  я  именно  как  режиссер,  а  не  как  звезда  экрана.  Выбора  не  было:  я  уже  видел  себя  скромным,  очень  талантливым  режиссером  с  мировым  именем.

Однако  мечтания  о  состоявшейся  славе,  о  незабываемых  следах,  которые  мое  творчество  оставило  в  кинематографе  и  душах  зрителей,  снова  оказались  подвешенными  в  воздухе.  Не  прилагая  никаких  усилий,  даже  не  пытаясь  что-либо  предпринять,  я  с  упоением  создавал  все  новые  и  новые  подробности  своего  блестящего  кинематографического  будущего.  Время  шло,  создавались  новые  киношедевры,  а  моя  известность  пока  что  не  выходила  за  пределы  моего  воображения.

Взбешенный  неблагодарностью  зрителей  и  переменчивостью  творческой  Фортуны,  я  отказался  от  своей  воображаемой  кинематографической  карьеры.

                   [b]БИЗНЕСМЕН[/b]

К  этому  моменту  наступили  новые  времена.  Бизнес  из  уголовно  наказуемого  деяния  превратился  в  «индивидуальную  трудовую  деятельность»,  а  потом  и  в  «предпринимательство».  Бизнес-империи  росли  и  рушились;  нищие  становились  миллиардерами,  а  миллиардеры  нищими.  А  главное  –  они  все  становились  известными,  их  любили  пресса  и  телевидение.  Наверняка  их  будут  помнить  потомки  –  свои  и  чужие.

И  вот  как-то  вечером  в  одной  комнате  общежития  собрались  мои  университетские  друзья-товарищи.  Мы  все  были  очень  молоды  и  очень  бедны.  Но  наши  грандиозные  планы  простирались  чрезвычайно  далеко.  Роскошная  лепнина  на  потолке  моей  убогой  комнаты  подчеркивала  контраст  между  нашим  скромным  настоящим  и  баснословным  будущим.

Мы  ясно  видели  это  будущее  сквозь  клубы  табачного  дыма,  сквозь  который  нельзя  было  различить  лица  рядом  сидящего.  Мы  говорили  о  нашем  бизнесе  так,  словно  по  всей  стране  уже  высились  ослепительные  офисы  из  стекла  и  стали,  украшенные  скромной  золотой  табличкой  с  именем  нашей  фирмы:  «Южно-украинская  торгово-промышленная  экспортно-импортная  компания»  (как  сказал  бы  мой  папа,  «автомотовелофотобочкотракторный  завод»).

Мы  много  выпили  в  тот  вечер,  весь  стол  был  уставлен  бутылками;  серый  от  сигаретного  пепла  кот  бродил  среди  бутылок  и  настойчиво  требовал  пищи.  Я  закрывал  глаза,  и  его  истошное  «мяу»  сразу  же  трансформировалось  в  сладостное  «Пиастры!  Пиастры!»

Однако  на  трезвую  голову  я  увидел  в  нашем  бизнесе  только  риск,  опасности  и  труд.  Напрасно  друзья  убеждали  меня,  что  из  риска  как  раз  и  произрастает  прибыль;  мои  неудачи  с  писательством  и  режиссурой  убедили  меня,  что  жизнь  –  несправедливая  штука.  Ты  трудишься,  как  вол,  а  в  результате  –  тернии  и  волчцы.  Нет  уж,  дудки:  я  требую  твердых  гарантий  успеха,  славы  и  памяти  благодарных  потомков!  Авансом!

И  пока  я  стоял  на  пьедестале  собственной  гордыни  в  этой  неудобной  позе,  мои  друзья  занялись  бизнесом.  И  дело  у  них  пошло.

                     [b]НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ[/b]

Мне  очень  хотелось  любви  и  благодарности  современников  и  долгой  памяти  будущих  поколений.  Годами  я  размышлял  о  том,  что  нет  в  этом  ни  смысла,  ни  справедливости:  я,  такой  талантливый,  просто  гениальный,  прозябаю  в  забвении.

Тем  временем  я  испробовал  несколько  карьерных  возможностей.  Приступая  к  новому  делу  со  страстным  рвением,  я  очень  скоро  терял  к  нему  всякий  интерес:  успехи  требовали  большого  труда,  а  признание  и  слава  вырисовывались  как  отдаленная  и  маловероятная  перспектива.
Время  шло;  постепенно  миновал  и  возраст,  благоприятный  для  свершений.  С  рождением  детей  передо  мною  словно  разверзлась  пропасть:  я  никогда  не  стану  знаменитым  и  прославленным.  Жизнь  кончена!

                     [b]«ЗДЕСЬ  БЫЛ  Я»[/b]

Однажды  мы  с  дочкой  шли  по  нашей  улице.  Мы  держались  за  руки;  желтые  листья  кружились  в  воздухе  и  мягко  опускались  нам  под  ноги.  Она  держала  мою  ладонь  своей  маленькой  горячей  ладошкой,  и  заворожено  смотрела  на  падающие  листья.  Кружение  листьев  в  налившемся  синевой  небе  околдовало  ее,  и  она  все  повторяла:  «Папа,  а…  Папа,  а…»  и  никак  не  могла  закончить  очередной  вопрос.

И  тут  терзавшие  мою  душу  призраки  упущенной  славы  наконец  оставили  меня.  Я  прозрел.  Сначала  у  меня  возникло  очень  странное  ощущение:  я  почувствовал,  будто  наши  шаги  вращают  земной  шар.  Вернее,  будто  я  своими  шагами  вращаю  Землю,  а  дочке  приходится  только  переставлять  свои  маленькие  сапожки  по  поверхности,  а  уж  шар  докатится,  куда  следует.  Если  бы  я  остановился,  листья  бы  замерли  в  воздухе,  и  воздух  вокруг  нас  наполнился  бы  тишиной  и  неподвижностью…

Мне  все  вдруг  стало  предельно  ясно.  Такие  вещи  происходят  в  краткий  миг,  и  ты  понимаешь,  что  мир  изменился,  и  ты  изменился,  и  жизнь  больше  никогда  не  будет  такой,  какой  она  была  на  прошлом  ударе  сердца.

Мое  новое  понимание  не  может  облачиться  в  слова  уже  несколько  лет.  Я  и  теперь  не  уверен,  что  найду  нужные  слова.  Но  меня  больше  не  тревожат  мысли  о  славе,  признании  и  благодарных  потомках.  Я  вспоминаю  желтые  листья,  синее  небо  и  горячую  ладошку  в  своей  руке.  Эта  девочка  вырастет,  и  однажды  серьезная  взрослая  женщина  вдруг  вспомнит,  как  папа  рычал,  словно  тигр,  выпрыгивая  из-за  кресла,  и  улыбнется  некстати,  а  может,  даже  уронит  слезу.

И  если  я  буду  рычать  достаточно  убедительно,  чтобы  впечатлить  одну  маленькую  девочку,  мне  не  придется  искать  славы  у  миллионов  землян  или  карабкаться  в  горы,  чтобы  напомнить  миру:  «Здесь  был  я».
____________________
Опубликовано:  Отрок.UA  -  #  1(49)  -  2011

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=497340
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 07.05.2014

Два кольори

Колись  нам  пісня  душу  зігрівала
Про  хлопця,  що  збирався  йти  світами,
Йому  сорочку  мати  вишивала
Червоними  і  чорними  нитками:

[i]"Два  кольори  мої,  два  кольори,
Оба́  на  полотнi,  в  душi  моїй  оба́,
Два  кольори  мої,  два  кольори:
Червоне  -  то  любов,  а  чорне  -  то  журба."
[/i]

Та  час  лихий  прийшов,  і  пісня  наша
Вже  вимагає  іншого  приспіву,
Бо  українських  душ  прадавня  чаша
По  вінця  не  журбою  -  щирим  гнівом
Наповнена!  А  гнів  -  то  вимір  другий
До  рідного  і  справжнього  любові,
Що  ворогам  над  Ненькою  наруги
Не  вибачає  і  благає  крові.
То  ще  Тарас  казав  нам:  Україна
Загарбникам  себе  не  віддавала,
І  ворогів  в  курган  під  ковилину
З  своїми  поруч  рясно  укладала.
Свої  лежали  -  знов  лежать  степами,
Над  ними  плачуть  ниви  волошкові...
Коли  і  ти  стикнешся  з  ворогами  -
Вбивай  без  гніву  з  щирої  любові  -
До  Батьківщини,  до  дітей,  до  рідних,
До  предків,  що  спочили  під  хрестами  -
Вбивай  з  любові  хижих  і  негідних,
Поводься  гідно  з  Неньки  ворогами,
Бо  ж  гнів  і  ненависть  не  кращі  друзі
Того,  хто  служить  вірно  Батьківщині,
Любов  -  червона,  як  калина  в  лузі,  -
Вона  вкоротить  віку  ворожині.
І  лиш  потому,  після  перемоги,
Здобутої  з  любов"ю  і  з  боями,
Повернемось  ми  на  свої  пороги,
І  пісня  зійде  тими  кольорами:

[i]"Два  кольори  мої,  два  кольори,
Оба́  на  полотнi,  в  душi  моїй  оба́,
Два  кольори  мої,  два  кольори:
Червоне  -  то  любов,  а  чорне  -  то  журба."[/i]

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=497311
рубрика: Поезія, Громадянська лірика
дата поступления 07.05.2014

Толкование сновидений

Однажды  мне  приснился  сон.

Я  бродил  по  странному  дому,  из  которого  невозможно  было  выбраться  —  ни  через  дверь,  ни  через  окно.

Дом  скрипел  половицами  и  дверями,  стучал  ставнями  и  водостоками,  постанывал  стропилами  и  выл  дымоходами,  он  весь  раскачивался  на  ветру,  грозя  развалиться,  но  держался,  стоял,  не  падал.

Мне  было  страшно  и  одиноко.  Я  звал,  кричал,  стучал  кулаками  в  двери;  никто  мне  не  отвечал.

Но  дом  не  был  пуст.  Его  тёмные  коридоры  и  узкие  комнаты  кишели  обитателями.

Обитатели  были  многочисленны  и  разнообразны.  Они  были  озабочены  и  деятельны.  Они  сновали  мимо  меня,  из  комнаты  в  комнату,  из  коридора  в  коридор,  с  лестницы  на  лестницу,  ни  на  миг  не  останавливаясь.  Они  преследовали  друг  друга,  ловили,  хватали,  догоняли...

И  они  не  обращали  на  меня  внимания.  Они  не  замечали  меня,  когда  я  заговаривал  с  ними,  когда  кричал  на  них,  когда  угрожающе  воздевал  руки  или  пытался  их  схватить.  Они  проходили  мимо,  не  оглядываясь,  когда  я  споткнулся,  упал  и,  завывая  от  боли,  скорчился  на  полу,  обнимая  ушибленное  колено.

Обитатели  дома  двигались  по  какому-то  плану,  повторяя  одно  и  то  же  действие  без  конца.  Они  словно  действовали  по  сценарию  пьесы,  финал  которой  открывал  её  же  первый  акт.

Похоже,  их  роли  были  раз  и  навсегда  распределены.  Мне  даже  показалось,  что  все  они  —  пленники  какого-то  закулисного  умысла,  что  движутся  они  и  действуют  чужой  волей.  Когда  же  я  увидел,  как  мучительно  косят  их  воспалённые  глаза,  глядящие  вовсе  не  туда,  куда  несут  их  ноги  и  тянутся  руки,  моё  подозрение  стало  уверенностью.

Мимо  меня  снова,  всё  в  той  же  очерёдности,  промелькнули  эти  таинственные  обитатели.  Синица.  Кошка.  Собака.  Корова.  Седовласая  леди  строгого  вида,  с  каким-то  жестяным  предметом  вроде  ведёрка  в  руках.  Толстый,  неопрятный,  медленно  бредущий  человек  с  кнутом.  Два  петуха...

Дррррррынь!  —  звонок  будильника  выхватил  меня  из  цепких  объятий  загадочного  сновидения.

Мне  пришлось  увидеть  этот  сон  несколько  раз,  прежде  чем  я  понял,  что  это  за  место.  Я  успел  привыкнуть  к  странному  дому  и  к  его  особому  аромату  —  насыщенной  смеси  запахов  старого  дерева,  сена,  пыли,  птиц  и  крупных  животных.  Я  изучил  загадочных  обитателей  и  запомнил  их  роли  в  том  спектакле,  который  они  безошибочно  разыгрывали  передо  мной  ночь  за  ночью.

Сначала  где-то  на  окраине  памяти  возникли,  словно  облака  на  далёком  горизонте,  какие-то  смутные  воспоминания.  Какие-то  слова.  Зарифмованные  окончания  строк,  полностью  припомнить  которые  мне  никак  не  удавалось.  Они  проплывали  перед  моим  мысленным  взором,  всё  ещё  слишком  далёкие,  слишком  размытые,  чтобы  я  смог  их  прочесть...

И  тут  я  вспомнил.  Я  остановился  и  громко  произнёс:  «Вот  дом,  который  построил  Джек!»

И  тут  же  стены  дома  начали  бледнеть  и  таять.  Синица  выпорхнула  в  исчезающее  окно,  кот  сквозь  смутно  прозрачную  стену  устремился  в  сад,  за  ним  промчался  пёс,  проковыляла  старушка,  успев  ещё  опереться  на  косяк  за  миг  до  того,  как  тот  совершенно  исчез.  Корова  шумно  вздохнула  и  замерла  на  месте.  Пастух  лёг  на  землю  и  задремал.  Петухи  огласили  пространство  торжествующим  кличем...

Глупость,  сон,  нелепость  —  да,  всё  так.  Но  есть  и  что-то  большее  в  этом  видении.  Передо  мной  распахнут  многомерный,  яркий,  удивительный  мир.  Вокруг  —  неиссякающий  поток  явлений,  людей  и  событий.  Печали  и  радости  сменяют  друг  друга  в  интригующем  порядке.

Но  неловким  усилием  слабого  ума  я  сжал  всё  это  до  пределов  крохотного  шаткого  сооружения.  Я,  словно  пресловутый  Джек,  поселил  всё  и  всех  в  бессмысленном  душном  мирке,  а  следом  поселился  в  нём  сам.

Я  гордо  возгласил:  «Вот  дом,  который  построил  Я!»  —  и  проклял  своим  колдовством  разнообразие  и  монотонность,  красоту  и  ужас,  любовь  и  одиночество,  жизнь  и  смерть.

Мой  замысел  о  порядке  вещей  оказался  важнее  сущего  —  и  я  провалился  в  свой  замысел.  Его  создатель  и  всесильный  повелитель,  я  стал  узником  моего  нищего  воображения  и  ленивого  разума...

Моя  синица  только  ворует  пшеницу  —  не  поёт,  не  вьёт  гнёзда,  не  учит  птенцов  летать.  Мой  кот  пугает  синицу,  и  только,  —  он  не  сворачивается  клубком  у  меня  на  руках,  не  мурлычет,  не  трётся  выгнутой  спиной  о  мои  ноги...

Вот  дом,  который  построил  я.

Публикация:  Отрок.UA  -  №  1  (55)  -  2012

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=497122
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 06.05.2014

Она лежала на спине…

Она  лежала  на  спине
И  беспощадно  розовела,
Как  будто  предлагая  мне
Свое  трепещущее  тело.

А  я  стоял,  смотрел,  вполне
Осознавая  перспективу
Рвануть  на  рдеющей  волне
И  сгинуть  в  эпицентре  взрыва,

Сгореть  в  снедающем  огне,
И  там  пропасть,  чтоб  обнаружить
Верхом  себя  на  том  коне,
Внутри  который,  не  снаружи,

Не  время  думать  о  цене,
Еще  чуть-чуть  и  будет  поздно,
Взаправду  все,  а  не  во  сне,
Не  понарошку,  а  серьезно.

И  я  решился  -  в  этом  дне
Другой  возможности  не  надо,
Чтоб  солнцу,  звездам  и  луне
Стоять  решающим  парадом.

Но  слишком  долго  в  тишине
Стоял  -  и  стал  себе  противен:
Прохожий,  поклонившись  мне,
С  асфальта  взял  те  десять  гривень!

Теперь  с  собой  наедине
Терзаюсь,  только  что  не  воя...
Да  черт  с  ним!  -  мне  ценней  вдвойне,
Что  не  присвоил  я  чужое!

А  тот,  другой  -  в  какой  цене
Ему  порядочность  простая?!
Но  на  войне  как  на  войне:
Звоню  102  и  сообщаю...

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=497099
рубрика: Поезія,
дата поступления 06.05.2014

Как становятся киевлянами

Наш  город  очень  красив.  Нет,  «красив»  -  не  то  слово.  Красивы  города  в  Европе.  Наши  города  –  иные.

Красота  европейского  города  –  это  вершина  айсберга,  в  основе  которого  лежит  тщательная  планировка,  продуманная  застройка,  действующие  коммуникации,  кропотливое  озеленение  и  щедрая  реставрация,  иначе  говоря  -  наука,  искусство,  технология,  закон,  дизайн  и  инвестиции.  Любезные  горожане  с  мудрыми  улыбками  изящно  раскланиваются  на  чистых  тротуарах.  Турист,  стремительно  пробегающий  среди  сверкающих  дворцов,  музеев  и  торговых  центров,  видит  только  эту  вершину,  восхищенно  ахает  и  восклицает.  Он  едва  успевает  отвечать  на  поклоны  и  улыбки.  Он  уже  полюбил  этот  город.  Любовь  к  европейскому  городу  –  это  всегда  любовь  с  первого  взгляда.  Нет,  турист  вовсе  не  глуп  и  не  слеп,  он  полюбил  то,  что  действительно  заслуживает  любви.

Наш  город  грязен.  Он  неудобен  для  жизни,  работы  и  отдыха,  неудачно  распланирован  на  сумасшедших  горках  и  в  глубоких  оврагах,  как  попало  застроен  чудовищными  зданиями.  Транспортные  развязки  вяжут  горожанам  ноги.  Самые  узкие  дороги  и  тротуары  проложены  в  наиболее  оживленных  местах.  Мосты  способны  надолго  задержать  и  врага,  и  друга.  Жилые  кварталы,  тесно  набитые  домами  с  крохотными  двориками,  вдруг  налетают  на  огромные  пустые  пространства.  Старинные  постройки  роняют  на  тротуары  и  прохожих  штукатурку,  лепнину  и  балконы.  Горожане  идут  плотной  массой,  толкаются,  улыбаются  редко  и  едко.  Турист  чувствует  себя  здесь  чужим,  он  ощущает  себя  ребенком,  потерявшемся  в  толпе.  Еще  его  постоянно  преследует  чувство  локтя  –  твердого  чужого  локтя,  толкающего  и  жмущего  в  бока,  спину,  живот  и  грудь.

Его  надо  взять  за  руку  и  выдернуть  из  потока  прохожих.  Пусть  переведет  дыхание,  пусть  постоит  минуту  на  газоне.  Ничего,  у  нас  можно.  Это  в  Европе  газон  –  площадка  с  травой.  Наш  газон  предназначен  для  созерцания  окрестностей  и  парковки  автомобилей.  Поэтому,  собственно,  травы  на  наших  газонах  нет.

Агрессивность  наших  горожан  –  миф.  Просто  у  нас  слишком  узкие  тротуары.  А  вы  пройдитесь  по  ним  ночью,  с  любимой  девушкой.  Так  близки  вы  не  будете  больше  нигде.  Вы  будете  идти  рядом,  глядя  в  разные  стороны,  не  теряя  при  этом  ощущения  объятий.

Покажите  туристу,  откуда  надо  смотреть  на  наши  улицы.  Пятиминутное  восхождение  вознаграждается  получасовым  экстазом.  Не  говорите  ему  этого,  он  не  поверит.  Пусть  увидит  все  сам.

Смотрите,  на  его  лице  уже  другое  выражение.  Смесь  удивления,  радости  и  недоверия.  Это  –  узнавание.  Он  уже  начал  различать  черты  старого  друга,  которого  давно  потерял,  почти  забыл,  но  встретил  случайно,  вспомнил  и  больше  никуда  не  отпустит.

Вот  сейчас  его  надо  отвести  в  переплетение  кварталов  у  Золотых  ворот.  Пусть  он  заблудится  там,  пусть  поразится  необъяснимому  смещению  пространств  и  измерений,  пусть  распробует  волнующие  названия  улиц,  едва  читаемые  под  брызгами  известки  и  клочьями  паутины.

Он  часто  дышит,  его  лицо  раскраснелось,  крупные  капли  пота  выступили  на  лбу.  Он  озирается  с  таким  видом,  словно  немедленно  хочет  заключить  в  объятия  эти  дома,  каштаны,  фонари,  разбитый  тротуар  и  белую  стену  собора.

Он  уже  не  турист.  Он  остается.  Он  только  что  стал  киевлянином.

2012  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=496902
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 05.05.2014

Побег Чигракова

                                                                       [i]  "Жена  советует:  "Тебе  надо  бегать  по  утрам".
                                                                           А  я  отвечаю:  "Если  побегу,  то    уже  не
                                                                           вернусь..."  -  Сергей  Довлатов.  Компромиссы[/i]


Семену  Ивановичу  Чигракову  не  спалось.  Он  ворочался  с  боку  на  бок,  ложился  то  на  спину,  то  на  живот,  но  сон  не  шел.  Беспокойная  городская  ночь  уже  вошла  в  свою  самую  глухую  фазу,  на  пару  часов  за  окнами  воцарилась  тишина,  а  сна  все  не  было.

Семен  Иванович  понял,  что  ему  не  уснуть.  Последнее  время  он  жил  в  состоянии,  которое  напоминало  усталость,  но  ни  сном,  ни  отдыхом  эта  усталость  не  излечивалась.  Зато  всякие  мелочи  это  состояние  подпитывали  и  обостряли.  Семену  Ивановичу  казалось,  что  всякий  звук,  свет,  слово,  движение,  голоса  детей  и    жены,  лай  его  собаки,  шум  воды  в  трубах,  гул  самолетов,  звонки  трамваев,  любое  дело  и  даже  просто  ожидание  задевают  внутри  него  до  предела  натянутую  струну.  Струна  оживает  и  наполняет  его  голову,  руки,  ноги,  грудь  и  живот  беззвучной,  но  болезненной  вибрацией.  Семену  Ивановичу  хотелось  немедленно  избавиться  от  вибрации,  но  избавиться  было  невозможно.

Вчера  эта  вибрация  стала  непрерывной.  Семен  Иванович  понял,  что  так  дальше  жить  нельзя.  Стемнело,  все  уснули,  и  Семен  Иванович  тоже  лег,  обреченно  прислушиваясь  к  вибрирующей  струне.  Когда  в  доме  стало  совсем  тихо,  Чигракову  даже  показалось,  что  вибрация  внутри  него  начала  звучать.  Его  барабанные  перепонки,  зубы  и  ногти  резонировали.  Не  в  силах  больше  терпеть  это  мучение,  Семен  Иванович  встал  с  постели  и  устроился  в  кресле.  Там,  скорчившись  и  уставившись  в  одну  точку,  он  размышлял  о  том,  как  ему  быть.

Уже  начали  светлеть  окна,  а  он  так  ни  к  чему  и  не  пришел.  Семен  Иванович  не  видел  никакого  выхода.  Ему  хотелось  одного:  немедленно  бросить  все  и  без  оглядки  бежать.  Дом,  семья,  работа,  родственники  и  друзья  –  все  это  ничего,  кроме  проблем  и  суеты,  Семену  Ивановичу  не  приносило.  Поначалу  он  еще  пытался  как-то  решать  эти  докучливые  проблемки  и  проблемы,  но  потом  устал,  запутался,  заврался  и,  наконец,  махнул  на  все  рукой,  поплыл  по  течению,  страдая  от  своего  невидимого  бремени  и  даже  не  пытаясь  как-то  от  него  разрешиться.  Бежать  –  вот,  пожалуй,  единственный  способ  избавится  от  всех  этих  назойливых  и  неразрешимых  проблем.  

Мысль  о  бегстве  разбудила  в  нем  надежду.  Бежать,  скрыться,  исчезнуть,  разом  решить  все  свои  проблемы  и  начать  новую  жизнь.  Совершенно  новую  жизнь.  Жизнь,  в  которой  все,  даже  он  сам,  будет  другим  и  по-другому.  Бежать…  Бежать!  Семен  Иванович  выпрямился  в  кресле.  Вибрация  внутри  него  умолкла  и  почти  исчезла.  Он  посмотрел  в  темный  коридор  и  прислушался.  Тихо.  Все  еще  спят.  Времени  хватит.  Он  соскользнул  с  кресла,  не  зажигая  света,  оделся,  сунул  в  карман  документы  и  какие-то  деньги.  Потом  бросил  в  рюкзак  куртку  и  шапку.  Через  минуту  Семен  Иванович  был  на  улице.  Город  еще  спал,  но  рассвет  уже  начал  окрашивать  нежно-розовым  цветом  вершины  деревьев  и  последние  этажи  домов.  Нужно  было  спешить.

Он  последний  раз  взглянул  на  свой  дом,  повернулся  и  пошел  в  сторону  вокзала.  В  нем  появилось  и  с  каждым  шагом  крепло  какое-то  новое  ощущение,  а  может,  вовсе  и  не  новое,  а  просто  позабытое,  растерянное  среди  всяких  мелочей  и  суеты.  Семен  Иванович  впервые  за  много  недель  широко  и  радостно  улыбнулся.  Он  свободен!  Свобода!  Это  пока  еще  робкое,  но  такое  сладкое  чувство  стоило  того,  чтобы  бросить  все  и  всех  и  оказаться  ранним  утром  посреди  улицы,  не  имея  никаких  видов  на  будущее.

Тут  же  Семен  Иванович  испугался  за  свою  только  что  обретенную  свободу.  Ей  столько  всего  угрожает.  Ее  так  легко  утратить.  От  этой  мысли  Чигракову  стало  не  по  себе.  Ему  померещилось,  что  где-то  уже  бьют  тревогу,  снаряжают  погоню,  по  его  следу  мчатся  всадники  и  гончие  псы,  настигают  его,  валят  на  землю,  вяжут,  тащат  по  мокрой  траве…  Семен  оглянулся.  На  улице  все  еще  было  пустынно  и  тихо,  но  в  этой  безлюдной  тишине  появилась  угроза.  Семен  Иванович  ускорил  шаги.  Угроза  не  исчезла,  казалось,  она  сгущается  вокруг  него.  Семен  Иванович  побежал.  Угроза  становилась  все  ощутимее,  она  гнала  Семена  Ивановича,  заставляя  бежать  все  быстрее  и  быстрее.  Бежать!  Бежать!

Семен  Иванович,  не  оглядываясь,  мчался  по  улице.  Еще  чуть-чуть,  еще  немного,  и  его  будет  уже  не  догнать.  Вон  там,  за  тем  поворотом,  он  скроется,  исчезнет  окончательно,  запутает  следы,  станет  недостижим  ни  для  погони,  ни  для  проблем.

Рассвет  вдруг  словно  замер  и  двинулся  вспять.  Улица  стремительно  темнела.  В  небе  блеснуло,  заворчал  гром,  упали  первые  капли  дождя.  Еще  молния,  еще  удар  грома  –  и  поток  воды  стал  непрерывным  и  сплошным.  Семен  Иванович  мгновенно  вымок,  побежал  медленнее,  но  не  остановился.  Там,  вон  за  тем  поворотом  –  там  свобода!  Свобода!  Семен  Иванович  поднажал,  но  споткнулся  и  упал  прямо  в  недавно  вырытую  траншею.  Когда  он  выбрался,  его  одежда,  руки  и  лицо  были  покрыты  грязью.  Рюкзак  сгинул  в  траншее.  Но  Семен  Иванович  не  сдавался.  Бежать.  Бежать!  Тут  оказалось,  что  Семен  Иванович  натер  ногу.  Ему  пришлось  перейти  на  шаг  и  даже  остановиться.  Струи  дождя  хлестали  его,  а  он  не  мог  сдвинуться  с  места,  казалось,  что  нога  стерта  до  кости.  Семен  Иванович  начал  замерзать.  Кое-как  ковыляя,  он  спрятался  от  дождя  под  навесом  какого-то  подъезда.  Поднялся  ветер,  и  Семену  Ивановичу  стало  так  холодно,  словно  промокшая  одежда  покрылась  коркой  льда.

Дверь  подъезда,  под  навесом  которого  прятался  Семен  Иванович,  открылась,  и  из  нее  выбежал  крупный  серо-белый  пес.  Столкнувшись  с  Чиграковым,  пес  от  неожиданности  схватил  его  зубами  за  руку.  Испугавшись  собственной  выходки,  пес  скрылся  в  подъезде.  Укус  был  несильным,  собачьи  зубы  даже  не  оцарапали  кожу  Семена  Ивановича,  но  удар  клыков  оказался  очень  болезненным.  Семен  Иванович  сидел  на  корточках  у  подъезда,  потирая  укушенную  руку,  страдая  от  боли  в  натертой  ноге,  замерзая  и  покашливая.  Ему  было  очень  холодно,  одиноко  и  немного  страшно,  хотелось  поесть  чего-нибудь  простого,  но  горячего  и  сытного,  выпить  большую  чашку  чаю  и  прилечь  на  любимом  старом  диване,  укрывшись  колючим  пледом,  и  чтобы  кто-нибудь  обработал  его  раны  и  погладил  по  голове,  пока  он  засыпает…

Мокрый,  грязный  Семен  Иванович  Чиграков  постучал  в  свою  дверь,  и  дверь  немедленно  открылась.  В  дверном  проеме  стояла  жена  в  ночной  рубашке,  а  из-за  ее  спины  высовывались  светловолосые  головы  детей.  На  их  лицах  была  одинаковое,  очень  похожее  выражение  тревоги  и  беспокойства.  Когда  они  увидели  Семена  Ивановича,  со  страдальческим  видом  повисшего  на  косяке,  это  выражение  сменилось  изумлением  и  даже  ужасом.  Жена  пришла  в  себя  первой:
-  Семен,  ты  где  был?!
-  Я...  бегал,  -  прошептал  Семен  Иванович  и  потерял  сознание.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=496669
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 04.05.2014

Я до тебе прийду

Я  до  тебе  прийду  -  я  вже,  власне,  до  тебе  приходив,
Ти  помітила  це,  та  не  знала,  напевно,  що  був
Я  отой,  хто  тобі  все  всередині  солодко  зводив,
Хто  укотре  тобі  діаманти  у  небі  здобув.

Ти  до  мене  звикай,  мої  риси  і  звички  навчайся
Розрізняти  будь-де  будь-коли  без  вагань  й  помилок,
Я  до  тебе  прийду  -  неодмінно,  назавжди  і  вчасно,
За  прогнозом  погоди  й  пророцтвами  віщих  зірок.

Ти  на  мене  чекай  -  серед  ночі,  на  вечір  і  ранком,
Вдень  чекай,  коли  гряне  біда  чи  якесь  торжество,
Ти  чекай,  я  прийду,  несподівано,  терпко  й  серпанком
Всіх  прихованих  мрій  огорну  твоє  ніжне  єство.

Та  якщо  віщі  зорі,  прогноз  і  пророцтва  укотре
Не  здолають,  не  змінять  той  шлях,  що  малює  нам  рок,
Я  прийду,  як  буття  на  Землі  закінчиться  коротке,
І  ми  підемо  знов  діаманти  збирать  між  зірок.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=496664
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 04.05.2014

Дзвінок

Задзижчав  телефон.  «Старий»,  -  подумки  сказав  собі  Андрій  і  подивився  на  екран  мобільного.  Так,  це  телефонував  Старий.  У  цю  першу  робочу  годину,  коли  домашні  справи  –  всі  разом  –  вже  залишилися  вдома,  а  офісні  могли  ще  трохи  почекати,  –  телефонував  йому  лише  його  Старий.  Якщо  дзвінок  надходив  від  когось  іншого,  це  зазвичай  бувало  щось  термінове,  невідкладне,  нагальне  і  здебільшого  неприємне.  Тому  зараз,  коли  на  зеленому  тлі  блимало  чорними  літерами  слово  «Старий»,  Андрій  посміхнуся.

-  Привіт,  тату,  як  справи,  -  привітався  Андрій.

-  Го-го-го,  синку,  привіт-привіт,  -  весело  та  бадьоро  забринів  у  слухавці  старечий,  з  тріщинками  і  подряпинками  голос.  Андрій  чудово  знав  голос  свого  Старого,  він  вже  навчився  розрізняти,  коли  батько  почувався  гірше,  коли  краще,  коли  траплялась  якась  неприємність  або  мамі  довелося  викликати  «швидку».  Проте  Старий  завжди  намагався  створити  враження,  що  справи  йдуть  чудово,  тиск  у  Андрієвих  батьків  нормальний,  а  листоноша  вчасно  доставив  улюблені  газети.  Та  цього  разу  в  голосі  Старого  чулося  щось  нове  –  мабуть,  таки  дійсно  відбулося  щось  непересічне  і  доволі  приємне.

-  А  ну,  тату,  розповідай,  що  там  у  тебе,  що  святкуєш?

-  Ти  не  повіриш,  така  історія  тут  в  мене  вийшла...  Слухай  же,  кажу,  не  перебивай!  -  закричав  Старий,  хоча  Андрій  слухав  його  мовчки.  Сам  Старий  слухати  не  вмів:  він  постійно  перебивав  співрозмовника,  навіть  коли  той  відповідав  на  запитання  самого  ж  Старого.

-  Так  от,  пішов  я  тиждень  тому  до  паспортного  столу.  В  мене  ж,  ти  знаєш,  паспорт  не  в  порядку,  та  якось  воно  так  все  миналося,  обходилося,  якось  вже  було.  А  тут  в  пенсійному  фонді  притисли:  ні,  не  будемо  робити  вам  перерахунок,  у  вас  паспорт  неправильний.  Еге,  300  рублів  –  не  дрібничка,  на  дорозі  не  валяються!  –  Старий  за  звичкою  називав  українські,  а  рівно  всі  інші  гроші  «рублями».  А  може,  й  не  за  звичкою;  були  в  нього  такі  слівця,  якими  він  старанно  заміняв  звичайні,  людські  позначення  предметів  та  явищ:  взуття  було  «колесами»,  інспектори  ДАІ  -  «сюрчками»,  а  зуби  -  «зубцями».

-  Ну,  я  в  міліцію,  до  паспортисток,  та  я  вже  ж  до  них  стільки  ходив,  а  вони  тільки  руками  розводили:  не  можуть  вирішити  проблему.  Ну,  тут  я  вже  собі  вирішив:  або  робіть  щось,  або  я  вам  відділок  підпалю!  Кажу  дівчатам,  а  ведіть  мене  до  вашого  начальника!  Зараз,  гадаю  собі,  задам  йому  чортів!  У  заручники  візьму,  їй-бо,  або  хоч  палицею  перетягну,  –  це  ж  вони  мені  такий  паспорт  «виправили»,  що  тепер  виправляти  доводиться!  –  і  Старий  заходився  розповідати  історію  про  свій  паспорт,  яку  Андрій  вже  чув  кільканадцять  разів,  проте  кожного  разу  слухав  із  співчуттям,  адже  негаразди  з  паспортами  в  них  були  сімейною  рисою  і  Андрієвою  спадкової  ознакою.

Колись  у  Андрієвому  паспорті  одночасно  опинилися  дві  прописки;  це  диво  йому  за  невеличку  винагороду  зробили  чародії  від  паспортної  справи  для  вирішення  якогось  питання  з  документами  на  машину.  Те  питання  було  вирішене  і  забуте,  проте  питання  двох  прописок  поставало  щоразу,  коли  Андрій  пред’являв  свій  паспорт  або  зазначав  десь  місце  проживання.  І  Андрій  врешті-решт  вирішив  «випрати»  паспорт;  він  подбав,  аби  сторінка  з  фото  більш-менш  вціліла,  а  сторінка  з  подвійною  пропискою  –  ні.  Після  вдалого  «прання»  він  зібрав  розкислі  рештки  паспорту  у  пошарпаний  «файлик»  і  попрямував  до  паспортистки;  тоді  ще  ці  дами,  зазвичай  дебелі,  високі  та  з  громовим  голосом,  сиділи  при  ЖЕКах.  Аби  прискорити  справу  –  бо  ж  паспорт  потрібен  мало  не  щодня  –  він  тицьнув  паспортистці  невеличкий  хабар,  а  вона  прийняла  його  так  само,  як  і  всі  документи  Андрія,  дивлячись  повз  нього  одним  байдужим  оком  у  вікно,  а  другим  –  на  папірці  (вона  була  косоока).  Хабар  вона  помітила  і  пообіцяла  зробити  паспорт  «швиденько».  Тиждень  спливав  за  тижнем,  а  паспорту  все  не  було.  Андрій  вже  втратив  надію  добитися  чогось  від  косоокої  паспортистки,  яка  тепер  так  хитро  налаштувала  свої  очі,  що  Андрій  почувався  невидимим:  одне  її  око  дивилося  кудись  під  стіл,  де  стояли  велетенські  жіночі  туфлі,  а  друге  –  на  плямисту  стелю;  тоді  він  сам  вирушив  до  відділку.  Там  лаконічно  повідомили,  що  ніяких  паперів  щодо  Андрія  не  отримували,  а  йому  своє  питання  слід  вирішувати  «у  відповідності  до  чинного  законодавства»,  тобто  –  з  паспортисткою  ЖЕК.  У  безглуздих  ходіннях  по  інстанціях  минув  місяць,  другий,  а  тоді  в  місті  відбулася  «реформа»:  Андрієве  обійстя,  разом  із  ним,  дітьми,  дружиною,  котом,  квітами,  бібліотекою,  разом  з  усім  будинком  та  всією  їх  затишною  вуличкою,  ЖЕКом  і  косоокою  паспортисткою  перекочувало  з  компактного  і  зручного  центрального  району  міста  до  величезного  промислово-лісового,  який  межував  аж  із  областю,  а  до  центру  міста  тягнув  довгий  вузький  і  звивистий  «язик»  –  оцим  язиком  він  і  «злизав»  Андрієву  вуличку.  Відділок  тепер  знаходився  десь  на  околиці;  там  незворушні  тьотки  в  погонах  повідомили,  що  Андрію  слід  почекати,  поки  архіви  районів  об’єднаються.  Та  він,  вже  вкрай  розлючений  своїм  непевним  статусом,  не  став  цього  чекати,  вдерся  в  паспортний  архів  ліквідованого  району,  зчинив  там  гармидер,  за  який  потому  ще  довго  було  соромно.  Зате  в  результаті  ґвалту  всі  його  папери  дивним  чином  віднайшлися  –  їх  раптово  набула  на  своєму  столі  юна  і  специфічно  –  в  стилі  pin-up  -  приваблива  працівниця,  яка  із  співчуттям  спостерігала  Андрієві  вправи  у  лайливому  красномовстві  та  образливій  жестикуляції.  «Вчора  ваша  паспортист  принесла»,  -  повідомила  дівчина,  і  в  її  голосі  чулося  мстиве  торжество;  видно,  їй  косоока  з  ЖЕКу  також  встигла  заподіяти  якусь  капость.  Далі  всі  папери  Андрій  носив  скрізь  сам,  і  паспорт  дійсно  було  отримано  «швиденько»  -  за  тиждень.  Косоокій  він  мститися  не  став,  а  з  гарненькою  пінапкою  з  архіву  кілька  разів  таки  зустрівся  у  геть  неформальній  обстановці…  чи  тільки  хотів  зустрітися?

-  Так  от,  -  раптово  перервав  Старий  свою  улюблену  пісню  про  паспорт,  а  заразом  і  Андрієві  спогади,  -  ведуть  мене  до  начальника,  стукаю  я  у  двері,  аж  руку  відбив,  заходжу  туди…  Рятуйте  мене,  люди,  прости  мене,  Господи!  Начальник  -  жінка!  І  така  красуня!  –  тут  Андрій  нашорошив  вуха  –  вже  давно  не  чув  від  Старого  згадки  про  будь-яку  жінку,  та  ще  й  в  контексті  її  вроди.

-  Я  остовпів,  синку,  клянуся,  така  вона  була  гарна,  просто  слів  не  знайду!  Стою,  отетерів,  мовчки  дивлюся  на  неї,  витріщився,  як  рак,  навіть  сам  відчуваю,  які  в  мене  очі  стали  банькаті.  А  вона  така  вся  холодна,  спокійна,  незворушна  -  видно,  що  звикла  до  такої  реакції,  знає  собі  ціну.  І  бровою  не  веде  –  дивиться,  та  й  годі!

-  Тату,  тебе  мама  зараз  чує?  –  перебив  Старого  Андрій,  на  що  той  одразу  закричав:

-  Кажу  ж  тобі,  не  перебивай,  бісів  сину,  коли  ти  вже  навчишся  батька  слухати?!  –  та  миттєво  заспокоївся  і  повернувся  до  своєї  історії:

-  Питає  вона  мене:  «Що  вам,  старче?»,  -  глузує,  ти  ба,  яка!  Ну,  я  думки  докупи  зібрав,  поліз  у  торбинку  за  своїми  паперами,  а  у  кишеню  по  валідол,  показую  їй  свої  папірці,  так-сяк  пояснюю.  Вона  слухає,  дивиться  в  мої  папери,  так,  для  годиться,  байдуже  слухає  і  байдуже  дивиться,  одразу,  мабуть,  зрозуміла,  що  тут  за  справа,  чого  я  від  неї  хочу  та  який  їй  з  мене  зиск…  А  потому  пригледілася  до  чогось  і  навіть  обличчям  змінилася.  Щойно  сиділа  переді  мною  така  собі,  просто  не  підходь,  Снігова  Королева  і  Баба-Яга  одночасно,  жінка  -  не  жінка,  крижина,  вродлива,  але  така  холодна,  аж  відсахнутися  хочеться  від  неї,  а  тут  наче  розтанула,  і  голос,  і  погляд  потеплішав,  очі  заблищали…  –  Андрій  вже  трохи  занудився  і  слухав  Старого  не  дуже  уважно.  Мабуть,  начальниця  догледіла  батькові  статуси  та  урядові  нагороди  або  настрій  їй  раптово  змінився  –  іди  розбери  тих  бюрократів…

Тут  Андрій  на  деякий  час  перестав  чути  батька,  бо  згадав,  як  кілька  років  тому  пішов  з  родиною  до  паспортного  столу,  аби  внести  імена  дітей  до  закордонних  паспортів.  Під  дверима  начальниці  на  обідраних  лавах  сиділа  та  обідрані  стіни  підпирала  довга  сонна  черга,  всі  з  дітлахами  різного  віку.  День  був  спекотний,  коридор  –  темний,  задушливий  і  нецікавий,  тож  діти  голосно  нудилися.  Черга  не  рухалася  –  Андрієва  родина  вже  годину  тинялася  і  пітніла  під  дверима,  а  звідти  ще  ніхто  не  вийшов  і  туди  ще  ніхто  не  зайшов.  «Вона  зайнята,  чекайте»,  -  прошепотіла  якась  співробітниця,  що  вислизнула  з  дверей  кабінету,  швиденько  їх  за  собою  причинила,  прожогом  пролетіла  коридором  і  зникла  в  іншому  кабінеті.  Та  ще  через  півгодини  двері  кабінету  начальниці  розчахнулися,  і  вона  сама  вийшла  у  коридор.  Крізь  відчинені  двері  було  видно,  що  весь  кабінет  заставлений  величезними  букетами  квітів  –  у  відрах,  вазах,  каструлях,  скляних  і  пластикових  пляшках,  слоїках,  бутлях  і  просто  на  стільцях  та  на  підлозі  були  квіти,  переважно  лілії.  В  коридор  поповзли  ядучі  пахощі,  діти  почали  наввипередки  чхати.  Начальниця  –  висока,  масивна,  вбрана  в  надзвичайно  яскраву  і  відверту  сукню  –  огледіла  усіх  посоловілими  очима,  хитнулася  та  вимовила:  «Дівчата!»  -  і  ті  миттю  опинилися  по  обидва  боки  від  начальниці  та  почали  їсти  її  очима.  «Оцім,  -  сказала  вона  та  обвела  непевним  пальцем  усіх,  хто  сидів  та  стовбичив  у  коридорі,  -  а  ну,  дівчата,  оцім  усім  зробіть  швиденько,  що  кому  треба…  і  підемо  далі  святкувати,»  -  і  зникла  в  своєму  пахучому  кабінеті.  Через  півгодини  коридор  спорожнів  –  дівчата  виконали  наказ  начальниці  і  вшилися  святкувати,  хтозна,  що,  мабуть,  в  неї  був  день  народження  абощо…

…ти  мене  взагалі  слухаєш?  –  роздратовано  увірвався  у  Андрієві  спогади  Старий.

-  Звісно  ж,  слухаю,  тату,  уважно  слухаю,  -  не  дуже  переконливо  відповів  Андрій  і  відчув,  що  Старий  йому  не  повірив  і  ображається,  тому  винувато  додав:  –  Вибач,  тату,  я  тебе  слухав-слухав  та  згадав  і  свої  пригоди  з  паспортами,  вибач,  що  я  пропустив?

-  Кажу  ж  тобі,  почала  вона  мене  розпитувати,  щось  у  комп’ютері  шукати,  та  питання  якісь  дивні  –  про  тебе.  Чи  є  син,  як  звати,  якого  року  народження,  де  вчився,  де  живе…  Ну,  я  обережненько  так  їй  відповідаю,  в  межах,  так  би  мовити,  анкетних  даних,  бо  вона,  хоч  і  красуня,  а  міліціянтка,  здогадайся,  що  їй  до  тебе…  Отже,  порозпитувала,  папери  мої  взяла  і  каже:  приходьте  до  мене  завтра,  після  другої,  прямо  до  мене,  до  дівчат  не  йдіть.  Ну,  я  й  прийшов,  вона  мені  видала  новий  паспорт,  чуєш,  новий  паспорт  за  добу  видала!  А  тоді,  коли  я  вже  їй  подякував  і  збирався  йти,  вона  й  каже:  «Знаєте,  я  в  вашого  сина  була  у  школі  так  закохана,  просто  до  нестями,  ми  з  ним  в  одному  класі  вчилися…  Ну,  бувайте,  всього  найкращого».

Андрій  відчув  дивну  млість  і  знов  перестав  слухати  батька.  Ця  млість  охоплювала  його  кожного  разу,  коли  він  раптово  згадував  прикрий  випадок,  що  стався  з  ним  років  зо  два  тому.  Так,  згадка  завжди  була  раптовою,  він  не  робив  цього  свідомо  ніколи,  бо  весь  день  після  такої  згадки  розпадався  навпіл,  йшов  навкіс  і  взагалі  стрімголов  летів  шкереберть.  Він  їхав  у  метро,  вечір,  час  пік,  людей  повно,  штовханина,  задуха,  м’ятий  невиразний  галас,  тупа  втома,  миготіння  реклам,  вогнів  і  вогників,  дзижчання  телефонів,  «я  в  метро,  передзвоню»,  в  чужих  навушниках  музика,  класний  джаз,  хто  б  це  був,  давно  я  не  слухав  такого  джазу,  шкода,  джаз  вийшов,  а  натомість  припхався  якийсь  дурний  реп.  «Пасажири,  входьте  і  виходьте  швидше,  обережно,  двері  зачиняються,  пасажири,  відпустіть  будь-ласка  двері»  -  двері,  нарешті,  відпускають,  вони  закриваються,  звертаються  до  пасажирів  трафаретними  закликами  «до  дверей  не  притулятися»,  і  всі,  хто  стоїть  під  дверима,  разом  притуляються  до  них.  Вагон  рушає,  прискорюється,  розгойдується,  колеса  стугонять,  гидотний  реп  бухкає  зовсім  поруч,  віддається  уривчастим  болем  у  скронях,  щелепах  та  у  якихось  таємних  порожнинах  у  черепі,  у  шпаринах  висвистує  вітер,  перед  очима  пролітають  бетонні  стіни,  кабелі,  масивні  гаки,  відгалуження  тунелів,  висвітлені  мерехтливим  жовтуватим  світлом  з  вікон  вагону,  знову  станція,  «Золоті  Ворота,  Zoloti  Vorota».  Вагон  порожніє,  тут  перехід  на  «Театральна,  Teatralna»,  і  багато  людей  завжди  виходить,  а  далі  все  це  зникло.  Андрій  лише  пам’ятав,  що  у  вагон  зайшла  дівчина,  і  він  зненацька  відчув  слабкий  запах  її  парфумів.  -  Щось  трояндове,  таке  ж  пристрасне  і  спокусливе,  і  в  той  же  час  ніжне,  лагідне,  ласкаве,  приємне,  приязне,  привітне,  радісне,  втішне,  підбадьорливе,  привабливе,  ні,  не  троянда,  так,  троянда,  ні,  так,  ні,  не  парфуми,  парфуми,  ні,  так,  ні,  о  Господи!  –  Це  було  геть  несподівано,  бо  Андрій  вже  багато  років  не  відчував  ніяких  запахів,  тільки  іноді  раптом  згадував  їх;  це  було  прикро,  коли  запах  виникав  сам  по  собі,  без  жодних  підстав,  та  надзвичайно  приємно,  якщо  такий  спогад  співпадав  із  дійсністю:  якщо  Андрій  готував  капучіно  і  раптом  пригадував  –  не  відчував  своїми  збайдужілими  ніздрями,  а  саме  пригадував  –  як  пахне  гаряче  спінене  молоко,  тоді  кава  видавалася  йому  смачнішою,  а  за  тим  влучним  спогадом  приходила  згадка  про  те,  як  пахло  гаряче,  щойно  з-під  корови  молоко  у  темно-зеленому  емальованому  бідончику,  з  яким  малий  Андрій  ходив  до  сусідки,  старезної  баби  на  ім’я  Семенівна…  А  ще  так  пахла  шкіра  Андрієвої  дружини  –  вранці,  коли  вона  вже  прокинулася,  але  ще  ховалася  під  ковдрою  і  навіть  похапцем,  в  одне  око,  додивлялася  короткі  вранішні  сни.  Тоді  було  торкнутися  носом  її  шиї,  плечей,  і  запах  був  той  самий  –  гарячого  спіненого  молока;  та  й  цей  запах  Андрій  тепер  міг  лише  згадувати…  Від  парфумів  дівчини  Андрієві  стало  аж  зле;  він  ніби  опинився  у  непроникній  запаморочливій  темряві,  сповненій  тим  самим  дивним  ароматом,  а  перед  ним  стояла  ця  дівчина,  у  вузькій  колоні  яскравого  сліпучого  світла,  воно  лилося  невідомо  звідки,  зверху  чи  знизу,  проте  –  це  було  єдине  світло  в  цій  просякнутій  запахом  темряві,  а  вона  була  єдина  в  цьому  світлі,  так,  єдина,  тут,  там,  скрізь,  усюди,  колись,  зараз,  потому,  завжди,  ніколи.  Андрій  навіть  не  міг  пригадати  її  обличчя;  він  встиг  побачити  тільки  її  ніс  та  губи,  можливо,  ще  до  того,  як  він  збожеволів  від  її  запаху  -  а  що  ж  це  ще,  скажіть  мені,  якщо  не  її  запах  і  не  викликане  ним  божевілля,  так,  старе  добре  божевілля?  Цілком  можливо,  що  він  помітив  загальні  контури  фігури  дівчини,  проте  Андрій  сам  не  дав  би  нічого  за  таке  припущення,  а  ніс  і  губи  він  побачив  точно,  навіть  трохи  роздивився.  Гарний  такий  ніс,  вишукані  ніздрі,  наче  різьбяр  талановитий  їх  задумав,  плекав  свій  задум  ціле  життя,  а  перед  смертю,  коли  сам  переконався  у  своїй  майстерності  та  довершеності  задуму,  втілив  їх  –  одним  точним  рухом,  заплющивши  очі,  тому  що  п’ятдесят,  шістдесят,  сімдесят  років  він  повторював  цей  рух  подумки,  він  вже  не  міг  ані  помилитися,  ані  зробити  його  досконалішим,  ані  вмерти,  доки  цей  рух  не  відбувся.  Так,  її  ніздрі  тим  більше  нагадували  витвір  різьбяра,  тому  що  плоть  їх  була  півпрозора,  як  мармур,  така,  що  Андріїв  погляд  міг  проникнути,  заглибитись  в  цю  плоть,  відчути  її  тепло,  структуру,  її  життя.  Губи  були  рожеві  –  ось  і  все,  що  встиг  Андрій  дізнатися  про  губи,  тому  що  далі  його  охопило  надпотужне  відчуття  власної  жалюгідності,  нікчемності,  дріб’язковості,  ницості,  невідповідності,  недосконалості,  недоречності,  непридатності,  «Хрещатик,  Khreschatyk,  пасажири,  відпустіть  будь  ласка  двері»,  і  вона  зникла…  Мабуть,  саме  так  людина  реагує  на  справжню  красу,  казав  собі  Андрій  згодом,  коли  трохи  оговтався.  А  втім,  оговтатися  та  відновити  свій  звичний  помірковано-розміркований  стан  йому  не  вдавалося  довго.  От  і  тепер  –  пригадав  це  і  відчув  знайому  млість,  жалюгідність,  нікчемність,  дріб’язковість,  ницість,  невідповідність,  а  також  той  самий  запах…

-  …І  ти  уявляєш,  я  прийшов  до  пенсійного,  -  торочив  своє  Старий,  його  голос  помалу  з’явився  в  голові  Андрія,  наразі  сповненій  кольорами  і  рисами  незнайомки,  –  старечий,  з  тріщинками  і  подряпинками  голос,  бадьорий,  та  вже  втомлений  довгою  розмовою,  він  повільно  витискав  незнайомку  з  Андрієвої  голови  і  вів  своє:  -  а  вона,  та  начальниця  з  паспортного  столу,  вже  й  туди  зателефонувала,  вони  мене  там  чекали,  зробили  мені  перерахунок,  уяви  собі,  синку,  -  тут  голос  Старого  забринів  торжеством  і  перемогою,  -  300  рублів  додали  до  пенсії!  300!

Андрій  розумів,  що  для  Старого  це  справді  важливо,  і  ці  300  «рублів»,  і  факти  незвичайної  уваги  чиновників,  проте  клята  млість  не  полишала  його,  і  він  не  міг  щиро  привітати  батька  з  перемогою  над  системою  –  адже  Старий,  запеклий  дисидент  і  «анті-совєтчік»  по  життю,  саме  так  розцінював  вирішення  проблем  із  паспортом  та  з  пенсією  –  як  свою  особисту  перемогу  над  системою,  перемогу  повну,  незаперечну  і  заслужену.

-  Супер,  тату,  ти  молодець,  -  мляво  і  непереконливо  пробурмотів  Андрій,  відчуваючи  до  себе  в  цю  мить  справжню  ненависть,  -  а  як,  ти  кажеш,  її  ім’я?

-  Чиє?  -  здивувався  Старий,  і  Андрій  одразу  вловив  у  голосі  Старого  розчарування,  адже  надзвичайна  історія  стосувалася  не  красуні-начальниці,  а  батькової  перемоги  над  системою  та  здобутої  прибавки  до  пенсії,  і  аж  ніяк  не  мала  жодного  стосунку  до  такої  дрібниці,  як  давнє  шкільне  кохання  -  таємне,  приховане,  несповідане,  нерозділене,  дурне,  дитяче  –  яке  в  історії  Старого  відігравало  суто  декораційну  роль.

Андрій,  ще  хвилину  тому  скутий  підступною  млістю,  вже  прийшов  до  тями  і  не  відчував  більше  того  загадкового  запаху,  який  колись  років  зо  два  тому  полонив  його  у  метро.  Йому  навіть  спало  на  думку,  що  ніякої  незнайомки  в  метро  він  ніколи  не  зустрічав,  наснилося  все  це  йому,  загойданому  потягом  та  заколисаному  джазом  у  чужих  навушниках,  приверзлося  від  втоми  і  задухи.  Ця  думка  зникла  так  же  швидко,  як  і  прийшла,  промайнула  і  все:  не  було,  нема,  не  буде,  та  не  жаль,  не  сум,  а  несподіване  полегшення  було  в  цій  короткій  швидкій  думці.  Андрієва  пам'ять  гортала  тепер  давні  сторінки,  пожовклі,  давно  не  читані,  списані  нерозбірливим  почерком  дитини,  яка  чи  то  рюмсала  над  ними,  чи  впустила  їх  в  якусь  калюжу,  бо  все  або  майже  все  записане  розпливлося,  багато  чого  прочитати  вже  було  неможливо.  Ні,  не  пам’ятав  він  ніякої  красуні  у  свої  шкільні  роки,  проте  –  хтозна,  що  там  було  на  тих  сторінках,  які  він  наразі  не  міг  прочитати?

Тут  Старий  знову  втрутився  у  Андрієві  думки  і  назвав  ім’я,  по-батькові  і  прізвище  красуні  з  паспортного  столу.  Андрієві  це  сполучення  –  доволі  милозвучне  і  гармонійне  –  нічого  не  нагадало.  Ні,  не  було  в  нього  –  чи  він  просто  не  пам’ятав  –  однокласниці  з  таким  ім’ям,  яка  б  до  того  була  чи  обіцяла  колись  стати  отакою  сліпучою  навіть  для  старечого  ока  вродливицею.  Може,  Старий  щось  наплутав?  Чи  здалося  йому,  все  ж  таки  вік  солідний…  -  і  Андрій  ледь  не  зашарівся  на  цю  свою  думку.  Там,  де  він  шукав  якоїсь  згадки  чи  хоч  натяку,  на  отих  пожовтілих  сторіночках  його  пам’яті,  вчасно  і  безжально  влучно  сплив  один  вкрай  бентежливий  спогад,  який  тепер  блимав  на  Андрія  глузливими  очима  та  ніби  питав:  солідний  вік,  кажеш?

Андрій  не  дав  тому  спогаду  розгорнутися  у  сороміцьку  історію,  швиденько  відігнав  його  і  ще  раз  повільно  повторив  про  себе  реквізити  красуні.  Літери  самі  собою  складалися  у  слова,  що  смакували  чисто  і  пронизливо,  як  ранкова  роса,  а  слова  в’язалися  у  коротку  фразу,  що  звучала,  як  музика,  коли  читав  він  її  отак:  ім’я-по-батькові-прізвище,  чи  отак:  прізвище-по-батькові-ім’я  –  все  одно  звучало  гарно.  Та  от  біда:  між  собою  все  це  сполучалось  чудово,  а  от  у  Андрієвих  спогадах  ні  з  чим  не  сполучалось,  зась  йому  було  проникнути  туди,  де  чи  коли  в  нього  закохалася  оця  небачена  ним  ніколи  -  чи  забута  назавжди  -  ім’я-по-батькові-прізвище,  прізвище-по-батькові-ім’я…

Андрій  слухав  батька,  але  не  чув  його  слів,  чув  тільки  його  голос,  десь  ніби  здалеку  щось  торохкотів  Старий,  не  голос  навіть  –  так,  електричне  шурхотіння,  фон  в  слухавці  старовинного,  радянського  ще  виробництва  телефону,  з  чорним  масивним  корпусом,  довгим  товстим  шнуром  та  важкою,  проте  не  позбавленою  вишуканості  слухавкою,  вінтаж,  та  й  годі…  На  цьому  надтріснутому  тлі  Андрій  покинув  спроби  ідентифікувати  загадкову  красуню,  бо  зараз  його  думки  швидко  малювали  йому  непривабливі  картини  сучасного  способу  життя,  і  кожна  попередня  картина  видавалася  привабливішою  за  наступну.  Ось,  травневий  ранок,  вихідний,  все  в  місті  сповнено  ласкавої  розслабленості,  кругом  все  порожньо,  тихо  –  ані  машини,  ані  душі,  анічичирк;  просто  будь  в  цьому  ранку,  замри,  застигни,  всотуй  його  в  себе  і  насолоджуйся.  Та  де  там  -  тобі  треба  бігти-бігти-бігти,  в  тебе  справи-справи-справи,  і  ти  біжиш-біжиш-біжиш  у  справах-справах-справах,  по  колу-колу-колу,  і  ранок  той  чудовий  -  окремо,  і  ти  –  задовбаний-задьорганий-забіганий,  проте  вкрай  діловий  і  навіть  успішний  (Андрій  аж  скривився)  –  окремо,  сам  по  собі,  а  десь  між  оцими  двома  окремо  –  щілина,  у  яку  вислизає  прямо  з  Андрієвої  руки  (і  він  зиркнув  на  свою  порожню  правицю)  щось  важливе,  справжнє,  унікальне,  неповторне  -  на  кшталт  життя  або  ще  чогось  такого  ж  ґатунку...  Чи  ти  там  десь  собі  щось,  а  вона  ходить  поруч,  дивиться  на  тебе  закоханими  очима,  випромінює  ту  свою  неподільну  та  непосильну  ніжність  потужністю  від  20  до  150  кілотонн,  і  повітря  аж  дзвенить,  коли  вона  проходить  повз  тебе  (а  ти  там  десь  собі  щось,  це  вже  неодмінно),  і  навколо  неї  висить  легенький  хвилястий  серпанок  від  усього  того,  що  вона  до  тебе  має,  а  ти  все  одно  –  там  десь  собі  щось,  і  тільки  років  через  двадцять  тобі  зателефонує  твій  Старий  і  повідомить:  так  от  і  так,  шановний  бовдуре,  де  були  твої  очі…  Або  гірше:  вона  сама  повідомить  про  своє  велике  до  тебе  кохання,  що  було,  та  загуло  десятиліття  тому,  і  обставини  такого  приголомшливого  повідомлення  будуть  саме  такі,  що  тобі  залишиться  тільки  іронічно  знизувати  плечима  і  непереконливо  дивуватися,  а  коли  тебе  ніхто  вже  не  бачитиме  –  докладати  неабияких  зусиль,  щоб  таки  вкусити  власний  лікоть…  Або  ще  гірше:  Старий  чи  сама  вона  –  красуня  чи  нехай  вже  будь-яка  –  повідомлять  тобі  таку  от  новину,  а  ти  –  геть  нічого  не  пам’ятаєш…

Двері  розчахнулися,  і  в  кабінеті  з’явилася  і  привіталася  до  нього  Ганна  –  секретар  та  ще  багато  хто  за  сумісництвом,  чи  не  найкорисніша  людина  в  конторі.  Андрій  автоматично  посміхнувся  їй,  а  вона  у  відповідь  зробила  питальну  гримасу  –  «будеш?»  -  і  показала  йому  порожню  кавову  чашку  –  «каву?».  Андрій  показав  їй  великий  палець  -  «дякую,  молодець,  спасибі»  -  і  кивнув  ствердно  –  «буду»,  все  ще  притискаючи  до  вуха  слухавку,  де  Старий  досі  перебирав  деталі  свого  паспортно-пенсійної  пригоди  та  її  трофеї.  Ця  Ганна,  до  речі,  -  моторна,  вправна  і  розумна  –  останнім  часом  дратувала  Андрія  надмірною  турботою.  Зранку  кава,  те-се  впродовж  дня,  квіточки-листівочки  в  мережі,  таке.  А  ще,  буває,  подивиться  проникливо-пронизливо  або  торкнеться  -  буцімто  випадково,  та  якось  вже  так,  що  радше  навмисно…

Тут  Старий  закашлявся  в  слухавці,  і  цей  кашель  ніби  розбудив  Андрія.  Його  думки  про  сучасний  спосіб  життя  та  пов’язані  з  ним  прикрощі  перетнулися  із  думками  про  Ганну,  все  це  почало  у  нікому  невідомий  спосіб  в’язатися  у  вузол,  а  з  того  вузла  негайно  полізли  навсібіч  висновки,  припущення,  гіпотези,  розрахунки  та  навіть  трохи  непевного  самокартання  –  чи  то  за  незроблене,  чи  то  за  зроблене,  чи  то  за  самі  лише  наміри  зробити  чи  не  зробити.

Ще  не  усвідомивши,  що  то  за  вузол  і  до  чого  його  розплутування  могло  б  привести,  Андрій  сказав  у  слухавку:  «вибач,  тату,  термінова  нарада,  зателефоную  пізніше»,  поклав  телефон  на  стіл  та  рішуче  попрямував  слідом  за  Ганною  до  кімнати,  де  стояла  кавова  машина.  А  там,  біля  сяючого  витвору  італійського  кавоварного  чародійства  та  інтер’єрного  мистецтва,  вже  стояв  Андріїв  шеф,  пив  каву,  диктував  щось  Ганні,  а  вона  ретельно  занотовувала,  кивала,  кидала  оком  на  Андрія,  бровою  запрошувала  його  не  стовбичити  в  дверях,  а  проходити,  брати  чашку,  натискати  потрібні  кнопки,  ласувати  напоєм  та  повертатися  на  своє  місце  до  роботи.  Шеф  приязно  привітався  до  Андрія,  та  вже  наступними  кількома  словами  він  ніби  натиснув  якусь  таємну  клавішу,  і  життя  миттєво  вклалося  в  щойно  бачену  Андрієм  площину:  бігти-бігти-бігти,  справи-справи-справи…

Оговтався  Андрій  лише  на  мить.  Вже  стрімко  провалюючись  у  чорний,  без  сновидінь  сон,  він  раптом  пригадав,  що  не  зателефонував  Старому,  заборгував  йому  ще  один  дзвінок,  коротко  і  легко  пошкодував,  це  почуття  ніби  поставило  крапку  подіям  того  дня,  ця  крапкова  завершеність  витиснула  з  пам’яті  і  ці  події,  і  коротке  легке  шкодування,  день  остаточно  закінчився,  і  Андрій  заснув.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=496434
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 03.05.2014

Счета

Всего  земного,  сущего  тщета
Становится  тогда  нам  очевидна,
Когда  к  оплате  выставят  счета,
Оплачивать  которые  обидно.
Ведь  вся  земного,  сущего  тщета,
Вся  суета,  и  канитель,  и  пустота,
Всё  то,  о  чём  поведать  стыдно,  -
Всё  нам  к  оплате  вписано  в  счета,
Счета  прибиты  на  закрытые  Врата,
Пути  в  обход  и  за  Врата  не  видно.
И  наступают  ясность,  полнота:
Окончен  путь.  Оплачены  счета,
Оплачивать  которые  обидно...

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=496324
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 02.05.2014

Оранжевое настроение

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  -  автобиографическая  книга,  написанная  мной  в  2012-2014  годах,  которая  включает  в  себя  20  рассказов  (по  состоянию  на  10  мая  2014  года).  Димкины  хроники  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   [b]История  14[/b].  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

История  14.  ОРАНЖЕВОЕ  НАСТРОЕНИЕ

Димка  вышел  из  дому,  проклиная  свою  забывчивость.  У  него  кончились  чистые  тетради,  воскресный  день  перевалил  за  полдень,  и  магазин  канцтоваров  уже  вполне  мог  закрыться.  Тогда  бы  Димке  пришлось  ехать  через  весь  город  в  центральный  универмаг,  который  по  воскресеньям  работал  до  семи.  Однако  на  улице  Димка  мгновенно  позабыл  о  тетрадях,  о  школе,  о  магазинах  и  вообще  обо  всем.

На  улице  что-то  происходило.  Или  уже  произошло  –  что-то  грандиозное,  неслыханное,  что  изменило  все  вокруг.  Димка  остановился  и  огляделся.  Все  было  таким  же,  как  вчера,  но  совсем  другим.  Димка  в  замешательстве  смотрел  по  сторонам,  всеми  своими  органами  чувств  ощущая  изменения,  но  не  в  силах  их  описать  или  назвать.

И  новый  дом  на  углу,  и  старые  дома  вдоль  улицы,  и  пустырь  перед  школой,  и  деревья  на  бульваре,  и  вороны  на  этих  деревьях,  и  троллейбус  на  остановке,  и  сама  остановка,  и  все,  к  чему  привык  Димка,  выглядело  точно  так  же,  как  это  выглядело  каждый  день.  Но  что-то  изменилось.  Казалось,  что  все  предметы  превратились  в  собственные  голографические  изображения.  Сходство  было  изумительным,  точность  передачи  мельчайших  деталей  потрясала,  но  Димке  было  совершенно  ясно,  что  все  это  –  иллюзия,  рожденная  лучами  света,  преломленными  в  линзе.  Ведь  голограммы,  миражи  и  иллюзии  не  отбрасывают  теней  –  а  все  предметы  на  улице  своих  теней  лишись.  Не  предметы,  а  иллюзии  предметов  теперь  невесомо  и  неподвижно  парили  вокруг  Димки.  Димка  опустил  глаза.  Так  и  есть:  и  его  тень  исчезла.

Но  было  что-то  еще.  Воздух  вокруг  каждого  здания,  каждого  столба,  каждого  камешка  на  дороге  и  каждого  листочка  на  дереве  чуть  заметно  дрожал,  струился  и  переливался,  будто  марево  над  горячей  дорогой.  Но  то  обычное  летнее  марево  было  прозрачным  и  бесцветным,  а  это  марево  было  иным.  Димка  даже  начал  тереть  глаза.  Ему  казалось,  что  каждый  предмет  окружен  почти  невидимым  в  дневном  свете  коротким  бледным  пламенем,  окрашенным  в  нежнейшие  персиковые  и  оранжевые  тона.  Димка  взглянул  на  собственную  руку.  Ну  да,  и  его  рука  тоже  была  окутана  этим  дрожащим  пламенем,  едва  видимым  в  дневном  свете…

Димку  осенило:  дневной  свет!  Он  поднял  глаза  и  увидел,  что  небо,  с  утра  серо-фиолетовое,  хмурое,  сплошное,  сейчас  стало  огромным  экраном,  источающим  рассеянный  оранжевый  свет.  Не  свет,  а  цвет  лился  с  этого  экрана.  Само  небо  теперь  тоже  было  другим;  нигде  не  было  видно  ни  голубого,  ни  серого,  ни  белого,  исчезли  глубина  и  высота.  Солнце  тоже  исчезло.  Казалось,  что  все  воздушное  пространство  над  городом  превратилось  в  розовато-оранжевое  свечение.  Свечение  это,  одновременно  близкое  и  далекое,  жемчужно  мерцающее,  окутывало  и  окрашивало  предметы  со  всех  сторон,  и  предметы  сами  светились  и  больше  не  отбрасывали  теней.

Глинистый  пустырь  сиял  и  переливался  чистой  медью.  Новый  дом  на  углу,  сложенный  из  сероватого  силикатного  кирпича,  стал  оранжевым.  Все  его  окна  светились  так,  словно  внутри  дома  сейчас  садилось  солнце.  Асфальт  на  дороге  тлел  угасающим  костром.  Деревья  полыхали  золотистой  листвой.  Птицы  проносились  над  головой  каплями  желто-красной  смальты…

Димка  стоял  посреди  тротуара,  очарованный  тем,  что  произошло  с  небом  и  что  это  новое  небо  сделало  с  его  родным  городом.  Он  уже  чувствовал,  что  в  нём  тоже  происходят  какие-то  перемены,  что  это  ровное  оранжевое  свечение,  которое  исходит  отовсюду  и  проникает  везде,  уже  проникло  и  в  него,  в  Димку,  и  уже  что-то  сделало  там,  внутри,  где  все  сейчас  вибрировало  словно  в  предвкушении.  Димка  тоже  стал  частью  этого  оранжевого  свечения,  и  от  него  теперь,  наверное,  тоже  исходит  свет…

Тут  Димку  задел  прохожий.  Димка  оглянулся  на  прохожего,  который  медленно  удалялся,  окруженный  коротким  персиковым  сиянием.  С  другой  стороны  к  Димке  приближались  две  полные  женщины,  над  головами  которых  светились  отчетливые  оранжевые  нимбы,  такие  же  нимбы  окружали  их  руки  и  сумки,  которые  женщины  держали  своими  светящимися  руками.  Под  деревом,  смешивая  свое  красноватое  свечение  с  золотистым  сиянием  листвы,  стоял  парень  с  сигаретой.  В  воздухе  вокруг  сигареты  висела  маленькая  замкнутая  радуга  всех  оттенков  красного,  а  в  оранжевое  небо  от  сигареты  тянулся  желто-зеленый  дым.  И  у  всех  этих  светящихся,  сияющих,  окруженных  нимбами,  свечением  и  радугами  людей  вид  был  самый  обыденный,  даже  скучный.  Димка  понял,  что  никто  до  сих  пор  ничего  не  заметил.

Но  оставаться  с  невиданным  явлением  один  на  один  было  совершенно  невыносимо.  Нужно  было  немедленно  с  кем-то  поделиться.  А  вдруг  все  это  видит  только  он  один,  вдруг  все  это  ему  мерещится?  А  вдруг  это  уже  случилось  со  всеми,  и  все  уже  привыкли  к  своему  новому  состоянию,  и  только  для  Димки  этот  оранжевый  мир  –  новость?  А  вдруг…  а  вдруг  так  было  всегда,  и  осталось  так  навсегда,  и  только  Димка  почему-то  выпал  из  этого  «так»  и  этого  «всегда»?!
На  углу,  около  книжного  магазина,  был  телефон-автомат,  который  по  какой-то  причине  иногда  позволял  звонить  без  «двушки».  Димка  поспешил  к  этому  телефону.  Он  начал  обзванивать  одноклассников  и  всех  мальчишек  и  девчонок,  чьи  номера  телефонов  мог  вспомнить.  Если  кто-то  отвечал,  Димка  сразу  же  просил  посмотреть  на  улицу.  Но  почти  все  реагировали  одинаково:  мчались  к  окну,  потом  возвращались  и  говорили  разочарованно:  «А  тебя  нигде  не  видно».  Если  Димка  спрашивал,  не  заметили  ли  они  чего-нибудь  необычного,  то  они  либо  сразу  бросали  трубки,  либо  начинали  перечислять  всякую  ерунду:  собак,  грузовики,  Витьку  на  качелях  или  Сашку  на  турнике.

И  так  остался  один  номер  из  тех,  которые  Димка  помнил.  Но  этот  номер  принадлежал  мальчику,  которого  в  Димкином  классе  считали  «странным».  Да  он  и  был  немного  странным,  его  высказывания  и  поступки  часто,  если  не  всегда,  оказывались  неожиданными.  Одноклассники  над  ним  посмеивались  и  подшучивали,  явных  друзей  в  классе,  да  и  в  школе  у  него  не  было.  Димка  замечал  эти  странности,  но  никогда  над  ними  не  потешался.  Однако  отважиться  на  дружбу  со  «странным»  мальчиком  Димка  тоже  не  решался,  и  их  отношения  оставались  приятельскими,  но  не  дружескими.

Немного  помешкав  у  телефона,  Димка  все-таки  набрал  номер.  Как  только  он  произнес  «алло»,  на  том  конце  повода  дрожащий  мальчишеский  голос  завопил:  «Димка,  а  ты  на  улицу  сейчас  смотрел?!»  Перебивая  друг  друга,  начиная  то  говорить,  то  смеяться,  они  рассказывали,  что  видели,  и  каким  все  стало.  Покричав  так  немного,  они  договорились  встретиться  у  школы,  чтобы  вместе  наблюдать  за  тем,  что  дальше  будет  происходить  в  городе  и  в  небе.

Димка  повесил  трубку  и  поспешил  к  школе.  Но  уже  через  несколько  шагов  он  остановился.  Что-то  происходило.  Или  что-то  уже  произошло  –  что-то  грандиозное,  что  изменило  все  вокруг.  Димка  огляделся.  Все  было  таким  же,  как  пять  минут  назад,  но  уже  совсем  другим.

Все,  что  миг  назад  казалось  голограммой,  объемным  изображением,  нарисованным  лучами  света,  обретало  плотность  и  наливалось  весом.  Димке  казалось,  что  он  ощущает  легкое  сотрясение  почвы  под  ногами,  когда  тяжелеющие  иллюзии  предметов  мягко  падали  на  свои  обычные  места.  Розовые,  персиковые,  оранжевые,  желтые  и  красные  тона  таяли  и  исчезали.  Предметы  прямо  на  глазах  делались  серыми  и  невзрачными,  теряли  свечение,  нимбы  и  окутывавшее  их  пламя.  При  этом  становилось  светлее,  но  свет  этот,  сероватый,  холодный,  похищал  цвета,  краски,  пририсовывал  всему  тени,  и  город  щетинился  этими  тенями,  словно  штыками.

Димка  опустил  глаза  и  увидел,  как  от  его  ног  протянулась  коротка  серая  тень.  Потом  он    взглянул  на  свою  руку.  Вокруг  нее  больше  не  колыхалось  короткое  дрожащее  пламя,  едва  видимое  в  дневном  свете.  И  дневной  свет  –  свет  этот  тоже  стал  другим.

Димка  посмотрел  в  небо.  Оранжевое  свечение  атмосферы  уходило  вверх,  бледнея,  вдали  между  домами  и  деревьями  обрисовывался  горизонт,  над  ним  появилось  голубое  и  белое.  Жемчужное  мерцание  неба,  скрадывавшее  его  глубину  и  высоту,  исчезало,  меркло,  и  небо  вновь  становилось  таким,  каким  оно  было  утром,  серо-фиолетовым,  хмурым  и  сплошным.  А  потом  там,  где  за  покровом  туч  пряталось  солнце,  в  этой  серо-фиолетовой  стене  появились  щели  и  расселины,  наполненные  яростным  сиянием.  Небеса  в  этом  месте  стали  похожи  на  землю,  разорванную  глубокими  трещинами  после  сильной  засухи,  только  трещины  эти  были  полны  ослепительного  света,  а  не  сухой  застоявшейся  темноты.

Все  менялось,  становилось  таким,  каким  было  совсем  недавно,  каким  было  всегда  и  каким,  наверное,  останется  навсегда.  Еще  чуть-чуть  –  и  эта  рдеющая  углями  улица,  и  медный  пустырь,  и  оранжевый  дом  на  углу,  и  золотистые  деревья,  и  птицы,  брызгами  смальты  стекающие  в  небо,  вновь  станут  обыкновенными  -  разбитой  улицей,  глинистым  пустырем,  сероватым  домом,  жухлыми  деревьями  и  неопрятными  воронами  в  сером  небе.

Димка  почувствовал,  что  сейчас  он  расплачется,  ему  так  не  хотелось,  чтобы  это  оранжевое  свечение  уходило,  чтобы  все  вокруг  стало  таким,  каким  он  это  помнил  и  любил.  Нет,  он  больше  не  сможет  любить  этот  серый  город,  этих  тусклых  людей,  эти  невзрачные  деревья…  Но  слезы,  уже  клокотавшие  в  горле,  так  и  не  пролились.  Димка  начал  улыбаться,  сначала  робко,  а  потом  все  шире  и  шире.  Не  все  уходило  с  персиковым  светом.  Он  по-прежнему  ощущал  в  себе  свечение,  которое  проникло  в  него  вместе  с  оранжевым  цветом  неба,  и  что-то  сделало  там,  внутри,  и,  наверное,  осталось  внутри  теперь,  когда  его  уже  совсем  не  стало  вокруг…

Димка  сорвался  с  места  и  побежал  к  школе.

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=496323
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 02.05.2014

Літо-паротяг

...Пітніють  гроші  у  кишені,
Втрачають  цінність  на  очах  -
Скажене,  дике,  навіжене
Гаряче,  наче  паротяг,
До  Києва  прямує  літо  -
Спекотне,  стигле,  дощове,
Від  блискавок  несамовите
І  пікніково-лісове.
І  листя  вже  сумують  зграї,
Їм  чахнути  від  спеки  -  так!  -
Бо  вже  за  ближнім  небокраєм
Гуркоче  літо-паротяг,
І  місто  плавиться  і  марить,
І  порожніє,  як  ковчег,
Кияни  смаглі,  як  татари,
Пірнають  в  річку-оберег...
Передчуття  нас  не  обмане,
До  нас  летить  на  всіх  парах  -
Виснажливе,  проте  жадане  -
Неспинне  літо-паротяг.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=496111
рубрика: Поезія, Міська (урбаністична) поезія
дата поступления 01.05.2014

Легкою ходою без втоми…

Легкою  ходою  без  втоми,
Без  відчаю  -  так,  ніби  танець
В  її  голові  кінь-троянець
Танцює,  і  розум  в  судоми
Пірнає,  як  в  воду  глибоку,
Бо  там  забуття  потойбічне,
До  чогось  такого  дотичне,
Що  всьому  шепоче  "нівроку"  -
Ходила  провулками  міста,
Й  зухвало  ранковий  багрянець,
Як  п"яний  незграбний  коханець,
Торкався  плечей  і  намистом
Лягав  їй  на  шию  і  груди,
Її  цілував  синоптично,
А  далі  цей  фокус  оптичний
Повільно  тонув  у  облуді  -
Бо  ж  та,  що  без  втоми  ходила,
Була  між  світами  вигнанець:
У  тому  -  невдалий  повстанець,
У  цьому  -  забута  могила...

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=496079
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 01.05.2014

Протест Чигракова

Семен  Иванович  Чиграков,  человек  средних  лет  и  актер  средних  способностей,  стоял  на  подоконнике  и  ежился  под  порывами  ледяного  ветра,  влетавшего  в  распахнутое  окно.  Мороз  был  нешуточный,  и  пальцы  Семена  Ивановича,  которыми  он  цеплялся  за  оконную  раму,  уже  онемели  и  побелели.

Семен  Иванович  тряхнул  головой,  зажмурился  и  закричал  в  колодец  двора,  ответивший  ему  гулким  эхом:
-  Лжецы!  Лицемеры!  Лицедеи!

Крик  Семена  Ивановича  напугал  стаю  голубей,  суетившихся  у  помойных  баков.  Со  звуком,  напоминавшим  бурные  аплодисменты,  каких  Семену  Ивановичу  в  жизни  пока  не  довелось  услышать,  птицы  взметнулись  к  низкому  серому  небу.  Семен  Иванович  от  неожиданности  вздрогнул,  покачнулся  и  чуть  не  вывалился  в  окно.

Восстановив  равновесие  и  устроив  ноги  поудобнее  на  подоконнике,  Семен  Иванович  снова  закричал  во  двор:
-  Я!  Я!  Я  тоже  лицедей!  Я  тоже  лгу,  лицемерю  и  лицедействую!  Но  я  это  делаю  на  сцене!  Это  моя  работа!  Этим  я  развлекаю  вас,  вас,  которые  лгут  и  лицемерят  по-настоящему!  Ненавижу  вашу  ложь!  Ненавижу  вас,  живущих  ложью  и  увеселяемых  ложью!

Во  дворе  начал  собираться  народ.  Люди  с  любопытством  разглядывали  Семена  Ивановича.  Слышались  негромкие  голоса:  «Да  это  актер,  из  семнадцатого  номера.  Сашка,  что  ли?  А  чего  это  он?  Пьян,  что  ли?»

Семен  Иванович  изловчился,  освободил  одну  руку  и  ткнул  белым  указательным  пальцем  в  редкую  толпу:
-  Вы  все  негодяи!  Пожиратели  правды!  Вы  порочны,  развратны,  ленивы,  тупы  и  алчны!  Вы  ничего  не  чувствуете!  Вам  никого  не  жаль!  Вы  никого  не  любите!  Вы  хотите  только  есть,  пить  и  веселиться!  Вы  готовы  сожрать  ближнего,  если  больше  жрать  нечего.  Вы  готовы  пить  его  кровь,  если  вас  мучит  жажда!

В  толпе  внизу  заворчали:  «Разошелся  жилец.  Ишь,  разоряется,  ай,  обидел  кто?  А  нас  чего  обижать?  Какого  ближнего?  Ну,  край  тебе,  так  и  бросайся  молча  из  окошка.  Или  вон  головой  в  прорубь,  благо  недалеко…»

На  бороде  и  усах  Семена  Ивановича  серебрился  иней,  а  пальцы  рук  совсем  замерзли  и  даже  перестали  болеть.  Ему  пришлось  посмотреть  на  руки,  чтобы  убедиться,  что  он  по-прежнему  держится  за  оконную  раму.  Губы  тоже  замерзли  и  не  слушались.  Из-за  этого  казалось,  что  у  Семена  Ивановича  заплетается  язык.

-  Вы  все  меряете  деньгами!  Вы  цените  человека  по  его  кошельку!  На  ассигнации!  Вы  всему  знаете  цену  –  любви,  уважению,  счастью,  Богу!  Да,  я  маленький  человек!  Да,  я  нищий  актер!  У  меня  нет  денег!  По-вашему,  я  недостоин!  У  меня  нет  достоинства!  А  достоинство  у  меня  есть!  У  меня  нет  состояния!  Будьте  же  вы  все  прокляты!  Может  быть,  моя  смерть  заставит  вас  проснуться!

Семен  Иванович  зажмурился,  с  трудом  оторвал  замерзшие  руки  от  рамы  и  шагнул  в  пустоту.  Промелькнули  концы  его  длинного  серого  шарфа,  на  ветру  хлопнули,  словно  крылья,  полы  шинели.  Толпа  внизу,  к  тому  времени  уже  довольно  многочисленная,  слитным  движением  подалась  назад  и  ахнула  в  один  голос…

Семен  Иванович  лежал  на  спине  в  снегу.  Сквозь  заиндевевшие  ресницы  он  видел  свое  окно,  узкое  и  высокое.  Окно  было  расположено  очень  низко  над  неровной  поверхностью  двора,  даже  ниже,  чем  соседние  окна.  Створки  его  были  раскрыты  и  раскачивались  на  ветру,  одно  из  мутных  стекол  треснуло.  В  полумраке  комнаты  виднелся  пятнистый  неровный  потолок.  У  подоконника  стояли  любопытные  и  заглядывали  в  комнату.

Заскрипели  по  снегу  поспешные  шаги.  Над  Семеном  Ивановичем  вырастали  валенки,  сапоги,  тулупы,  пальто  и  шинели.  Потянуло  кислым  запахом  овчины  и  пронзительной  нафталиновой  вонью.

К  Семену  Ивановичу  наклонился  дворник  Тихон.  Его  широкое  доброе  лицо  было  полускрыто  шапкой  и  седой  окладистой  бородой.  Дворник  стоял  в  снежном  изголовье  Чигракова,  и  Семен  Иванович  видел  лицо  Тихона  перевернутым,  отчего  ощутил  внезапный  сильный  приступ  морской  болезни.  Тихон  качал  головой,  вызывая  у  лежащего  на  снегу  актера  новые  приступы  тошноты.

-  Затянули  вы  сегодня,  барин,  -  сказал  Тихон,  обдав  Семена  Ивановича  запахом  табака.  –  В  прошлый  раз-то,  на  Покрова,  только  крикнули,  что  все  негодяи,  и  в  окошко.  Ну,  поднимайтесь,  поднимайтесь,  барин,  идемте  ко  мне  чай  пить.  Будет  на  холодном  лежать,  еще  заболеете,  в  театре  своем  представлять  не  сможете.  Чем  за  квартиру  платить?

Семен  Иванович,  опираясь  на  руку  Тихона,  поднялся,  отряхнул  снег.  Тихон  приобнял  его  за  плечи  и  повлек  в  свою  каморку.  Народ  расступился…

-  Стоп!  –  пронзительно  крикнул  кто-то  за  спиной.  –  Семен,  надо  еще  дубль  сделать,  упал  некрасиво.  Аня,  чаю  Семену!  Витя,  посмотри,  что  с  окошком!  Массовка,  не  топчитесь  под  окном,  снега  почти  не  осталось!  Ира,  подклей  Тихону  бороду!  Перерыв  пять  минут!

Семен  Иванович,  едва  не  захлебываясь  обильной  слюной,  хлынувшей  в  рот  откуда-то  из-под  языка,  оттолкнул  руку  Тихона,  метнулся  в  угол  двора,  с  трудом  разжал  сведенные  судорогой  и  морозом  челюсти  и  склонился  у  помойных  баков.  Массовка  тактично  отвернулась.

2012  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=495865
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 30.04.2014

Дождь

У  домов  всех  вытянуты  лица,
Улица  пустынна  и  мокра.
Сорок  суток  продолжает  литься
Дождь,  который  начался  вчера.

Мы  с  тобой  озябли  и  промокли,
Нам  с  тобою  шагу  не  ступить.
Дождь  снаружи,  изнутри  по  стеклам
Сорок  суток  продолжает  лить.

Новости  страница  за  страницей:
Дождь  смывает  села,  города...
Сорок  суток  продолжает  литься
Злая  и  холодная  вода.

Мы  с  тобой  несчастны,  одиноки,
Нам  с  тобою  не  с  кем  разделить
Дождь,  который  мутные  потоки
Сорок  суток  продолжает  лить.

Бесполезно  злиться  и  сердиться,
Всё,  конец.  Проиграна  игра.
Сорок  суток  продолжает  литься
Дождь,  который  начался  вчера.

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=495845
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 30.04.2014

Бумеранг

Дни  Н'ии  Туупы  Первого  -  Солнцеподобного  Императора  Всея  Великия  Дикия  Черныя  Империи  Берега  Дубовой  Злости  -  были  сочтены.  Он  стоял  у  окна  своего  обширного  дворца,  а  на  площади  перед  дворцом  сновали  верноподданные  Императора.  Вид  у  них  был  какой  угодно,  только  не  верный  и  не  подданный.  Черные  глаза  искрились  злым  весельем,  черные  губы  кривились  презрением,  а  некоторые  из  неверных  и  неподданных  откровенно  плевали  в  сторону  дворца  и  даже  как  будто  в  направлении  Императора.    Алмазы  не  продавались  -  проклятый  цивилизованный  мир  опять  сговорился  против  Императора  -  а  поданные  уже  не  удовлетворялись  сообщениями  о  том,  что  алмазный  фонд  Империи  достиг  небывалых  масштабов.  Им  нужны  были  деньги.  Император  понял,  что  ему  необходимо  что-то  срочно  предпринять.

На  следующий  день  Император  Н'ии  Туупа  обратился  к  народу  Берега  Дубовой  Злости  с  речью,  а  все  глашатаи,  тамтамы,  сигнальные  костры  и  прочие  средства  туземной  коммуникации  передали  эту  речь  во  все  концы  Империи.

-  Мой  народ,  -  сказал  Император,  -  к  нам  пришла  беда.  -  Там,  -  он  указал  рукой  в  сторону  реки,  которая  служила  естественной  границей  между  Империей  Берега  Дубовой  Злости  и  Республикой  Свободного  Выбора,  -  там,  -  повторил  он  с  горечью,  -  окопался  враг,  враг  жестокий,  коварный,  не  знающий  милосердия,  сострадания  и  пощады.  Там  к  власти  пришла  хунта  каннибалов!  Они  поедают  своих  идейных  противников,  исповедующих  отказ  от  людоедства,  а  также  адептов  вегетарианства,  веганства,  сыроядения  и  диет  для  похудения.  Они  не  щадят  даже  сторонников  лечебного  голодания!  А  еще  они  ненавидят  нас!  Каждый  из  вас,  дети  мои,  и  дети  ваши,  и  дети  ваших  детей  теперь  в  опасности.  Каннибалы  уже  доедают  последних  инакомыслящих  и  нацеливают  на  вас  свои  копья,  разделочные  топоры  и  столовое  серебро.  Они  хотят  всех  вас  сожрать,  о,  несчастные  дети  мои!  -  И  Император  закрыл  лицо  ладонями,  продолжая,  впрочем,  зорко  наблюдать  в  щелочку  между  пальцами  за  реакцией  народа.  Народ  явно  находился  в  замешательстве  -  ведь  о  каннибализме  уже  давно  не  было  ни  слуху,  ни  духу,  и  об  этом  способе  добывать  пищу  и  устранять  конкурентов  граждане  знали  только  по  учебникам.  Сообщение  Императора  застало  всех  врасплох.

 -  Дети  мои,  -  продолжил  Император,  -  мы  должны  спасти  наши  хижины,  наши  семьи  и  наши  идеалы.  Надо  нанести  удар  первыми.  Я  получил  надежные  разведданные  и  доказательства:  на  нас  готовится  нападение.  Наши  доблестные  разведчики  успели  прислать  мне  разведстрауса  с  вещественными  доказательствами,  а  сами,  к  сожалению,  погибли,  были  захвачены  в  плен  хунтой  каннибалов  и  -  о,  горе  нам!  -  съедены  во  время  митинга  на  центральной  площади  столицы  наших  врагов!  Вот  они,  эти  доказательства!  -  И  Император  предъявил  толпе  остатки  своего  вчерашнего  ужина:  несколько  тщательно  обглоданных  берцовых  костей,  происхождение  которых  не  вызывало  ни  малейшего  сомнения  -  кости  были  человеческие.

Над  толпой  понеслись  крики  -  тон  их  явно  был  возмущенный  и  даже  угрожающий.  Император  Н'ии  Туупа  мысленно  похвалил  себя,  когда  заметил,  что  в  глазах  многих  поданных  появилось  то  самое  выражение,  которое  позволяло  ему  считать  их  верноподданными.  Они  преданно  смотрели  на  Императора  -  как  на  своего  спасителя  -  и  потрясали  оружием.

-  Дети  мои!  Народ  Берега  Дубовой  Злости!  Благословляю  вас  -  идите  и  убейте  врага  в  его  логове!  Убейте  воинов,  убейте  детей,  убейте  стариков  -  они  все  людоеды,  каннибалы  и  ненавидят  вас  и  нашу  Империю!  Я  жду  вас  домой  с  победой.  Мой  монетный  двор  уже  отчеканил  награды  за  победу  над  этой  хунтой!  А  все  имущество  каннибалов  вы  можете  оставить  себе  -  я  отказываюсь  от  своей  Императорской  доли  в  пользу  воинов  Империи  Дубовой  Злости!

И  довольный  Император  Н'ии  Туупа  проводил  взглядом  толпу,  которая  с  гиканьем  и  криками  устремилась  к  пирогам  и  тут  же  принялась  форсировать  реку.  Теперь  опасаться  было  нечего  -  победа  над  мирной  и  ничего  подозревающей  Республикой  Свободного  Выбора  была  почти  гарантирована,  как  и  несколько  спокойных  лет  у  власти  для  самого  Императора.  А  потом  можно  будет  напасть  на  еще  какое-нибудь  соседнее  государство.  И  Император,  распалясь  от  этих  мыслей,  прошел  в  свой  кабинет  и  принялся  строить  планы  на  прочих  соседей  и  на  свое  светлое  будущее.

Тем  временем  воины  Империи  Дубовой  Злости  распространялись  по  долинам  и  холмам  Республики  Свободного  Выбора.  Сначала  их  вела  ненависть  к  каннибалам  и  любовь  к  своим  хижинам  и  детям,  однако  вскоре  появилось  нечто,  о  чем  они  уже  спели  позабыть.  Дремавший  в  крови  древний  обычай  пробудился.  Сначала  в  боевом  азарте,  а  потом  уже  по  зову  мощного  инстинкта  воины  Империи  Дубовой  Злости  не  просто  убивали  жителей  Республики  Свободного  Выбора  -  они  их  поедали.  Повод  к  войне  был  забыт  -  теперь  воинов  вела  только  жажда  человеческого  мяса.  Кроме  того,  воинам  очень  хотелось  есть  –  война  началась  в  спешке,  без  подготовки,  и  тылы  сильно  не  поспевали  за  фронтом...  В  общем,  воины  Берега  Дубовой  Злости  в  войне  победили,  но  с  войны  они  вернулись  совсем  другими.

Вся  столица  Берега  Дубовой  Злости  ждала  свою  поредевшую,  но  победоносную  армию.  Сам  Император  Н'ии  Туупа  Первый  и  Последний  с  распростертыми  объятьями  стоял  на  мавзолее  своего  предшественника  на  центральной  площади.  Повсюду  над  ним  реяли  транспаранты  и  плакаты:  НЕТ  КАННИБАЛИЗМУ!  КАННИБАЛИЗМ  НЕ  ПРОЙДЕТ!  СМЕРТЬ  КАННИБАЛАМ!    Однако  воины,  радостно  входившие  в  столицу,  узрев  все  эти  надписи,  остановились  и  начали  звереть  -  молча,  основательно,  по-туземному,  страшно  сверкая  черными  глазами  и  скаля  ослепительно-белые  зубы.

Генерал,  который,  прихрамывая,  ковылял  перед  своей  армией,  нашелся  первым  и  ткнул  черным  пальцем  в  Императора:

-  Братцы,  да  это  же  узурпатор!  Он  же  против  КАННИБАЛИЗМА!  Против  нашего  исконного  древнего  традиционного  КАННИБАЛИЗМА!!!  -  и  над  армией  понеслись  дикие  вопли,  улюлюканье  и  свист.

Смекнувший  все  Н'ии  Туупа  даже  успел  крикнуть:  "Я  сам  каннибал!",  однако  тяжелый  боевой  бумеранг  уже  был  пущен  чьей-то  безошибочной  рукой,  он  с  ухающим  пневматическим  звуком  -  ввух!  ввух!  ввух!  -  пересек  площадь  и  снес  Императору  половину  черепа.  Тело  Императора  еще  не  успело  пасть  на  землю,  а  сотни  разъяренных  рук  уже  рвали  его  на  части.  Съеден  Император  Н'ии  Туупа  был  немедленно  и  без  остатка,  так  что  положить  в  мавзолей  рядом  с  предшественником  было  совершенно  нечего.

После  этого  на  Берегу  Дубовой  Злости  воцарилась  смута.  Сторонники  каннибализма  поедали  его  противников,  а  противники,  сначала  исповедовавшие  гуманные  законы  войны,  также  скоро  склонились  к  каннибализму:  и  с  пленными-ранеными  хлопот  нет,  и  вопрос  пищевого  довольствия  решен,  и  противник  уничтожается  раз  и  навсегда.  Успехи,  достигнутые  обеими  сторонами  в  противостоянии,  привели  к  тому,  что  Берег  Дубовой  Злости  пришел  в  запустение  и  упадок,  и  в  конце  концов  оказался  в  числе  колоний  одной  крупной  империи,  где  и  пребывает  благополучно  по  сей  день.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=495644
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 29.04.2014

Странное искусство

Есть  и  такое  странное  искусство,
А  в  нем  есть  гении,  есть  мастера,
Чтоб  место  свято  стало  чисто,  пусто  -
Работники  ножа  и  топора,
Пера  и  ленты,  образа  и  звука
И  прочих  всех  обыденных  искусств,
Включая  мастерство  на  ближних  "стука",
Стараются,  чтоб  Крест  -  покинут,  пуст  -
Висел,  как  тихий  элемент  декора,
Везде,  где  нужно  святости  придать
Делам  преступным,  тихим  разговорам:
Кому,  за  что,  в  какой  валюте  дать,
Прибрать  к  рукам  -  каким  таким  Макаром,
Грешить  и  выйти  суху  из  воды,
Недоплатить  униженным  и  старым,
Таскать  каштаны  из  чужой  беды,
Как  отобрать  последнее  у  нищих,
Как  неимущим  ввек  не  заиметь,
Как  жаждущим  душе  насущной  пищи
Внушить,  что  только  золото  и  медь
В  Небесном  ходят  Царстве,  как  валюта  -
Стабилен  курс  и  выгоден  всегда  -
Что  Тот,  с  Креста,  все  в  жизни  перепутал,
И  потому  случилась  с  Ним  беда,
И  потому  пустым  Крестом  им  нужно
Свой  путь  по  жизни  смирно  осенять,
И  тех,  кто  праведен  вполне  наружно,
Но  сгнил  внутри  -  не  должно  осуждать,
Ведь  Крест  пустой  -  удобный  новый  символ,
Для  чепухи  -  подставка,  монумент,
Под  звуки  брани  площадной  иль  гимна
Текущий  им  освятится  момент.
В  конце  концов,  кресты  из  древесины  -
Для  зим  дрова,  критический  запас,
Ведь  дерево  Иудиной  осины
Горит  прекрасно,  согревая  вас!
Но  не  бывает  свято  место  пусто,
И  Крест  не  пуст  -  все  это  миражи!..
Нет,  не  поможет  странное  искусство
Отцам  и  детям  этой  глупой  лжи.

2014  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=495643
рубрика: Поезія, Езотерична лирика
дата поступления 29.04.2014

Детский мир

[b]                          «Когда  я  вырасту...»[/b]

«Когда  я  вырасту...»  Так  говорят  все  дети.  Обычно  эти  слова  предваряют  что  то  очень  хорошее,  желанное,  но  сейчас,  к  сожалению,  неосуществимое.  Маленькому  —  не  разрешают,  не  положено,  невозможно  и  вообще  —  отстань,  иди  играй.  Но  вот  «когда  я  вырасту»  —  обязательно!  Сто  порций!

Наверное,  я  в  детстве  тоже  так  говорил.  Тоже,  наверное,  хотел  поскорее  вырасти,  чтобы  осуществить  то  самое,  заветное...

Но  вот  я  вырос,  стал,  наконец,  взрослым.  Что  же  я  хотел  тогда?  Что  из  доступного  взрослым  так  волновало  маленького  человека?  Что  из  доступного  нам,  взрослым,  могло  бы  сделать  его  счастливым?  Неужели  вот  это  —  квадратные  метры  и  лошадиные  силы?  Не  может  быть...

С  возрастом  появились  новые  желания  и  новые  средства,  но  изменилось  восприятие.  Достижение  разнообразных  «взрослых»  целей  не  радует  так,  как  радовала  одна  только  детская  мысль,  что  «вот  вырасту  —  и  тогда!»  Какая  она  тусклая,  эта  взрослая  радость...

[b]                          Время  и  пространство[/b]

Класса  до  шестого  дорога  в  школу  занимала  минут  двадцать,  а  дорога  домой  —  около  двух  часов.  Параллельно  короткому,  «взрослому»,  пути  в  школу  протекала  небольшая,  сильно  заболоченная  речка.  По  отношению  к  миру  асфальтовых  дорожек  и  регулируемых  перекрёстков  это  был  действительно  параллельный  мир:  лисьи  и  паучьи  норы,  глубокие  овраги  и  ручейки,  заросли  высоченной  травы  и  камыша,  лягушки  и  пиявки,  ящерицы  и  змеи,  старые  (а  может,  и  старинные)  кострища  и  загадочные  обломки  —  всё  это  было  чудесной  почвой  для  игры  воображения.  Пространство,  время  и  я  сам  —  всё  было  здесь  совсем  иным.

В  старших  классах  на  дорогу  в  школу  и  дорогу  домой  уходило  ровно  по  пятнадцать  минут.  Таким  образом,  я  выиграл  почти  два  часа  для  «взрослых»  дел.  Куда  ежедневно  уходили  эти  два  часа  в  течение  нескольких  лет,  я  не  могу  вспомнить.  Но  я  очень  ярко  и  отчётливо  помню  то  параллельное  пространство  и  параллельное  время.  Да,  я  выиграл  два  часа,  но  проиграл  целый  мир...

                       «Детство  кончилось»

Один  мой  товарищ  поступил  в  университет.  Он  пожаловался  отцу,  что  ему  очень  не  хватает  его  друзей,  которые  теперь  были  кто  где  —  одни  в  армии,  другие  —  в  своих  институтах,  университетах  и  академиях.

Отец  в  коротких  и  образных  выражениях  объяснил  ему,  что  «детство  кончилось».  Теперь  следует  забыть  о  друзьях,  потому  что  во  взрослом  мире  друзей  нет.  Здесь  царят  интересы,  обязательства  и  долг  —  поэтому  всякая  там  сентиментальность  неуместна.  «Ты  думаешь,  он  твой  друг?  Нет,  теперь  либо  он  тебе  должен,  либо  ты  ему  должен».

Мой  товарищ  не  знал,  правду  ли  сказал  ему  отец  о  «взрослом»  мире  или  просто  так  неуклюже  попытался  утешить  сына.  Он  разрыдался.  Он  плакал  целый  час  и  никак  не  мог  успокоиться.  «Не  хочу...  Не  хочу...  Не  хочу...»  —  повторял  он  сквозь  слёзы.

[b]                        Лучшая  шапка  на  свете[/b]

Зимой  я  обычно  ношу  курточку  неброского  цвета  и  брюки,  так  сказать,  в  тон.  Не  знаю,  как  выглядит  суглинок,  но  цвет  моей  курточки  всегда  выносит  из  памяти  именно  это  слово  —  суглинок.

Как  то  раз,  то  ли  на  Новый  год,  то  ли  на  день  рождения,  друзья  подарили  мне  шапку,  перчатки  и  шарф.  И  тоже  —  в  тон.  Дополнив  свой  немаркий  гардероб  этими  аксессуарами,  я  посмотрел  в  зеркало.  Если  теперь  мне  лечь  в  грязь,  то  я  совсем  не  буду  заметен.  Суглинок...

И  что  же  —  ношу  я  свой  камуфляж,  пока  не  потеплеет.  Без  восторга,  конечно,  и  даже  с  сильной  нелюбовью.

А  мой  трёхлетний  сын,  собираясь  со  мной  на  прогулку,  настойчиво  повторял:  «Папа,  и  шапку,  и  шарф».  Его  взгляд  говорил,  что  пока  я  шапку  не  надену,  он  со  мной  никуда  не  пойдёт.  Вот  это  —  мой  папа,  а  вот  это  —  его  шапка.  Шапка  на  папиной  голове  —  лучшая  шапка  на  свете!

А  вы  говорите  —  цвет  неброский...

[b]                      «Хочу  в  Верхний  Рогачик»[/b]

Однажды  ехал  я  вверх  по  Днепру  на  «ракете».  Тогда  ещё  от  Одессы  до  самого  Киева  бегали  эти  стремительные  суда  на  подводных  крыльях  —  «ракеты»,  «кометы»  и  «колхиды».

В  90  е  годы  топливо  сильно  подорожало,  и  больше  не  находилось  желающих  прокатиться  по  Днепру  наперегонки  с  ветром.  Говорят,  что  почти  все  эти  быстроходные  суда  продали  в  Грецию,  и  теперь  они  курсируют  между  многочисленными  островами  греческого  архипелага...

«Ракеты»  тогда  ходили  по  Днепру,  как  теперь  по  Киеву  ходят  «маршрутки»  —  с  остановками  у  каждой  пристани,  чуть  ли  не  «по  требованию».  Многие  остановки  имели  сложные  названия:  Каменка-Днепровская,  Нижний  Рогачик,  Великая  Лепетиха...

И  вот  «ракета»  замедлила  ход,  её  подводные  крылья  ушли  в  зеленоватую  глубину,  днепровская  волна  тяжело  поддала  под  днище.  «Днепрорудный»,  —  деревянным  голосом  объявил  матрос  в  мегафон.  Пассажиры  с  корзинами  и  сумками  поспешили  к  трапу.

Через  два  ряда  кресел  от  меня  —  а  в  «ракетах»  кресла  располагались,  как  в  самолётах  —  сидел  мальчик  лет  пяти.  Услышав  про  «Днепрорудный»,  он  вдруг  заплакал  в  голос.

На  расспросы  родителей  и  попутчиков  он  ответил,  всхлипывая:  «Не  хочу...  в...  в...  Днепро...  рудный...  Хочу...  в...  в...  Верхний  Рогачик!»

Наверное,  ему  казалось,  что  ничего  хорошего  в  Днепрорудном  быть  не  может.  А  вот  Верхний  Рогачик  —  совсем  другое  дело.  Такое  вкусное,  пышное,  с  румяной  корочкой  название!  Ему  —  только  туда...

Может  быть,  я  это  придумал,  и  в  Верхнем  Рогачике  просто  жила  любимая  бабушка  малыша.  Неудивительно  тогда,  что  на  карте  можно  найти  и  Мухоедово,  и  Мусорку,  и  даже  Отхожее...  Но  ведь  есть  же  и  Златополь,  и  Катеринка,  и  Квитка...  Нет,  я  тоже  хочу  в  Верхний  Рогачик!

[b]                      Детский  мир[/b]

Дети  почти  ничего  не  знают  об  этом  мире.  Они  совсем  не  понимают  царящих  в  нём  законов  и  порядков.  Они  просто  смотрят  на  всё  широко  раскрытыми  глазами  —  и  отсутствие  знаний  и  понимания  помогает  им  видеть  другой  мир.  Мир,  в  котором  намного  больше  красоты,  гармонии,  тепла  и  любви.

Девочка  не  хочет  уходить  из  парка.  Она  говорит  маме:  «Послушай,  ну  как  можно  теперь  уходить,  ведь  кролики  только  что  пришли».  Как  выясняется,  это  невидимые  кролики.  Фантазия  заполняет  пробелы  в  детском  знании  о  мире  —  невидимыми  кроликами,  добрыми  волшебниками,  драконами,  с  которыми  можно  подружиться...  Все  детские  дополнения  картины  мира  —  много  лучше  взрослых  аналогов.  Наше  взрослое  знание  —  словно  дешёвая  китайская  подделка  рядом  с  полноценным  оригиналом.

Когда  расшалившемуся  малышу  мама  строго  говорит:  «Ты  негодник»,  —  он  отвечает:  «Это  ты  негодник».  Но  если  мама  говорит  ему:  «Ай-ай-ай,  я  тебя  не  люблю»,  —  он  с  рёвом  бежит  к  папе:  «Мама  меня  не  любит!»  Такой  маленький,  он  совершенно  уверен,  что  только  это  имеет  значение.

Потом  воспитание  в  семье,  в  школе,  на  работе,  воспитание  каждый  день  и  везде  даёт  человеку  совсем  другое  представление  о  мире.  Всё  здесь  имеет  цену,  а  любовь  —  дело  пустое  и  вообще  последнее.  Детство  кончилось.

А  мир  —  это  зеркало.  Дети  глядятся  в  него  без  предубеждения,  без  лишних  знаний,  что  в  этом  мире  почём.  Можно  научить  их  видеть  в  этом  зеркале  злой  и  жестокий  мир.  А  можно  научиться  у  них  смотреть  на  мир  их  глазами.  Даже  не  научиться  —  а  просто  вспомнить,  каким  был  этот  мир  раньше,  когда  так  хотелось  вырасти  и  повзрослеть.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=495429
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 28.04.2014

Наследственность

                                                         [i]Никогда  не  делайте  того,
                                                         чего  не  хотели  бы,  чтобы  делали
                                                         ваши  дети.  Неважно,  узнают  дети
                                                         о  вашем  поступке  или  нет,  но  по
                                                         наступлении  определённого  срока,
                                                         в  силу  пока  не  изученных,  но
                                                         неумолимо  действующих  законов
                                                         природы,  они  поступят  или  попытаются
                                                         поступить  так  же[/i]
                                                         Иван  Охлобыстин  «Тамагочи»

             1

Матвею  изменила  жена.  Это  событие  так  поразило  его,  что  еще  несколько  дней  он  продолжал  жить  как  обычно.  Только  удивление,  застывшее  на  его  лице,  словно  неуместная  карнавальная  маска,    говорило  о  том,  что  его  что-то  беспокоит.

Потом  ход  его  жизни  начал  замедляться.  Вокруг  по-прежнему  шумел  город,  но  Матвей  уже  был  вне  этой  суеты.  Он  все  глубже  уходил  в  осознание  своего  несчастья.  Ощущение  крайней  тревоги  и  непоправимости  наполняло  все  его  существо,  и  он  совсем  не  замечал,  что  происходит  вокруг.

             2

Анна  быстро  шла  по  улице.  Она  спешила  на  работу,  но  мысли  ее  были  заняты  другим.  Ей  казалось,  что  в  ее  груди  находится  крупная  яркая  птица,  которая  расправляет  крылья,  чтобы  взлететь.  Это  чувство  было  таким  реальным,  что  Анна  невольно  ускоряла  шаг,  словно  птица  подталкивала  ее  изнутри.  Эти  толчки  были  очень  настойчивыми,  но  безболезненными  и  даже  приятными.  И  Анна,  и  птица  очень  хорошо  знали  направление,  в  котором  им  обеим  хотелось  немедленно  лететь.

Анна  была  влюблена.  Крупная  яркая  птица,  недавно  поселившаяся  в  ее  груди,  никогда  не  засыпала,  и  движения  ее  мягких  перьев  не  давали  спать  и  Анне.  Птица  постоянно  хотела  лететь,  и  по  ночам  Анна,  замирая,  размышляла  о  человеке,  на  чье  плечо  стремилась  присесть  эта  птица.  Днем  ей  нужно  было  прилагать  большие  усилия,  чтобы  добраться  туда,  куда  птице  лететь  не  хотелось.

             3

Матвей  стоял  у  реки.  Река  недавно  вскрылась,  и  ее  воды,  еще  по-зимнему  темные,  несли  к  далекому  морю  серые,  белые  и  зеленоватые  льдины.  Льдины  сталкивались  и  терлись  друг  о  друга,  и  все  пространство  над  рекой  было  наполнено  шелестом  и  тихим  хрустом.  Эти  звуки  доносился  до  слуха  Матвея  как  шепот  и  сдержанный  смех.  Ему  казалось,  будто  какие-то  незнакомые  люди  за  спиной  торопливо  сообщают  друг  другу,  что  с  ним  случилось.  Они  посмеивались  над  Матвеем,  прыскали  в  кулак  и  весело  переглядывались.  Матвею  было  одиноко  и  очень  стыдно.

             4

Анна  ехала  в  автобусе.  Водитель  позабыл  включить  отопление,  в  салоне  было  холодно,  оконное  стекло  покрывалось  изморозью  от  дыхания  Анны.

Анна  не  ощущала  холода  и  не  видела  выраставших  перед  ее  глазами  ледяных  узоров.  В  ее  груди  была  немая  пустота,  сосущая  и  безжалостная,  словно  голод.  Где-то  там,  на  самом  дне  пустоты,  лежал  небольшой  комок  ярких  перьев.  Птица  умерла,  ее  перья  стали  ломкими  и  колкими.  Анна  старалась  не  шевелиться,  чтобы  не  сломать  перьев.

«Конечная»,  -  объявил  водитель.  Анна  медленно,  осторожно  вышла  из  автобуса,  с  отчаянием  ощущая,  как  пустота  в  груди  наполняется  тихим  треском  ломающихся  перьев.

«С  вами  все  в  порядке?»,  -  спросил  у  Анны  какой-то  пенсионер  в  разноцветной  вязаной  шапке  и  желтом  плаще.  Он  с  любопытством  смотрел  на  Анну.  «У  меня…  Я  в  порядке»,  -  ответила  она  и  отвернулась  к  расписанию  автобусов.  Номера  маршрутов  расплывались  перед  глазами.  Ехать  было  некуда.

             5

Матвей  пришел  домой,  медленно  снял  пальто  и  шляпу.  Он  прошел  на  кухню,  присел  на  табурет  у  стола  и  огляделся.  Квартира  выглядела  нежилой,  заброшенной.  Ему  казалось,  что  он  жил  здесь  когда-то  очень  давно,  наверное,  еще  в  детстве.  В  окно  светило  солнце,  мама  стояла  у  плиты,  а  отец  помогал  ему  мастерить  планер  из  тонких  реек  и  папиросной  бумаги.  Время  от  времени  мама  поглядывала  на  них  с  отцом  и  с  улыбкой  говорила:  «Дети,  дети…»  Отец  дирижировал  рейкой  и  фальшиво  пел:  «Первым  делом,  первым  делом  самолеты,  ну  а  девушки,  а  девушки  –  тут  он  подмигивал  маме,  -  потом!»

Матвей  сердито  встряхнул  головой  и  отогнал  это  видение.  Наверное,  с  его  родителями  никогда  не  случалось  того,  что  произошло  с  ним.  Он  помнил,  что  мама  не  могла  произнести  имя  отца  без  улыбки,  а  голос  отца  словно  бы  ломался  и  давал  высокую  ноту,  когда  он  обращался  к  маме.

               6

Анна  сидела  у  своего  туалетного  столика  и  смотрела  в  зеркало.  Зеркало  было  покрыто  слоем  пыли,  сквозь  которую  отражение  Анны  казалось  отражением  какой-то  другой  женщины.  Та,  другая,  была  старше,  опытней,  смелее.  Она  всегда  добивалась  своего  и  никогда  ни  о  чем  не  жалела.  «Аня,  эта  жизнь  устроена  так,  что  нам,  женщинам,  ничего  нельзя,  но  если  никто  ни  о  чем  не  узнает,  то  можно  все»,  -  говорила  она  и  поправляла  локон,  выбившийся  из  прически.  -  «Понятно?  Все!»

Анна  провела  рукой  по  зеркалу,  отражение  матери  исчезло,  и  в  светлой  чистой  полоске  она  увидела  себя.  Уголки  губ  опущены,  в  глазах  испуг.  Мама  никогда  бы  не  допустила,  чтобы  кто-то  увидел  ее  такой  –  несчастной,  жалкой,  одинокой.  Маме  было  можно  все.  Робкие  или  просто  недостаточно  смелые  люди  терялись  рядом  с  ней.  Анна  тоже  часто  чувствовала  себя  потерянной  в  волнах  всемогущества  и  уверенности,  излучаемых  матерью.

Анна  уронила  лицо  в  ладони  и  заплакала.

             7

Матвей  боялся  думать  о  жене.  Стоило  ему  мысленно  произнести  ее  имя  или  вспомнить  запах  ее  духов,  и  какое-то  тяжелое  неповоротливое  чувство  наполняло  его,  сердце  начинало  колотиться,  дыхание  перехватывало.  Матвей  не  понимал  этого  чувства  и  страшился  его.

На  работе  заметили,  что  с  Матвеем  что-то  происходит  и  осторожно  предложили  взять  отпуск  за  свой  счет.  Матвей  послушно  написал  заявление,  собрал  визы,  но  продолжал  ходить  на  работу.

             8

Анна  втягивалась  в  обычную  рутину.  Работа-дом,  работа-дом,  работа-дом….  Пустота  в  груди  постепенно  заполнялась  какими-то  мелочами.

Однажды  Анна  заметила,  что  в  ее  груди  больше  нет  ломких  и  колких  предметов.  Только  по  ночам,  когда  она  уже  почти  спала,  прижимаясь  к  плечу  мужа,  ее  посещали  воспоминания  о  птице  в  груди,  о  толчках  ее  мягких  крыльев.  Анна  засыпала.  Ей  снилось,  что  птица  садилась  в  автобус  и  кричала  «Проездной!»,  автобус  медленно  въезжал  в  собственное  отражение  в  зеркале,  а  водитель,  пенсионер  в  разноцветной  вязаной  шапке,  оборачивался  к  ней  и  говорил  маминым  голосом:  «Анна  Матвеевна,  понятно?  Все!»

2011  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=495224
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 27.04.2014

Самоубийца

...Я  тоже  вот  про  собак  вспомнил.  Вернее,  про  одну  собаку.  Дело  было  осенью,  в  тот  ее  гадкий  период,  когда  дождливо,  слякотно,  серо.  Жил  я  тогда  на  окраине  большого  промышленного  города,  «миллионника».  Там  и  в  хорошую  погоду  сумрачно,  а  в  такую  пору  осени  –  и  подавно,  хоть  удавись.

Главная  улица  нашего  поселка  на  самом  деле  была  не  улица,  а  часть  международной  трассы.  Движение  –  днем  и  ночью  –  сумасшедшее.  Переходов  подземных  нет.  Почти  на  каждом  столбе  –  венок.  Короче,  не  трасса,  а  последний  путь.

И  вот  иду  я  как-то  по  обочине  этой  дороги.  Настроение  –  хуже  некуда,  помню,  со  своей  поругался.  Из-за  ерунды,  конечно,  какой-то.  Мы  вообще  мирно  жили,  но  на  мелочах  иногда  крепко  ссорились.  А  такие  ссоры  тем  и  противны,  что  повод  тут  же  забывается,  сразу  переходят  люди  «на  личности».  Только  после  них  и  остается,  что  обида.

Вижу  –  бежит  вдоль  трассы  собака.  Здоровенная,  ну,  просто  с  теленка.  Вся  заляпанная  грязью,  должно  быть,  давно  бежит.  И  прихрамывает  на  одну  лапу.

Мало  ли  собак  по  дорогам  бегает.  Но  в  этой  что-то  такое  было…  Такая  у  нее  была  отрешенная  морда,  ну,  просто  страшно  на  нее  было  смотреть.  Будто  бы  распрощалась  она  в  своей  собачьей  жизни  со  всем,  что  в  ней  было,  и  с  хорошим,  и  с  плохим,  и  собирается  умереть.  Думаете,  это  я  от  своей  обиды  да  от  осенней  грязи  ей  такое  выражение  морды  придумал?  –  Если  б  вы  ее  увидели,  сразу  бы  поняли,  что  это  самоубийца.

Меня  прямо  оторопь  взяла.  Про  свою  обиду  забыл,  стою,  во  все  глаза  на  эту  собаку  смотрю.  Знаете,  бывает  такое  чувство,  что  сейчас,  вот  уже  прямо  сейчас  что-то  случится,  и  никак  нельзя  этому  помешать.  И  точно:  собака  взяла  чуть  левее,  и  попала  под  грузовик…

Я  не  ветеринар,  но  тут  диагноз  был  ясен.  Все,  конец.  И  ни  визга,  ни  стона;  рухнула  собака  на  дорогу,  лежит,  еще  дышит.  И  такое  у  нее  на  морде  появилось  облегчение,  ну,  словами  не  передать…

Собаку,  конечно,  жалко,  и  водила  тот  просто  гад,  но  я  тогда  о  другом  подумал.  Если  собаку,  тварь  безмозглую  и  бессловесную,  до  такого  состояния  довели,  что  ей  жизнь  не  мила,  каково  же  людям  приходится.  И  стыдно  мне  так  стало,  и  перед  собакой  этой  глупой,  и  перед  женой,  и  перед  всеми,  кого  я  когда  обижал…

Наверное,  надо  много  такого  увидеть,  чтобы  начать  по-настоящему  людей  жалеть.  Чего  уж  там,  не  стал  я  добрее  или  ласковей.  Но,  верите  ли,  иной  раз  с  кем-то  зацепишься,  уже  и  ссора  закипает,  а  вспомню  эту  собаку  -  и  остановлюсь.  Еще  и  прощения  просить  стану…  Вот  такая  история.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=495026
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 26.04.2014

Сила искусства

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  -  автобиографическая  книга,  написанная  мной  в  2012-2014  годах,  которая  включает  в  себя  20  рассказов  (по  состоянию  на  10  мая  2014  года).  Димкины  хроники  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   [b]История  12[/b].  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  12.  СИЛА  ИСКУССТВА[/b]

Димке  нездоровилось.

Его  уже  водили  к  доктору,  и  доктор  сказал,  что  через  два-три  дня  «само  пройдет»,  но  Димке  было  по-прежнему  плохо,  «само»  не  проходило.  Ему  даже  становилось  хуже.

Все  случилось,  как  это  обычно  бывает,  неожиданно.  Апрель  подходил  к  концу,  и  лето  было  уже  совсем  близко.  Уроки  физкультуры  в  Димкином  классе  перенесли  на  улицу,  а  там  стояла  такая  упоительная  погода,  что  уроки  превращались  в  прогулки,  и  последняя  четверть  учебного  года  казалась  коротким  предисловием  к  летним  каникулам.

На  одном  из  таких  уроков  Димка  и  получил  травму.  Играли  в  футбол,  как  всегда,  страстно  и  самозабвенно,  пытаясь  во  что  бы  то  ни  стало  вырвать  победу  у  «противника»  и  доказать  свое  превосходство.  Удар  по  воротам  Димкиной  команды  –  Димка  и  нападающий  соперника  взмывают  в  воздух,  мяч  пролетает  над  ними,  они  провожают  его  глазами  и  сталкиваются  головами.  А  дальше  в  Димкиных  воспоминаниях  был  небольшой  провал,  так  как  нападающий  врезался  головой  прямо  в  Димкин  нос.

Кровь  из  носу  текла  долго,  а  голова  гудела  еще  дольше.  После  уроков  Димка  шел  домой,  ему  было  как-то  по-нехорошему  скучно,  он  чувствовал  себя  вялым  и  больным.  Вечером  мама  отвела  его  в  травмпункт,  и  вот  там-то  доктор  и  сказал,  что  «само  пройдет».

На  следующий  день  Димке  стало  трудно  дышать,  а  малейшее  прикосновение  к  распухшему  горячему  носу  вызывало  боль  и  кровотечение.  Днем  Димка  читал,  хватая  воздух  ртом,  словно  рыба  на  отмели,  но  ночью  ему  пришлось  туго.  Мама  отобрала  книгу  и  выключила  свет,  а  Димка  никак  не  мог  уснуть.  Время  тянулось  медленно,  Димка  лежал  без  сна,  прислушиваясь  к  ударам  пульса  в  носу  и  размышляя,  почему  раньше  он  никогда  не  чувствовал  пульса  в  этой  части  тела,  ведь  наверняка  пульс  есть  везде,  где  течет  кровь.  Ему  казалось,  что  часы  на  стене  отщелкивали  секунды  то  тише,  то  громче,  то  быстрее,  то  медленнее,  а  иногда  они  и  вовсе  останавливались.  Тогда  счет  времени  вел  только  пульс  в  Димкином  носу.  Это  было  больно  и  почему-то  обидно.

Измученный  Димка  встал  с  дивана  и  побрел  к  окну.  Он  отодвинул  штору  и  посмотрел  на  улицу,  но  там  ничего  не  происходило.  Мутная  желто-красная  луна  медленно  выползала  из-за  крыш,  но  небо  оставалось  темным.  Где-то  невысоко  и  совершенно  беззвучно  летел  самолет.  Димка  видел  только  бортовые  огни  самолета,  которые  вспыхивали  через  равные  промежутки  времени.  Между  вспышками  самолет  успевал  переместиться,  следующая  вспышка  появлялась  на  новом  месте,  и  поэтому  казалось,  что  самолет  движется  прыжками.

Болезненный  пульс  в  сломанном  носу,  капризные  часы  на  стене,  странный  самолет  в  темном  небе  –  все  это  казалось  Димке  очень  важным,  и  если  бы  он  только  смог  понять,  догадаться,  что  же  все  это  значит,  ему  стало  бы  намного  легче,  может,  он  бы  совсем  поправился  и  снова  пошел  в  школу.  А  догадаться  было  нетрудно;  утром  Димку  с  высокой  температурой  увезли  в  больницу  и  сразу  же  прооперировали.  «Еще  чуть-чуть,  и  было  бы  поздно»,  -  сказал  доктор.

Палата  была  огромной.  Димка  лежал  на  спине,  глядя  на  высоченный  белый  потолок,  и  время  от  времени  его  начинало  мутить,  потому  что  потолок  вдруг  становился  невидимым  и  зыбким,  как  туман.  Дышалось  Димке  теперь  свободнее,  но  пульс  в  носу  не  утихал.

Когда  за  окнами  стемнело,  удары  пульса  стали  такими  болезненными,  что  Димка  начал  скучать  по  капризным  домашним  часам.  Если  бы  они  отсчитывали  хотя  бы  некоторые  из  секунд,  которые  сейчас  по  его  носу  отбивал  пульс,  ему  было  бы  намного  легче.  Но  в  палате  часов  не  было,  а  электрические  часы  в  коридоре  были  немы;  зеленые  цифры  «23:23»  смотрели  на  Димку  холодно  и  равнодушно.

Когда  цифры  на  табло  безмолвно  сменились  на  «23:24»,  Димка  вернулся  в  палату  и  лег.  Он  закрыл  глаза  и  снова  увидел  мутную  желто-красную  луну,  беззвездное  темное  небо  и  вспышки  бортовых  огней.  Теперь  самолетов  было  несколько,  они  прыжками  неслись  вокруг  луны,  отчего  казалось,  что  это  звезды  пришли  в  движение,  навсегда  изменяя  карту  небесных  сфер,  законы  навигации  и  расчеты  астрологов.  Димку  лихорадило.

Прошло  три  дня.  Димке  делали  множество  уколов  и  какие-то  болезненные  «манипуляции»,  но  по  ночам  температура  по-прежнему  росла,  заставляя  желто-красную  луну  и  бортовые  огни  невидимых  самолетов  кружиться  перед  Димкиными  глазами  в  утомительном  танце,  темп  которого  задавал  Димкин  пульс.  Утром,  когда  мама  зашла  проведать  Димку  по  пути  на  работу,  он  попросил  принести  ему  книгу:  «Ту,  черную,  про  партизан,  помнишь,  папа  мне  подарил».

На  следующий  день  мама  принесла  книгу.  Вообще-то  Димка  эту  книгу  уже  читал,  а  даже  не  один  раз.  Он  любил  перечитывать  книги,  которые  ему  нравились,  а  самые  любимые  помнил  едва  ли  не  наизусть,  но  он  все  равно  перечитывал  их  время  от  времени.  Вес  книги,  ее  запах,  шорох  страниц  –  все  это  придавало  реальность  Димкиным  впечатлениям,  позволяло  ему  погрузиться  в  созданный  автором  мир,  стать  одним  из  его  персонажей.  А  сейчас  ему  хотелось  именно  этого:  уйти  от  боли,  от  лихорадки,  отвлечься  от  больничной  атмосферы,  устать  от  чтения  так,  чтобы  пульс,  мутная  луна  и  надоедливые  самолеты  оставили  его,  наконец,  в  покое  и  не  тревожили  по  ночам.

И  книга  оправдала  Димкины  ожидания.  Очень  скоро  значение  для  него  имело  только  одно:  перехитрят  ли  отважные  и  благородные  партизаны  хитрого  и  коварного  фон  Бока.  Он  весь  сосредоточился  на  событиях  минувшей  войны.  И  лихорадка  отступила,  самолеты  и  луна  уже  не  могли  пробиться  в  Димкин  сон,  в  котором  шли  под  откос  эшелоны,  разведчики  пробирались  по  заснеженному  лесу,  а  Ставка  передавала  партизанам  очередное  задание.  Димка  выздоравливал.

Через  много  лет  Димка  вдруг  заинтересовался  автором  той  книги.  Захватывающие  военные  приключения  были  написаны  человеком,  долгие  годы  возглавлявшим  службу  контрразведки  СССР.  Незадолго  до  того,  как  Димка  со  своим  носом  попал  в  больницу,  человек  этот  тяжело  заболел  и  в  муках  покончил  с  собой.

Книга  привлекла  внимание  Димкиного  соседа  по  палате,  флегматичного  мужчины  лет  пятидесяти,  черноволосого,  с  большим  красным  носом.  Заметив  имя  автора  на  обложке,  он  оживился  и  попросил  у  Димки  разрешения  читать  книгу,  пока  Димка  спит,  на  процедурах  или  отдыхает.  Димка  разрешил,  но  скоро  об  этом  пожалел.  Сосед  так  увлекся  чтением,  что  Димке  стоило  больших  усилий  получить  свою  книгу  обратно.  «Сейчас-сейчас»,  -  говорил  мужчина,  отгораживаясь  от  Димки  локтем  и  переворачивая  страницу  за  страницей.  А  потом  он  начал  и  вовсе  уходить  с  книгой  в  больничный  сквер,  и  Димка  с  обидой  и  негодованием  наблюдал  за  ним  через  окно.

Наверное,  книга  помогла  и  бесцеремонному  Димкиному  соседу.  Прежде,  чем  он  дочитал  роман  до  середины,  его  выписали  из  больницы.  Он  пришел  в  палату  проститься;  простившись  со  всеми,  мужчина  подошел  к  Димке  и  сказал:  «Дай  мне  дочитать  свою  книгу.  Пожалуйста.  Через  три  дня  я  принесу  ее  тебе  сюда,  в  больницу,  а  если  тебя  здесь  не  будет,  я  принесу  ее  тебе  домой.  Давай  адрес».  Димка  собрал  всю  свою  волю  в  кулак.  Сколько  раз  его  дразнили  за  жадность  и  завистливость…  Нет,  он  не  такой.  Дрожащим  голосом  Димка  продиктовал  адрес.  Отдавать  книгу  было  мучительно.

Теперь  Димкины  дни  текли  по-другому.  До  пяти  вечера  время  едва  плелось,  то  и  дело  замирая,  а  с  пяти  до  семи,  когда  больничные  правила  позволяли  посещение  больных,  оно  вдруг  пускалось  вскачь.  Димке  казалось,  что  зеленые  цифры  на  табло  электрических  часов  в  коридоре  менялись  с  «17:00»  на  «18:00»,  а  потом  и  на  «19:00»  почти  мгновенно,  без  отсчета  минут.  Но  сосед  так  и  не  пришел.

Через  несколько  дней  Димку  тоже  выписали  из  больницы.  Май  перевалил  за  половину,  и  лето,  настоящее  лето  воцарилось  в  городе.  Димка  всегда  очень  любил  эту  пору,  когда  солнце  уже  было  жарким,  но  еще  не  стало  палящим.  Но  сейчас  Димке  было  не  до  погоды.  Он  уже  понял,  что  книгу  ему  не  вернут,  но  продолжал  терзаться  надеждой.  

Начались  каникулы,  и  Димку  увезли  в  село.  Он  думал  о  своей  книге  все  реже,  но  осенью  снова  вспомнил  о  ней.  Теперь  он  почти  уверился,  что  летом  сосед  по  палате  приходил  и  приносил  книгу,  но  не  застал  никого  дома,  и  Димке  теперь  было  неловко  перед  ним.

А  еще  через  какое-то  время  Димка  позабыл  и  о  своей  травме,  и  о  недобросовестном  соседе,  и  только  иногда  сожалел  об  утраченной  книге.

2012,  2015

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=495022
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 26.04.2014

29. 11. 2013 (Гидрометцентр)

...Казалось,  что  зима  уж  на  подходе,
Казалось,  снег  уже  не  за  горами,
Но  что-то  не  заладилось  в  природе  -
Не  снег,  а  грязь  и  лужи  под  ногами,
И  сыплется  откуда-то  -  не  сверху  -
В  пропорции  осенней  самой  скверной
Смесь  сумрака,  дождя  и  ожиданий  -
И  прорастают  улицы  зонтами,
Летят  к  чертям  назначенных  свиданий
Места,  часы,  и  длительность,  и  нежность!
И  тихий  ропот  ложных  оправданий
Гидрометцентра  пояснит  небрежность
Погоды,  осени,  зимы,  прогнозов,
Необязательность  еще  морозов,
Потенциал  внезапных  расставаний,
Нетерпеливость  вредных  малоросов
(Не  угодишь  вам,  люди-киевляне!)
И  ряд  других  волнующих  вопросов...

29/11/2013

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=494783
рубрика: Поезія, Городская (урбанистическая) поезия
дата поступления 25.04.2014

Любовь

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  (Terra  Incognita)
   [b]История  11[/b].  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  11.  ЛЮБОВЬ[/b]

Димка  стоял  на  тротуаре  и  смотрел  на  жилой  дом  через  дорогу.

Серая  штукатурка  на  стенах  дома  пропиталась  обильной  весенней  влагой,  и  эти  неровные  темные  пятна  придавали  и  без  того  мрачному  дому  вид  совсем  уж  невеселый  и  даже  несколько  зловещий.  Весь  окружающий  городской  пейзаж  тоже  был  серым  и  безрадостным.  Грязная,  разбитая  улица,  серо-коричневые  лужи,  раскисшие  палисадники,  кучи  грязного  ноздреватого  снега,  мутные  витрины  с  треснувшими  стеклами.  У  подъездов  –  мятые  мусорные  баки,  на  которых  грациозно  балансируют  ободранные  кошки.  Вороны  черными  тряпками  повисли  на  голых  деревьях.  Зима  то  ли  кончилась,  то  ли  не  кончилась,  и  весна  все  еще  раздумывала,  приходить  сюда  или  нет.

Этот  район  города  примыкал  к  речному  порту.  Порт  у  Димки  всегда  вызывал  чувство  ликования,  восторга  и  светлой,  торжественной  ностальгии;  да  и  можно  ли  было  испытывать  какие-то  другие  чувства,  глядя  на  корабли,  флаги,  чаек  и  зеленые  волны?  Но  здесь,  всего  в  нескольких  сотнях  метров  от  порта,  ничто  не  напоминало  ни  о  белых  пароходах,  ни  о  легкокрылых  чайках,  ни  о  сиренах,  зовущих  в  неведомые,  безотчетно  прекрасные  дали.  

Дом,  на  который  во  все  глаза  смотрел  Димка,  стоял  чуть  наискосок  по  отношению  к  улице  и  к  соседним  домам,  и  поэтому  казалось,  что  дом  этот  здесь  чужой,  посторонний.  Для  Димки  этот  дом  был  бы  особенным  и  отличным  от  всех  других,  даже  если  бы  он  стоял  параллельно  улице  и  ничем  не  отличался  от  соседних  домов.  Другого  такого  дома  не  было  ни  в  городе,  ни  в  мире.  Ведь  тут  жила  она!  А  это  окрашивало  нежным,  чуть  оранжевым  светом,  видимым  только  Димке,  все  вокруг:  и  мечтательную  улицу,  и  задумчивые  деревья,  и  царственных  животных,  и  величавых  птиц.  Все  предметы  на  этой  улице  и  в  особенности  –  вокруг  этого  дома  –  казались  значительными,  исполненными  ощущения  своей  тайной  сопричастности  её  бытию.

Димка  знал  только  номер  дома,  а  вот  номер  квартиры  был  безвозвратно  утрачен,  как  и  тот  уголок  конверта,  на  котором  был  написан  её  адрес.  Конверт  столько  раз  похищали  чьи-то  бесцеремонные  руки,  а  Димка  столько  раз  вырывал  его  из  этих  бесцеремонных  рук,  что  теперь  прочесть  весь  адрес  было  невозможно.  Но  Димка  помнил  его  наизусть  и  часто  твердил,  словно  молитву,  глядя  на  уже  ставший  ветхим  конверт.

В  конверте  хранилось  письмо,  коротенькое,  в  несколько  строк.  Почерк  был  детским,  немного  неуверенным,  и  строки,  первая  из  которых  шла  строго  параллельно  верхнему  краю  листа,  постепенно  теряли  эту  параллельность,  их  правый  край  неумолимо  загибался  книзу,  так  что  последняя  строчка  письма,  его  постскриптум,  пересекала  чуть  желтоватый  лист  едва  ли  не  по  диагонали.  Димка  перечитал  это  письмо  не  менее  тысячи  раз  и  мог  бы  повторить  его  даже  во  сне,  но  в  голове  его  постоянно  кружилась,  пела  и  пританцовывала  вот  эта  последняя  строчка,  написанная  неуверенной  рукой  по  диагонали:  «Извини,  я  тебя  люблю».

Димка  не  задумывался  о  том,  сколько  различных  «если»  нужно  было  сложить  воедино,  вовремя  и  совершенно  определенным  образом,  чтобы  сегодня  он  оказался  вот  тут,  на  припортовой  улочке  родного  города,  с  письмом,  которое  оканчивалось  этим  смешным  детским  признанием.  Для  него  одно  только  это  признание,  немного  виноватое  и  оттого  пронзительно  трогательное,  имело  смысл  и  значение;  ему  даже  казалось,  что  это  признание  отсекло  всю  его  прежнюю  жизнь,  всё,  что  случилось  с  ним  за  девять  лет,  и  теперь  он  живет  другой,  новой  жизнью.

За  те  несколько  месяцев,  прошедших  с  момента  получения  письма  и  до  этого  весеннего  утра,  Димка  действительно  прожил  целую  жизнь.  Когда  он  вспоминал  эту  историю  через  несколько  лет,  он  понимал,  что  всё  началось  несколько  раньше  и  с  самых  прозаических  событий,  которые  не  предвещали  ничего  замечательного.
 
…Доктор  покачал  большой  лохматой  головой,  поглядел  на  Димку  сквозь  очки  в  роговой  оправе,  еще  раз  надавил  сильной  теплой  рукой  на  Димкин  живот  и  сказал:  «В  санаторий.  Надо  поехать.  Бы.  В  горы.  Бы.  Водички  попить.  Физкультура.  Грязелечение.  Диета.  И  всё,  –  он  снова  надавил  рукой  Димке  на  живот,  -  пройдёт».

И  Димка  поехал.  Не  сам,  конечно,  -  с  папой.  Сначала  они  целую  ночь  ехали  в  поезде.  А  утром  оказались  в  каком-то  сказочном,  небывалом  городе.  Димка  такие  города  видел  только  в  фильмах  о  мушкетерах.  Но  те  киношные  города,  замки,  крепости  и  дворцы  были  декорациями  и  выглядели,  как  декорации.  А  этот  так  похожий  на  декорацию  город  был  настоящим.  Димка  вышел  утром  из  вагона,  увидел  шпили,  башенки,  статуи  и  купола,  и  только  рот  открыл  от  удивления.  Так  и  проходил  он  с  открытым  ртом,  непрестанно  вертя  головой  и  разглядывая  этот  удивительный  город,  пока  они  не  уселись  в  другой  поезд,  поменьше,  который  и  повез  их  в  горы.

Этот  второй  поезд  –  электричка  –  набит  был  битком  и  часто  останавливался  на  маленьких  станциях  с  незнакомыми  названиями.  Димка  был  разочарован  –  когда  они  вышли  на  заветной  станции  с  каким-то  птичьим  именем,  никаких  гор  поблизости  не  оказалось.  Горы  он  увидел  лишь  однажды;  в  ясный  день,  когда  их  группу  повели  к  источнику  лечебной  воды,  на  коротком  горизонте  между  двумя  холмами  вдруг  ненадолго  обозначился  бледный  треугольник,  едва  заметный  на  фоне  серо-голубого  неба.  Треугольник  был  таким  символичным,  так  походил  на  рисунок  на  этикетке  напитка  «Байкал»,  что  Димка  даже  сомневался,  действительно  ли  он  видел  этот  треугольник,  и  были  ли  это  те  самые  горы.

Папа  привез  Димку  в  санаторий  и  уехал.  А  Димка  остался.  На  месяц.  Димка  старался  не  думать  о  том,  что  еще  целый  месяц  он  проведет  так  далеко  от  дома.  Раньше  он  никогда  не  бывал  ни  в  санаториях,  ни  в  летних  лагерях,  и  потому  не  представлял  себе,  на  что  это  может  быть  похоже.  Но  это-то  и  оказалось  кстати:  будь  он  опытнее  в  таких  делах,  его  бы  удивляло  и  даже  раздражало  то,  как  в  этом  санатории  всё  было  организовано.  А  так  санаторий  присоединился  ко  всему  прочему,  что  беззаботные  взрослые  уже  предъявили  Димке  как  «норму»,  хотя  от  нормы  это  находилось  на  некотором  удалении.

Странностей  здесь  оказалось  несколько.  Так,  по  обширному  парку  санатория  бродил  олень  по  прозвищу  Рыжик.  Когда  Димка  узнал  о  том,  что  здесь  живет  олень,  он  был  восхищен:  это  же  сказка,  настоящая  сказка,  -  ОЛЕНЬ!  Но  олень  знать  ничего  не  знал  о  своей  сказочности.  Он  был  огромный,  как  лошадь,  и  злой,  как  собака.  Глядя  в  окно  на  оленя,  который  уничтожал  очередную  клумбу,  расшвыривая  комья  земли  и  вырванные  с  корнем  растения,  Димка  думал,  что  бродячие  собаки,  которых  он  побаивался  дома,  ничто  по  сравнению  с  этим  животным,  обладающим  совсем  не  кротким  нравом,  устрашающими  рогами  и  острыми  копытами.

Другой  странностью  санатория  было  то,  что  он  не  отапливался.  Стояла  поздняя  осень,  и  по  утрам  на  траве,  палой  листве  и  немногих  уцелевших  клумбах  мороз  оставлял  свои  белые  кружевные  следы.  Когда  детей  водили  к  источникам  леченых  вод,  над  их  неровными  шумными  колонами  поднимался  пар  от  горячего  детского  дыхания.  В  результате  даже  два  дня,  посвященные  еженедельно  школьным  занятиям,  были  чрезмерным  усилием  местных  педагогов.  Маленькие  постояльцы  санатория  приобретали  простуду  немедленно  по  прибытию  и  расставались  с  ней  непосредственно  перед  отъездом.  Дело,  конечно,  не  обходилось  и  без  некоторого  лукавства  с  их  стороны;  если  насморк  и  кашель  были  самыми  настоящими,  то  стабильные  «37  и  2»,  как  правило,  вызывались  легким  и  незаметным  для  медперсонала  постукиванием  пальца  по  градуснику.  Димка  быстро  усвоил  это  искусство  и  благополучно  пропускал  «школу»  вместе  с  остальными  детьми.

Горячей  воды  в  санатории  тоже  не  было.  Димка  даже  подумал,  что  это  и  есть  то  самое  упомянутое  лохматым  доктором  «грязелечение».  Он  даже  успел  создать  теорию,  что  грязь,  скапливаясь  на  теле,  служит  каким-то  медицинским  или  воспитательным  целям.  То  ли  лечат  от  чего-то,  то  ли  прививают  стремление  к  чистоте.  Но  скоро  с  этой  теорией  пришлось  расстаться:  началось  настоящее  грязелечение.  Однако  вопрос  о  том,  какую  роль  в  санаторном  курсе  играла  не  лечебная,  а  самая  обыкновенная  грязь,  так  и  остался  для  Димки  загадкой.

Детей  в  санатории  было  много,  не  меньше,  чем  во  всей  Димкиной  школе.  При  этом  взрослых  тут  было  намного  меньше,  чем  в  школе,  а  порядка  как-то  больше.  Наверное,  это  объяснялось  тем,  что  почти  все  дети  были  заняты  на  каких-то  процедурах  от  подъема  и  до  отбоя.  А  явно  нездоровых  детей,  которых  бы  от  шалостей  удерживало  именно  нездоровье,  а  не  распорядок  дня,  в  санатории  Димке  не  попадалось.  Себя  Димка  больным  тоже  не  ощущал,  поэтому  вся  эта  затея  с  санаторием  ему  была  немного  непонятна.  Если  бы  не  процедуры,  холод  в  корпусах  и  злобный  олень  во  дворе,  эта  поездка  могла  бы  считаться  дополнительными  каникулами.

Тогда  Димка  всё  ещё  пребывал  в  неведении,  к  какому  финалу  шла  эта  история.  Только  потом,  через  несколько  лет,  Димка  обратил  внимание,  как  все  подробности  этого  месяца  постепенно  и  точно  сложились  и  привели  его,  замирающего,  к  серому  дому  на  припортовой  улочке.  Могло  ли  всё  или  что-то  сложиться  иначе?  –  нет,  думал  потом  Димка,  никак  не  могло.

По  странной  прихоти  отопительной  системы  санатория,  некоторые  батареи  в  коридоре  Димкиного  корпуса  иногда  становились  горячими.  Происходило  это  ночью,  часа  через  полтора  после  отбоя.  Обнаружив  это  их  свойство,  Димка  и  его  товарищи  стали  потихоньку  выбираться  из  холодных  и  сырых  палат,  чтобы  погреться  у  батарей  и  побеседовать  в  темноте.  Дело  это  требовало  осторожности  и  конспирации,  -  никто  не  сомневался,  что  ночные  нянечки,  прознав  об  этих  посиделках,  немедленно  разогнали  бы  околобатерейные  сборища  и,  кто  знает,  может,  добились  бы  и  в  коридоре  такой  же  вечной  мерзлоты,  которая  царила  в  палатах.  Как  бы  там  ни  было,  но  детей  прельщало,  прельщает  и  всегда  будет  прельщать  что  угодно,  пусть  совершенно  невинное  и  даже  похвальное,  что  происходит  втайне  от  взрослых.

Помимо  очарования  тайны  и  секретности,  эти  ночные  беседы  привлекали  к  себе  и  другим.  Ночью  у  батареи  можно  было  встречаться  и  по-человечески  беседовать  с  девочками.  При  этом  обе  стороны  вели  себя  вполне  естественно  и  ничем  не  выказывали  того,  что  днем  общались  исключительно  языком  дразнилок,  обидной  мимики  и  дерганья  за  косички.

Так  Димка  познакомился  с  Ирой.  Они  долго  беседовали,  прежде  чем  выяснили  имена  друг  друга,  а  также  обнаружили,  что  прибыли  в  санаторий  из  одного  города.  В  основном  говорил  Димка,  как  правило,  самозабвенно  врал  что-то  о  событиях  своей  городской  школьной  или  сельской  каникулярной  жизни.  Ира  внимательно  слушала,  иногда  тоже  что-то  рассказывала.  Днем  они  никогда  не  разговаривали  и  даже  не  приближались  друг  к  другу;  это  было  невозможно  и  не  требовало  никаких  специальных  договоренностей.  Поэтому  Димка,  который  был  немного  близорук,  с  трудом  представлял  себе,  как  она  выглядит.  Он  только  помнил  контур  ее  головы  и  плеч,  рисовавшийся  на  фоне  окна,  когда  далеко  за  полночь  они,  наконец,    прощались  и  расходились  по  своим  палатам.

Они  так  встречались  раза  четыре,  не  больше;  скоро  Ира  уехала  домой.  Димка  поскучал  немного,  -  ему  не  хватало  её  внимания,  ведь  мальчишки  плохо  слушают  друг  друга  и  вечно  перебивают  своими  «А  вот  я!  А  вот  у  меня!».  Поскучал  он  за  Ирой  дня  три  и  уже  начал  даже  забывать  её,  как  вдруг  она  напомнила  о  себе.  Да  что  там  –  произошло  событие,  разом  изменившее  его  отношения  с  прочими  детьми,  течение  времени  в  санатории  и  вообще  течение  времени,  а  может,  и  всю  его  жизнь.

Димка  находился  в  палате,  безуспешно  добиваясь  от  своей  кровати  той  армейской  аккуратности,  которой  от  него,  как  и  от  всех  прочих,  требовали  воспитатели.  Тут  он  услышал  в  коридоре  своё  имя;  кто-то  во  всё  горло  звал  его  и  неразборчиво  вопил  что-то  про  письмо.  Димка  бросил  покрывало  на  кровать  и  побежал  к  воспитателю,  который  обычно  выдавал  почту.  Там  его  уже  ждали;  вокруг  воспитателя  собралась  чуть  не  вся  Димкина  группа.  Все  жадно  разглядывали  конверт  и  возбужденно  переговаривались.  Димка  остановился  в  дверях,  ощущая,  как  сердце  вдруг  тяжело  и  больно,  словно  с  размаху,  стало  биться  в  грудную  клетку,  будто  пытаясь  проломить  ребра  и  вырваться  наружу.  Кто-то  выкрикнул  странным,  обвиняющим  тоном:  «Тебе  письмо  от  Васи  и  Иры!»

Димка  обрадовался  и  немедленно  успокоился.  Письмо  от  Васи,  его  любимого  дяди,  и  Иры,  его  жены,  «от  Васи  и  Иры»,  это  хорошо.  Он  вздохнул  с  облегчением,  но  тут  же  опять  насторожился,  а  сердце  снова  тяжело  ударило  в  ребра.  Почему  это  невинное  письмо  вызвало  такой  ажиотаж?

Он  взял  конверт  дрожащей  рукой  и  прочитал  обратный  адрес.  «Васиной  Ире…»  Вот  в  чем  дело.  Димка  повернулся  и,  провожаемый  жадными  любопытными  взглядами,  которые  буквально  толкали  его  в  спину,  ушел  в  палату  читать  письмо.

Письмо  было  совсем  коротким,  в  несколько  строк,  написанным  детским,  немного  неуверенным  почерком.  Строки,  первая  из  которых  шла  строго  параллельно  верхнему  краю  листа,  постепенно  теряли  эту  параллельность,  их  правый  край  неумолимо  загибался  книзу,  так  что  последняя  строчка  письма,  его  постскриптум,  пересекала  чуть  желтоватый  лист  едва  ли  не  по  диагонали.  Хотя  Димка  прочитал  всё  письмо,  в  его  памяти  задержалась  только  вот  эта  последняя  строчка,  написанная  неуверенной  рукой  по  диагонали:  «Извини,  я  тебя  люблю».

С  едва  слышным  шорохом  и  шуршанием  всё,  что  было  вокруг  Димки,  свернулось  в  серый  тонкий  рулон,  который  тут  же  исчез  в  неприметной  щели  в  дощатом  полу.  Наступившая  затем  бесцветная  и  беззвучная  пустота  через  мгновение  вспыхнула,  засияла,  заискрилась  цветами  и  красками,  неизвестными  солнечному  спектру,  зазвучала  голосами  и  нотами,  доселе  неслыханными  в  мире.  Димкина  голова  пошла  кругом;  он  не  узнавал  ничего,  он  не  узнавал  себя,  он  ничего  не  знал  о  том  огромном  и  счастливом  человеке,  который  стоял  в  вихре  зарождающейся  вселенной  с  клочком  бумаги  в  руке.

Но  всё  это  происходило  только  с  Димкой.  Никто  не  заметил,  что  из  палаты  вышел  этот  новый,  огромный  и  счастливый  человек,  что  Димки,  мальчика  девяти  лет,  больше  не  существовало.  Никто  не  заметил  никаких  перемен  в  реальности,  и  первые  жадные  и  жалкие  побуждения  Димкиных  недавних  сверстников  –  ведь  только  что,  минуту  назад,  они  были  ровесниками  и  учились  в  одном  классе,  –  немедленно  воплотились.  Письмо  было  похищено  из  Димкиной  тумбочки,  прочитано  и  пересказано  сотнями  взволнованных  детских  голосов,  ощупано  тысячами  пальцев,  измято  и  брошено  небрежно  под  Димкину  кровать.

Может  быть,  если  бы  Димка  вместе  со  всеми  посмеялся  над  глупой  девочкой,  ни  с  того  ни  с  сего  приславшей  ему  своё  признание  в  любви,  он  остался  бы  вместе  со  всеми,  на  их  территории,  одним  из  них.  Может  быть,  они  совместно  завели  бы  с  ней  интригующую  переписку,  чтобы  потом,  покатываясь  со  смеху,  читать  по  ночам  её  письма  вслух,  согреваясь  постыдностью  этого  чтения,  своим  соучастием  в  нём  и  теплом  батарей  в  коридоре.

Но  Димка  не  посмеялся.  Он  вдруг  ощутил  на  себе  какое-то  тяжелое,  холодное  и  неудобное  одеяние;  отовсюду  давило,  жало  и  резало.  В  переносицу  впивался  зазубренный  металл,  руку  оттягивало  что-то  тяжелое  и  длинное.  Теперь  он  был  рыцарем,  в  полном  рыцарском  облачении,  вставшим  на  защиту  дамы  своего  сердца,  своей  и  её  чести.  Он  ощущал  себя  стражем  любви  как  таковой,  которую  было  необходимо  сохранить  от  насмешек,  грязного  любопытства  и  сплетен.

На  той  стороне,  где  сейчас  стоял  Димка,  сжимая  в  руках  меч,  не  оказалось  больше  никого,  кроме  маленькой  глупой  девочки  где-то  далеко-далеко,  в  сером  доме  на  припортовой  улице.  На  другой  стороне  оказались  все  его  сверстники,  мальчишки  и  девчонки,  еще  вчера  говорившие  между  собой  только  языком  дразнилок,  а  сейчас  вдруг  сплотившиеся  против  Димки,  его  любви  и  любви  как  таковой.

Всю  бесконечную  зиму  Димка  мечтал  о  том,  чтобы  выбраться  к  её  дому.  Но  родители  не  заметили,  что  из  санатория  вернулся  новый,  огромный  и  счастливый  человек,  поэтому  девятилетнего  Димку  никак  не  отпускали  в  самостоятельное  путешествие  в  речной  порт.  И  только  сейчас,  весной,  он  добрался  сюда,  добрался  тайком  от  родителей.  Он  стоял  всего  в  нескольких  шагах  от  этого  дома,  чувствуя,  что  дальше  ему,  пожалуй,  идти  не  нужно,  и  что  счастливее,  чем  теперь,  стоя  на  грязном  тротуаре  в  полных  воды  ботинках,  он  уже  не  будет.

Он  вспоминал  тихий  голос  в  ночи,  контур  её  головы  и  плеч  на  фоне  окна,  робкое  признание  в  любви,  первое  в  его  жизни  и,  может  быть,  в  её  жизни.  Димка  смотрел  на  серый,  чуть  светящийся  оранжевым  дом,  и  ощущал,  что  это  не  маленькая  девочка  появилась  ненадолго  в  его  жизни,  а  сама  любовь  вошла  в  его  сердце  и  прочно,  раз  и  навсегда  поселилась  в  нём.  Он  не  мог  еще  всего  этого  объяснить,  но  ощущал  это  очень  хорошо,  ощущал  в  себе  эту  новую,  незнакомую,  мучительную  и  жадную  способность  –  способность  любить  кого-то,  помимо  себя,  любить  до  самоотречения  и  самозабвения…

И  хорошо,  что  он  не  знает  номера  её  квартиры.  Он  вздохнул,  еще  раз  взглянул  на  царственных  животных  и  величавых  птиц  у  дома  и  побрёл  в  порт.

2012-2016  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=494779
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 25.04.2014

22. 10. 2013

Облако,  пятна  лазури.  Розовый,
Нежный,  веселый  весенний  рассвет,
Трепетом  желтым  листьев  березовых
Роща  в  октябрь  посылает  привет,
Но  календарь,  увы,  непреклонен,
Жестко  диктует  своё  расписанье,
В  небе  весеннем  красные  клены
Листья  полощут,  скрывая  рыданье,
Клёны  по  лету,  наверно,  рыдают,
Спали  бы  тихо  -  но  снова  весна,
В  дымке  прозрачной  отчаянно  тают
Листья  деревьев,  лишенные  сна,
И  на  дубах  -  так  некстати,  некстати  -
Рдеющих  углей  бездымный  костёр,
И  под  ногами  шуршащая  скатерть,
Над  головою  -  багровый  шатёр,
Смят,  растревожен  и  переиначен
Утром  весенним  осенний  простор...

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=494558
рубрика: Поезія, Пейзажная лирика
дата поступления 24.04.2014

Морская душа. Terra Incognita

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   [b]История  10[/b].  Морская  душа:  [i]Terra  Incognita[/i]
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  10.  Морская  душа:  [i]Terra  Incognita[/i][/b]

Димкины  хроники.  12.  Морская  душа.  Terra  Incognita
Димкины  хроники.  12.  Морская  душа.  Terra  Incognita
Федорченко  Максим
   ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА

История  1.  Дискобол  http://proza.ru/2012/10/04/379  
История  2.  Предел  совершенства  http://proza.ru/2012/10/04/1301  
История  3.  Родник  http://www.proza.ru/2014/08/20/1046  
История  4.  Тапочки  http://www.proza.ru/2014/10/10/1279  
История  5.  Сквернословие  http://proza.ru/2012/10/05/381  
История  6.  Игры  разума  http://proza.ru/2013/03/07/1110  
История  7.  Морская  душа  (цикл):  Пролог  http://proza.ru/2012/10/08/1053  
История  8.  Морская  душа:  Амфора  http://proza.ru/2012/10/09/603  
История  9.  Морская  душа:  Спасание  утопающих  http://proza.ru/2012/10/10/602  
История  10.  Морская  душа:  На  плоту  http://proza.ru/2012/10/11/482  
История  11.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)  http://proza.ru/2013/04/09/780  
История  12.  Морская  душа:  Terra  Incognita  http://proza.ru/2012/10/12/671  
История  13.  Любовь  http://proza.ru/2012/10/15/478  
История  14.  Сила  искусства  http://proza.ru/2012/10/16/553  
История  15.  Поединок  http://www.proza.ru/2014/05/08/1801  
История  16.  Оранжевое  настроение  http://proza.ru/2012/10/17/1608  

   ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА

История  17.  Репатриация  ложки  http://proza.ru/2012/10/19/926  
История  18.  Крылья  Родины  http://proza.ru/2012/10/20/488  
История  19.  Разделительная  полоса  http://proza.ru/2012/10/22/1183  
История  20.  Не  навреди  http://proza.ru/2014/06/09/1249  
История  21.  Бремя  отцовства  http://proza.ru/2012/10/25/428  
История  22.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)  http://proza.ru/2012/10/29/485  
История  23.  Ловцы  человеков  http://proza.ru/2013/04/01/23  
История  24.  Каждому  свое  http://www.proza.ru/2014/07/30/475    

История  12.  TERRA  INCOGNITA

По  рождению  Димка  был  горожанином.

Село  для  горожанина  Димки  долго  оставалось  второй  родиной.  Даже  не  второй,  а  просто  родиной,  в  той  же  степени,  в  какой  ею  был  город.  Все  его  бабушки  и  дедушки  были  родом  из  села,  и  в  селе  у  его  семьи  до  сих  пор  был  дом.  И  не  просто  дом,  купленный  по  случаю  или  занятый  самовольно,  а  родовое  гнездо,  в  котором  жили  и  умирали  поколения  Димкиных  предков.

Дом  прадеда  в  один  этаж,  выбеленный,  крытый  потемневшим  шифером,  занимал  большую  часть  обширного  двора.  К  нему  жались  летняя  кухня,  сарай  и  курятник  под  камышовыми  крышами.  В  сторонке  стоял  «погрибнык».  За  домом  и  хозяйственными  постройками  росли  целые  рощи  акаций,  на  них  висели  самодельные  качели.  Во  дворе  стояла  беседка,  увитая  диким  виноградом,  хранящим  прохладу  в  любую  жару.  От  улицы  дом  и  двор  заслонял  огромный  куст  сирени,  своими  размерами  и  формой  напоминавший  разросшийся  баньян.  Огород,  поражавший  плодородием,  уходил  к  тающей  в  знойном  мареве  линии  горизонта.

Село  для  Димки  не  было  чем-то  противоположным  или  уступающим  в  чем-то  городу,  как  часто  полагают  те,  кто  родился  в  селе  и  потом  переехал  в  город.  Димка  так  же  любил  сельскую  жизнь,  как  и  городскую,  ни  та,  ни  другая  не  казалась  ему  лучше  или  правильней.  Сельские  неудобства  вроде  грунтовых  дорог  и  отсутствия  водопровода  в  доме  неудобствами  ему  не  казались  –  может  быть,  потому,  что  все  это  было  у  Димки  в  городе.  Потом  он  часто  думал,  что  именно  такая  конфигурация  бытия  –  город  и  село  в  равных  пропорциях  –  оказалась  самой  удачной  среди  всех  тех  конфигураций,  которые  его  жизнь  приобретала  позднее.

Но  однажды  все  это  кончилось.  После  смерти  прадеда  наследники  продали  дом  и  землю.  Новый  хозяин  вырубил  акации,  сирень,  снёс  беседку,  курятник  и  сарай,  планировал  засеять  чем-то  весь  участок.  Но  не  засеял,  уехал  на  заработки  и  пропал  навсегда,  и  дом  стоял,  ветшая  и  разрушаясь  от  непогоды  и  заброшенности.  Стены  его  посерели  и  начали  «цвести»;  местами  осыпалась  штукатурка,  обнажая  серые  балки.  Огород  зарос  бурьяном,  в  котором  кое-где  виднелись  одичавшие  помидоры.

Всего  этого  запустения  Димка,  к  счастью,  не  увидел.  Бабушка  на  вырученные  от  продажи  дома  деньги  купила  дачу,  и  поездки  в  село  прекратились.  Для  Димки  это  было  равносильно  концу  света.  Для  него  село  значило  много  больше,  чем  дом,  сад  и  огород.  У  него  не  укладывалось  в  голове,  как  такое  вообще  можно  продать.  Он  видел  только  один  способ  расстаться  с  родным  селом  –  умереть,  да  и  то,  лет  через  семьдесят-восемьдесят,  и  только  при  условии,  что  его  зароют  в  горячую  черную  землю  в  конце  огорода  или  в  серый  песок  на  берегу  Лимана.  Но  только  теперь  Димка  по-настоящему  понял,  какое  место  в  его  душе  занимало  село;  и  все  это  место  теперь  жгло  и  кровоточило,  словно  содранный  об  асфальт  локоть.  А  дачу  Димка  бойкотировал.

Но  на  дачу  всё-таки  ехать  пришлось.  Она  стояла  на  огромном  острове  в  дельте  Днепра.  Добраться  туда  можно  было  только  катером,  на  лодке  или  вплавь.  Поначалу  Димкина  морская  душа  затрепетала.  Белый  катер,  тревожно  завывая  сиреной  и  взрыкивая  мощным  дизелем,  отвалил  от  причала  и  быстро  побежал  по  темно-зеленой  маслянистой  воде.  Солнце  ярко  сияло  в  чистом  небе,  играло  на  речных  волнах  и  хромированных  деталях  катера,  и  Димка  с  некоторым  удивлением  и  даже  стыдом  обнаружил,  что  радость  от  этого  путешествия  совершенно  излечила  его  от  тоски  по  селу.

Димка  нахмурил  брови,  состроил  траурное  лицо  и  попытался  вызвать  в  себе  горькие  и  тоскливые  чувства  и  даже,  если  удастся,  заплакать,  но  губы  его  сами  собой  растягивались  в  счастливую  улыбку.  Да  и  можно  ли  было  грустить  или  хотя  бы  не  радоваться  здесь,  на  реке,  где  всё  –  и  волны,  и  чайки,  и  ветер,  и  камыши  у  далеких  берегов  –  обещает  столько  удивительного  и  чудесного?!

Но  на  берегу  Димкино  ликование  быстро  пошло  на  убыль  и  скоро  совсем  сошло  на  нет.  «Дачами»  оказались  крохотные  пространства,  со  всех  сторон  обнесенные  заборами  и  опутанные  колючей  проволокой.  В  селе  тоже  были  заборы,  но  размечали  они  пространства  намного  более  обширные,  и  никакой  пограничной  функции  те  сельские  заборы  не  выполняли.  В  лучшем  случае  эта  функция  исчерпывалась  сдерживанием  «живой  силы»  соседей  (птицы  и  скотины),  и  чаще  всего  забор  –  да  и  не  забор  вовсе,  так,  ветхий,  похилившийся  тын  –  служил  только  местом  встреч  соседей  для  приятной  беседы.

На  дачах  всё  оказалось  иначе.  Тут  царило  «твоё»  и  «моё»,  и  граница  между  ними  блюлась  неукоснительно  и  со  страстью.  «Нашим»  тут  был  только  берег,  который  с  каждым  годом  становился  всё  уже  из-за  размывавшей  его  реки  и  вгрызавшихся  в  него  «твоего»  и  «моего».  Микроскопические  масштабы  собственности  –  маленькие  участки,  миниатюрные  домики,  напоминавшие  двухэтажные  телефонные  будки,  –  никак  не  влияли  на  масштабы  бурливших  тут  страстей.  Казалось,  что  на  дачах  люди,  десятилетиями  варившиеся  в  котле  обобществленного  труда  и  быта,  реализовывали  свои  частнособственнические  инстинкты,  слишком  долго  подавляемые  и  сдерживаемые.

В  селе  было  много  собак.  Им  в  обязанность  вменялось  только  одно  –  создание  и  поддержание  атмосферы  покоя  и  безопасности.  Вот  на  дальнем,  западном  краю  села  закашляла  какая-то  псина.  Ей  лениво  и  несколько  задумчиво  ответили  с  другого  конца  села.  Также  лениво,  с  оттяжкой,  будто  и  не  просыпаясь,  подхватили  где-то  в  районе  сельсовета.  И  эта  ленивая,  неспешная  перекличка  продолжается  до  утра,  пока  петухи  не  поставят  в  ней  звенящую  точку.

На  дачах  собак  не  держали,  не  было  в  них  нужды  –  вокруг  вода.  Да  и  куда  было  псам  тягаться  в  зоркости,  чуткости  и  бдительности  с  дачниками!  Как-то  Димка,  в  селе  привыкший  к  условности  границ,  походя  сорвал  сливу  с  ветки  соседского  дерева.  Он  тут  же  был  схвачен  и  доставлен  торжествующей  соседкой  на  суд  и  расправу  к  бабушке.  Однако  торжество  соседки  быстро  угасло  и  сменилось  недоумением.  Бабушка,  выслушав  взволнованную  речь  о  поимке  преступного  внука,  обеими  ногами  вставшего  на  неверный  путь  и  кривую  дорожку,  молча  пожала  плечами,  отдала  соседке  нагретую,  примятую  Димкиной  рукой  сливу  и  добавила  несколько  своих.  Соседка  сливы  с  негодованием  отвергла  и  ушла  с  оскорбленным  видом;  наверное,  ей  хотелось  справедливости  или  скандала,  а  не  слив.  Да,  собаки  просто  не  выдержали  бы  напряженной,  всегда  предгрозовой  обстановки,  царившей  на  дачах.

И  что  же?  Через  двадцать  лет  эти  дачи  пришли  в  запустение,  стояли  покинутые,  разграбленные,  с  выбитыми  окнами  и  дверями.  Заборы  разграничивали  ничейные  владения.  Ничего  не  осталось  от  кипевших  здесь  пограничных  страстей  и  территориальных  конфликтов.  Неведомые  воры  будто  посмеялись  над  жалким  и  недолгим  торжеством  частной  собственности.

Дачи  тянулись  вдоль  берега  рядами  (линиями);  за  этими  линиями  начинались  никем  не  хоженые  и  по-настоящему  непролазные  заросли  и  топи.  Димке  очень  хотелось  взглянуть  на  территории  острова,  где  не  было  ни  дач,  ни  дачников,  но  растительность  была  настолько  густой  и  колючей,  что  попасть  туда  не  представлялось  возможным  –  джунгли,  да  и  только.  На  границе  дач  и  «джунглей»  лежало  озеро  –  небольшое,  укромное,  окруженное  со  всех  сторон  тростником  и  камышами.

Озеро  было  глубоким,  а  вода  в  нем  –  всегда  холодной  и  очень  прозрачной,  но  она  казалась  чёрной  из-за  мощного  слоя  торфа  на  его  дне.  По  слухам,  неуверенно  циркулирующим  среди  дачных  мальчишек,  это  озеро  соединялось  с  Днепром  протокой,  которая  проходила  по  самым  глухим  и  недоступным  местам  острова.  Неподалеку  от  Димкиной  дачи,  километрах  в  трех  ниже  по  течению  реки,  в  Днепр  действительно  впадала  неширокая  мелкая  речка.  Но  соединялась  ли  она  с  озером  –  никто  из  мальчишек  наверняка  не  знал,  а  взрослых  дачников  после  истории  со  сливой  Димка  сторонился.

 Димка  часто  думал  о  протоке.  Его  почти  не  интересовало,  существует  ли  она  на  самом  деле  и  впадает  ли  в  Днепр.  Но  ему  очень  хотелось  как-то  оказаться  там,  на  излучинах  этой  легендарной  речки,  хотя  бы  ненадолго,  чтобы  увидеть  остров  таким,  каким  его,  наверное,  никто  не  видел.  Иногда  Димка  пытался  решить  эту  задачу  практически  и  выдумывать  способы  найти  и  исследовать  протоку.  Но  как  только  он  вспоминал,  что  речь  идёт  о  посещении  настоящей  terra  incognita,  все  мысли  о  плавсредствах  и  навигационных  приборах,  ориентирах  и  провианте  уступали  место  буйству  Димкиной  фантазии.

Его  воображение  рисовало  такие  невероятные  картины,  что  действительность,  хоть  сколько-нибудь  им  уступающая,  Димку  очень  разочаровала  бы.  Настигнутый  этими  видениями  и  мечтами,  Димка  переставал  замечать  мир  вокруг  и  весь  мысленно  переносился  на  таинственную  протоку.  Обратно  его  возвращало  только  прикосновение  ко  лбу  ладони  бабушки,  обеспокоенной  отсутствующим  видом  внука.  А  в  Димкиных  сновидениях  протока  господствовала  безраздельно.  Стоило  ему  закрыть  глаза,  как  постель  превращалась  в  небольшой  плот,  и  течение  уносило  Димку  в  неведомое…

Прошло  несколько  лет  –  а  для  ребенка  это  целая  эпоха.  Эпоха  сменяет  эпоху,  какие-то  мелочи  исчезают  в  пучине  времени,  и  только  самые  главные,  самые  значимые  события  ушедшей  эпохи  сохраняются  в  памяти.  Так  вот  и  Димка  потом  не  мог  припомнить,  как  он  нашёл  протоку  и  как  добрался  по  её  излучинам  до  большой  реки.  Но  он  сохранил  яркие,  насыщенные  воспоминания,  которые  ни  с  каким  другим  путешествием,  кроме  путешествия  по  протоке,  связаны  быть  не  могли.

Он  помнил  прозрачные  воды,  в  которых  неспешно  проплывали  зеленые  рыбы,  шевеля  оранжевыми  плавниками.  Ему  виделись  берега,  то  плотно  заросшие  кустарником,  то  сбегавшие  к  воде  изумрудными  полянами.  Он  помнил  небо,  лениво  струящееся  над  ним  узкой  извилистой  полосой,  иногда  совершенно  скрытой  упавшими  деревьями,  сложившими  над  протокой  сумрачный  душный  туннель.  Он  припоминал  живую,  будто  сплетенную  из  негромких  лесных  звуков  тишину,  царившую  в  глубине  острова.

Ещё  Димке  вспоминалось  острое,  внезапно  настигшее  его  чувство  одиночества,  когда  он  вдруг  понял,  что  никто  не  знал,  где  Димка  находился.  Пожалуй,  вот  это  чувство  и  было  самым  сильным,  самым  стойким  впечатлением  этого  приключения.  Там,  на  протоке,  в  своей  terra  incognita,  Димка  впервые  осознал,  насколько  чужим,  чуждым  и  посторонним  есть  человек  для  растений  и  животных,  вод  и  минералов.  Раньше  Димка  думал,  что  погружение  в  первозданные  дебри  роднит  человека  с  природой,  и  потому  покачиваясь  на  мелких  волнах  протоки,  он  надеялся  пережить  это  ощущение  родства.  Но,  напротив,  Димка  испытывал  отчуждение;  он  смутно  понимал,  что  жизненный  цикл  человека,  так  похожий  на  жизненный  цикл  всего  живого,  на  самом  деле  совершенно  другой.  Этот  цикл  много  больше,  много  интереснее  и,  вполне  возможно,  он  даже  бесконечен.  Что  же  это  такое  в  человеке,  что  не  умирает,  как  умирают  цветы  и  деревья,  что  нельзя  зарыть  в  горячую  черную  землю  в  конце  огорода  или  в  серый  песок  на  берегу  Лимана?  Может,  это  и  есть…  -  дальше  Димка  развить  эту  мысль  не  успел,  потому  что  вынырнувшая  из-за  мыска  «моторка»  пронеслась  мимо  его  лодочки,  резко  качнув  её  на  высокой  волне  и  забрызгав  Димку  с  головы  до  ног…

Димкина  terra  incognita  оказалась  хорошо  известна  взрослым.  Место,  приготовленное  в  пантеоне  первооткрывателей,  где-то  между  Пири  и  Куком,  занять  не  удалось.  Что  ж…  Димка  вздохнул  и  засобирался  на  дачу.  Послышался  низкий  густой  гудок  –  большая  река  была  где-то  рядом.

2012,  2015

Иллюстрация:  размещена  Британской  Библиотекой  British  Library  в  открытом  доступе  на  ресурсе  FLICR:  Image  taken  from  page  129  of  'Songs  for  Little  People.  [With  illustrations  by  H.  Stratton.]'
Author:  GALE,  Norman  Rowland.
Contributor:  STRATTON,  Helen.
Shelfmark:  "British  Library  HMNTS  011652.g.53."
Page:  129
Place  of  Publishing:  pp.  viii.  110.  Constable  &  Co.:  London,  1896
Date  of  Publishing:  1896
Issuance:  monographic
Identifier:  001352199

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=494555
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 24.04.2014

Инвестор

-  Дорогие  сограждане!  -  провозгласил  толстый  чернявый  человечек,  -  поздравляю  вас!  В  наше  село  наконец-то  пришел  он!  -  и  человечек  ткнул  пальцем  в  солидного  дядю  с  кожаным  портфелем  и  в  шикарной  "тройке".  -  ИНВЕСТОР!  -  выкрикнул  человечек.  

Дядя  откашлялся,  слегка  поклонился  человечку  и  решительно  взял  слово:
-  Дорогие  жители,  -  тут  он  скосил  глаз  на  человечка,  который  моментально  что-то  произнес,  совершенно  беззвучно,  но  с  такой  безукоризненной  артикуляцией,  что  все  собравшиеся  также  беззвучно  произнесли  название  своего  села,  и  дяде  этого  делать  не  пришлось.

-  Сегодня  счастливый  день.  И  для  меня  лично,  и  для  вас.  Наша  компания,  -  тут  он  понизил  голос  так  интимно,  что  всем  на  какую-то  долю  секунды  показалось,  что  компания  принадлежит  и  им  тоже,  -  несет  людям  здоровье.  Мы  обеспечиваем  людям  счастливую  долгую  полноценную  жизнь.

-  Лекарства  производят,  -  полетел  над  толпой  шепоток.  -  Не,  протезы...  Знахари...  Экстрасенсы.

Дядя  дернул  бровью.  Воцарилась  тишина.  
-  Это  замечательно,  -  продолжил  дядя,  -  что  у  вас  такое  маленькое  село.  Это  чудесно,  что  село  ваше  расположено  так  далеко  от  цивилизации.  Наше  производство  требует  самых  высоких  экологических  стандартов.  Ведь  мы  несем  людям  новое  здоровье  и  даже,  -  дядя  сделал  чрезвычайно  убедительную  паузу,  -  новую  жизнь.  -  Слово  "жизнь"  было  произнесено  с  таким  благоговением,  что  им  сразу  же  глубоко  прониклись  люди,  обступившие  дядю,  а  собаки,  затеявшие  было  драку  неподалеку,  улеглись  в  пыль  и  принялись  подобострастно  разглядывать  дядины  ляжки,  туго  обтянутые  безукоризненными  брюками.

-  Многие  из  вас  получат  работу  в  нашей  компании,  -  гнул  свое  дядя.  -  Село  получит  инвестиции  в  социальную  инфраструктуру.  У  вас  будет  все  то,  что  имеют  жители  столицы:  больница,  детсад,  школа,  бассейн,  фитнес-центр,  интернет  и  все,  что  положено  иметь  каждому  уважающему  себя  населенному  пункту  в  21-ом  веке.

В  толпе  одобрительно  зашумели.  Дядя  снова  заговорил,  и  голоса  моментально  стихли:
-  Это  все  -  достойная  плата  за  такую  безупречную  экологию,  как  у  вас.  Мы  уже  работали  в  разных  городах  и  селах  нашей  страны,  -  и  дядя  произнес  несколько  незнакомых  названий,  -  и  пришли  к  выводу,  что  за  самую  лучшую  экологию  надо  платить  самую  высокую  цену.  Только  тогда  наши  продукты  действительно  спасают  здоровье  и,  -  дядя  сделал  чрезвычайно  убедительную  паузу  и  благоговейно  произнес,  -  саму  жизнь.  -  Слово  "жизнь"  на  этот  раз  прозвучало  еще  торжественней,  люди  в  толпе  закивали  с  весьма  серьезным  видом,  а  собаки  даже  переглянулись.

Дядя  продолжил  -  теперь  его  голос  звучал  менее  формально,  стал  он  интимно-пригласительным  и  неотразимо  завлекательным:
-  Завтра,  дорогие  мои,  в  честь  начала  нашей  деятельности  и  процветания  вашего  села  объявлен  большой  банкет.  Вы  все  приглашены.  Все,  до  последнего  жителя  села.  Начало  в  15.00  в  клубе.  А  вас,  -  дядя  скосил  глаза  на  человечка,  который  тут  же  подскочил  к  нему  с  самым  услужливым  видом,  -  я  попрошу  обеспечить  полную  явку,  -  эти  слова  дядя  произнес  с  такой  лукавой  угрозой,  что  все  дружно  рассмеялись,  а  собаки  подбежали  к  дяде,  размахивая  хвостами  и  всем  своим  видом  приглашая:  давай  поиграем!  Дядя  сделал  всем  ручкой  и  скрылся  в  лимузине.  Лимузин  тут  же  вальяжно  тронулся  с  места.

На  следующий  день  ровно  в  15.00  клуб  был  полон,  а  село  полностью  опустело.  Дядя  как-то  по-особенному,  пристально,  словно  пересчитывая,  оглядел  всех,  поднял  свою  рюмку  и  провозгласил  первый  тост  –  «За  процветание  нашего  села!»,  но  не  выпил,  поставил  рюмку  и  попросил  его  извинить  -  срочный  звонок.

Он  вышел  в  коридорчик,  прикрыл  за  собой  дверь,  вытащил  из  неразлучного  портфеля  ноутбук  и  раскрыл  его.  Коридорчик  озарился  неземным  светом.  Дядя  огляделся,  увидел  кривой  стул  в  углу,  устроился  на  нем  бочком,  уложил  ноутбук  на  колени,  и  его  пальцы  запорхали  по  клавиатуре:

«Дорогой  Патрон,  спешу  сообщить  Вам  об  очередном  успехе.  Экология  тут  действительно  выше  всех  ожиданий.  Население  в  восторге.  Наша  компания  немедленно  покорила  сердца  людей.  Идеями  спасения  здоровья  и  жизни  искренне  прониклись  все  местные.  Власти  нас  поддерживают  во  всем.  Проживает  здесь  всего  134  человека,  наш  контингент.  Не  могу  не  повторить:  экология  отличнейшая.  Вы,  как  всегда,  нашли  именно  то  место,  восхищен  Вами  и  Вашим  талантом,  уважаемый  Патрон.  –  Тут  дядя  отвлекся  от  письма  и  к  чему-то  внимательно  прислушался,  одобрительно  кивнул  и  вернулся  к  письму.  –  Прошу  Вас  распорядиться,  пусть  размесят  объявления  в  клиниках-партнерах.  Всё  -  почки,  печень,  в  общем,  весь  ассортимент,  вплоть  до  кожи  –  в  обычных  для  такого  населения  количествах,  минус  обычный  процент  брака.
С  верой  в  дело  спасения  здоровья  и  жизни,  искренне  Ваш,  Р.Б.
Постскриптум:  нежнейшие  приветы  Вашим  жене  и  дочерям".

Он  захлопнул  крышку  ноутбука  и  уверенным  пружинистым  шагом  вернулся  в  зал.  Там  уже  все  спали.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=494365
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 23.04.2014

Квітнева колисанка (Сліпий дощ)

Ходили  містом  двоє  -  дощ  сліпий
І  я,  закоханий,  короткозорий,
І  нас  із  ним  бруковані  простори,
І  весь  Поділ  замріяний  старий
Так  цілували  ніжно  у  підбори,

Так  парасольками  вітали  і  зонтами,
Стовпами,  банями,  дахами  і  дротами,

Що  ми  з  ним  крокували  навпростець
І  планування  вулиць  зневажали,
Не  мружились  на  сонячні  кинджали,
Що  нам  очей  торкались  і  сердець,
І  сонце  нас  з  ним  міцно  поєднало  -

Чи  сліпота  його  й  моя  короткозорість,
Чи  наших  намірів  прозора  непрозорість  -

І  ми  злились  з  ним  у  єдине  щось,
Взаєморозчинились,  побратались,
Разом  додому  пізно  повертались  -
Закоханий  короткозорий  дощ,
В  якому  ти  поволі  розчинялась,

І  теплу  ніч  усю  до  самого  світанку
Той  дивний  дощ  співав  квітневу  колисанку.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=494320
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 23.04.2014

Чужой бес

Дотянуться  до  небес
Мне  мешает  чей-то  бес.
Тянет,  путает,  лукавит,
Издевательски  картавит,
Дразнит,  манит,  теребит,
Непристойности  кричит.
-  Уходи,  -  твержу  ему,  -
К  человеку  своему,
Ты  его,  не  мой  ты  бес.
В  отношениях  прогресс
Не  наладим,  не  старайся,
Лучше  сразу  убирайся.
Но  нечистый  не  сдается,
За  меня  опять  берется,
В  пляс  пускается  и  вскачь,
Не  уходит,  хоть  ты  плачь!
Долго  с  бесом  я  возился,
Только  он  не  отцепился.
Я  устал,  присел  на  стул,
Бес  тотчас  ко  мне  прильнул,
Обнял  черною  рукой
И  шепнул  тогда:  Я  твой!

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=494103
рубрика: Поезія,
дата поступления 22.04.2014

Морская душа. На море (Образ будущего)

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  -  автобиографическая  книга,  написанная  мной  в  2012-2014  годах,  которая  включает  в  себя  20  рассказов  (по  состоянию  на  10  мая  2014  года).  Димкины  хроники  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   [b]История  9[/b].  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  (Terra  Incognita)
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  3.  СКВЕРНОСЛОВИЕ[/b]

Димка  торжествовал.  Целый  год  он  копил  деньги,  брал  дополнительную  работу,  узнавал,  выяснял  и  планировал.  И  теперь  –  сбылось.  Первый  раз  в  его  короткой  семейной  жизни  всё  в  летнем  отдыхе  было  целиком  и  полностью  организовано  им  самим,  от  самого  начала  и  до  самого  конца.  Он  сам  все  придумал  и  оплатил  –  и  теперь  происходило  именно  то,  что  Димкой  было  придумано  и  оплачено.

Никогда  раньше  Димка  не  чувствовал  себя  по-настоящему  взрослым  человеком.  Учеба  в  ВУЗе  и  диплом,  работа  и  карьера,  женитьба  и  даже  рождение  дочери  –  все  это  представлялось  Димке  естественными  жизненными  этапами,  предусмотренными  и  предопределенными  его  генами,  ДНК  или,  например,  судьбой.  Всё  это  не  оставляло  места  для  поступка  –  для  его  собственного  поступка.  Поэтому  ничего  из  того,  что  было  с  ним  прежде,  не  наполняло  его  таким  ощущением  взрослости  и  солидности,  какое  Димка  сейчас  черпал  в  осознании  и  осуществлении  ответственности  за  судьбу  своей  семьи  -  пусть  даже  в  таком  незначительном  масштабе  как  десятидневный  летний  отдых  трех  человек.

Обычно  Димка  чувствовал  себя  совсем  иначе,  и  свое  отношение  к  миру  и  отношение  мира  к  себе  он  формулировал  так:  «А  мне  дадут?».  По  паспорту,  диплому,  военному  билету  и  медицинской  карте  Димка  был  взрослым  –  окончательно  и  вне  всяких  сомнений,  но  сам  он  все  еще  продолжал  воспринимать  себя  как  мальчишку.  Не  мальчика,  но  именно  мальчишку,  которого  уже  можно  послать  в  магазин,  но  которому  там  не  продадут  ни  пива,  ни  вина,  ни  сигарет.  Этого  мальчишку  можно  отправить  в  прачечную,  к  сапожнику,  на  почту  -  он  уже  годится  для  выполнения  разного  рода  мелких  поручений  на  коротких  и  средних  дистанциях.  Такой  вот  гонец,  принимая  от  взрослого  деньги  и  выслушивая  инструкции,  волнуется,  мнет  квитанцию  (уведомление,  деньги,  повестку)  и  спрашивает,  сглатывая:  «А  мне  дадут?».  Димка  –  «с  отличием»  дипломированный  специалист  и  семейный  человек  -    был  так  же  неуверен  в  себе  и  так  же  сомневался,  как  вот  такой  мальчишка.  И  потому  его  отношения  со  взрослым  миром,  который  окончательно  поборол  сомнения,  до  последнего  времени  были  именно  таковы:  «А  мне  дадут?»

Но  теперь  все  сомнения  исчезли.  Все  происходило  по  Димкиной  воле  и  согласно  Димкиному  плану.  И  Димка  торжествовал.

Он  сидел  на  песке  и  снисходительно  посматривал  на  жену  и  дочь.  Похоже,  они  были  довольны.  Он  мысленно  постучал  себя  пальцем  в  грудь:  молодец!  Им  и  в  самом  деле  здесь  нравилось.  Они  обе  были  настоящими  водоплавающими,  хотя  родились  на  твердой  суше  и  жили  вдали  от  моря.  Лета  без  моря  они  себе  не  представляли;  добравшись  до  него,  они  часами  плескались  в  волнах,  даже  если  течение  приносило  из  морских  глубин  холодную,  а  по  Димкиным  ощущениям  -  просто  ледяную  воду.  Дочь  рано  научилась  плавать,  и  сейчас,  в  свои  шесть,  смело  и  уверенно  плавала  далеко  за  буйками.  Димка,  разумеется,  плавал  не  хуже  и  даже  лучше,  но  он,  в  отличие  от  дочери,  воды  боялся  и  плавать  не  любил.

И  Димка  привез  их  сюда  –  хотя  тут,  на  этом  море,  над  которым  нависали  горы,  ему  самому  было  неуютно.  Он  привык  к  другому  водному  пространству  –  к  лиману.  Лиман  не  упирался  в  сушу,  а  просто  превращался  в  степь  –  или  это  степь  превращалась  в  лиман?  Две  равнины  –  воды  и  суши  –  не  встречались  и  не  противостояли,  они  были  частями  одного  целого.  Димку  это  вполне  устраивало.  А  вот  эта  вечно  неспокойная  вода  и  черные  отвесные  кряжи  над  ней  –  нет.  Здесь  было  слишком  много  стихий.

Димка  набрал  пригоршню  горячего  песка  и  тонкой  струйкой  сыпал  его  на  плоский  голыш.  Одни  песчинки  скатывались  с  камня,  другие  отскакивали  от  него,  но  прочие  постепенно  складывались  в  аккуратную  пирамидку.  Солнце  поднималось  все  выше  и  припекало  все  сильнее.  Димка  знал,  что  скоро  на  пляже  не  останется  никого,  кроме  его  маленького  семейства.  Они  совершенно  не  опасались  солнца,  не  «сгорали»  и  не  получали  солнечных  ударов.  Да  и  вообще  Димке  казалось,  что  теперь  уже  не  бывает  такого  солнца,  каким  он  его  помнил  из  своего  детства  на  берегу  лимана.

Вот  то  была  жара!  Вот  то  было  солнце!  Тогда  бывали  такие  дни  и  даже  целые  недели,  когда  солнце  с  самого  утра  так  нагревало  воду  в  лимане,  что  над  ним  сначала  исчезала  линия  горизонта,  а  потом  за  пеленой  дымки  скрывался  и  сам  лиман.  И  тогда  казалось,  что  фиолетово-розовый  солончак  за  огородами  то  ли  обрывается,  то  ли  упирается  прямо  в  белесую  пустоту.  А  это,  а  сейчас,  а  здесь  –  разве  это  жара?!

Потом,  после  недели  немилосердного  солнца,  надвигалась  гроза  –  и  гроз  таких  теперь,  наверное,  тоже  не  бывает.  Небо  над  лиманом  чернело.  Только  что  стоял  томительный,  испепеляющий  зной  –  и  вдруг  становилось  прохладно,  будто  из  погреба  потянуло  стылым,  пахнущим  картошкой  и  сыростью  воздухом.  Все  живое  пряталось,  село  пустело,  и  наступала  тишина,  немая,  грозная  и  такая  полная,  что  она  уже  казалась  страшнее  самой  бури,  и  хотелось,  чтобы  ее  нарушил  какой-нибудь  обыденный  мирный  звук.  Но  ничто  не  нарушало  тишины  и  неподвижности.  Вдруг  становилось  трудно  дышать  –  в  этой  сгустившейся  тишине  дыхание  превращалось  в  осознанное  и  тяжелое  усилие.

И  тут,  наконец,  дернул  порыв  ветра,  пролетели  и  упали  какие-то  брызги,  и  тут  же  деревья,  огороды,  дома,  провода,  камыш  –  всё  было  скрыто  за  облаками  коричневой  пыли,  как  будто  схвачено,  смято  и  заброшено  куда-то  неистовым  ветром,.  Черное  небо,  под  которым  видна  только  клубящаяся  пыль,  в  которой  мечутся  верхушки  деревьев,  вдруг  прорезает  кривая  –  турецкой  саблей  –  полоса  бело-голубого  огня.  Молния  озаряет  все  село,  которое  на  миг  превращается  в  собственный  бело-черный  негатив  и  тут  же  тонет  во  тьме,  еще  более  глубокой  после  вспышки  молнии.  А  потом  раздается  тяжкий  удар  грома  –  он  возникает,  как  дальняя  канонада  и  тут  же  обрушивается  на  село,  на  лиман  и  прямо  на  голову  с  такой  мощью,  что  он  не  столько  слышим,  сколько  ощутим,  как  сотрясение  воздуха  и  почвы,  как  дрожь  тех  самых  непонятных  маленькому  Димке  поджилок,  которые  сейчас  совершенно  определенно  обнаружились  и  трепещут.  Все  немеет,  замирает,  раздается  еще  один  удар  грома  –  оглушительный,  сухой  бамбуковый  треск,  и  на  село,  солончак  и  лиман  наваливается  дождь.  В  нем  нет  капель,  нет  струй,  нет  потоков  –  вода  идет  стеной,  с  которой  не  может  справиться  никакой  ветер.  Молнии  беспорядочно  вспыхивают,  озаряют  тонущее  село,  ссутулившиеся  под  ливнем  деревья  и  маленькую  фигурку,  пляшущую  среди  клонящихся  во  все  стороны  стеблей  кукурузы  и  подсолнухов...

Небо  проясняется,  дождь  стихает.  Слышны  удары  капель,  гулкие,  звонкие,  глухие,  сочные  -  по  жести,  по  шиферу,  по  дереву,  по  лужам,  -  но  это  уже  не  дождь,  это  дождевая  вода  стекает  с  крыш  и  деревьев.  Подают  голос  птицы.  Из  будок  выглядывают  собаки,  потягиваются  и  нюхают  воздух.  Где-то  хлопает  дверь.  Мычит  корова.  Потом  появляется  и  нарастает  новый  звук  –  это  голос  стремительного  полноводного  потока.  Сейчас  все  дороги  в  селе  превратились  в  мутные  речки,  рыже-коричневая  вода  бурлит,  речки  сливаются  за  огородами  в  один  поток,  который,  вздуваясь,  несется  к  лиману.  И  долго  еще  воды  лимана  –  обычно  зеленые  в  это  время  года  –  будут  окрашены  в  коричневые  тона.  Потом,  через  много  лет,  глядя  на  снятое  из  космоса  русло  Амазонки,  Димка  вспомнил  этот  поток  и  понял,  что  свою  Амазонку  он  уже  видел,  и  даже  бродил  в  ее  бурных    водах…

Да,  нынешние  грозы  совсем  не  похожи  на  те,  какие  бывали  в  Димкином  детстве.  А  если  уж  честно,  если  начистоту,  вдруг  сказал  себе  Димка,  то  ничего  теперь  уже  не  похоже  на  то,  что  бывало  в  детстве.  «И  даже  я  сам»,  -  с  щемящим  чувством  подумал  Димка.  Но  тут  какое-то  насекомое  шлепнулось  Димке  на  плечо,  немедленно  обнаружило  свою  кровососущую  природу  и  отвлекло  Димку  от  дальнейших  обобщений.

Потом  его  позвали  купаться.  Димка  пошел  и  восхищался  собственным  терпением,  пока  совершенно  не  посинел  и  не  был  изгнан  на  берег  согреться  и  разузнать  насчет  обеда.

Ночью  Димке  приснился  сон.  Он  сидел  на  берегу,  а  перед  ним  расстилалось  море  –  такое  тихое  и  спокойное,  каким  он  никогда  настоящего  моря  не  видел.  Горизонт  над  морем  был  совсем  рядом,  так  что  Димка,  стоя  в  полный  рост,  мог  заглянуть  за  этот  горизонт  и  увидеть,  что  поверхность  воды  там  вертикально  обрывалась,  но  не  образовывала  водопада,  а  как  бы  медленно  струилась  –  то  ли  вниз,  то  ли  вверх  -  и  совершенно  бесшумно.  За  спиной  у  Димки  были  горы,  но  тоже  такие,  каких  ему  видеть  не  приходилось.  Зеленая  с  желтыми  и  серыми  пятнами  равнина  полого  поднималась  от  уреза  воды,  постепенно  становясь  все  круче  и  как  бы  загибаясь,  так  что  далекий  горизонт  был  прямо  там,  где  в  зените  над  Димкиной  головой  висело  маленькое  ослепительное  солнце.  У  берега,  по  колено  в  неподвижной  воде,  стояла  девочка  лет  пяти,  в  желтых  плавках  и  в  резиновой  шапочке  красного  цвета,  с  забавным  треугольным  флажком  на  макушке,  тоже  красным.  Девочка  молча  смотрела  на  Димку,  и  Димка  каким-то  образом  знал,  что  она  просит  у  него  разрешения  искупаться.  Димке  эта  девочка  была  совершенно  незнакома  и  даже  никого  ему  не  напоминала.  Димка  оглянулся,  но  на  берегу,  кроме  него,  никого  не  было,  и  Димка  понял,  что  разрешение  –  на  его  совести.  Он  кивнул,  и  девочка  уверенно  поплыла  к  близкому  горизонту.  Тут  же  на  Димку,  на  море  и  на  девочку  пала  тень.  Димка  посмотрел  вверх  и  увидел,  что  через  край  диковинного  горизонта  переливается  черная  пелена.  Она  только  показалась,  но  уже  скрыла  солнце  и  прошла  почти  весь  путь  от  горизонта  до  воды.  Тут  же  бесшумно  налетел  и  ударил  тугой  ветер,  а  по  морю  без  единого  звука  заходили  огромные  волны.  Димка  пытался  войти  в  воду,  чтобы  догнать  девочку,  но  волны  тотчас  кинулись  на  него  и  вытолкнули  на  берег,  совершенно  сухого.  Димка  снова  и  снова  пытался  войти  или  вбежать  в  воду,  но  это  никак  не  удавалось,  и  он  стал  высматривать  в  волнах  девочку,  чтобы  позвать  ее  к  берегу.  Девочки  нигде  не  было  видно,  и  Димке  стало  очень  страшно,  но  тут  он  заметил  красную  шапочку  с  забавным  треугольным  флажком  –  казалось,  совсем  рядом,  казалось,  достаточно  протянуть  руку,  чтобы  прикоснуться  кончиками  пальцев  к  флажку.  Шапочка  уверенно  взлетала  над  волнами,  бесстрашно  приплясывала  на  гребнях,  перепрыгивала  с  гребня  на  гребень,  ненадолго  исчезая  в  провалах  между  огромными  валами,  все  также  безмолвно  и  очень  быстро  несущимися  от  берега  к  близкому  горизонту.  Димка  было  приободрился,  ему  показалось,  что  танцы  на  верхушках  волн  –  обычное  и  самое  любимое  занятие  девочки,  но  тут  Димка  снова  услышал  девочку,  она  беззвучно  звала  его,  звала  на  помощь,  и  в  этом  зове  были  страх  и  отчаяние.  Димка  бросился  в  волны,  и  волны  снова  оттолкнули  его,  он  бросался  в  них  раз  за  разом,  но  упрямая  вода  пружинисто  выбрасывала  его,  совершенно  сухого,  обратно,  Димке  становилось  все  страшнее  и  страшнее,  а  красная  шапочка  с  забавным  треугольным  флажком  показывалась  над  волнами  все  реже  и  реже,  и  зов  становился  все  слабее  и  слабее.  И  вдруг  появился  звук,  высокий,  чуть  хриплый,  единственный  звук  в  этом  кипящем,  бурлящем  и  полном  стремительного  немого  движения  мире,  он  звал,  требовал  спасти,  маленький  жестяной  свисток,  какие  бывают  привязаны  к  спасательным  жилетам,  он  несся  над  волнами,  он  просто  вынимал  у  Димки  душу,  этот  одинокий  и  уже  слабеющий  звук...  Тишина.  Димка  стоял  на  коленях  на  берегу,  и  слезы  текли  по  его  лицу.  Он  ничего  не  мог  сделать.  Здесь  тоже  все  происходило  согласно  плану  и  по  воле,  но  воля  эта  была  не  чета  Димкиной  и  даже  предусматривала  его  тщетное  ей  сопротивление.  Последний  раз  мелькнуло  красное  пятнышко  на  гребне,  и  волны  тут  же  улеглись,  ветер  стих,  черная  пелена  втянулась  за  горизонт  над  головой,  и  снова  все  было  мирно  и  покойно.  «Ты  здесь  мою  девочку  не  видел?»  -  раздался  у  Димки  в  голове  голос,  Димка  понял,  что  вот  это  и  есть  –  самое  страшное,  и  проснулся.

…  -  Ты  здесь  мою  девочку  не  видел?  –  приятным  грудным  голосом  спросила  у  Димки  смуглая  молодая  женщина  в  белой  рубашке  и  красной  юбке.  Это  была  Димкина  соседка,  учительница  сельской  школы,  ее  семья  переехала  в  село  два  года  назад,  когда  Димка  закончил  третий  класс.  Серый  песок  на  берегу  лимана  был  очень  горячим,  и  женщина  все  время  переступала  босыми  ногами.  Димка  встал  и  огляделся.

-  Вон  она,  -  Димка  махнул  рукой  в  сторону  детей,  резвящихся  в  зеленых  неподвижных  водах  лимана.  Женщина  кивнула  и  пошла  звать  дочь  на  берег,  а  Димка,  обхватив  руками  горячую  голову,  побрел  по  солонцу  домой,  вспоминая  странный  сон  и  досадуя,  что  задремал,  пусть  и  ненадолго,  на  самом  солнцепеке.  Надо  же:  Димка  –  взрослый,  с  женой  и  дочерью  на  море,  вспоминает  лиман  и  позавчерашнюю  грозу,  как  что-то  такое  давнее  и  далекое…  И  Амазонка  из  космоса…  И  еще  эта  девочка…  Приснится  же  такое!

Поразмыслив,  Димка  решил  пока  никому  ни  о  чем  не  рассказывать.  А  через  несколько  дней  он  об  этом  сне  совершенно  забыл.

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=494102
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 22.04.2014

Следующий!

Утро  выдалось  погожим.  А  здесь  и  не  выдавались  другие  утра,  дни  или  вечера  –  земной  рай,  да  и  только.  И  в  остальном  здесь  тоже  все  было  устроено  крайне  удачно,  учтены  все  пожелания,  как  явные,  так  и  тайные,  и  ничего  не  стоило  –  ну,  или  почти  ничего,  по  меркам  здешних  жителей,  -  получить  еще  что-то  в  придачу.

Водитель  в  униформе  предупредительно  распахнул  дверцу,  Иван  сел  в  обшитый  белой  кожей  салон  лимузина,  дверь  с  тяжким  «ффампфф»  закрылась.  Водитель  молодцевато  оббежал  длинную  машину,  лимузин  бесшумно  тронулся,  и  за  стеклами  потекли  зеркальные  витрины,  величественные  фасады  и  парки,  фонтаны,  дворцы  и  снова  парки.

Зазвонил  телефон,  Иван  ответил  и  узнал  голос  управляющего.  «Будет  ли  вам  угодно  узнать  состояние  дел?»,  -  осведомился  управляющий  с  интонацией,  которая  давала  понять,  что  любой  ответ  –  «да»,  «нет»  или  «отбой»  -  безмерно  его  осчастливит.

-  Угодно,  -  ответил  Иван,  и  тут  же  услышал  привычные  сводки  об  успехах,  победах  и  достижениях.  Да,  здесь  не  случалось  неприятностей,  поражений  или  хотя  бы  неожиданностей  –  кроме,  разумеется,  приятных.  Иван  положил  трубку  и  откинулся  на  широком  сидении.  Он  смотрел  в  окно  и  улыбался,  едва  заметно,  только  кончиками  губ.  Здесь  все  так  улыбались.

Иван  подписал  Контракт  и  обосновался  на  Острове  около  года  назад.  Остров  этот  представлял  собой  чудо  во  всех  отношениях.  Созданный  посреди  тропического  моря  усилиями  лучших  инженеров,  Остров  усилиями  лучших  юристов  превратился  в  де-факто  независимое  государство.  Здесь  все  –  климат,  природа,  рельеф,  культура,  экономика  –  было  искусственным,  спроектированным  и  сооруженным  международной  корпорацией  «Остров,  Инк»  -  однако  ничто  природное,  естественное  и  натуральное  не  могло  состязаться  с  островными  достижениями.

Лишь  очень  немногие  земляне,  избранные,  прошедшие  сложный  и  требовательный  отбор  и  тщательную  проверку,  могли  поселиться  на  Острове.  Счастливчикам  предлагали  подписать  Контракт,  по  которому  Корпорация  взваливала  на  себя  бесчисленные  обязательства  по  обеспечению  «эксклюзивных  условий  проживания»  на  Острове,  включая  состояние  экономики,  правопорядка,  погоды  и  окружающей  среды,  а  на  нового  островитянина  возлагалась  только  одна  обязанность:  проживать  на  Острове  и  вести  свои  дела  только  через  банки  и  конторы  Острова.

-  Да,  и  еще  одна,  –  веско  произнес  Представитель  Корпорации,  поставив  указательный  палец  с  квадратным  ногтем  на  переплетенный  в  кожу  фолиант  Контракта.  –  Вы  обязаны,  -  Представитель  сделал  многозначительную  паузу  и  испытующе  посмотрел  на  Ивана,  –  быть  счастливым!  –  почти  выкрикнул  он  и  рассмеялся  сочным  рокочущим  смехом.

Был  в  Контракте  пункт,  который  несколько  смутил  Ивана:  в  случае  самоубийства  островитянина  все  его  имущество  переходит  в  собственность  Корпорации.  Собственно,  этим  погожим  утром  Иван  заехал  в  офис  Корпорации,  чтобы  это  условие  обсудить.  Иван  вопросительно  взглянул  на  Представителя.

-  Потому  что  это  единственная  случайность,  которую  мы  не  можем  предупредить,  -  пояснил  Представитель.  –  А  самоубийство  –  плохая  реклама  для  нашего  Острова,  который,  мы  уверены,  скоро  вырастет  в  новый  континент.  Вот  мы  и  предусмотрели  такой  пункт:  люди  даже  после  смерти  расстаются  со  своей  собственностью  весьма  неохотно.

-  А  что  произойдет  в  случае  банкротства  Корпорации?  –  спросил  Иван.

Представитель  с  широкой  улыбкой  смотрел  на  Ивана  и  молчал.  Иван  тоже  молча  улыбался  в  ответ.  Но  вот  улыбка  Представителя  начала  таять  и  оплывать,  лицо  Представителя  сжималось,  темнело,  и  через  несколько  мгновений  перед  Иваном  сидел  тощий  старик  в  синем  грязном  комбинезоне  и  несвежей  клетчатой  рубашке.  Лицо  старика  было  маленьким  и  узким,  кожа  темной  и  морщинистой,  и  оттого  его  лицо  казалось  еще  меньше,  чем  было  на  самом  деле.  А  лоб  старика  был  таким  широким  и  массивным,  что  казалось,  будто  это  и  не  лоб  вовсе,  а  каска,  нависающая  над  его  кустистыми  бровями.  Этот  старикан  неприязненно  глядел  на  Ивана.  Вдруг  старик  треснул  по  стулу  жилистым  кулачком  и  завопил,  разбрызгивая  капли  слюны  во  все  стороны:

-  Сибирцев,  ты  меня  достал!  Какое  еще  банкротство?  Какая  еще  к  чертовой  матери  корпорация?  Иди  работай,  на  седьмом  участке  опять  прорыв!  -  Старик  повизжал  так  еще  некоторое  время  и  обессилено  замолчал.

Иван  закрыл  глаза,  сделал  глубокий  вдох,  медленно  выдохнул  и  снова  открыл  глаза.  Перед  ним  по-прежнему  сидел  гадкий  старикашка.  Он  пучил  свои  глазки  на  Ивана  и,  похоже,  наливался  новым  зарядом  воплей  и  слюны.  «Спокойно,  спокойно»,  произнес  про  себя  Иван,  стараясь  не  потерять  самообладания,  снова  закрыл  глаза  и  трижды  повторил  дыхательные  упражнения.

О  том,  что  упражнения  не  помогли,  Иван  узнал  еще  до  того,  как  раскрыл  глаза:  старик  снова  начал  вопить,  называя  Ивана  почему-то  «Сибирцевым»,  а  также  бранно  поминая  всех  его  кровных  родственников.  Когда  Иван  раскрыл  глаза,  рядом  с  ним  стояли  какие-то  мрачные  типы  в  спецовках.  Старик  сказала  им:

-  Опять  Сибирцев  работать  не  хочет!  А  ну-ка,  отведите  его  на  седьмой  участок,  да  посмотрите,  чтобы  он  там  не  филонил.  И  в  прозодежду  этого  урода  переоденьте,  вырядился,  как  фраер!

И  мрачные  типы  выволокли  упиравшегося  Ивана  из  кабинета.  Дверь  захлопнулась.

Представитель  погладил  пухлой  рукой  переплетенный  в  кожу  фолиант  Контракта  и  довольно  улыбнулся.

-  Вероятность  банкротства  Корпорации  весьма  невысока,  -  произнес  Представитель,  пряча  Контракт  в  сейф.  –  А  вот  вероятность  самоубийства  растет  каждый  день…  Но  самоубийства  технического  персонала  на  репутацию  нашего  Острова  не  влияют.

Представитель  удобно  и  прочно  устроился  в  своем  кожаном  кресле,  нажал  кнопку  на  селекторе  и  произнес  в  микрофон  своим  глубоким  сочным  голосом:

-  Следующий!

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=493975
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 21.04.2014

Морская душа. На плоту

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  -  автобиографическая  книга,  написанная  мной  в  2012-2014  годах,  которая  включает  в  себя  20  рассказов  (по  состоянию  на  10  мая  2014  года).  Димкины  хроники  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   [b]История  8[/b].  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  8.  МОРСКАЯ  ДУША.  НА  ПЛОТУ[/b]

Как-то  летом  Димкины  родители  вдруг  сделали  то,  чего  не  делали  ни  до,  ни  после,  и  чего  Димка  себе  даже  представить  не  мог:  они  на  целый  месяц  поменялись  квартирами  с  другой  семьей.  Это  было  как-то  связано  с  папиной  работой,  но  Димка  в  эти  подробности  не  вникал.  Та  семья  жила  в  другом  городе,  и  не  просто  в  каком-то  другом,  а  в  городе  на  берегу  моря.  Димка  бывал  там  и  раньше,  но  вот  что  бы  жить,  да  еще  целый  месяц,  да  еще  так,  будто  ты  не  приезжий  или  отдыхающий,  а  коренной  житель  приморского  города  –  об  этом  можно  было  только  мечтать.  Поэтому  Димка  не  слишком  опечалился  тем,  что  один  летний  месяц,  которых  в  году  было  всего-навсего  три,  он  проведет  в  городе,  а  не  в  своем  любимом  селе  на  берегу  лимана.

На  новом  месте  все  казалось  новым.  Все  привычные  детали  городского  пейзажа    были  расположены  в  непривычном  порядке;  от  этого  не  только  пейзаж,  но  даже  эти  детали  казались  незнакомыми.  Димка  за  месяц  прилично  освоился  в  городе,  но  так  и  не  избавился  от  радостного  предвкушения  какой-то  неожиданности  или  даже  открытия,  охватывавшего  его  всякий  раз,  когда  он  выходил  на  прогулку,  сам  или  с  родителями.

И,  конечно,  море  и  корабли.  Они  превращали  небольшой  провинциальный  городок  в  место  фантастическое.  Узкие  улицы  то  вдруг  распахивались  в  простор,  пронизанный  вуалями  золотистых  солнечных  бликов,  то  упирались  прямо  в  глубокую  синь  или  недревесную  зелень  вод.  В  просветах  между  домами  беззвучно  проплывал  огромный  черный  корпус,  увенчанный  изящной  белой  надстройкой.  Глаз,  с  самого  утра  утомленный  яростным  южным  солнцем,  неожиданно  различал  черные  и  серые  мачты  среди  уличных  фонарей,  столбов,  электроопор  и  деревьев.  И  всегда,  во  всякое  время  дня  и  ночи,  над  городом  звучали  гудки  и  сирены  судов,  вплетаясь  в  Димкины  сны  и  фантазии.

Да,  замечательный  это  был  город.  Будь  Димка  старше  или  знай  он  больше,  он  бы  понял,  что  оказался  в  самом  замечательном  из  всех  городов,  в  которых  уже  ему  довелось  побывать.  Ведь  прямо  у  него  под  ногами,  под  тонким  слоем  красной  каменистой  почвы,  хранились  тысячи  лет  богатейшей  истории,  наследие  Эллады,  Древнего  Рима,  Византии  и  Великолепной  Порты.  Но  об  этих  сокровищах  Димка  задумался  только  через  много  лет,  с  ностальгией  глядя  на  черную  точку  на  карте;  а  сейчас  ценность  этого  города  измерялась  лишь  тем,  что  лежало  на  поверхности:  близостью  моря  и  обилием  кораблей.

Прямо  перед  домом,  где  теперь  жил  Димка,  располагалось  озеро.  Озеро  было  довольно  большое  и,  скорее  всего,  искусственное  –  такие  строгие  прямоугольные  формы  в  природе  встречаются  нечасто.  Однако  по  берегам  его  рос  вполне  натуральный  камыш,  а  в  воде  плескались  неигрушечные  утки.  Димка,  страстный  рыболов,  отправился  к  водоёму,  как  только  увидел  его  с  балкона.

Вблизи  озеро  произвело  на  Димку  удручающее  впечатление.  Его  прозрачные  неподвижные  воды  казались  мертвыми  и  необитаемыми.  Озеро  было  забито  тиной,  повсюду  в  воде  тянулись  её  коричневые  и  зеленые  волокна.  Только  на  некотором  расстоянии  от  берега  светились  небольшие  окна  и  зеркала  воды,  свободной  от  тины  и  водорослей.  Димка  подумал,  что  местный  водяной  так  запустил  свою  бороду,  что  она  постепенно  заполонила  водоём,  лишив  жизненного  пространства  и  водных  обитателей,  и  своего  жутковатого  хозяина.

Однако  на  берегу  сидели  рыбаки  с  удочками.  Большую  часть  времени  они  была  так  же  недвижимы,  как  и  воды  озера,  но  время  от  времени  рыбаки  вскакивали,  хватались  за  удочки  и  что-то  подсекали.  Иногда  они  даже  вытаскивали  из  воды  серебристых  рыбешек.  Димка  исследовал  содержимое  их  ведерок  и  обнаружил,  что  в  озере  водились  исключительно  караси.  Даже  не  караси,  а  так,  карасики,  с  Димкину  ладонь.  Конечно,  для  настоящего  рыбака  улов  –  не  главное,  главное  –  азарт;  в  свои  юные  годы  Димка  эту  истину  уже  усвоил.  Поэтому  он  спешно  соорудил  неуклюжую  удочку  и  присоединился  к  рыбакам.

Да  вот  беда:  на  ближнем  берегу  озера  удобных  для  рыбной  ловли  мест  оказалось  немного,  и  все  они  были  заняты  местными  рыбаками.  Рыбаки  большей  частью  были  пенсионного  возраста,  поэтому  никуда  не  торопились,  на  рыбалку  собирались  основательно,  прихватывая  с  собой  свертки  с  едой  и  термосы  с  чаем.  Димка  мог  бы  ждать  очень  долго,  пока  какой-то  рыболов,  утомленный  азартом  или  удовлетворенный  уловом,  освободит  какую-нибудь  кочку,  с  которой  можно  было  забросить  удочку.  А  дальний  берег  озера  так  плотно  зарос  камышом  и  тростником,  что  подобраться  к  воде  было  нельзя.

Димка  расстроился.  Пока  он  шел  к  дому,  он  начал  испытывать  настоящую  обиду.  Димке  даже  показалось,  что  это  местные  рыбаки  прогнали  его  с  озера.  И  так  ему  стало  себя  жалко,  что  он  бросил  свою  тяжелую  кривую  удочку  у  подъезда  и  со  всех  ног  побежал  вверх  по  лестнице  домой,  всхлипывая  и  утирая  слезы.

Папа,  сам  большой  любитель  рыбалки,  выслушал  Димкины  сбивчивые  жалобы  с  большим  сочувствием.  Потом  он  поглядел  из  окна  на  озеро,  поглядел  каким-то  особенным,  острым  и  цепким  взглядом,  и  сказал:  «Пойдем.  Я  нашёл  для  тебя  место.  Вся  рыба  твоя».

Папа  подобрал  во  дворе  брошенную  Димкой  удочку  и  повел  его  на  дальний  берег  озера.  Димка  пытался  ему  объяснить,  что  там  –  камыш,  к  воде  не  подойти,  и  лучше  прогнать  кого-то  из  жадных  рыбаков,  занявших  весь  ближний  берег.  Но  папа,  загадочно  улыбаясь,  повел  Димку  чуть  приметной  тропкой  к  какому-то  месту,  которое  он,  очевидно,  увидел  из  окна.

Шли  долго.  Димка  начал  уставать,  ему  хотелось  пить,  и  он  уже  жалел,  что  обратился  к  папе.  Взрослые  всегда  предлагают  свои  взрослые  решения  для  детских  проблем,  забывая,  что  для  детских  проблем  нужны  детские  решения…  Наконец,  папа  остановился  и  указал  Димке  на  что-то  в  камышах.  Димка  пригляделся  и  увидел  серо-голубую  крышу,  скрытую  среди  зеленых  стеблей,  коричневых  початков-качалочек  и  пышных  метёлок.  Деревянный  домик,  какие  обычно  сооружают  на  городских  водоемах  для  лебедей,  стоял  на  маленьком  плоту,  совсем  недалеко  от  сплошной  стены  камыша.

-  Отсюда  ты  сможешь  ловить  настоящую  рыбу,  -  сказал  папа.  –  А  там,  –  папа  кивнул  на  занятый  пенсионерами  противоположный  берег  озера,  -  одни  лягушки  и  пиявки.

Но  Димка  не  очень  обрадовался.  Как  попасть  в  домик?  Папа  объяснил.  Нужно  было  пройти  сквозь  заросли  камыша,  тростника  и  рогоза,  приминая  их  стебли  ногами.  Потом  сделать  три-четыре  шага  по  дну  озера  и  взобраться  на  плот,  на  котором  стоял  домик.

Димка  похолодел.  Ладно,  камыш,  тростник  и  рогоз.  Но  лезть  в  эту  полную  тины  незнакомую  воду…  Вода  была  прозрачной  и  наверняка  неглубокой,  но  Димку  охватывала  жуть  при  мысли  о  том,  что  эта  неподвижная  вода  может  быть  очень  глубокой  и  скрывать  чудовищ  самого  кошмарного  вида.  Ему  сразу  же  представилось,  как  там,  в  прохладной  глубине,  эти  чудовища  терпеливо  и  чутко  ждут,  когда  он,  наконец,  опустит  в  воду  ногу.  Он  видел  эту  картину  их  глазами:  на  светлой  далекой  поверхности  воды  появился  черный  контур  ступни,  и  навстречу  ей  тут  же  метнулась  стремительная  зубастая  серо-зелёная  тень…

Но  через  пару  минут  Димка  уже  стоял  на  плоту.  Папа  так  ловко  и  умело  подбирал  ободряющие  слова,  что  Димка  и  не  заметил,  как  сделал  эти  четыре  шага  в  воде,  которая  оказалась  совсем  не  глубокой.  Папины  слова  не  то  что  бы  отрицали  чудовищ,  но  обращали  все  Димкино  внимание  на  что-то  другое,  что  с  чудовищами  никак  не  вязалось.  Теперь  Димке  казались  смешными  его  страхи;  сейчас  он  был  готов  преодолеть  вброд  или  вплавь  всё  озеро.  Он  спешно  попрощался  с  папой  и  закинул  удочку.

…Запасы  Димкиного  рыбацкого  азарта  исчерпались  часа  через  два.  Димка  так  ничего  и  не  поймал;  то  ли  вся  рыба  ушла  к  другому  берегу,  привлеченная  местными  рыбаками,  то  ли  местные  рыбаки  неслучайно  облюбовали  именно  тот  берег.  Димка  засобирался  домой.  Но  как  только  он  погрузил  одну  ногу  в  воду,  он  позабыл  все  ободряющие  папины  слова  и  снова  увидел  то,  что  видели  воображаемые  и  потому  такие  жуткие  чудовища  на  дне  озера.  Плот,  окруженный  мелкими  ленивыми  волнами,  будто  парящий  в  высоте;  с  плота  в  воду  опустилась  нога,  и  навстречу  ей  тут  же  метнулась  стремительная  зубастая  серо-зелёная  тень.  Димка  тут  же  отдернул  ногу  и  испуганно  уставился  в  неподвижную  воду.

Он  прекрасно  знал,  что  озеро  вокруг  плота  мелкое  и  никаких  чудовищ  в  нем  нет.  Он  бы  снова  сделал  эти  четыре  шага  до  зарослей  у  берега,  если  бы  кто-то  отвлекал  его  от  тех  картин,  которые  рисовало  воображение.  Димка  зажмурился,  и  тут  же  на  внутренней  поверхности  век  замелькали,  замельтешили  акулы,  касатки,  мурены,  крокодилы,  ихтиозавры  и  прочие  зубастые  существа,  виденные  им  в  музеях,  в  книгах  и  по  телевизору.  Было  совершенно  ясно,  что  все  они,  а  также  ещё  более  грозные  и  опасные  твари,  которых  плодила  Димкина  фантазия,  в  изобилии  водились  в  озере.  Они  не  напали  на  Димку  по  пути  на  плот  только  потому,  что  предпочитали  утащить  его  в  тинистые  глубины  без  свидетелей,  чтобы  ничем  не  выдать  своего  присутствия  в  этих  водах…

Путь  на  берег  был  отрезан.  Что  делать?  Димка  огляделся,  но  в  этот  час  рабочего  дня  никого  поблизости  не  было.  Солнце  изливало  на  озеро  такой  безжалостный,  такой  ощутимый  и  давящий  жар,  что  даже  самые  стойкие  рыболовы  ушли.  Димка  остался  на  озере  один.

За  озером,  на  том  берегу,  сразу  через  дорогу,  стоял  дом,  где  теперь  жил  Димка.  Отсчитав  четыре  этажа  –  Димка  жил  на  пятом  –  он  начал  высматривать  свой  балкон.  Может  быть,  папа  или  мама  стоит  на  балконе,  следят  за  ним,  и  ему  стоит  только  махнуть  рукой,  и  его  обязательно  увидят  и  немедленно  придут  и  спасут?  Но  все  балконы  были  пустынны.

Димка  уже  начал  отчаиваться  и  даже  приготовился  заплакать,  но  тут  ему  в  голову  пришла  простая  и  чудесная  мысль.  Ведь  это  же  приморский  город,  многие  жители  которого  –  моряки,  а  если  не  моряки,  то  их  родственники,  друзья  и  знакомые.  Значит,  почти  каждый  в  этом  городе  знает  хотя  бы  некоторые  морские  сигналы  и  наверняка  –  сигналы  бедствия,  ведь  спасение  терпящих  бедствие  –  святая  обязанность  каждого,  кто  связал  свою  жизнь  с  морем,  ну,  или  с  человеком  морской  профессии.

Конечно,  у  Димки  не  было  ни  радиопередатчика,  чтобы  наполнить  эфир  сигналами  SOS,  ни  огня,  чтобы  устроить  костер,  ни  сигнальных  ракет.  Но  совсем  недавно  Димка  читал  в  какой-то  книге,  что  сигнал  бедствия  можно  подавать  руками.  Следует  медленно  поднимать  и  опускать  разведенные  в  стороны  руки;  тот,  кто  заметит  такой  сигнал,  возвещающий  смертельную  опасность  и  просьбу  о  помощи,  обязательно  откликнется.  В  книге  ничего  не  говорилось  о  том  чувстве,  с  каким  человек  подает  такой  сигнал  перед  лицом  бесконечных  вод  и  невозмутимых  небес.  Но  сейчас,  стоя  на  плоту,  в  нескольких  шагах  от  берега  озера,  расположенного  посреди  довольно  большого  города,  поспешно  поднимая  и  опуская  разведенные  руки,  словно  пробуя  взлететь,  Димка  вдруг  понял,  сколько  отчаяния  и  надежды  вкладывают  моряки  в  это  простое  движение.  Этот  призыв  был  адресован  не  пустынному  горизонту,  а  тому  всеведущему  и  всемогущему,  имени  чему  Димка  еще  не  знал,  что  направляет  помощь  и  избавление  терпящим  бедствие  и  умоляющим  о  спасении,  -  на  море,  на  суше  и  везде,  куда  ведет  человека  призвание,  долг  или  любопытство.

Но  пока  берега  озера,  улица  и  балконы  дома  напротив  оставались  пусты.  Где-то  недалеко  с  рокотом  прокатил  грузовик,  завыла  сирена  в  порту,  ей  ответил  низкий  и  мощный  гудок.  В  небе  беззвучно  чертил  белую  прямую  реактивный  самолет.  Совсем  рядом  были  люди,  кипела  замечательная  и  очень  интересная  жизнь,  а  Димка  пропадал  в  двух  шагах  от  всего  этого.  Он  еще  раз  взглянул  на  неподвижную  воду  вокруг  плота,  и  его  вдруг  переполнило  сильнейшее,  невыносимое  ощущение  неправильности  и  бессмысленности  такого  пропадания.  Удержать  это  ощущение  в  себе  было  невозможно,  и  оно  излилось,  но  не  слезами,  а  громким,  на  пределе  Димкиных  возможностей,  криком.

-  Папа!  Папа!  ПАПА!  –  кричал  Димка,  не  отводя  взгляда  от  линии  балконов  и  окон  на  пятом  этаже  такого  близкого  и  такого  недостижимого  дома.  Ему  казалось,  что  звук  его  голоса  совсем  недалеко  пролетает  над  озером,  не  дальше  его  середины,  и  там  без  всплеска  падает  в  воду  и  медленно  опускается  в  тину,  на  самое  дно,  распугивая  рыб,  пиявок,  ихтиозавров  и  прочих  существ,  которыми  Димка  населил  этот  водоем.  Димка  чувствовал,  что  так  он  сможет  кричать  совсем  недолго,  и  уже  собирал  все  силы  для  последнего,  самого  громкого  крика,  который  наверняка  сорвет  Димкин  голос  и,  возможно,  донесется  до  отца,  как  вдруг  занавеси  на  балконе  пятого  этажа  шевельнулись,  там  показался  человек  –  папа!!!  -  и  махнул  рукой.  Спасен!  –  он  был  услышан,  и  помощь  придет.

…Папе  даже  не  понадобилось  повторять  свои  ободряющие  слова.  Как  только  он  появился  на  берегу,  Димка  тут  же  прыгнул  с  плота  в  воду,  которая  едва  доходила  ему  до  пояса,  и  через  несколько  секунд  уже  продирался  сквозь  толстые  упругие  стебли  к  берегу.  «Давай  руку,  Робинзон»,  -  сказал  папа,  а  Димка  не  руку,  а  всего  себя  кинул  к  отцу,  обхватил  его  руками  и  ногами  и  прижался  мокрой  щекой  к  его  щеке,  тут  же  оцарапавшись  о  щетину.  Так  папа  и  нёс  его  до  самого  дома,  поглаживая  по  спине  и  тихонько  посмеиваясь.

На  озеро  Димка  больше  не  ходил.

2012  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=493974
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 21.04.2014

Длинный день неправильной формы (эпизоды)

[b]ПРОБУЖДЕНИЕ[/b]

Разбудило  меня  покашливание.  Аккуратное  такое,  сдержанное,  управляемое  покашливание  –  так  покашливают  вышестоящие,  чтобы  привлечь  внимание  нижестоящих.  Я,  только  что  плававший  в  волнах  и  туманах  утренней  полудремы,  проснулся  –  сразу,  полностью  и  окончательно,  без  надежды  вернуться  к  видениям,  то  и  дело  этим  утром  всплывавшим  в  дремлющем  сознании.  Проснулся  и  ощутил,  что  одеяло  сползло,  что  сейчас  я,  будто  опьяневший  Ной,  обнажен  и  беззащитен  перед  человеком,  обладающим  таким  авторитетным  и  уверенным  покашливанием.  Когда  я  открыл  глаза,  мой  взгляд  –  вне  всяких  сомнений  –  был  виноватым  и  в  то  же  время  полным  какого-то  дурацкого  служебного  рвения.

В  сероватом  сумраке  ноябрьского  утра  я  увидел  разбросанную  одежду,  контуры  мебели,  серебряные  пыльные  полосы  зеркального  шкафа.  Сфокусировав  взгляд,  я  увидел  и  себя,  расчлененного  зеркальными  полосами.  В  комнате  никого  не  было.

«Двоечники  этот  дом  проектировали,  и  двоечники  этот  дом  строили»,  -  подумал  я  облегчением.  Поэтому  дом  был  полон  разных  недоделок  и  неожиданных  эффектов,  связанных  с  распространением  звука.  Когда  стучались  в  мою  дверь,  этого  слышно  не  было,  зато  стук  в  дверь  двумя  этажами  выше  был  слышен  прекрасно.  Наверное,  тот,  с  покашливанием,  курил  на  балконе  этажом  ниже  –  всякое  слово  с  этого  балкона  в  моей  комнате  слышалось  ясно  и  отчетливо,  хотя  слова,  произнесенные  в  ведущем  в  комнату  коридоре,  растворялись  в  воздухе,  будто  их  и  не  было,  а  говоривший,  если  был  виден,  казалось,  просто  раскрывал  рот,  не  произнося  ни  звука,  только  имитируя  речь.

«И  живут  в  этом  доме  двоечники»,  -  промелькнула  в  моей  голове  еще  одна  мысль,  тут  же  потянув  за  собой  разные  картинки:  отставшие  от  стен  обои,  пятнистый  потолок,  скрипучие  двери,  текущие  краны  и  заваленный  хламом  балкон.

Я  вздохнул,  встал  с  постели  и  побрел  на  кухню.

[b]КОНТРОЛЬ  НА  ЛИНИИ[/b]

Я  сел  в  трамвай  на  конечной  остановке,  один  из  немногочисленных  пассажиров,  поэтому  кондуктор  был  раздражен  еще  до  того,  как  трамвай  тронулся.  Он  взял  у  меня  деньги,  с  отвращением  пересчитал  монеты,  с  ненавистью  швырнул  их  в  свою  сумочку  и  выдал  мне  смятый  билет,  в    котором  уже  виднелись  дырки  от  компостера,  так  что  билет  напоминал  кость  домино,  что-то  вроде  «пять  –  один».  «Вам  же  все  равно  пробивать»,  -  процедил  кондуктор  сквозь  зубы,  отвернулся  и  непререкаемо  ушел  на  переднюю  площадку.

Трамвай  шел  по  рельсам,  но  поверить  в  это  было  трудно,  хотя  из  окна  задней  площадки  последнего  вагона,  на  которой  я  стоял,  эти  рельсы  были  хорошо  видны.  Рельсы  казались  двумя  непрерывными  ртутными  дорожками,  серебристо-сероватыми  из-за  отраженного  в  них  низкого  сумрачного  неба,  они  выглядели  слитными,  гладкими,  отполированными.  Трамвай  же  постоянно  подпрыгивал  и  раскачивался,  его  то  и  дело  потряхивало,  он  звенел  и  стонал  всеми  частями  и  деталями  своего  длинного  старого  тела,  наспех  покрашенного  в  кричащие  цвета.  Поэтому  я  смотрел  на  рельсы  с  неприятным  чувством,  какое  возникает  во  сне,  когда  происходит  что-то  страшное,  но  совершенно  невероятное:  ты  не  веришь  в  происходящее,  но  все-таки  цепенеешь  от  ужаса.  Я  пытался  стряхнуть  это  гадкое  ощущение,  отвлечься  от  него,  но  ничего  не  выходило:  рельсы  продолжали  выползать  из-под  трамвая,  все  такие  же  слитные  и  гладкие,  а  трамвай  все  так  же  подпрыгивал  и  трясся,  словно  шел  не  по  рельсам,  а  рядом  с  ними,  и  его  стальные  колеса  прыгали  по  бетонным  шпалам,  высекая  тусклые  дымные  искры.

Я  стоял,  вцепившись  в  липкий  поручень,  и  неотрывно  глядел  на  эти  рельсы,  введенный  в  тягучий  и  неприятный  транс,  и  мысли  в  моей  голове  постепенно  становились  такими  же  слитными,  как  эти  рельсы,  и  такими  же  бессодержательными.  Одна  мысль,  даже  не  мысль,  а  какое-то  одно  слово  бесконечно  тянулось  в  моей  голове,  оно,  это  слово,  было  не  таким  уж  и  длинным,  но  из-за  растянутости  слова  вдоль  рельсов  прочитать  его  было  невозможно.  Где-то  на  самом  краю  цепенеющего  сознания  возникло  отстраненное  понимание,  что  лучше  бы  мне  выйти  из  этого  трамвая  поскорее,  я  даже  увидел  полупрозрачную  картинку,  как  человек  в  пальто,  похожем  на  мое,  ловко  спрыгивает  с  подножки  на  платформу.  Но  этот  перегон  был  самым  длинным  на  маршруте,  а  трамвай  еще  не  добрался  даже  до  его  середины,  поэтому  полупрозрачный  человек,  спрыгнув  с  подножки,  не  опустился  на  платформу,  а  завис  над  нею,  одной  рукой  держась  за  поручень,  а  другой  балансируя,  словно  акробат  на  канате,  и  удивленно  вертя  головой.  Оставалось  только  надеяться,  что  меня  кто-нибудь  толкнет  или  трамвай  остановится;  другой  возможности  оторвать  взгляд  от  рельсов  и  выйти  из  трамвая  не  было.

Тут  словно  бы  из  ниоткуда,  как  будто  слева  от  меня,  мне  показалось,  что  из  закрытой  задней  двери  трамвая,  возникли  двое.  Он  был  высоким  и  худым,  в  сером  драповом  пальто  и  каком-то  огромном  бесформенном  картузе,  во  все  стороны  выпиравшим  своими  углами,  складками  и  козырьками.  На  груди  у  него  был  пышный  красный  бант,  в  руках  –  удостоверение.  Она  –  коренастая,  плотная,  в  зеленом  чем-то,  длинном  почти  до  полу,  перечеркнутом  горизонтальными  оранжевыми  и  вертикальными  розовыми  полосами.  Выражение  лиц  этих  граждан  не  оставляло  никаких  сомнений:  они  были  здесь  вместе  и  по  делу.  Тощий  сунул  мне  в  невидящие  глаза  свое  потрепанное  удостоверение,  а  коренастая  тяжело  наступила  на  ногу;  тут  я  как  бы  проснулся  и  успел  даже  заметить,  что  фотография  в  удостоверении,  изображавшая  неизвестно  кого,  была  приклеена  вверх  ногами.

Оцепенение  начало  спадать  с  меня,  я  смог,  наконец,  отвести  глаза  от  рельсов  и  даже  повернуться  вполоборота  к  двоим.  Оказалось,  что  на  задней  площадке,  кроме  меня  и  двоих,  стояла  еще  женщина  в  шубе  и  двое  детей.  Тощий  еще  раз  взмахнул  в  воздухе  своим  документом  и  что-то  коротко  произнес.  Я  догадался  по  движению  губ,  что  тощий  требует  билет,  опустил  руку  в  карман  и  достал  билет.  Коренастая  и  тощий  одновременно  схватили  смятый  клочок  бумаги  с  двух  сторон  и  едва  не  разорвали  его.  Толкаясь  головами,  они  принялись  изучать  его,  будто  в  руках  у  них  оказался  не  использованный  трамвайный  билет,  а  редкостная,  нет  –  редчайшая  марка,  которая  долгое  время  считалась  утраченной.  Я  наблюдал  за  ними,  постепенно  избавляясь  от  оцепенения,  а  пространство  вокруг  понемногу  наполнялось  звуками  и  движением.  Трамвай  снова  тряхнуло,  и  двое  одновременно  подняли  на  меня  глаза,  в  которых  светилось  что-то  странное,  в  данной  ситуации  неуместное  и  потому  мне  непонятное.

-  А  еще  ...  три  билета?  –  спросил,  наконец,  тощий  после  долгой  паузы,  пересыпанной  звоном,  стуком  и  лязгом.  –  Три,  -  повторила  коренастая  и  для  верности  показала  мне  три  пальца  левой  руки.  –  Билета,  -  добавила  она,  глядя  на  меня  как  бы  с  сомнением.

Я  не  успел  еще  ничего  ответить  на  это  требование,  как  тощий  сделал  какое-то  сложное  движение  указательным  пальцем,  которым  он  заключил  меня  и  стоявших  поблизости  женщину  в  шубе  и  детей  в  некую  общность,  к  которой  мы  все  неоспоримо  принадлежали.  И  было  в  этом  неповторимом  движении  столько  убедительности,  что  я  смог  ответить  тощему  словно  бы  изнутри  этой  нерушимой  общности,  неуверенно  и  искательно:

-  Так  ведь  детям  билеты  брать  не  нужно...

После  этих  моих  слов  глаза  тощего  и  коренастой  загорелись  торжеством  и  превосходством,  и  всякие  попытки  спорить  потеряли  смысл,  я  кругом  был  неправ,  а  они  кругом  были  правы.  Трамвай  остановился,  двери  с  лязгом  распахнулись,  я  обреченно  последовал  за  тощим,  который  уже  ждал  меня  на  платформе,  а  коренастая  заблокировала  вход  в  трамвай,  ухватившись  руками  за  поручни  по  обе  стороны  двери  и  крепко  упершись  ногами  в  покрытый  грязной  дырявой  резиной  пол.  Двери  захлопнулись,  трамвай  тронулся,  и  я  еще  раз  успел  увидеть  сквозь  мутноватые  стекла  женщину  в  шубе,  головы  двоих  детей  и  зеленое,  исполосованное  оранжевым  и  розовым.  Я  обернулся.  Тощий  протягивал  мне  левой  рукой  квитанцию  о  штрафе,  а  правой  уже  тянулся  за  деньгами,  которые  я  ему  тут  же  и  отсчитал.  Всем  своим  видом  тощий  говорил,  что  платформа  эта  –  скучнейшее  место  в  мире,  и  единственное,  что  может  спасти  его  от  царящей  на  этой  платформе  скуки  –  это  следующий  трамвай,  полный  безбилетных  и  скандальных  пассажиров.  И  трамвай  этот  тут  же  и  вынырнул  из-за  поворота,  обдавая  нас  звонками,  лязгом  и  скрежетом.  Тощий  отвернулся  от  меня  к  трамваю,  и  в  последний  миг  я  успел  заметить,  что  пышный  бант  к  его  пальто  был  приколот  красной  пластмассовой  звездочкой  с  изображением  упрямого  карапуза  с  пышной  шевелюрой.  Один  лучик  звезды  обломился,  а  карапузу  кто-то  аккуратно  пририсовал  остренькую  бородку.  Тут  взвизгнуло,  лязгнуло,  зазвенело,  заискрилось,  и  трамвай  тронулся,  унося  от  меня  драповое  пальто,  красный  бант  и  упрямого  карапуза.  В  окне  мелькнула  чья-то  белая  ладонь,  плотно  прижатая  к  стеклу,  и  на  платформе  стало  тихо.

[b]ДТП[/b]

Улица  круто  сворачивала  влево,  и  сразу  за  поворотом  устремлялась  в  глубочайший  овраг,  даже  не  овраг  –  яр,  каких  в  городе,  построенном  на  холмах  и  горках,  было  множество,  а  наперерез  этой  широкой  улице,  с  другой  стороны  яра,  стекала  другая  улица,  поуже,  ухитряясь  извиться  и  вправо,  и  влево  на  коротком  крутом  склоне,  прежде  чем  впасть  малым  притоком  в  широкую  улицу.  Эти  горки  и  овраги,  вполне  уже  освоенные  цивилизацией  и  постепенно  съедаемые  ею,  сохраняли  ореол  легендарности  и  былинности,  который  окутывает  весь  наш  древний  город,  в  особенности  ту  его  часть,  которая  расположилась  на  высоком  правом  берегу  реки,  и  глядит  оттуда  задумчиво  на  бесконечные  и  безликие  постройки  низкого  левого  берега,  за  которыми  так  и  осталась  навсегда  лежать  мглистая  и  враждебная  Дикая  Степь:  «Оттуда  –  может  ли  быть  что  доброе?»

Обрывалось  в  яр  и  изменялось  не  только  пространство;  серая  полоса  ухабистого  асфальта  вдруг  превращалась  в  мостовую,  бугрившуюся    там  и  тут  коричневыми,  серыми  и  черными  головами,  среди  которых  как  попало  лежали  плоские  прямоугольники  и  квадраты,  торчали  пучки  травы,  дыбились  чугунные  решетки  водосборов.  Улица  уходила  на  дно  оврага,  я  знал,  что  там,  немного  попетляв  среди  зарослей  осин  и  берез,  она  выйдет  в  скучную  и  грязную  промышленную  зону,  присосавшуюся  к  той  части  Подола,  где  любая  погода  –  благодать,  а  всякая  прогулка  –  праздник.  Но  отсюда,  сверху,  где  улица  только  начинала  свой  путь  вниз  и  вбирала  в  себя  малый  приток  с  другого  берега  яра,  рисуя  вместе  с  ним  разлапистую  и  неуклюжую  букву  «У»,  мне  казалось,  что  улица  уходит  сама  и  уводит  всех  по  ней  идущих  и  едущих  в  глубокое,  давнее,  ни  в  каком  учебнике  неописанное,  а  сказанное  только  в  сказках  и  виденное  только  во  сне.

Но  сейчас  мысли  о  метаморфозах  времени  и  причудах  пространства  в  нашем  городе,  которые  всегда  охватывают  меня  в  таких  местах,  как  этот  перекресток,  служили  бледным,  колеблющимся  и  временами  даже  исчезающим  фоном  краткого,  полностью  состоявшегося  события,  значимого  и  значительного  для  всех  его  невольных  свидетелей,  но  совершенно  теперь  уже  пустякового  для  главного  и  единственного  его  участника.  На  тротуаре,  приткнувшись  передком  к  граненому  бетонному  столбу  и  как  будто  бы  даже  слегка  приобняв  его,  стояла  старая,  потрепанная  «шестерка»  темно-синего  цвета.  Над  вздыбленным  капотом  поднималась  тонкая  струйка  дыма.  Сквозь  окна  машины  виднелись  серые  пластиковые  трубы,  блестящие  никелированные  окружности  и  изгибы,  картонные  коробки,  подпиравшие  потолок  салона.  Передняя  дверца  со  стороны  водителя  была  распахнута;  сам  водитель  –  старик  лет  за  70  –  лежал  на  спине  рядом  с  машиной,  а  ноги  его  все  еще  были  в  салоне;  можно  было  себе  даже  вообразить  на  мгновение,  что  усталый  водитель  прилег  отдохнуть,  а  натруженные  ноги  положил  повыше,  на  сидение  автомобиля,  но  эта  идея  не  вязалась  с  омертвелостью  и  неподвижностью  всей  картины,  на  которой  оставался  лишь  один  движущийся  предмет  -  струйка  дыма  из-под  капота,  но  предмет  этот  сам  по  себе  был  настолько  неосязаемым,  что  движение  его  никак  не  нарушало  покой,  нагрянувший  в  эту  область  пространства.

Человек  был  мертв.  Его  маленькие  мутновато-голубые  глаза  смотрели  прямо  в  серое  осеннее  небо,  смотрели  из-под  полуприкрытых  век,  как  будто  так  устали,  что  даже  тусклый  ноябрьский  свет  был  для  них  слишком  ярок,  а  в  уголке  его  рта  медленно  копилась  черная  блестящая  капля,  уже  почти  готовая  стекать  куда-то  вниз,  но  все  еще  сидевшая  там,  как  будто  в  надежде,  что  человек  передумает,  втянет  ее  обратно,  встанет,  отряхнет  старую  синюю  куртку  и  черные  брюки,  потрет  ушибленную  грудь  ладонью  и  пойдет  оглядывать,  как  пострадала  в  аварии  машина,  да  не  похищен  ли  груз.  Но  человек  лежал,  не  поднимался,  и  капля  вот-вот  должна  была  двинуться,  стечь  куда-то  за  измятый  ворот,  став  еще  одной  –  вместе  со  струйкой  дыма  из-под  капота  –  движущейся  деталью,  которая  лишь  усиливала  общее  впечатление  полной  неподвижности  всего  на  картине,  отграниченной  своей  неподвижностью  от  странного,  всегда  подвижного  и  переменчивого  места,  где  находится  стык  разных  пространств,  времен  и  реальностей.

Руки  погибшего,  локтями  опиравшиеся  на  асфальт,  застыли,  как  будто  он  все  еще  держал  в  них  руль  –  тонкий  черный  руль  этой  старой  «шестерки»,  который  так  трудно  поворачивать,  -  только  кисти  этих  рук,  серые,  испещренные  бледневшими  пятнами,  были  разведены  в  стороны,  словно  человек  приветствовал  кого-то  очень  хорошо  и  очень  давно  знакомого,  кого  не  видел  много  лет  и  в  этом  месте  увидеть  совсем  не  ожидал.  Этот  жест  сам  по  себе  был  неполон,  человеку  обязательно  следовало  бы  дополнить  его  каким-нибудь  возгласом  и  выражением  лица,  но  он,  этот  человек,  уже  умер,  и  выражение  его  лица  невозможно  было  изменить,  оно  было  спокойным,  раз  и  навсегда  усталым,  уже  отстраненным  и  от  черной  капли  в  уголке  рта,  и  от  собственного  неуместного  жеста,  и  от  струйки  дыма  из-под  капота,  и  от  груза  в  салоне,  и  от  города,  и  от  осени,  и  от  меня,  склонившегося  над  ним.

Тут  снизу,  из  оврага,  выбросился,  взметнулся  куда-то  вверх  и  понесся  скачками,  как  гончий  пес,  вой  милицейской  сирены;  все  вокруг  как  будто  пришло  в  движение,  направленное  во  все  стороны  от  центра,  которым  стало  теперь  тело  на  асфальте,  как  до  этого  оно  был  эпицентром  внезапного  покоя.  Меня  тоже  захватило,  потянуло  и  увлекло  это  центробежное  движение,  я  все  еще  стоял,  склонившись,  над  телом,  но  уже  ощущал  возникшее  движение,  которому  все  равно  придется  уступить.  И  в  тот  краткий  миг,  когда  я  уступил,  сдался  этому  движению,  но  сам  еще  не  двинулся,  я  снова  увидел  тело  на  асфальте,  но  совсем  по-другому,  словно  в  него  вновь  вернулся  человек,  но  не  для  того,  чтобы  встать,  слизнуть  черную  каплю  в  уголке  рта,  отряхнуть  одежду,  потереть  ушибленную  грудь  и  оглядеть  машину,  а  ради  чего-то  такого,  чего  здесь,  в  перекрестье  разлапистой  и  неуклюжей  буквы  «У»,  я  не  знал,  но  сейчас  вдруг  ощутил,  –  и  оно  больно  и  страшно,  как  тонкий  черный  руль,  ломающий  мои  ребра  и  раздавливающий  мое  сердце,  ворвалось  в  мою  грудную  клетку,  наполнило  меня  всего  и  превратилось  в  моем  сознании  во  что-то  смутное,  дрожащее,  вечно  ускользающее  и  теперь  уже  неизбывное...

Очевидцев  ДТП  не  обнаружилось.

[b]ЕЩЕ  ОДИН[/b]

В  автобус  вошел  человек  в  грязной  изношенной  одежде  и  разбитых  кроссовках,  его  лица  поначалу  видно  не  было,  он  входил  в  автобус  боком,  спиной  ко  мне,  неловко,  цепляясь  длинными  руками  за  поручни  и  сидения,  не  входил,  а  карабкался.  Он  сразу  же  прошел  на  переднюю  площадку,  дойдя  до  кабины  водителя,  немедленно  развернулся  и  сделал  два  шага  назад,  остановился,  переминаясь  с  ноги  на  ногу,  и  вот  тут  я  рассмотрел  его  лицо,  хотя  он  повернулся  ко  мне  и  остановился  всего  на  несколько  секунд,  и  тут  же  двинулся  по  салону,  вертя  головой,  приседая,  нагибаясь,  пожимая  плечами,  раскачиваясь,  хватаясь  за  все  поручни,  сидения  и  пассажиров  по  дороге.  Казалось,  он  не  может  остановиться,  что-то  –  то  ли  беспокойство,  то  ли  боль,  то  ли  еще  что  –  гнало  его  с  места  на  место,  дергало  за  все  части  тела,  словно  картонного  паяца,  не  давая  ни  покоя,  ни  отдыха.  И  вот,  его  лицо,  которое  я  увидел  только  на  две-три  секунды,  не  больше,  но  которое  запечатлелось  в  моей  памяти,  врезалось,  вонзилось,  и  не  дает  теперь  мне  забыть  себя,  снится,  всплывает  в  размышлениях  и  разговорах,  мелькает  в  толпе,  будто  хочет  сказать  мне  что-то,  -  но  что  же,  что?

Две  глубокие,  обширные  глазницы,  такие  обширные  и  глубокие,  что  лицо  кажется  безглазым,  а  человек  слепым,  потому  что  глаза  совсем  маленькие  и  тусклые,  два  полуиссохших  плевка  в  пыли,  в  самой  глубине  глазниц,  не  глазниц,  а  ям,  двух  впадин,  зияющих  на  лице,  из-за  чего  нос  –  длинный,  тонкий  и  острый  –  кажется  длиннее,  тоньше  и  острее,  чем  он,  наверное,  есть  на  самом  деле.

Кожа  на  лице  туго  натянутая,  тонкая,  желтоватая  и  полупрозрачная,  сквозь  нее  видны  кровеносные  сосуды,  кажется,  будто  и  мимические  мышцы  видны  тоже,  и  нервы,  и  даже  кости  черепа,  и  оттого  можно  представить  это  лицо  лежащим  на  анатомическом  столе,  препарированным,  разделанным  и  разделенным  на  множество  слоев  и  частей  и  аккуратно  сложенным  в  посмертную  маску  искусным  прозектором,  настоящим  мастером,  просто  художником,  перед  чьим  талантом  пасует  даже  отвращение  наблюдателя.

Брови,  клочковатые,  рыжие,  как  попало  –  криво,  ассиметрично  -  прилеплены  над  глазницами,  а  на  скулах,  неравными  полушариями  далеко  выпирающих  –  одна  вправо  и  вверх,  другая  влево  и  вниз  -    тоже  торчат  два  клочка  серовато-рыжих  волос,  из-за  чего  кажется,  будто  на  лице  две  пары  бровей.  Эти  пары  бровей  живут  независимо  друг  от  друга,  когда  одна  пара,  та,  что  над  глазницами,  приходит  в  движение,  другая  остается  неподвижной,  но  вот  человек  дернул  щекой,  и  вторая  пара,  та,  что  на  скулах,  изобразила  неведомую  эмоцию,  то  ли  сомнение,  то  ли  иронию,  и  от  этого  кажется,  что  на  лице  этого  нелепого  и  неловкого  человека  одновременно  два  выражения,  а  когда  обе  пары  бровей  неподвижны,  наблюдателя  начинает  мутить,  потому  что  трудно  становится  тогда  понять,  вниз  или  вверх  ногами  расположен  сейчас  наблюдатель  или  этот  человек,  или  оба  они  вращаются  в  разные  стороны  вокруг  одной  оси,  проходящей  между  ними,  попеременно  оказываясь  по  отношению  один  к  другому  то  вверх,  то  вниз,  то  в  одном  направлении  ногами  и  головой.

Но  вот  он  прошел  мимо  меня,  толкнув  локтем  и  задев  ногой,  теперь  я  не  вижу  его,  только  слышу,  как  он  пробирается  среди  недовольно  ворчащих  пассажиров,  словно  в  густых  зарослях,  но  я  все  равно  вижу  перед  собой  его  лицо,  даже  когда  я  закрываю  глаза,  я  вижу  его,  я  еще  не  знаю,  что  буду  видеть  его  теперь  долго,  часто  и,  может  быть,  всегда,  но  я  уже  почувствовал,  как  оно  вошло  в  мою  память  и  застряло,  зацепилось  в  ней,  я  уже  понял,  что  успел  рассмотреть  это  лицо  до  подробностей  и  даже  представить  и  вообразить  многое  об  этом  лице  и  о  человеке,  которому  оно  принадлежит,  и  что  теперь  мне  предстоит  жить  рядом,  нет  –  вместе  с  неким  кем-то,  временами  несчастным,  временами  страшным,  чья  судьба,  причудливо  изменяясь  в  своем  прошлом  и  неожиданно  перетекая  в  свое  непредсказуемое  будущее,  станет  и  моим  настоящим,  в  котором  я  один  отвечаю  за  все,  что  совершаю  не  один,  потому  что  этот  нелепый  человек  поселился  там,  в  моей  голове  или  там,  в  моем  сердце,  где  уже  много  собралось  разных  некто,  живущих  там  так  давно,  что  некоторые  из  них  уже  умерли,  а  некоторые  породили  новых,  совсем  уж  далеких  от  всего  встреченного,  придуманного  или  прочитанного.

[b]НА  ПЛАТО[/b]

Сон  надвигался,  как  приливная  волна  –  медленно,  неудержимо,  я  ощущал,  как  сладкая  истома  охватывает  пальцы  ног,  рук,  как  моя  воля  теряет  контроль  над  мои  телом,  и  только  узкий,  словно  серп  молодого  месяца,  краешек  сознания  все  еще  поднимался  над  поверхностью  полуяви-полубреда,  в  которой  моя  способность  управлять  ею  таяла  просто  у  меня  на  глазах,  и  поделать    с  этим  было  ничего  нельзя.  Только  что  я  мог  увидеть  в  прозрачных  глубинах  навалившегося  меня  сна  что  угодно,  любую  картинку,  я  мог  управлять  ею,  делать  ее  плоской,  объемной,  многомерной,  инициировать  события,  пускать  их  вперед  или  назад  с  любой  скоростью,  но  этот  момент  миновал,  и  теперь  я  уже  мог  только  наблюдать  порождения  своего  подсознания,  сознавая,  что  это  сновидение,  но  уже  полностью  подчинившись  ему,  отдавшись  в  его  власть,  и  растворяясь  в  нем  всецело,  всемерно,  полно,  без  остатка  и  сожаления.

…Плато  –  обширное,  ровное,  покрытой  сочной  травой,  с  торчащими  кое-где  деревьями  и  купами  кустарников  –  тянулось  к  югу,  постепенно  приподнимаясь:  я  видел  его  изумрудно-зеленый  край,  отсекавший  прозрачное  белесоватое  небо  чуть  извилистой  линией.  Я  шел  к  этому  краю,  он  манил  меня,  потому  что  этот  резкий  перепад  –  земля-небо,  зеленое-белое  –  таил  в  себя  неизъяснимую  прелесть  и  привлекательность,  возможно,  предчувствие  бездны,  которая  всегда  манит,  или  простора,  который  манит  не  слабее,  но  иначе,  с  оттенком  смутных  обещаний  и  неясных  надежд,  которые  вот-вот  –  за  этим  краем  и  в  этом  огромном  просторе  –  вполне  могут  сбыться,  осуществиться,  даже  превзойти  все  ожидания,  чаяния,  представления,  разом  перечеркнуть  все  ошибки  и  заблуждения  и  принести  ясность,  понимание,  насыщение  знанием,  свободой  и  ощущение  полета,  который  внутри,  там,  где  сейчас  поднималось  это  обмирающее,  робкое,  но  непреодолимое  желание  –  заглянуть  за  край.

Но  там,  за  этим  краем,  меня  ждала  неожиданность.  Плато  обрывалось  в  неимоверную  глубину,  ширь  и  высоту,  однако  на  самом  краю  обрыва  находился  небольшой  уступ,  который  тянулся  вправо  и  влево  до  изгибов  колоссальной  стены  плато,  упиравшейся  внизу  –  я  не  видел,  я  знал  –  в  каменистый  пляж  и  море.  Вперед,  навстречу  небу,  он  выступал  метров  на  тридцать.  По  самому  краю  его  –  о,  неожиданность!  –  был  установлен  парапет  не  парапет,  так,  забор,  ограждение,  две  тонкие  зеленые  –  цвета  травы  на  плато  –  трубы,  бетонные  опоры,  несколько  деревьев,  висевших  на  самом  краю  уступа,  каким-то  чудом  –  или,  напротив,  совсем  не  чудом,  а  узловатыми  цепкими  корнями  –  удерживаясь  то  ли  от  падения  в  море,  то  ли  от  полета  в  небо.  С  края  плато  на  уступ  вела  узкая  металлическая  лесенка  со  стертыми  ступенями,  нечто  вроде  корабельного  трапа.  Я  принялся  спускать  по  ней  и  немедленно  заметил  мальчика.

Мальчик  –  лет  пяти  –  стоял  у  самого  края  уступа,  держась  правой  рукой  за  верхнюю  трубу  ограждения,  а  голову  просунув  между  верхней  и  нижней  трубами.  Я  замер  на  трапе.  Пространство  между  двумя  зелеными  трубами  показалось  мне  неимоверно  широким,  туда  бы  прошла  не  только  голова  мальчика,  но  и  сам  мальчик,  и  я,  и  деревья,  туда,  в  эту  щель,  четко  обрисованную  двумя  зелеными  трубами,  могло  поместиться  все,  что  угодно,  хоть  «Титаник»,  ныне  покоившийся  где-то  на  дне  Атлантики,  хоть  все  это  плато,  целиком,  вместе  со  всем,  что  к  нему  где-то  там,  за  моей  спиной,  примыкало  и  тянулось  куда-то  очень  далеко,  вплоть  до  самого  Северного  Ледовитого  океана,  впрочем,  там  мог  быть  и  Тихий,  и  Индийский,  и  вообще  какой  угодно  океан.  Сами  зеленые  трубы  ограждения  у  меня  на  глазах  истончались,  превращались  в  тонкую  зеленую  проволоку,  а  потом  –  и  в  зеленую  нить,  которая  была  слишком  тонка,  чтобы  удержать  мальчика,  или  хотя  бы  его  руку,  или  хотя  бы  вот  этих  птиц,  которые  сидели  на  зеленой  нити  чуть  поодаль,  с  интересом  поглядывая  на  меня  и  время  от  времени  бросаясь  вниз,  чтобы  появиться  оттуда  через  минуту  и  в  стремительном  нырке-вираже  вновь  устроиться  на  зеленой  нити,  которая  слишком,  слишком,  слишком  раскачивалась  от  птичьих  прыжков-нырков-виражей  и  грозила  оборваться  в  любую  минуту,  и  мальчик  бы  повис  на  ней  там,  внизу,  за  краем,  которого  я  сейчас  не  видел,  и  он  цеплялся  бы  за  эту  зеленую  нить,  а  она  предательски  бы  ускользала  из  его  маленьких,  внезапно  вспотевших  и  совершенно  беспомощных  ладоней,  а  он  хватался  бы  за  нее,  он  упирался  бы  ногами  в  стену  плато,  он  висел  бы  там  –  в  пустоте,  в  одиночестве,  в  страхе  и  надежде,  а  птицы  проносились  бы  мимо  –  вверх,  вниз,  вверх,  вниз  –  успевая  разглядеть  его  во  всех  подробностях  своими  быстрыми  черными  глазами.  Расстояние  между  мной  и  мальчиком  вдруг  вытянулось,  словно  я  посмотрел  на  мальчика  в  перевернутый  бинокль,  он  оказался  где-то  бесконечно  далеко,  маленький,  в  белой  футболке  и  синих  шортах,  с  вихрастой  головой,  мальчик,  мальчик,  вот  этот  мальчик,  да  мальчик  ли?

Меня  затопила,  залила,  прижала  к  земле  страшная  слабость,  колени  мои  отказывались  меня  держать,  а  в  голове  моей  вдруг  возникло  что-то  смутное,  что  не  вполне  мое,  потом  это  не  вполне  мое  отделилось  от  всего  вполне  моего  и  оказалось  вполне  его  –  мальчика.  Я  оседал  на  отполированные  тысячами  ног  ступени,  наблюдая  как  мальчик  смотрит  в  пропасть,  просунув  голову  между  тонкими  зелеными  нитями  ограждения,  и  я  –  одновременно  мальчик  –  стоял  над  бездной,  держась  правой  рукой  за  верхнюю  трубу  ограждения,  просунув  голову  между  верхней  и  нижней  трубами  ограждения,  и  беспечно  смотрел  вниз,  и  испытывал  чувство,  которое  не  мог  описать,  но  тот  я,  который  оседал  на  ступени  трапа,  понимал,  что  сейчас  в  него  вливается  весь  это  грандиозный,  невиданный  простор,  необъяснимый,  непонятный,  но  весь,  сразу,  вливается,  чтобы  навсегда  остаться  в  этой  маленькой  голове  как  картинка,  в  этой  маленькой  душе  как  восторг,  однажды,  раз  и  навсегда  пережитый  и  теперь  уже  ставший  частью  нового,  что  прямо  теперь  прорастало  в  нем  и  заставляло  покусывать  нижнюю  губу  в  попытке  как-то  это  все  назвать.  Ему  -  мне  т  там,  над  обрывом,  не  было  страшно,  ему  было  очень  любопытно,  весело  и  немного  холодно,  а  вихрастую  макушку  слишком  сильно  пекло  солнце.  Ему  –  мне  –  тут,  на  отполированных  ступенях  было  безнадежно,  бесповоротно,  бессмысленно,  отчаянно  страшно,  страх  парализовал  меня,  он  шептал  мне  в  ухо,  что  успеть  к  этим  двум  зеленым  нитям  невозможно,  что  они  уже  рвутся,  и  что  всякий  звук,  движение,  солнечный  блик  или  стук  моего  сердца  или  звук  моего  голоса  могут  только  ускорить  этот  процесс,  который  с  каждым  мгновением  набирал  обороты,  тончайшие  шелковые  волокна,  произведенные  давно  сгинувшими  шелкопрядами,  обработанные  чьими-то  усталыми  руками,  окрашенные  в  зеленое  древним,  как  это  плато,  стариком-красильщиком,  в  древнем,  как  этот  старик-красильщик,  чане,  уже  исчерпали  запас  своей  прочности,  они  уже  потихоньку  сдавались  –  времени,  тяжести,  моему  страху  и  еще  чему-то,  что  уже  было  здесь,  на  уступе,  или  там  внизу,  в  пропасти,  все  еще  невидимое,  но  уже  ощутимое,  оно,  это  нечто,  присаживалось  на  зеленую  нить,  безжалостно  хватаясь  за  нее  своими  когтистыми  лапами,  раскачивалось  на  ней,  с  интересом  и  вызовом  поглядывало  то  на  меня,  то  на  мальчика,  потом  швыряло  себя  вниз  вслед  за  птицами,  через  мгновение  вновь  взмывало  над  пропастью  и  падало  своим  невидимым  тяжелым  телом  на  зеленую  нить,  и  зеленая  нить  сдавалась,  у  нее  не  было  выбора,  все  –  плато,  уступ,  обрыв,  небо,  море,  трава,  время,  место  –  все  требовало  от  нее  только  одного,  поэтому  то,  что  должно  было  случиться,  было  вполне  предопределено,  обусловлено,  законно,  необратимо  и  обыденно.

И  тут  мальчик  оглянулся,  наши  глаза  встретились,  все  [i]вполне  моё[/i]  слилось  со  всем  [i]вполне  его[/i],  мы  оказались  одним,  наполненным  одновременно  и  простором,  увиденным  детскими  глазами  в  необъятное  пространство  между  двумя  зелеными  трубами,  и  ужасом,  сковавшим  меня  на  узком  металлическом  трапе,  это  сочетание  взвилось,  взмыло  внутри,  достигло  своего  апогея,  выбросило  во  все  стороны,  словно  салют,  острые,  зябкие  иголочки,  мир  медленно  и  бесшумно  опрокинулся,  и  я  провалился  в  сон  без  сновидений.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=493532
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 19.04.2014

В гаражах (Пасхальный рассказ)

У  распахнутых  дверей  гаража  на  пустых  пивных  ящиках  сидели  двое  в  синих  промасленных  комбинезонах.  Они  курили  и  поглядывали  в  светло-голубое  небо.  Весна  уже  полностью  изгнала  из  города  зиму,  в  трещинах  асфальта  пробивалась  первая  травка.  Теплый  ветерок  гулял  между  гаражами,  морщил  лужицы,  ярко  расцвеченные  пролитым  бензином,  раскачивал  голые  ветви  деревьев  за  забором.

Справа,  слева  и  впереди  были  видны  только  гаражи.  Двери  некоторых  из  них  были  приоткрыты.  Двое  в  комбинезонах  не  видели,  что  делалось  у  них  за  спиной,  но  видеть  им  было  незачем.  Они  точно  знали,  что  там  тоже  гаражи,  потом  кирпичный  забор,  тропинка,  ведущая  к  железнодорожному  переезду,  небольшой  пустырь,  канава,  снова  кирпичный  забор  и  гаражи.  Вся  полоса  отчуждения  железной  дороги,  проложенной  к  нефтеперегонному  заводу,  была  застроена  гаражами.  На  некоторых  крышах  лежали  обглоданные  остовы  автомобилей  -  «запаски»,  как  называли  их  двое  в  комбинезонах.

Нефтеперегонный  завод  стоял.  К  нему  давно  уже  не  катились  длинные  составы  черных,  маслянисто  поблескивающих  цистерн,  вызывавшие  в  гаражах  небольшие  землетрясения.  Лишь  изредка  маленький  потрепанный  тепловоз  тащил  от  завода  вагоны,  груженые  металлоломом.  Это  порождало  неуверенные  слухи  о  реконструкции  и  легкую  панику  среди  владельцев  гаражей.  Рельсы,  которые  в  былые  годы  сияли  начищенным  столовым  серебром,  потускнели,  поржавели,  стали  почти  незаметными  среди  травы,  мусора  и  политого  нефтью  щебня.  Глядя  на  эти  рельсы,  владельцы  гаражей  успокаивались.

Все  гаражи  были  временными,  сборно-разборными,  так  как  капитальные  конструкции  в  полосе  отчуждения  строить  было  нельзя.  Наверное,  где-то  еще  хранились  грандиозные  планы  многократного  увеличения  перегонной  мощности  завода  и  прокладки  новых  путей,  по  которым  поползут  тысячи  цистерн.  Но  теперь,  когда  и  завод,  и  ведущий  к  нему  единственный  путь  уже  много  лет  как  остановились,  полоса  отчуждения  то  ли  пропала  совсем,  то  ли  поглотила  город  целиком.

Временные  гаражи  незаметно  превратились  в  постоянные.  Казалось,  эти  хлипкие  конструкции  стыдились  противоречия  между  их  новым,  упрочившимся,  устоявшимся  положением,  и  унаследованной  от  былых  времен  недолговечностью  и  неизлечимой  сборно-разборностью.  А  может,  и  не  стыдились  вовсе,  и  не  румянец  стыда,  а  ржавчина  неумолимо  проступала  из-под  нескольких  слоев  облупившейся,  неразличимого  цвета  краски,  опровергая  мнение  о  целительном  воздействии  постоянного  статуса  на  старое  железо.

Но  сегодня  солнце  так  нежно  и  тепло  освещало  заброшенные  пути  и  старые  гаражи,  что  они  казались  ненастоящими.  Они  выглядели,  словно  городской  пейзаж,  написанный  с  искренней  любовью  настоящим  мастером.  Весной  случается  эта  короткая,  в  несколько  дней  пора,  когда  все  вокруг  дышит  обещанием  небольшого,  но  близкого  и  верного  счастья.  Это  обещание  будто  бы  торжественно  дается  всем  –  и  людям,  и  животным,  и  растениям.  Стоит  замереть,  спокойно  подождать  немного  в  тишине  и  созерцании,  и  обещание  обязательно  исполнится.  Такое  ожидание  –  и  само  по  себе  счастье.

На  площадке  перед  гаражом,  возле  которого  расположились  люди  в  комбинезонах,  стайка  воробьев  шумно  решала  какой-то  воробьиный  спор.  Из-под  мусорного  бака,  наполненного  смятыми  жестянками,  пластиковыми  канистрами  и  рваными  картонными  коробками,  за  воробьями  следила  кошка.  И  кошка,  и  двое  в  комбинезонах  уже  ощутили  разлитое  в  воздухе  обещание,  и  на  воробьев  смотрели  с  неодобрением.

Время  от  времени  к  гаражу  подъезжали  автомобили.  Выходившие  из  них  люди  возбужденно  жестикулировали,  обличительно  тыкали  пальцами  в  свои  машины,  все  больше  потрепанные  «жигули»  и  «москвичи»,  хлопали  себя  по  бедрам  или  удивленно  пожимали  плечами.

Заметив  прибывших,  двое  в  комбинезонах  одинаково  хмурились.  Выслушав  жалобы,  они  медленно  вставали  со  своих  ящиков,  решительно  погружали  руки  в  глубокие  карманы  и  коротко  что-то  произносили.  Вид  у  них  был  самый  непреклонный.  Водители  в  сердцах  хлопали  дверцами  и  уезжали.

Двое  снова  усаживались  на  пивные  ящики  и  закуривали.  Когда  они  наклонялись  друг  к  другу,  прикуривая,  становились  видны  цифры,  выведенные  белой  краской  на  их  комбинезонах  сзади.  У  того,  что  сидел  справа,  была  цифра  «1»,  у  другого  –  «4».  Эти  двое  были  внешне  похожи  и  к  тому  же  тезки,  поэтому  в  гаражах  их  за  глаза  называли  «Саша  первый»  и  «Саша  четвертый».

Саша  1-ый  и  Саша  4-ый  занимались  ремонтом  автомобилей.  Они  брались  за  любой,  самый  простой  или  безнадежный  случай;  побывавшие  в  их  руках  детали  и  механизмы  работали  лучше  и  дольше  новых.  Трудились  они  добросовестно,  даже  самозабвенно,  поэтому  иногда  проводили  в  гараже  и  выходные,  и  праздники.

Но  в  эту  короткую  весеннюю  пору  они  совсем  не  работали.  Это  не  была  лень,  навеянная  первым  весенним  теплом,  или  усталость  после  долгой  слякотной  зимы.  Они  знали,  что  завтра-послезавтра  снова  возьмутся  за  работу  в  своем  обычном  ритме  и  режиме,  что  снова  смогут  своими  руками  заработать  достаточно,  чтобы  их  большие  семьи  ни  в  чем  не  нуждались.  Это  было  совершенно  точно  известно  им  обоим,  и  говорить  тут  было  не  о  чем.  Спокойная  уверенность  в  своих  силах  и  своем  будущем  была,  пожалуй,  основным,  преобладающим  состоянием  духа  этих  сильных  умелых  людей.  Ни  Сашу  1-го,  ни  Сашу  4-го  совершенно  не  беспокоила  перспектива  провести  всю  свою  жизнь  в  этом  гараже,  среди  испорченных  кем-то  и  исправленных  ими  механизмов.  Это  будущее  их  устраивало.

Но  каждый  год,  в  эту  короткую  весеннюю  пору,  когда  все  обыденное  и  привычное  вдруг  приобретало  новый  оттенок,  -  чуть  заметный,  нежный,  будто  бы  висящий  в  воздухе  едва  заметной  вибрацией,  -  ими  овладевало  смутное  беспокойство.  Сначала  они  обменивались  вопросительными  взглядами,  без  слов  перебирая  в  памяти  дела  и  обязательства.  Однако  ничего  не  было  забыто  или  упущено,  они  никого  не  подвели,  и  их  никто  не  подвел.  Это  неясное,  тягостное,  непонятное  чувство  нельзя  было  победить,  занимаясь  привычной  работой.  И  работа  прекращалась.

В  такие  дни  они  шли  в  гараж,  чтобы  только  молча  сидеть  там  на  пустых  пивных  ящиках,  курить,  поглядывать  в  небо  и  молчать.  В  такие  дни  их  наполняло  предчувствие,  что  будущее  никак  не  связано  с  их  работой,  трудолюбием,  сноровкой  или  здоровьем.  Да  и  само  будущее  теперь  уже  было  иным;  оно  не  измерялось  днями  и  годами,  не  имело  места  или  других  привычных  свойств,  которыми  обладают  человеческие  планы  или  мечты.  Будущее  теперь  виделось  чем-то  таким  же  бесконечным  и  радостным,  как  весеннее  небо  над  полосой  отчуждения.  Небо  приобретало  особенный  цвет,  становилось  осязаемым;  казалось,  будто  оно  лежит  прямо    на  крыше  их  гаража,  и  до  него  можно  дотронуться  кончиками  пальцев  вытянутой  над  головой  руки.  И  это  небо,  и  это  будущее  были  близки  и  доступны  всякому,  кто  готов  был  их  видеть  и  чувствовать…

Воробьи  вдруг  снялись  всей  стайкой,  с  упругим  шумом  исчезли  за  забором.  Кошка  проводила  их  взглядом,  исполненным  презрения  и  к  пустоте  их  недавнего  спора,  и  к  беспочвенности  внезапной  тревоги.  На  площадку  перед  гаражом  въехала  «копейка»  бежевого  цвета.  Водитель,  углядев  нахмуренные  брови  мастеров,  не  стал  выходить  из  машины,  махнул  рукой,  развернулся  и  поехал  к  выезду.  Удаляясь,  он  крикнул  в  окно:  «После  Пасхи  заеду!»
_______________________________________________
*ранее  опубликовано  на  сайте  журнала  Отрок.UA  www.otrok-ua.ru  

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=493323
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 18.04.2014

Ревизор

Бухгалтерия.  Огромная  комната,  уставленная  шкафами,  вытянувшимися  до  самого  потолка,  в  шкафах  –  кипы  бумаг.  За  столом  с  усталым,  но  удовлетворенным  видом  сидит  человек,  перелистывая  документы.  Без  стука  распахивается  дверь.
-  Здравствуйте.  Я  из  главка.  Ревизор.
-  Здравствуйте.  Я  главный  бухгалтер.  Вот  наши  документы.
-  Так,  вижу…  А  баланс?
-  Вот  баланс,  вчера  закончили,  все  сошлось,  до  копеечки.
-  По  какой  инструкции  делали?
-  Да  по  балансам  же  одна  инструкция,  40  лет  как  одна  и  та  же,  и  даже  не  менялась.
-  Но  вы  же  знаете,  при  каких  обстоятельствах  была  утверждена  эта  инструкция?
-  Не  знаю.  А  какая  разница,  инструкция  же  действует,  она  не  отменена.  Это  шутка  такая?  Смешно.
-  Но  обстоятельства  ее  утверждения  сомнительны.
-  При  чем  тут  какие-то  обстоятельства,  если  инструкция  действует?
-  Вы  что,  не  понимаете?  Применяя  инструкцию,  вы  становитесь  участником  и  даже  точнее  –  соучастником  -    тех  самых  сомнительных  обстоятельств.
-  Каких  обстоятельств?!  40  лет  назад?  Да  мне  тогда  было  5  лет!  И  вообще  -  при  чем  тут  это?!
-  Согласитесь,  это  выглядит  подозрительно.  Вы  знаете  о  том,  при  каких  обстоятельствах  была  принята  эта  инструкция,  при  этом  беззастенчиво,  точнее  умышленно,  ею  пользуетесь.
-  Да  не  знаю  я!
-  Этого  не  может  быть.  Эти  обстоятельства  слишком  хорошо  известны.  Вы  не  можете  ссылаться  на  незнание  общеизвестных  фактов.  А  также  на  незнание  закона.
-  Каких  фактов?  Каких  именно?
-  А  зачем  вам  это?  Вы  же  сами  говорили,  что  обстоятельства  не  имеют  значения,  теперь  интересуетесь  ими,  значит,  все-таки  имеют.
-  Послушайте,  у  меня  начинает  болеть  голова.  Вот  баланс.  Вот  инструкция.  Баланс  сделан  по  инструкции.  Проверяйте.  О  чем  мы  вообще  с  вами  говорим?
-  Я  уже  сказал  вам,  что  инструкция...
-  Знаю,  знаю,  принята  при  сомнительных  обстоятельствах.
-  Значит,  все-таки  знаете,  вот  вы  и  признались.
-  Да  в  чем  я  признался?!  Ни  в  чем  я  не  признавался!
-  Вы  признались,  что  знали  о  сомнительных  обстоятельствах  принятия  инструкции  и,  зная  это,  инструкцию  все-таки  применяли  в  течение  40  лет.
-  Да  что  же  это  такое?!  Каких  40  лет?  Я  бухгалтером  работаю  25  лет.
-  Ну,  применяли  этот  сомнительный  документ  в  течение  25  лет.
-  Я  в  этом  не  признавался,  я...
-  Опять  запираетесь?  Зря.  Помощь  следствию  вам  зачтется.
-  Какому  следствию!  Вы  же  не  следователь,  вы  -  ревизор!
-  Следствие  к  вам  придет,  можете  не  сомневаться,  раз  уж  вы  25  лет  знали  об  этих  сомнительных  обстоятельствах.  Это  как  минимум  недонесение.  Уголовное  дело.  Себе  я  такую  статью  не  хочу.
-  О  чем?!  Какое  недонесение?
-  Ну,  вы  же  знали  об  обстоятельствах.  Надо  было  сообщить,  куда  следует.
-  Это  какой-то  бред.  Постойте-ка:  а  вы  сами  сообщали,  куда  следует,  об  этих  обстоятельствах?
-  Ревизор  тут  я,  поэтому  вопросы  буду  задавать  я.
-  Хорошо.  Ладно.  Давайте  так:  вот  баланс.  Вот  инструкция.  Проводите  ревизию.
-  Не  могу:  я  же  знаю,  что  вы  умышленно  подготовили  этот  баланс  на  основании  инструкции,  принятой  при  сомнительных  обстоятельствах,  о  чем  вам  было  прекрасно  известно.
-  Вот  наказание!  Но  ведь  другой  инструкции  нет!!!  Просто  нет!
-  Да.  Другой  нет.
-  Как  же  быть?
-  Не  знаю,  вам  нужно  что-то  предпринять…  Как  минимум,  написать  явку  с  повинной.
-  Явку?  Да  в  чем  же  мне  виниться?!
-  Об  обстоятельствах  знали?  Знали.  Не  сообщили?  Не  сообщили.  Инструкцию  применяли?  И  это  успели.  Это  же  статья.  И  не  одна  статья.  Вы  что,  не  понимаете?
-  Но  другой  инструкции  нет!
-  Нет,  но  это  вне  моей  компетенции.  Я  не  могу  утверждать  инструкции,  применение  которых  сам  и  проверяю.
-  По-моему,  вы  все  можете.  Меня  вы  просто  сейчас  убиваете.  Делайте  ревизию!
-  Я  уже  говорил  вам...
-  Да,  да,  да.  Говорили,  столько  всего  говорили,  что  я  уже  не  могу  вас  слышать!
-  Успокойтесь.  Я  пришел  сюда  не  для  того,  чтобы  создавать  вам  проблемы.  Ревизор  -  ваш  главный  помощник.  Можно  сказать,  спаситель.  Да.  Так  намного  точнее:  ревизор  –  спаситель  и  спасатель  бухгалтера.  Я  должен  выявить  ваши  ошибки  и  указать  вам  на  них.  А  вы  их  должны  исправить.
-  Хорошо,  указывайте  мне  мои  ошибки.
-  Я  уже  указал.  Вы  снова  начинаете  свои  увертки?
-  Какие  именно  ошибки?  Какие  увертки?  Баланс  сошелся.  Вот  миллион  первичных  документов,  все  сошлось.  Ищите  ошибки.  Указывайте.  Я  исправлю.  Только  я  уверен,  что  в  балансе  их  нет.
-  Взрослый  человек,  а  рассуждаете,  как  дитя  малое.  Мы  не  можем  смотреть  на  баланс,  не  принимая  во  внимание  сомнительные  обстоятельства,  при  которых...
-  Боже  мой,  Боже  мой,  и  зачем  только  я  стал  бухгалтером?  При  чем  тут  те  проклятые  обстоятельства?  Цифры  -  упрямая  вещь!  Здесь  все  цифры  -  до  последней  -  точны,  все  сходится,  а  вы  о  каких-то  обстоятельствах!
-  Но  обстоятельства  сомнительны,  и  вы  это  хорошо  знаете,  как  уже  выяснилось.
-  Но  это  было  40  лет  назад!
-  Но  это  было.
-  Но  другой  инструкции  нет!!!  Хорошо,  уважаемый  ревизор,  или  как  вас  называть  –  спаситель,  спасатель,  освободитель,  мессия  -  что  мне  делать?
-  Я  уже  вам  говорил:  во-первых,  пишите  явку  с  повинной.
-  Дурдом…  Я  себе  это  представляю:  я,  имярек,  сообщаю,  что  по  утверждению  ревизора  имярек  в  течение  25  лет  применял  инструкцию,  которая  по  утверждению  ревизора  имярек  была  принята  при  сомнительных  обстоятельствах,  которые  по  утверждению  ревизора  имярек  имели  место,  когда  мне  по  утверждению  ревизора  имярек  было  5  лет...
-  Вы  меня  в  свои  плутни  не  вмешивайте!  Это  клевета.  Кстати,  и  ее  в  явке  укажите,  вы  же  меня  –  вот  только  что  -  оклеветали.  А  еще  –  все  случаи  применения  этой  инструкции  Вами  необходимо  перечислить,  а  также  все  случаи  ее  применения  другими  людьми,  о  которых  вам  известно.  Также  упомяните  все  случаи  ревизий,  в  рамках  которых  ревизор  преступно  не  упомянул  о  сомнительных  обстоятельствах.  По  всем  случаям  будет  проведено  следствие.  Держите  листок,  ручку,  пишите.
-  …Постойте,  а  ведь  я  вас  знаю.
-  Конечно,  знаете,  15  лет  назад  мы  работали  в  одном  тресте.  Я  главным  бухгалтером.  Вы  -  простым  счетоводом.
-  Вы  ведь  тогда  тоже  составляли  балансы,  будучи  главным?  И  пользовались  той  же  инструкцией.  Так  ведь?
-  Замечу  вам,  что  ревизор  здесь  я,  и  вопросы  здесь  задаю  я.  Подробности  моей  карьеры  15-летней  давности  не  имеют  отношения  к  текущей  ревизии,  а  к  вашей  явке  с  повинной  –  вообще  не  имеют  отношения,  вы  что,  не  понимаете?
-  А  обстоятельства  40-летней  давности?  Имеют?!
-  Но  они  сомнительны.
-  Но  инструкцию  вы  же  тоже  применяли?  Эту?  Которая  «при  сомнительных  обстоятельствах»?
-  Другой  инструкции  нет.  Вам  это  прекрасно  известно.  Призывы  ее  не  применять,  равно  как  и  отказ  от  ее  применения,    –  это  саботаж,  даже,  возможно,  диверсия.  Об  этом  также  укажите  в  своей  явке:  саботировал  применение  инструкции.  Подрывал  экономическую  мощь  страны.  Пособничал  потенциальному  противнику…  Видите,  копнуть  стоило  –  вот  уже  и  государственная  измена  на  поверхность  вышла.  Не  понимаю,  кто  вас  вообще  взял  на  работу,  такого  заматерелого  преступника?  Мы  с  вами  скоро  уже  весь  УК  пройдем.  Надо  ваше  руководство  проверить,  тут,  думаю,  целая  шпионская  сеть  действует.
-  Оооо…  Бред,  ужас,  морок,  тьма  египетская!  Это  же  замкнутый  круг:  применять  инструкцию  нельзя,  потому  что  обстоятельства.  Не  применять  нельзя,  потому  что  саботаж-шпионаж.  Так  что  же  мне  делать?!
-  Успокойтесь,  я  здесь  для  того,  чтобы  вам  помочь.  Выход  всегда  есть.  Помните,  что  ревизор  –  ваш…
-  Спаситель!  Помню!  Неееет,  вы…  ты  -  не  спаситель.  Мучитель!  Да  что  же  ты  мне  мозг  выносишь!  25  лет  работаю  –  впервые  такое  вижу.  Вот  –  баланс!  Вот  инструкция,  документ,  применяется  всеми,  действует,  черт  тебя  подери,  действует  и  действует!  Вот  –  первичка!  Проверяй  или  убей  меня!
-  Так,  уважаемый,  вы  скоро  пройдете  весь  УК.  Только  что  вы  подстрекали  меня  к  убийству.  Это  же  соучастие  в  тяжком  преступлении  на  стадии  приготовления,  да  еще  и  в  совершенном  группой  лиц  по  предварительному  сговору.  Докатились,  прямо  у  меня  на  глазах  докатились  –  от  элементарного  должностного  преступления  до  госизмены  и  бандитизма.
-  Проверяй  или  убей!!!  Проверяй  или  убей!!!
-  Видно,  нет  другого  способа  прекратить  вашу  активную  преступную  деятельность,  которую  вы  ведете  на  протяжении  25  лет,  постоянно  втягивая  в  нее  все  новых  и  новых  людей.  Вы  сами  меня  к  этому  вынуждаете  (выстрел)…  Ну,  кажется,  здесь  все.  А  до  конца  рабочего  дня  еще  целых  два  часа.  Зайду-ка  я  с  ревизией  в  соседние  учреждения.  Они,  наверное,  тоже  вчера  балансы  составили.  По  инструкции.  По  той  самой,  хе-хе.  Ведь  другой  инструкции  –  нет!

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=493298
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 18.04.2014

Убей в себе сепаратиста

Убей  в  себе  сепаратиста,
Тебе  он  враг,  не  друг,  не  брат,
Его  рукою  мускулистой
Хватай  -  и  наподдай  под  зад,
Пускай  летит  он  восвояси,
Тебе  не  нужен  этот  бес,
От  этой  чуждой  ипостаси
Не  жди  обещанных  чудес,
Тебя  сепаратист  обманет,
Он  в  степь  тебя  Не  в  ту  ведет,
На  терриконе  и  кургане  -
Твоем!  -  свою  мелодию  поет,
Сепаратист  -  коварный  малый,
Он  разрушитель,  вор,  подлец,
Была  страна  -  и  враз  не  стало,
Мужчина  был  -  а  стал  скопец,
Он  разделитель  всех  и  всюду,
Он  сеятель  тяжелых  бед,
Из  собственной  твоей  посуды
Сожрет  твой  собственный  обед,
Отдаст  врагу  и  оккупанту
Твой  край,  твой  город  и  семью,
Благодаря  его  "таланту"
На  карту  родину  свою
Ты  ставишь  -  но  он  шулер,  знай,
Он  виртуоз  крапленой  масти.
Чего  ты  ждешь?  Спасай  свой  край
От  этой  дьявольской  напасти,
Он  спит,  подобно  аневризме,
Готовит  смерть  твою,  злодей...
Ты  не  себя  в  сепаратизме  -
Сепаратизм  в  себе  убей!

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=493125
рубрика: Поезія, Гражданская лирика
дата поступления 17.04.2014

П"яте колесо (а-ля Г. Остер)

Був  колись  сусіда  в  мене,
Дивний  трохи,  та  що  зробиш,
Вже  такий  нам  випав  жереб
Жити  поруч,  через  яр,
Час  від  часу  зустрічались,
Бо  живемо  поруч,  рядом,
Хоч-не  хоч,  а  доведеться,
Симпатичний  він  чи  ні,
Втім,  нема  такої  ради,
Аби  виправить  сусіду,
Він  мене,  мабуть,  взаємно
Неприємним  теж  вважав.
Різне  було  поміж  нами,
Так  буває,  та  сусідів
Ми  собі  не  обираєм,
Втім,  вони  також  не  можуть
Нас  собі  таким  же  чином
Обирати  чи  навчити,
Як  зручнішими  нам  бути.
Та  одного  якось  ранку
Мій  сусіда  грюка  в  двері,
Він  гука:  "Здоров,  сусіда,
Бачу,  в  тебе  є  потреба
Для  твого  старого  воза
Нове  колесо  придбати.
Я  тобі  зроблю  дарунок,
В  мене  тих  коліс  аж  п'ять,
То  ж  тобі  дарую  зайве,
Користуйся,  будь  ласкавий,
П'яте  колесо  до  воза
Ти  собі  скоріш  пристав,
Ти  побачиш,  що  твій  возик
Стане  швидшим  і  стійкішим,
Бо  п"ятиколісним  возом
Буде  краще  керувати."
Щоб  сусіду  не  образить,
Взяв  собі  до  воза  п'яте
Зайве  колесо  -  а  раптом
Знає  краще  мій  сусіда,
Як  тим  возом  керувати.
Часу  витратив  чимало,
Щоб  до  воза  додаткове
П'яте  колесо  приставить,
Бо  воно  ж  -  хороше,  добре  -
Та  нікуди  не  пасує,
І  конструкція,  між  іншим,
П'яте  колесо  сусідське
Зовсім  не  передбачає,
Бився,  лаявся,  сварився,
Тицяв,  бив,  крутив,  волав,
Та  нарешті  я  до  воза
Зміг  те  колесо  приставить.
Запрягаю  ситі  коні,
Коні  з  місця  рвуть  -  та  марно,
Бо  воно  не  їде  -  стало,
Вперлося,  не  хоче  руху
Ні  вперед,  ні  вбік,  нікуди,
Наче  віз  пустив  коріння,
Коні  ржуть,  а  віз  не  їде,
П'яте  колесо  мій  возик
Загальмовує,  спиняє,
Заважає,  хоч  ти  лусни!
Я  додав  коней  до  воза,
Вже  дванадцять  їх  запряг,
Та  мої  дванадцять  коней
Коней  ситих,  сильних,  ладних
З  місця  віз  не  зрушать  разом!
П'яте  колесо  -  дурниця,
Подарунок  від  сусіди,
Не  прискорило  мій  поступ,
Навпаки  -  спинило  зовсім,
Згаяв  день  я  в  намаганнях
Їхати  своїм  візком,
Що  зусиллями  сусіди
Став  чомусь  п'ятиколісним.
Звісно  ж,  розум  позичати
Інколи  нам  не  завадить
У  когОсь,  хто  розумніший,
Та  і  свій  десь  на  полиці
В  старій  клуні  чи  в  коморі
Залишати  теж  не  варто.
Розізлився  я  на  себе,
Чи  не  знаю  сам,  що  віз
Зроду-віку  мав  чотири
А  не  п'ять  міцних  коліс?!
Відламав  від  воза  п'яте
Додаткове  зайве  марне  -
Повернув  його  сусіді,
Забирай,  кажу,  дарунок,
Дуже  вдячний,  та  не  треба,
В  тебе,  мабуть,  також  буде
У  тім  колесі  потреба,
Тільки  я  тобі  між  іншим
Так  скажу,  сусіда  любий,
П'яте  колесо  до  воза  -
То  халепа  для  візниці,
Для  коней  і  господарства,
Шкодить  тільки,  заважає,
І  тому  тобі  не  раджу
Ним  свій  віз  я  обладнати.
За  науку  тобі  вдячний,
Нагадав  мені  ти  вчасно,
Що  своєму  господарству
Тільки  сам  я  можу  дати
Раду  добру  і  хорошу
І  цілком  відповідальну,
А  сусідськії  поради  -
П'яте  колесо  до  воза,
З  ним  і  рухатись  не  можна,
І  дурним  на  цілий  світ
Виставляєшся  -  спасибі,
Допоміг  мені,  сусід!
І  з  тих  пір  мій  вірний  возик
Мав  лише  коліс  чотири,
Їздив  швидко,  і  корисним
Був  мені  у  господарстві.
А  сусіда,  я  дізнався,
П'яте  колесо  своє
Вкинув  в  яр  -  і  там  зогнило
П'яте  колесо  те  зайве,
Бо  такі  халепи  в  світі
Вже  давно  непопулярні.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=493102
рубрика: Поезія, Байка
дата поступления 17.04.2014

Трамвайное

[b]МОМЕНТ[/b]

Мне  что-то  нежное  на  плечи
Легло  как  будто  невзначай...
Предположений  сумасшедших
Ворвался  в  голову  трамвай.
В  его  окошках  много  разных
Веселых  и  печальных  тем,
Тем  отвратительных,  опасных
И  нежелательных  совсем.
Пугает,  манит  обернуться,
Звенит  звоночками  трамвай,
Луна  в  окне,  как  будто  блюдце,
Фонарь,  как  будто  каравай.
Вот  так  гадал  и  колебался,
И  оглянуться  не  посмел...
Момент  истек  и  исчерпался.
Трамвай  прощально  прозвенел.

[b]ВЕРХ  и  НИЗ[/b]

Трамвай,  звоночками  звеня
И  рассыпая  тучи  искр,
На  двое  разделил  меня:
На  верх  и  низ.

Уехал  верх.
Остался  низ.
И  фейерверк
Из  синих  искр
Над  ним  повис  салютом.
Верх  без  талона.
Контролер:
-  Вон  из  вагона!
Это  вор!!!-
И  вышвырнул  в  минуту.

А  низ  лежал.
Лежал,  лежал,
Лежал,  лежал,  лежал,  лежал
И  вдруг  поднялся.
Низ  зашагал.
Шагал,  шагал,
Шагал,  шагал,  шагал,  шагал
И  зашатался.
Тогда  он  взял  и  побежал.
Бежал,  бежал,
Бежал,  бежал,  бежал,  бежал  -
Домой  добрался.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492925
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 16.04.2014

Два фашиста

Киев.  Остановка  общественного  транспорта:  маленький  павильон,  киоски,  три  торговца  разложили  на  асфальте  какие-то  сезонные  товары:  клубни  цветов,  посевной  лук,  пучки  черемши.

К  торговцам,  прихрамывая,  подбирается  дедок.  Дедки  бывают  разные,  а  это  -  самый  обыкновенный  киевский  дедок,  разве  что  какой-то  он  слишком  жалкий:  тощий,  сгорбленный,  в  кривых  мутных  очках,  с  растрепанной  седой  жидкой  шевелюрой,  в  чистой,  но  поношенной  одежде.  Я  его  как  будто  знаю  немного:  прошлым  летом  тут  же,  неподалеку  от  этой  остановки,  он  запнулся  старческими  непослушными  ногами  о  бордюр  (чуть  не  написал  "поребрик"),  упал,  разбил  очки  и  нос.  Вместе  с  какой-то  женщиной  (она  была  на  последнем  сроке  беременности,  когда  появляется  такая  трогательная  неуклюжесть    движений),  да,  так  мы  помогли  ему  подняться  и  очистить  одежду,  я  дал  дедку  свой  платок,  чтобы  он  утер  кровь.  Обычное  дело,  старики  падают  часто…

Вот  тогда-то  я  и  узнал,  что  мы  соседи:  он  отказался  от  помощи,  несколько  надменно  сообщил  мне,  что  "додому  доберуся  сам,  я  на  Тарасівський  живу  (я  и  сам  на  Тарасовской  живу),  тут  три  кроки".
Дедок  спрашивает  цену  на  "цибульку"  у  одного  из  торговцев  -  толстого,  крикливого  человека  с  неместным  акцентом.  Тот  вдруг  вскакивает  с  места  и  с  надрывом  вскрикивает:
-  Ты  что,  "бендеровец",  фашист?!

Дедок  растерянно  отступает  на  шаг  назад:
-  Що?  Де  бандерівець,  які  фашисти?

Толстый  торговец  продолжает,  налегая  на  голос:
-  Ты,  дурак  старый,  забыл,  с  кем  ты  воевал?!

Дедок  задирает  голову,  чтобы  посмотреть  на  торговца,  который  несколько  выше  ростом,  и  отвечает  ему  довольно  миролюбиво:
-  Та  я  ні  з  ким  не  воював,  чого  ви?

Торговец  смотрит  на  дедка  остро,  с  прищуром,  будто  прицеливаясь,  и  цедит  сквозь  зубы:
-  Жаль,  а  то  бы  я  тебя,  фашиста,  сам  убил...

Дедок  разворачивается  и  ковыляет  к  павильону  остановки.  Случайные  прохожие  оторопело  разглядывают  торговца.  Тот  с  видом  победителя  провожает  дедка  взглядом  и  повторяет:
-  Фашист,  фашист!

К  остановке  подваливает  автобус,  и  все  случайные  свидетели  устремляются  на  посадку.  Двери  захлопываются  и  обрезают  резкий  голос  торговца.  Однако  его  жестикуляция  не  оставляет  сомнений:  прямо  здесь  и  сейчас  он  крошит,  крушит,  уничтожает,  стирает  с  лица  земли  и  убивает,  убивает,  убивает  "бендеровцев"  и  фашистов.  Из-под  его  ног  во  все  стороны  медленно  катятся  маленькие  желтые  луковицы.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492885
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 16.04.2014

Чудовища

         1
Чудовище  притаилось  под  мостом,  сложенным  в  древности  неведомыми  исполинами  из  огромных  ноздреватых  валунов.  Его  когтистые  лапы  цепко  держались  за  камни,  под  чешуйчатой  кожей  напряглись  стальные  мышцы.  Чудовище  охотилось,  и  добыча  была  совсем  близко.

На  мосту  остановились  путники.  Двое.  Они  чутко  прислушивались,  но  ночная  тьма,  окрашенная  туманом  в  сероватый  цвет,  была  безмолвна.  Путники  не  слышали  других  звуков,  кроме  своего  дыхания.  Тот,  что  повыше  ростом,  коротко  кивнул  своему  товарищу,  и  они  быстро  пошли  через  мост.

Мгновенно  ночная  тишина  отпрянула  куда-то  во  мрак,  разорванная  в  клочья  устрашающим  ревом.  Из-под  моста,  взмахивая  кожистыми  крыльями  и  широко  разинув  пасть,  поднялось  чудовище.  Путники  увидели  прямо  перед  собой  огромные,  налитые  кровью  глаза.  Путники  замерли  на  месте,  парализованные  страхом.  Чудовище  снова  издало  свой  рев  и  тяжело  приземлилось  на  мост.

Мост  тряхнуло  под  ногами  путников,  и  они  очнулись,  сбросили  с  себя  оцепенение  страха  и  кинулись  бежать.  Несколько  шагов  –  и  путников  скрыли  спасительные  кроны  деревьев.  Им  вслед  несся  разъяренный  рев  чудовища,  упустившего  добычу.  Снова  тишина;  путники  прислушивались,  но  слышали  только  собственное  прерывистое  дыхание  и  стук  крови  в  висках.  

А  потом  в  тишине  появился  какой-то  жалобный  стон,  он  прорастал  в  туман,  извивался,  тянулся,  ширился,  заполнял  собой  пространство,  и  вот  уже  все  вокруг  было  охвачено  ноющим,  тоскливым,  тянущим  прямо  за  душу  воем  голодного  чудовища.  Вой  вознесся  над  мостом  и  оборвался,  будто  упал  в  реку.

Путники  переглянулись.  Нужно  искать  другую  дорогу.

         2
В  одном  из  древних,  но  совсем  небольших  и  порядком  запущенных  приморских  городков  Крыма  есть  парк.  Парк  тянется  узкой  полосой  между  городским  пляжем  и  приморским  шоссе.  Восточная  оконечность  парка  упирается  в  товарную  станцию,  а  западная  –  в  полуразрушенную  генуэзскую  башню.  В  парке  растут  сосны,  ели,  акации,  платаны  и  кипарисы.  Под  деревьями  стелется  мягкая  густая  трава.

Летом  там  бывает  так  жарко,  что  деревья  в  парке  высыхают  до  черноты,  а  трава  превращается  в  неопрятные  клочья  соломы.  Воздух  под  кронами  деревьев  неподвижен,  сух  и  горяч.  Любое  его  движение  поднимает  мелкую  белую  пыль,  которая  подолгу  висит  над  землей.  Пыль  окутывает  и  тех,  кто  невольно  ускоряет  шаги,  стараясь  поскорее  преодолеть  парк,  это  последнее  препятствие  на  пути  к  морю.  Кажется,  что  в  воздухе  висит  мука,  а  не  пыль.

Несколько  дорожек  парка  сходятся  на  небольшом  пространстве,  свободном  от  деревьев  и  покрытом,  как  и  все  в  этом  парке,  белой  горячей  пылью.  Тут  установлена  детская  площадка  -  современная,  яркая.  Наверное,  это  самая  новая  вещь  в  городке.  На  горках,  качелях,  башенках,  переходах  и  лесенках  площадки  –  несколько  малышей.  В  такую  жару  им  совсем  не  хочется  бегать  и  прыгать;  их  привели  сюда  родители.  Малыши  безжизненно  повисают  на  разноцветных  горячих  трубах,  сидениях  и  качелях.  Им  жарко  и  скучно.  Родители,  укрывшись  в  тени  иссохших  деревьев,  пьют  пиво.

         3
Путники  осторожно  пробирались  между  деревьев.  Тьма  под  их  густыми  кронами  была  почти  непроницаема  для  глаз,  и  путникам  приходилось  находить  дорогу  ощупью.  Иногда  они  замирали,  прислушиваясь  и  присматриваясь,  но  ничто  не  напоминало  больше  о  чудовище,  напавшем  на  них  на  мосту.

Чудовище  покинуло  свою  засаду  под  мостом  и  медленно  двинулось  вдоль  берега  реки.  Лес  был  слишком  густым  для  его  крыльев  и  массивного  тела,  поэтому  чудовище  решило  подкараулить  путников  у  брода,  ниже  по  течению.  Оно,  огромное,  страшное,  двигалось  в  ночи  совершенно  бесшумно.  Путники  не  слышали  и  не  видели  его,  и  чудовище  не  видело  путников,  но,  втягивая  холодный  ночной  воздух  своими  широкими  ноздрями,  чудовище  чувствовало  их  запах,  запах  страха  и  немного,  совсем  чуть-чуть,  запах  надежды.  Это  был  любимый  аромат  чудовища  –  запах  добычи,  которая  вскоре  будет  поймана  и  съедена.

Путники  вышли  к  просвету  между  деревьями.  Неширокая  тропа  выходила  из  густых  зарослей,  спеленатых  туманом,  и  вела  к  броду  через  реку.  Брод  был  отмечен  камнями,  там  и  сям  поднимавшими  свои  блестящие  головы  из  черной  воды.  Путники  притаились  за  камнем,  оглядывая  реку.  Ее  берега  были  едва  видны  в  ночи,  и  ни  один  звук  не  нарушал  глухую  и  неподвижную  тишину.  Сейчас  путников  эта  тишина  пугала:  они  понимали,  что  притаившийся  враг  совершенно  бесшумен.

Наконец,  путники  решились,  но  как  только  они  вышли  к  броду,  откуда-то  из  мрака  к  ним  метнулась  огромная  тень.  Не  мешкая,  путники  тут  же  вернулись  под  защиту  деревьев.  И  этот  путь  был  отрезан.

         4
К  площадке  вышли  трое:  девочка  лет  шести,  мальчик  лет  четырех  и  мужчина,  вероятно,  их  отец.  Оглядев  площадку  и  сонных  малышей,  дети  взобрались  на  башенку,  а  мужчина,  помахав  им  рукой,  скрылся  под  дощатым  переходом,  ведущим  к  башенке.  Дети,  оглядываясь  и  осторожно  шагая,  начали  двигаться  по  этому  переходу  к  другой  башенке.

Их  отец,  улучив  момент,  когда  их  бдительность  ослабела,  выпрыгнул  из-под  перехода  и  издал  устрашающий  рык.  Малыши  завизжали  и  кинулись  бегом.  «Чудовище!  Чудовище!»,  -  восторженно  кричали  они,  карабкаясь  по  лесенке  в  другую  башню.  Чудовище,  то  есть  их  отец,  снова  скрылся  под  переходом.  Дети  попытались  спуститься  на  землю,  но  их  подстерегали  и  тут.  Площадка  то  и  дело  оглашалась  испуганным  визгом,  радостными  криками  «Чудовище!»  и  страшным  рычанием.

Другие  малыши  на  площадке  оживились.  Они  подобрались  поближе  к  играющим,  внимательно  следя  за  их  передвижениями.  Постепенно  лица  малышей  начинают  повторять  выражение  лиц  детей,  играющих  с  отцом  в  «чудовище»:  настороженное  ожидание,  испуг,  радость.  Вот  один  из  них,  девочка  лет  пяти,  приближается  к  играющим  настолько,  что  оказывается  на  пути  «чудовища».  Поймав  его  вопросительный  взгляд,  она  всем  своим  видом  показывает,  что  готова  и  боятся,  и  убегать,  и  тут  же  бросается  на  утек.  Мужчина,  издав  победный  рык,  преследует  уже  трех  детей.

Через  несколько  минут  все  малыши,  кроме  одного,  уже  вовлечены  в  игру.  Они  носятся  по  площадке,  кричат,  прячутся  от  «чудовища»,  вырываются  из  его  лап,  если  «чудовище»  ловит  их,  и  даже  нападают  на  него,  чтобы  отбить  кого-то  из  пойманных  им  детей.  Только  один  мальчик  в  белой  панамке  не  принимает  участия  в  игре;  он  стоит  в  сторонке  и  внимательно  следит  за  игрой.  

Родители  малышей,  играющих  на  площадке,  начинают  проявлять  некоторый  интерес  к  тому,  что  там  происходит.  Они  повернули  головы  в  сторону  площадки,  продолжая  прихлебывать  пиво  из  больших  пластиковых  бутылок.  Их  лица  ничего  не  выражают.  Им  жарко  и  скучно.  Мальчик  в  панамке,  не  принимающий  участия  в  игре,  заметив,  что  взрослые  повернулись  к  площадке,  срывается  с  места  и  со  всех  ног  бежит  к  ним.

         5
Чудовище  продолжает  следить  за  путниками.  Выбора  у  них  нет:  реку  можно  пересечь  только  по  мосту  или  через  брод.  Выше  и  ниже  по  течению  река  намного  глубже  и  быстрее,  лодки  у  путников  нет,  а  летать  здесь  умеет  только  чудовище.  Ждать  осталось  недолго,  обед  уже  почти  готов.  Чудовище  прислушивается  к  шорохам  и  шепотам  в  ночном  мраке  и  облизывает  длинные  клыки  шершавым  языком.

Путники,  собрав  всю  свою  отвагу,  обнажив  короткие  мечи,  с  отчаянными  криками  бросаются  к  броду.  Они  решили  перейти  реку  во  чтобы  то  ни  стало,  принять  бой,  если  потребуется,  и  погибнуть,  если  не  будет  другого  выхода.  Чудовище,  готовое  к  таким  действиям,  мягко  взмывает  над  рекой,  настигает  путников  и  падает  на  них  сверху.  Раскрыты  когтистые  лапы,  широко  разинута  страшная  пасть,  и  смерть  путников  неотвратима.  Чудовище  издает  короткий  утробный  рык,  его  когти  и  клыки  вот-вот  вонзятся  в  трепещущую  плоть  путников,  как  вдруг  откуда-то  сзади  доносится  звонкий  торжествующий  крик:  «Мой  папа  сказал,  чтоб  вы  не  смели  трогать  чужих  девочек!».

Чудовище  обрушивается  на  острые  речные  камни  беспорядочной  грудой,  месивом  крыльев,  лап,  голов  и  хвостов.  Путники  оглядываются  в  недоумении;  на  высоком  берегу  стоит  мальчик  в  белой  панамке  и  с  торжествующим  видом  указывает  пальцем  на  поверженное  чудовище.  Прямо  на  их  глазах  чудовище  начинает  скорчиваться,  уменьшаться,  пока  от  него  не  остается  кучка  серо-стальных  чешуй  и  пара  кривых  костей.

         6
На  детской  площадке  воцаряется  тишина.  Малыши  снова  замерли,  повисли  на  горячих  разноцветных  трубах,  сидениях  и  качелях.  Им  жарко  и  скучно.

Девочка  лет  шести  и  мальчик  лет  четырех  в  сопровождении  отца  покидают  площадку.  Малыши  провожают  их  тоскующими  взглядами.  Отец  торопится,  подталкивает  детей.  Он  неловко  оглядывается;  человек  на  скамейке,  возле  которого  стоит  мальчик  в  панамке,  салютует  ему  пластиковой  пивной  бутылкой  и  делает  из  нее  глоток.  Мужчина  отворачивается  и  ускоряет  шаги.  Человек  на  скамейке  удовлетворенно  ухмыляется  и  показывает  мальчику  в  панамке  большой  палец.

2012  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492665
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 15.04.2014

Это кот

Лестничная  клетка  многоквартирного  дома.

-  Здравствуйте,  это  у  вас  что,  собака?
-  Это  кот.
-  А  почему  она  у  вас  без  намордника?  И  поводок  не  мешало  бы,  все-таки  собака.
-  Это  кот.
-  А  эта  ваша  собака  -  она  привита  от  бешенства?  Это  что  -  сторожевая?
-  Это  же  кот!
-  Что  вы  сердитесь,  вы  нервируете  собаку,  смотрите,  еще  бросится  на  меня.
-  Это  кот.  И  он  спит.
-  Вы  что  меня,  будете  этой  собакой  травить?!  Это  же  приравнивается  к  холодному  оружию!  Это  тюрьма!
-  Это  кот,  кот,  кот!
-  Алло,  милиция,  на  меня  сосед  собаку  натравил!
-  Это  кот.
-  Милиция,  убивают,  сейчас  же  приезжайте!

Появляется  милиционер.

-  Так,  граждане,  сохраняйте  спокойствие.  Кто  вызывал  милицию,  где  собака?
-  Я  вызывал,  а  вот  он  на  меня  спустил  свою  собаку!
-  Это  кот.
-  Граждане,  разберемся.  Где  собака?
-  Это  кот.  Он  спит.  Собаки  нет.
-  Да  она  же  и  вас  сейчас  искусает,  милиция  вы  или  нет,  да  пристрелите  же  ее!
-  Граждане,  разберемся,  успокойтесь.  Где  собака?
-  Это  кот.  Собаки  нет.
-  Она  же  меня  на  ваших  глазах  жрет!  Это  должностное  преступление!  Вы  преступник!  Помогите!
-  Гражданин,  тут  нет  собаки,  успокойтесь.  Алло,  скорая,  тут  нужна  помощь,  подъезжайте.
-  А!  Помогите!  Помогите!  Меня  травят  собакой!
-  Это  кот.  И  он  спит.
-  Гражданин,  вы  себя  хорошо  чувствуете?  Давайте  пройдем  в  отделение,  составим  протоколы,  вас  осмотрит  врач,  виновных  накажем,  пострадавшим  окажем  помощь,  все,  как  положено  по  закону.
-  Соседи!  Убивают!  Помогите!  АААААААА!  Меня  искусала  собака!
-  Это  кот.

Появляется  врач  скорой  помощи.

-  Гражданин,  вот  доктор  пришел,  покажите  ему  ваши  раны.
-  Товарищ,  где  травма?
-  Вот  же,  вот,  руки,  ноги  -  все  искусала,  проклятая  собака,  это  он  ее  на  меня  натравил!  Милиция,  убейте  же  ее!
-  Это  кот.
-  Гражданин,  это  кот.
-  Товарищ,  я  не  вижу  никаких  укусов.  И  собаки  тоже  не  вижу.  Давайте  выйдем  на  воздух?
-  Не  выйдем  -  я  уже  не  могу  идти,  я  истекаю  кровью,  помогите  мне,  где  носилки?  Граждане,  прохожие,  не  останавливайтесь!  Меня  травят  собакой,  милиция  бездействует,  врач  нарушает  клятву  Гиппократа  и  не  оказывает  мне  помощи!  Люди,  помогите!  Заберите  от  меня  эту  собаку!
-  Это  кот.
-  ААААААААААААААААААААА!
-  Что,  человеку  плохо?  Что  случилось?
-  Меня  искусала  собака!
-  Это  кот.  И  он  спит.
-  На  тебе!  Сволочь!  Гадина!  Собакой  меня  травить!  Ты  меня  всегда  ненавидел!  И  тебе  на!  -  Тоже  мне  милиция!  продался!  И  тебе  на  -  тоже  мне  врач,  продался!  И  вам  всем  –  на!  На!  На!  -  продались!  Все  продались!  Но  я  вас  всех  спасу.  И  собаку  эту  убью,  и  продажную  милицию  убью,  и  продажную  медицину  убью,  и  сволочь  эту,  которая  людей  собаками  травит,  и  вас,  равнодушные  прохожие,  я  вас  всех  убью!  На,  на,  на!  Сволочи!  Всех  убить!  Собачники!  Продажные  шкуры!
-  Это  кот.  И  он  спит.
-  Эй,  ты  ручонками  не  размахивай,  звал  на  помощь,  а  кидаешься.
-  Сволочи,  сволочи!  Всех  убью!
-  Граждане,  отойдите,  это  может  быть  небезопасно.  Доктор,  я  его  подержу.  Так,  граждане,  помогайте,  придержите  ему  ноги!  Доктор,  побыстрее,  уколите  ему  что-нибудь  успокаивающее.  Спасибо.
-  АААА!  Собака!  Собака!!  Собака!!!!  Собака.  Собака...  Собак...  Со...
-  Так,  везите  его  в  психиатрию.  Граждане,  не  расходитесь,  будете  свидетелями,  составим  протокольчик.  И  спасибо  всем  за  помощь.

"Пострадавшего"  увозят.

-  А  как  же  собака?
-  Это  кот.
-  Но  собака  была?  Которая  искусала?
-  Это  кот.  И  он  спит.
-  Милиция,  вы  собаку  все-таки  разыщите.  Мало  ли,  тут  люди  ходят,  дети,  а  она,  может,  бешеная.
-  Гражданин,  успокойтесь,  во  всем  разберемся.
-  Что  значит  успокойтесь,  а  если  она  на  меня  нападет?  Ищите  собаку!
-  Гражданин,  собаки  нет.  Есть  кот,  и  он  спит  в  своей  клетке.  Гражданин,  которого  увезла  скорая,  очевидно,  болен.  Свидетели,  останьтесь,  остальные  могут  быть  свободны.  Расходитесь.
-  Мы  в  свободной  стране  живем,  что  значит  "расходитесь"!  Ищите  собаку!  Раз  скорая  его  увезла,  значит,  искусала  его  таки  собака!  Саботажник!
-  Гражданин,  прошу  сохранять  спокойствие.  Я,  оперуполномоченный,  прибыл  на  место  происшествия  по  вызову  потерпевшего.  Также  на  место  был  вызван  врач.  Собака  на  месте  происшествия  не  обнаружена.  Обнаружен  кот,  он  спит.  Врач  на  теле  потерпевшего  травм,  укусов,  царапин  не  обнаружил.  Несколько  случайных  свидетелей,  я,  оперуполномоченный,  и  доктор  получили  легкие  телесные  повреждения.  Потерпевший  отправлен  на  скорой  в  психиатрическое  отделение  для  обследования  и  оказания  помощи.  Заявлений  от  тех,  кто  получил  легкие  телесные  повреждения,  пока  не  поступало.  Будете  писать  заявления?
-  Нет,  мы  уже  уходим.
-  Так  все-таки  был  потерпевший?  Значит,  и  собака  была!  Вы  мне  тут  не  впаривайте,  страж  порядка,  знаю  я  вас,  не  просто  так  его  в  больницу  увезли.  Покрываешь  собачника,  сука?!
-  Гражданин,  я  при  исполнении,  за  оскорбление  будете  отвечать.  Успокойтесь,  нет  собаки,  очевидно,  что  и  не  было.
-  А!  Суки!  Развели  собак!  Купили  милицию!  Я  вас  всех  на  чистую  воду  выведу!
-  Гражданин,  призываю  вас  сохранят  спокойствие.  Алло,  скорая?  Пришлите  снова  машину  в  тот  же  адрес.  Да,  еще  один  буйный.
-  Да  ты  сам  буйный!  Смотрите,  вот  она,  эта  собака!
-  Это  кот.
-  Это  кот,  и  он  спит.
-  Кидается,  она  же  бешеная,  помогите!
-  Это  кот,  и  он  спит.
-  Гражданин,  здесь  нет  собаки.
-  А,  спасите,  меня  собака  кусает!  А!  Люди,  на  помощь,  бешеная  собака!  Продажная  милиция!  А!  Больно!  Держите  ее!
-  Гражданин,  сейчас  приедет  доктор,  мы  вам  поможем,  граждане,  разойдитесь,  это  может  быть  небезопасно.

Появляется  врач  скорой  помощи.

-  А  вот  и  доктор.  Доктор,  еще  один  клиент  для  вас.  Да,  успокоительное,  а  потом  отвезите  его  туда  же,  я  подъеду  позже.
-  Ах  ты,  гад!  В  КГБ  тренировался!  Фашист!  В  лагерях  людей  мучил!  Фашист!  Изверг!  Собака!  А!  Помогите!  Собака!
-  Это  кот,  и  он  спит.
-  Так,  укололи?  Забирайте  его.

"Пострадавшего"  увозят.

-  А  что  тут  происходит?
-  Граждане,  уже  ничего  не  происходит,  расходитесь,  все  в  порядке.
-  Нет,  а  все-таки?  Среди  бела  дня  милиция,  скорая,  мало  ли  что  вы  тут  удумали.  А  это  что  у  вас,  собака?  Почему  без  намордника  и  поводка?  Милиция,  куда  вы  смотрите?!
-  Это  кот.
-  Так  тут  заговор?!  Вы  тут  людей  собакой  травите  под  прикрытием  милиции,  а  пострадавших  сразу  в  больницу  забирают?!  Ни  фига  себе  развлечение!  Да  уберите  Вы  от  меня  эту  собаку!!!!

2014  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492643
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 15.04.2014

Не знаем ничего наверняка

Не  знаем  ничего  наверняка.
Откуда  бы  узнать,  на  самом  деле,
Что  остаётся  с  нами  на  века,
А  что  забудется  через  неделю?

Ничтожный  повод,  мелочь,  ерунда  -
А  видится  всегда,  как  будто  нечто,
И  жизнь  уходит,  как  в  песок  вода,
Пока  мы  заблуждаемся  беспечно.

За  нами  наблюдают  небеса,
О  нас  тоскуют  ангелы  и  черти.
За  датою  рожденья  мертвеца  -
Лишь  черточка,  а  дальше  дата  смерти.

Паденья,  взлеты,  страсти  и  напасти,
Все  то,  что  манит  или  отвращает,
Всей  жизни  нашей  горечи  и  сласти  -
Одна  короткая  черта  венчает...

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492402
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 14.04.2014

Два Каина (пророческое)

Иван  Петрович,  всенародно  избранный  и  приведенный  к  присяге  на  конституции,  был  чрезвычайно  озабочен  состоянием  дел  в  стране,  едва  ли  не  больше,  чем  своим  собственным  состоянием.  Однако  состояние  Ивана  Петровича  не  внушало  опасений,  в  то  время  как  состояние  дел  выглядело  почти  безнадежно.

Ивану  Петровичу  приходилось  нелегко.  С  одной  стороны,  каждый  человек  на  любом  посту  в  государстве  был  ему  лично  верен  и  предан,  об  этом  Иван  Петрович  позаботился  с  первого  же  дня  своего  всенародного  избрания  и  приведения  к  присяге.  Теперь  без  его  разрешения  или  указания  вообще  ничего  не  происходило,  зато  уж  все  его  команды  выполнялись  неукоснительно  и  немедленно.  С  другой  стороны,  состояние  дел  ухудшалось    ежедневно,  а  прогнозы  внушали  жестокий  пессимизм.  Официальной  статистике,  лояльным  СМИ  и  собственной  пропаганде,  убеждавшим  в  обратном,  Иван  Петрович  не  верил.

Кадровые  замены,  рокировки  и  перестановки  были  безрезультатны:  личное  состояние  Ивана  Петровича  стабильно  росло,  состояние  дел  в  стране  становилось  угрожающим,  и  только  личная  преданность  чиновников  была  на  прежнем  уровне.  А  отважится  на  шаги,  которые  могли  бы  изменить  состояние  дел  в  стране  и  при  этом  поставить  под  угрозу  его  личное  состояние,  Иван  Петрович,  разумеется,  не  мог.

У  Ивана  Петровича  в  самом  ближайшем  зарубежье  был  старший  брат,  тоже  всенародно  избранный  и  приведенный  к  присяге  на  конституции.  Оба  имели  за  плечами  нелегкую  биографию,  которая  весьма  извилистыми  и  ухабистыми  путями  привела  обоих  к  всенародному  избранию  и  присяге  на  конституции,  однако  пути  эти  проходили,  мягко  выражаясь,  по  разные  стороны  баррикад.  Точнее,  по  разные  стороны  колючей  проволоки.  Одним  словом,  когда-то  давно  Иван  Петрович  «сиживал»,  а  его  старший  брат  –  «саживал».  В  этом  коренилось  непримиримое  противоречие  их  мировоззрений,  выражаясь  по-научному  -  антагонизм.  В  глубине  души  Иван  Петрович  полагал,  что  друг  без  друга  такие  антагонисты  невозможны,  как  свет  невозможен  без  тьмы.  Так  же  думал  и  старший  брат,  однако  они  расходились  во  взглядах  на  то,  кто  из  них  в  этой  дихотомии  свет,  а  кто  –  тьма.

Старший  брат  был  лучшим  управленцем,  чем  Иван  Петрович.  Он  тоже  расставил  на  всех  постах  своего  государства  преданных  себе  людей,  но  дела  не  ухудшались  так  безнадежно,  кое-где  дела  даже  улучшались,  а  прогнозы  внушали  некоторый  обоснованный  оптимизм.  Личное  состояние  брата  тоже  стабильно  росло.  Ивану  Петровичу  эта  ситуация  было  вдвойне  неприятна:  ведь  его  всенародное  избрание  произошло  под  лозунгом  немедленных  улучшений,  однако  правление  ознаменовалось  всего  только  одним  улучшением,  а  именно  преумножением  личного  состояния  Ивана  Петровича.  Всякий  раз,  встречаясь  со  своим  старшим  братом,  Иван  Петрович  подозревал,  что  тонкая  ироничная  улыбка  брата  указывает  на  это  очевидное  противоречие.

Но  обстоятельства  вынуждали  –  дельный  совет  можно  было  просить  только  у  старшего  брата.  Иван  Петрович,  наконец,  попросил  совета,  и  брат  его  немедленно  дал.

-  Ваня,  ты  правильно  делаешь,  что  ставишь  верных  и  преданных  тебе  людей  на  все  посты,  но  ты  не  знаешь,  чего  они  стоят  как  специалисты.  Надо  обязательно  ставить  преданных  и  верных  лично  тебе  специалистов,  потому  что  преданные  лично  тебе  дураки  будут  лично  тебе  дорого  стоить.  Ну,  стране,  разумеется,  еще  дороже,  но  это  так,  побочный  эффект,  можно  пренебречь.  Специалистов  мало,  на  все  посты  их  не  хватит,  разумеется,  но  ты  объявишь  административную  реформу  и  сокращение  чиновников,  объединишь  министерства  и  службы,  народ  будет  доволен  –  гарантирую,  народ  это  любит.  Так  вот:  ставь  везде  только  спецов,  разумеется,  верных  лично  тебе  на  все  сто,  но  спецов.

Иван  Петрович,  с  сомнением  поглядев  на  брата,  спросил:
-  А  как  же  их  отличить?  Они  все  говорят,  что  спецы,  дураком  себя  никто  не  называет,  а  шестерят  все  наперегонки…

Брат  поморщился:
-  По  фене  не  ботать!

Иван  Петрович,  мужчина  крупный  и  видный,  сгорбился,  сжался,  а  лицо  его  сморщилось,  будто  он  разжевал  разом  целый  лимон:
-  Простите,  виноват,  больше  не  повторится…  Как  же  быть?

Брат  с  хитроватой  усмешкой  сказал:
-  А  так.  Дождись  какого-нибудь  ЧП,  а  ЧП  у  тебя  часто  происходят,  ждать  долго  не  придется.  И  как  только  ЧП  –  заклей  себе  рот  куском  скотча,  никаких  команд  никому  не  давай,  лучше  всего  –  исчезни,  пусть  к  тебе  будет  не  дозвониться,  не  достучаться,  не  добраться.  Вон,  шале  в  Швейцарии  свое  любимое  посети,  там  отсидись.  Тут  они  себя,  голубчики,  и  покажут,  а  ты  потом  расторопных  оставишь,  а  прочих  –  к  ответу,  и  народ  будет  доволен,  и  тебе  самому  будет  лучше.  Вот  тебе  и  скотч,  армированный,  он  у  меня  всегда  под  рукой.  –  И  старший  брат  протянул  Ивану  Петровичу  серебристый  рулон.

Иван  Петрович  просиял:
-  Ну,  сразу  видно,  государственный  ум.  Вам  бы  руководить…  -  тут  Иван  Петрович  запнулся  и  даже  затаил  дыхание.  Совершенно  было  непонятно,  чем  бы  таким  еще  мог  руководить  старший  брат,  под  авторитетной  рукой  которого  и  так  были  необозримые  пространства,  богатейшие  недра,  многомиллионный  народ  и  увесистый  ядерный  арсенал.  Брат  смотрел  на  Ивана  Петровича  прозрачными  глазами,  ничем  не  выдавая  своих  чувств  по  поводу  затруднения,  в  котором  оказался  Иван  Петрович,  и  никак  не  пытаясь  ему  помочь.

-  А  ничего  так  и  ничего,  -  произнес  брат,  когда  пауза  продлилась  достаточно  долго,  чтобы  Иван  Петрович  начал  слегка  синеть  и  тянуться  рукой  к  вороту  рубашки.  –  Некогда  мне.  Потом  расскажешь.

А  ЧП  ждать  себя  не  заставило.  Недавно  выпущенный  из  тюрьмы  лидер  оппозиции  организовал  массовые  протесты  против  режима  Ивана  Петровича.  Иван  Петрович,  заклеив  рот  серебристым  скотчем,  вылетел  в  Швейцарию.  Верные  ему  люди  на  всех  постах  ждали  его  указаний  и  команд,  но  ни  указаний,  ни  команд  не  поступало.  Более  того,  найти  самого  Ивана  Петровича  не  представлялось  возможным:  желая  обеспечить  чистоту  эксперимента,  Иван  Петрович  заклеил  скотчем  рты  у  всех,  кто  был  на  борту  самолета,  стартовавшего  с  его  личного  аэродрома  в  загородной  резиденции.

Тем  временем  массовые  протесты,  не  встречая  сопротивления,  все  ширились  и  ширились,  ширились  и  ширились,  пока  не  оказалось,  что  в  них  принимают  участие  все,  кроме  тех,  кто  на  государственных  постах  тщетно  ожидал  команд  Ивана  Петровича.  Когда  это  стало  очевидно,  в  стране  произошла  смена  власти,  причем  так  быстро  и  незаметно,  что  казалось,  что  власть  сменилась  сама  собой,  а  еще  через  полгода  казалось,  что  власть  сменилась  даже  как  будто  на  саму  себя.  В  общем,  никаких  особых  изменений  с  исчезновением  Ивана  Петровича  не  произошло.

Иван  Петрович  живет  в  Швейцарии  и  потихоньку  изучает  немецкий  язык.  Ему  несколько  мешает  скотч,  который  так  и  не  удалось  удалить  с  лица,  но  швейцарские  хирурги  сделали  такой  точный  и  аккуратный  надрез  на  полоске  скотча,  что  те  немногие  немецкие  слова,  которыми  уже  овладел  Иван  Петрович,  звучат  достаточно  четко  и  ясно.

Старший  брат,  который  в  свое  время  настолько  хорошо  овладел  немецким  языком,  что  его  не  смогли  отличить  от  немца  даже  специально  обученные  люди,  иногда  навещает  Ивана  Петровича  и  дает  ему  уроки  немецкого.  Иван  Петрович  старательно  повторяет  за  братом  немецкие  слова,  но  ни  одного  слова  из  тех,  которым  научил  его  брат,  Иван  Петрович  никогда  не  использует.  После  истории  со  скотчем  он  больше  совсем  не  доверяет  брату,  хотя  зла  на  него  и  не  держит:  в  такой  ситуации  Иван  Петрович  поступил  бы  точно  так  же.  Поэтому  подаренный  братом  скотч  он  всегда  держит  под  рукой.  Вдруг  пригодится.

14  апреля  2013  года

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492400
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 14.04.2014

Прямий ефір Президента України В. Ф. Януковича

-  Стабільність.  Послідовність.  Сила.
Голодним  їжа.  Хворим  лікарі.
Бездомним  хати  і  небіжчикам  могили.
І  шана...  тим,  ну  як  їх?  -  шахтарі!
Усім  і  все,  кому  чогось  там  треба,
Та  головне  ж  -  стабільність  і  покі́́́́й,
Заради  них  нічим  не  гребуй.
До  праці  залучай...  ну,  як  їх  там?  -  повій!

[i]-  Шановний  пане,  не  повії  -  вчителі![/i]

-  Га?  так,  про  вчителів  -  їм  великі  гроші,
І  всім  -  усе.  Одна  умова:  на  чолі
Держави  маю  бути  тільки  я  -  бо  я  хороший,
Я  послідовний,  я  великий.  Я  такий,
Що  кращого  країні  вже  не  треба.

[i]-  Шановний  пане,  тут  ось  кажуть  "треба".[/i]

-  Га?  Так,  про  треба  -  в  вирії  подій
Не  забувайте  замовляти  треби,
Я  сам  їх  замовляю  тисячами,
Аби  лишатись  править  вами.

[i]-  Шановний  пане,  тут  ось  кажуть  "геть".[/i]

-  Га?  Так,  про  геть  -  ми  кажем  "геть"
Усім  козлам  -  не  стало  їм  довір"я,
І  цьому...  як  його?  Ну!  -  Президент!
Той,  що  на  Банковій  і  в  Межигір"ї!

Запала  мовчанка.  Ведучий  онімів.
І  остовпіла  на  екрані  постать...
Так  іноді  бракує  влучних  слів,
А  іноді  одного  слова  вдосталь!

[i]листопад  2013  р.[/i]

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492168
рубрика: Поезія, Сатира
дата поступления 13.04.2014

Мелкие неприятности

[b]НА  ЧТО  ЖАЛУЕТЕСЬ?[/b]

Районная  поликлиника  в  провинции.  Врач  первой  категории  Олеся  ведет  прием  пациентов,  которых  под  разболтанной  и  щелястой  дверью  ее  кабинета  собралось  уже  порядочно.

Пациенты  ведут  нескончаемый  разговор  о  болезнях,  ценах  и  политиках.  Смутный  давящий  гул  их  голосов  наполняет  коридор,  проникает  в  кабинет,  заставляя  слегка  дребезжать  стекло  в  окне,  небрежно  закрашенном  до  середины  белой  краской.  Олесю  этот  гул  утомляет  больше,  чем  прием,  она  потирает  виски,  которые  уже  наливаются  нервной  тяжестью  и  слегка  пульсируют  под  ее  пальцами.

Тут  коридорный  гул  прорезает  резкий  неприятный  голос,  он  звучит  так,  как  мог  бы  звучать  голос  утки,  если  бы  утка  вдруг  заговорила.  Олеся  слышит  свое  имя,  начинает  прислушиваться.  Некто  сообщает  подробности  Олесиной  карьеры  и  личной  жизни,  заодно  поминая  всех  ее  родных  и  близких,  как  настоящих,  так  и  вымышленных.  Рассказ  этот  напоминает  какой-то  дешевый  сериал:  все  гадко  и  неправда.

Олеся  распахивает  дверь  кабинета,  утиный  голос  замирает  на  полуслове,  но  Олеся  успевает  заметить  пациентку,  которая  захлопывает  со  стуком  рот;  сейчас  она  с  тупым  недоумением  смотрит  на  врача.  Олеся,  глядя  ей  прямо  в  глаза,  спрашивает:
-  Это  кто  здесь  так  хорошо  всё  обо  мне  знает?

Пациенты  молчат,  словно  немые,  смотрят  в  пол.  Обладательница  утиного  голоса  тоже  молчит,  но  глаз  не  опускает.

Олеся  возвращается  в  кабинет,  прием  пациентов  продолжается.  Гул  голосов  в  коридоре  постепенно  нарастает,  вновь  заставляя  оконные  стекла  дребезжать,  а  Олесю  –  хмуриться  и  потирать  виски.

Но  вот  подходит  очередь  пациентки  с  утиным  голосом.  На  пороге  кабинета  она  останавливается  и  с  материнским  укором  говорит  Олесе:
-  Доктор,  вы  меня  перед  всеми  опозорили,  –  и  закатывает  драматическую  паузу.

В  висках  у  Олеси  начинает  ломить  по-настоящему,  перед  глазами  плывут  желтые  пятна  с  рваными  краями.  Переведя  дыхание  и  овладев  собой,  Олеся  произносит  ровным  голосом,  глядя  чуть-чуть  мимо  пациентки:
-  На  что  жалуетесь?

[b]ОЖИДАНИЕ[/b]

-  Ожидайте,  -  сказали  мне  на  рецепции.

Ожидать  нужно  было  в  маленькой,  тускло  освещенной  комнате,  где  стояла  пара  стульев,  полузасохшее  тропическое  растение  и  сломанный  телевизор.  Я  вошел  и  присел  на  один  из  стульев.  На  другом  уже  сидела  какая-то  девица  и  держала  в  руках  довольно  крупный  мобильный  телефон.  Она,  кажется,  играла  в  какую-то  игру,  потому  что  все  время  быстро  жала  клавиши,  и  каждая  клавиша  имела  свой  тон,  тоны  повторялись  по  многу  раз,  как  никогда  не  повторяются  буквы  в  словах.  Девица  была  поглощена  этим  занятием,  она  ерзала  на  стуле  и  дергала  по  полу  ногами  в  высоких  сапогах  с  острыми  каблуками.  Каблуки,  скользя  по  линолеуму,  издавали  короткие  глуховатые  взвизги.  Через  равные  промежутки  времени  девица  с  влажным  всхлипом  втягивала  воздух  носом,  но  мне  было  почему-то  неловко  предложить  ей  салфетку.  Тут  девица  отложила  телефон,  и  я  вздохнул  с  облегчением:  видно,  она  уже  наигралась.  Девица  достала  из  сумки  шоколадку  и  начала  снимать  с  нее  хрустящую  обертку.  Шоколадка,  наверное,  подтаяла  в  сумке,  потому  что  обертка  не  поддавалась.  Девица  принялась  обдирать  трескучий  материал  длинными  темно-вишневыми  ногтями.  При  этом  она  продолжала  громко  шмыгать  носом.  Справившись,  наконец,  с  оберткой  и  шоколадкой,  она  бросила  обертку  на  подоконник,  достала  из  сумки  ручку  и  блокнот.  Я  замер,  не  рискуя  предполагать,  что  будет  дальше.  Девица  раскрыла  блокнот,  сняла  колпачок  с  ручки  и  сжала  ее  в  кулаке,  как  держат  ручку  маленькие  дети.  Девица  установила  ручку  в  центр  чистого  листа,  сжала  губы,  чуть  сузила  глаза  и  начала  методично  возить  ручкой  по  бумаге,  явно  прикладывая  значительные  усилия.  Она  «расписывала»  ручку.  Ручка  «расписываться»  не  желала,  а  сухой  ее  шарик,  царапая  бумагу,  производил  хриплый  рвущийся  звук.  Потерзав  ручку  и  блокнот  пару  минут,  девица  пожала  плечами,  громко  хлюпнула  носом  и  с  недовольным  видом  швырнула  всю  свою  канцелярию  обратно  в  сумку.  Потом  она  вновь  взялась  за  телефон,  и  комната  снова  наполнилась  короткими  очередями  и  заливистыми  трелями  его  тонов.  Я  вскочил  со  стула,  пробормотал  нечто  неразборчивое,  распахнул  дверь  и  выбежал  в  коридор.  Захлопывая  дверь,  я  услышал  глухой  взвизг  каблука  по  линолеуму  и  носоглоточный  всхлип  девицы.

...Правду  говорят:  ожидание  –  мучительно.

[b]ГАЛУБАЯ  ТОЧКА[/b]

Однажды  давным-давно  -  лет  15  назад  -  я  в  составе  студенческой  делегации  посетил  Европейский  Суд  Справедливости.  Обычно  в  таких  учреждениях  на  посетителей  вешают  разного  рода  бейджики,  а  иногда  и  радио-маяки.  Но  тут  все  было  иначе:  гостям  на  лацканы  приклеивали  небольшой  кружок,  цвет  которого  обозначал  цель  визита.  Нам,  как  наименее  целеустремленным  пришельцам,  достались  кружочки  голубого  цвета.  ВИПы  щеголяли  красными,  а  люди  «по  делу»  -  зелеными.

Мы  побывали  там  и  сям,  послушали  прения,  посмеиваясь  над  мантиями  и  париками,  пожалели  переводчиков,  которым  приходилось  переводить  разные  процедурные  тонкости  и  юридизмы  на  15  языков,  и  пошли  обедать.

Судьи  устроили  в  нашу  честь  настоящий  банкет.  Вино  было  прекрасным,  кухня  -  изумительной,  а  беседа  -  просто  пир  юридического  духа,  настоящего,  того,  что  "искусство  добра  и  справедливости",  остроумного,  красноречивого,  лишенного  корыстолюбия  и  пошлости.

Я  был  доволен.  И  все  были  довольны,  кроме  моего  коллеги  из  Грузии.  Что-то  его  беспокоило,  он  не  мог  ни  смеяться  шуткам,  ни  радоваться  прекрасному  вину.

В  конце  концов,  я  спросил  его,  в  чем  было  дело.  А  тогда  его  беспокойство  часто  бывало  небеспочвенным  -  то  и  дело  территорию  Грузии  бомбили  самолеты  сопредельного  государства.  И  волновался  он  не  зря  -  через  несколько  лет  там  вспыхнула  настоящая  война.

Он,  глядя  на  меня  страдающими  глазами,  оторвал  от  лацкана  пиджака  метку  посетителя,  с  отвращением  бросил  ее  в  урну  и  произнес,  как-то  особенно  сильно  демонстрируя  свой  грузинский  акцент:

-  Нэ  нравыца  мнэ  эта  галубая  точка!

[b]ПОЛОСА  ВЕЗЕНИЯ[/b]

Лет…  Много  лет  назад,  в  общем.  Был  я  тогда  очень  молод,  сам  себе  казался  успешным  и  удачливым,  все  мои  планы  и  идеи  как-то  легко  воплощались.  Я  даже  друзьям  своим  часто  говорил,  что  мне  достаточно  чего-то  захотеть  –  и  все  как-то  само  собой  складывается.  Такое  сплошное  было  везение.

Учеба  в  институте  была  необременительна  и  интересна.  Диплом  с  отличием  я  получил  без  особых  усилий.  Быстро  нашел  престижную  работу  в  столице.  Сложные  поручения  начальства  я  выполнял  все  на  той  же  волне  везения  и  удачи  –  а  моему  шефу  все  равно  было,  стечение  ли  это  обстоятельств  или  мои  старания.  И  карьера,  и  зарплата  мои  росли,  опережая  друг  друга.

Дома  у  меня  тоже  все  будто  бы  было  хорошо…  Да  что  там  хорошо  –  тогда  дома  у  меня  все  было  просто  отлично!  Жена  у  меня  была  –  умница,  красавица,  добрая,  веселая…  Готовила  замечательно…  Да…

Знаете,  какое  бывает  окрыляющее  опьянение  после  третьей  рюмки?  Вот  и  везение  мое  так  же  меня  опьяняло.  Казалось,  что  к  любым  моим  желаниям  прислушивается  расторопная  и  услужливая  золотая  рыбка.  Получалось  все,  все  сбывалось,  а  возникавшие  иногда  шутливые  упреки  –  дескать,  чем  с  удачей  расплачиваться  будешь?  –  я  приписывал  обычной  в  таких  случаях  человеческой  зависти.

Теперь  даже  не  вспомню,  как  это  все  случилось…  Короче  говоря,  возник  у  меня  служебный  роман…  Тогда  я  записал  эту  интрижку  на  свой  счет  успехов  и  удач,  а  теперь  мне  только  стыдно.  А  тогда  –  тогда-то  мне  казалось,  что  я  неимоверно  счастлив.  Это  дикое  счастье  целиком  поглотило  меня,  лишило  зрения,  слуха  и  памяти;  я  совершенно  не  могу  вспомнить,  чем  тогда  были  наполнены  дни,  недели  и  месяцы  моей  жизни…

Пришел  я  в  себя  неожиданно,  рывком.  Я  словно  вернулся  в  свой  дом,  в  котором  основательно  похозяйничал  кто-то  посторонний.  Вернулся  –  и  не  узнал  ничего.  С  работы  меня  увольняют  за  прогулы.  Живу  у  какой-то  смутно  знакомой  женщины.  Она  устраивает  скандалы  по  любому  поводу,  что-то  требует,  чем-то  попрекает.  На  улице  зима,  а  на  мне  пиджак  и  кроссовки.  Денег  нет.  Ключи  от  дома  к  замку  не  подходят.  Да  и  не  дом  это  уже  –  живут  там  какие-то  чужие  люди…

И  кончилась  на  этом  моя  удача.  Потом  если  что-то  у  меня  и  получалось,  то  только  с  огромными  усилиями.  Совсем  другая  жизнь  пошла.  Совсем  другая…

[b]МАЛЕНЬКИЙ  МАЛЬЧИК  В  КУПЕ[/b]

Огромный  зеленый  вагон.  Косо  висящая  белая  табличка  с  наименованием  маршрута.  Черные  буквы  медленно  складываются  в  одно  длинное  слово.  Маленький  мальчик  с  удивлением  читает:  Я-С-И-Н-О-В-А-Т-А-Я-О-Д-Е-С-С-А.  Здесь  нет  ни  того  города,  где  сейчас  стоит  поезд,  ни  того,  куда  он  привезет  мальчика.  Поезд  «проходящий».

Грязновато-желтые  поручни  над  головой.  Нет,  не  дотянуться.  Тяжелая  зеленая  дверь  медленно  уходит  внутрь  вагона.  С  лязгом  поднимается  люк  над  массивными  ступеньками.  Но  даже  самая  нижняя  ступенька  слишком  высока.  Рукой,  пожалуй,  возьмешься.  Но  взобраться  в  вагон  без  унизительной  помощи  взрослых  –  «а  ну-ка!»  -  никак  нельзя.

Мальчик  входит  в  свое  купе,  садится  у  окна.  Вокруг  медленно  движутся  –  верх,  «простите!»,  вниз,  «позвольте!»,  снова  вверх,  «пардон!»  –  сумки,  локти,  матрацы,  спины,  подушки,  чемоданы  и  простыни.  Воздух  наполняется  пылью,  в  которой  внезапно  становятся  видимы  солнечные  лучи.

Малыш  внимательно  рассматривает  попутчиков.  Он  старается  угадать  характер  человека  по  лицу,  жестам  и  одежде.  Одни  кажутся  ему  явными  героями,  другие  -  несомненными  злодеями.  Вот  этот  -  храбрец,  тот  -  добряк,  вон  тот  на  боковой  полочке  –  трус.  А  там,  сверху,  бандит.  Точно  -  бандит…

...Ночь.  Cтук  колес  и  покачивание  сменяются  тишиной  и  неподвижностью.  Малыш  просыпается.  Поезд  стоит.  В  окно  льется  голубоватый  свет  станционного  фонаря.  В  этом  призрачном  освещении  мальчик  обнаруживает,  что  лица  попутчиков  сохраняют  героическое  или  злодейское  выражение  даже  во  сне.

[b]ПОСТОВОЕ  ИСКУШЕНИЕ[/b]

Саша  стоял  у  пешеходного  перехода,  ждал  «зеленого»,  следя,  как  секундомер  отсчитывает  90-89-88...  На  76-ой  секунде  за  его  спиной  возник  щебет  девичьих  голосов,  и  к  тому  же  светофору,  у  которого  стоял  Саша,  подошли  три  девицы.  Всем  хорошие  девицы,  и  в  каких-то  таких  одеждах,  которые  не  то  чтобы  намекают,  что  девицы  хороши,  а  показывают  товар  лицом.

Саша  глянул  на  девиц  и  тут  же  начал  испытывать  смешанные  чувства.  Смешанные  чувства  –  вещь  в  принципе  неприятная,  но  некоторые  смеси  противнее  других.  Саше  досталась  одна  из  самых  неудачных  смесей:  он  испытывал  осуждение  и...  гм...  Как  сказал  один  киногерой:  «Вы  её  вожделели!».  Ага,  именно.

И  тут  одна  из  девиц  сообщила  подругам:
-  Возле  нас  столько  прикольных  заведений  открылось!  Я  так  хочу  туда  сходить!  Вот  Великий  пост  закончится...

Сашины  чувства  и  их  объекты  окончательно  смешались.  Загорелся  «зеленый».  Не  оглядываясь,  Саша  поспешил  через  дорогу.  От  греха  подальше...

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492167
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 13.04.2014

Морская душа. Спасание утопающих

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   [b]История  7[/b].  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  (Terra  Incognita)
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  7.  МОРСКАЯ  ДУША.  СПАСАНИЕ  УТОПАЮЩИХ[/b]

Был  у  Димки  брат-одногодок;  не  родной,  двоюродный,  -  [i]кузен[/i],  выражаясь  языком  любимых  Димкой  романов  Жюля  Верна.  Братья  были  очень  дружны;  лето  в  селе,  наверное,  было  бы  совсем  другим,  если  бы  Димка  проводил  его  один  или  в  обществе  сельских  мальчишек.  Они  дружили  и  потом,  будучи  уже  взрослыми  людьми.  Но  однажды  –  вдруг  и  сразу,  без  предупреждений  и  предисловий  –  эта  дружба  прервалась.  Как  будто  бы  на  какой-то  неведомой,  ему  одному  известной  станции  брат  пересел  в  другой  поезд  и  всех  своих  случайных  попутчиков  тут  же  позабыл.

Конечно,  такое  случается;  мальчишки  растут,  взрослеют  и  обнаруживают,  что  всё  это  время  они  росли  в  разные  стороны  и  теперь  они  уже  не  закадычные  друзья,  а  чужие    люди,  которым  и  поговорить  не  о  чем.  И  бывает  это  обнаруживать  очень  горько.  Еще  вчера  казалось,  что  друг  был  для  тебя  столь  же  понятен  и  близок,  сколь  и  ты  для  него,  и  в  этой  понятности  и  близости  было  столько  единства,  сколько  вообще  может  быть  в  некровном  родстве.  А  потом  это  всё  заканчивается.  Будто  человек  взял  и  стряхнул  с  себя  всё,  что  делало  его  таким  для  тебя  близким.  И  оказался  там,  под  всем  этим,  незнакомец  с  настороженным  взглядом.  Ты  всё  ещё  видишь  в  нем  друга  –  таким,  каким  он  был  совсем  недавно.  Но  он  уже  стал  настолько  иным,  что  дружба  больше  невозможна.

Но  это  всё  ждало  Димку  в  будущем;  сейчас  брат  был  для  него  и  лучшим  другом,  и  ближайшим  ближним.  Бывало,  братья  ссорились  и  даже  дрались,  но  не  ссоры  и  драки,  а  неизменно  венчавшие  их  примирение  и  невзаимные  уступки  служили  залогом  нерушимости  и  прочности  этой  дружбы.

Тем  летом  Димкины  односельчане  решили  устроить  на  солончаке  водопой  для  коров.  Пригнали  колхозный  экскаватор,  и  в  полчаса  он  вырыл  в  податливом  грунте  огромную  яму,  которая  тут  же  начала  наполняться  мутной  водой.  Однако  природа  сыграла  с  людьми  злую  шутку;  грунты  солончака  наполнили  яму  водой  не  просто  солоноватой  или  солёной,  а  солёной  до  горечи.  Коровы  её  пить  отказались.

Зато  уткам  и  гусям  и  вода,  и  яма  пришлись  по  вкусу.  С  раннего  утра  толстые  белые  и  серые  птицы  толпились  у  ямы,  шумно  радуясь  вновь  обретённому  водоёму.  Наверное,  им  больше  всего  удовольствия  доставляла  процедура  выхода  из  воды.  Склоны  ямы  были  почти  отвесными,  а  вода  находилась  примерно  в  метре  ниже  краёв  «пруда».  Гуси  и  утки,  чтобы  выбраться  наверх,  изо  всех  сил  размахивали  крыльями,  перебирая  оранжевыми  перепончатыми  лапами  по  крутым  скользким  склонам.  При  некоторой  фантазии  (а  в  её  наличии  у  птиц  Димка  не  сомневался)  домашняя  птица  вполне  могла  вообразить,  что  летит.

Братья  тоже  похаживали  к  яме.  При  всей  незамысловатости  места  –  гора  земли  и  яма  с  водой  –  тут  можно  было  придумать  немало  забав.  Можно  было  попадать  камешками  в  разные  плавающие  в  воде  предметы,  соревнуясь  в  меткости;  такими  предметами  часто  оказывались  соседские  утки  и  гуси,  но  братья  в  этом  никогда  бы  не  сознались.  Ещё  можно  было  бросать  в  воду  крупные  комья  земли,  добиваясь  самого  высокого  фонтана.  Можно  было  пугать  задремавших  птиц,  внезапно  появляясь  с  дикими  криками  из-за  вынутой  экскаватором  земли.  Да  мало  ли  что  ещё  придумывали  братья  у  этой  ямы.

В  тот  день  братья  с  самого  утра  играли  в  «танк».  Танком  им  служил  неглубокий  окопчик  на  огороде,  оборудованный  тентом  из  натянутого  на  кольях  полиэтилена  и  «башней»  из  перевернутой  тачки.  Вопреки  своему  наименованию,  «танк»  не  обладал  ни  маневренностью,  ни  проходимостью  –  он  вообще  был  неподвижен;  его  справедливо  было  бы  назвать  ДОТом  или  ДЗОТом,  но  не  танком.  Время  от  времени  «башня»  превращалась  в  тачку  и  служила  сугубо  мирным  целям.  Однако  воображение  братьев  наделяло  «танк»  всеми  необходимыми  свойствами;  если  бы  в  те  времена  уже  был  придуман  танковый  биатлон,  «танк»  несомненно  одержал  бы  в  нем  на  победу.

Вдоволь  наигравшись  в  «танк»,  братья  отправились  к  яме,  чтобы  посмотреть,  что  там  и  как.  Ничего  необычного  они  не  обнаружили.  Димка  полез  на  гору  земли,  чтобы  оттуда  оглядеть  окрестности,  а  брат  присел  на  краю  ямы  и  свесил  ноги  к  воде.  Димка  сообщал  брату,  что  он  видит  со  своего  наблюдательного  пункта.  Брат  коротко  отвечал  «ага»  и  «ну»  и  рассеянно  швырял  камешки  в  воду.

Через  какое-то  время  воцарилось  молчание.  Димка  уже  перечислил  всё,  что  увидел  в  округе.  Ничего  нового  не  происходило.  Никто  не  появлялся  ни  на  дороге,  ни  на  огородах.  Едва  слышно  посвистывал  ветер  в  проводах,  натянутых  на  почерневших  деревянных  столбах.  Утки  и  гуси  ушли  к  Лиману  кормиться.  Тени  облаков  бесшумно  ползли  по  дремлющему  солончаку.  Стало  совсем  тихо.  Так  тихо  бывает  только  в  селе,  где  есть  всё  то  же,  что  и  в  городе,  для  производства  шума,  но  то  ли  из  лени,  то  ли  из  склонности  к  покою,  то  ли  ещё  по  какой  причине  эти  предметы  и  персоны  предпочитают  тишину.  Эта  тишина,  как  только  её  услышишь,  вызывает  сладкое,  чуть  сонное  оцепенение,  которое  не  хочется,  да,  пожалуй,  и  не  нужно  с  себя  сбрасывать.

Брат,  сидя  на  краю  ямы,  тоже  поддался  этому  оцепенению  и  даже  перестал  кидать  камешки.  Он  свесил  голову  и  сонно  глядел  на  мутную  воду.  Димка  тоже  замер  на  своей  горе;  сейчас  ему  было  бы  трудно  сказать,  видит  ли  он  солончак,  яму  и  брата  на  её  краю  во  сне  или  наяву.  В  его  сознании,  окутанном  сельской  полуденной  тишиной,  медленно  чередовались  солончак,  яма  и  брат,  которых  он  видел,  когда  с  трудом  открывал  сонные  глаза,  и  солончак,  яма  и  брат,  которые  ему  виделись,  когда  он  снова  закрывал  глаза.  Поначалу  еще  можно  было  различить,  какая  из  картинок  Димке  снится,  -  она  была  ярче  и  каким-то  загадочным  образом  включала  в  себя  и  голубой  экскаватор,  роющий  яму,  и  соседей,  озабоченно  глядевших  в  уже  вырытую  яму,  и  даже  почему-то  Димкин  велосипед,  который  на  лето  остался  в  городе.  Потом  Димка  понял,  что  картинка  с  экскаватором  и  велосипедом  нравится  ему  больше,  и    сосредоточился  на  ней.  Он  спал,  сидя  на  горе  черной  земли,  посеребренной  кристаллами  соли.

Его  разбудил  какой-то  шум.  Димка  раскрыл  глаза  и  успел  увидеть,  как  брат  плюхнулся  в  мутную  воду,  съехав  по  склону  ямы.  Через  мгновение  голова  брата  показалась  на  поверхности  воды.  Он  барахтался  у  почти  отвесного  берега,  пытаясь  ухватиться  за  какой-нибудь  выступ  и  выбраться  из  воды.

Это  падение  выглядело  очень  комично  –  брат  съехал  в  воду,  как  сидел,  с  очень  спокойным,  даже  умиротворенным  видом.  Казалось,  он  сделал  это  намеренно,  а  не  свалился  во  сне.  Так  могли  бы  съехать  в  яму  Гарольд  Ллойд,  Бастер  Китон  или  еще  какой-нибудь  гений  немого  кино.  И  Димку  разобрал  такой  смех,  что  он  сам,  держась  за  бока  и  задыхаясь,  скатился  с  земляной  горы.  Лицо  брата  стало  обиженным  и  даже  злым;  Димка  понимал,  что  ему  очень  обидно  и,  скорее  всего,  требуется  помощь,  но  ничего  не  мог  с  собой  поделать.  Стоя  на  коленях  у  ямы,  он  хохотал,  складываясь  пополам,  просто  захлебываясь  смехом,  и  никак  не  мог  остановиться.

Наконец,  Димка  овладел  собой.  Он  лег  на  живот  на  краю  ямы  и  начал  давать  брату  разные  советы.  Но  советовать  тут  было  особо  нечего;  склоны  ямы  были  почти  отвесными.  Нет  ни  корней,  ни  выступов,  за  которые  можно  было  бы  ухватиться.  Ничего  такого,  что  можно  было  бы  протянуть  брату,  на  солончаке  тоже  не  наблюдалось  –  ни  деревьев,  ни  кустарника,  ни  высоких  камышей  или  лиан,  которыми  бы  непременно  воспользовались  герои  Жюля  Верна.  Димка  уже  готов  был  бежать  в  село  и  звать  на  помощь,  но    заметил,  что  брат  выбивается  из  сил  и  едва  держится  на  поверхности.

Димку  охватила  паника.  То,  что  начиналось  так  смешно,  могло  прямо  сейчас,  у  него  на  глазах,  закончиться  очень  страшно.  Димка  тут  же  вспомнил  истории  об  утонувших  на  Лимане  детях  и  взрослых;  такое  случалось  каждый  год.  Но  этого  никогда  не  происходило  с  теми,  кого  Димка  знал  лично.  Поэтому  такая  новость  была  печальной,  но  столь  же  отстраненной,  как  сообщения  в  новостях  о  жертвах  землетрясения  где-то  в  Перу.

Впервые  Димка  столкнулся  с  тем,  что  человек  смертен.  И  он  оказался  совершенно  не  готовым  признать  это  свойство  ни  за  братом,  ни  за  собой,  ни  за  кем-то  из  своих  родных  или  просто  знакомых.  Димка  бывал  на  кладбищах,  но  никак  не  связывал  ряды  крестов  и    нелепые  яркие  венки  с  будущим  –  своим  или  чьим-то.    В  его  картине  мира  смерть  попросту  отсутствовала;  если  бы  тогда  кто-то  –  хоть  в  двух  словах  –  рассказал  ему  о  бессмертии,  эта  картина  включила  бы  его  сразу  же,  легко  и  без  принуждения.  Тогда  уже  смерти  пришлось  бы  завоевывать  в  ней  место.  Но  это  время  было  упущено,  и  позже  Димкиной  зыбкой  надежде  на  возможное  бессмертие  постоянно  приходилось  бороться  с  уверенностью  в  необратимой  смертности  и  просто  –  со  страхом  смерти.

Что  делать?  Что  же  делать?!  Лицо  брата  уже  не  было  ни  злым,  ни  обиженным;  даже  страха  не  осталось  в  этом  лице,  перечеркнутом  темно-фиолетовой  линией  губ,  только  усталость  и  равнодушие.  Димка  лихорадочно  искал  хоть  какой-то  способ  помочь  –  и  не  находил.  Вот  теперь  страшно  стало  по-настоящему.  Но  страх  этот  касался  не  того,  что  могло  сейчас  произойти  с  братом,  будто  Димка  уже  принял  неизбежность  и  неотвратимость  его  гибели,  а  того,  что  он  будет  потом  говорить  бабушке  и  тётке.  Ему  очень  живо  представлялось,  как  они,  рыдая  над  холодным  телом  брата,  будут  с  ненавистью  восклицать:  «Что  же  ты  не…?»,  перечисляя  множество  простых  и  очевидных  способов  спасти  утопающего.  Действительно,  что  же  он  не…?

И  тут  Димка  начал  действовать,  даже  не  осознав,  что  он  делает  и  как  именно    собирается  спасать  брата.  Он  развернулся  ногами  к  яме  и  стал  пятиться,  постепенно  опускаясь  всё  глубже  в  яму  и  всё  ближе  к  воде.  Так  на  краю  ямы  остались  лишь  Димкины  голова,  плечи  и  руки,    которыми  он  хватался  за  какие-то  выемки  в  грунте,  наполненные  водой  и  птичьим  пометом.  «Хватай  меня  за  ноги!  Хватай  же!»,  -  крикнул  он  брату.  Брат  не  отвечал.  Через  какое-то  время  раздался  тихий,  слабый  всплеск.  Ещё  один.  Тишина.

Димка  не  мог  обернуться  и  посмотреть,  что  происходит  в  яме;  он  понимал,  что  времени  на  другие  способы  и  попытки  уже  не  осталось.  Еще  всплеск;  Димка  догадался,  что  брат  пытается  дотянуться  до  его  ног,  но  не  достает  до  них.  Он  опустился  еще  чуть-чуть,  как  ему  показалось,  на  какой-нибудь  сантиметр.  Тут  снова  послышался  всплеск,  и  Димка  ощутил  на  своей  правой  лодыжке  холодную,  просто  ледяную  руку.  Вода-то  в  яме  грунтовая,  они  никогда  и  не  думали,  что  она  такая  холодная;  значит,  брат  не  только  устал,  но  и  замерз.  Еще  всплеск  –  и  вторая  холодная  рука  сомкнулась  на  Димкиной  лодыжке.

И  Димка  начал  потихоньку  выползать  из  ямы.  Он  цеплялся  пальцами,  ногтями  и  подбородком  за  все  неровности  почвы,  за  утиные  и  коровьи  следы,  за  свои  собственные  следы  и  следы  брата,  и  помогал  себе  одной  ногой,  упираясь  ею  в  скользкие  склоны  ямы.  Димка  напрягал  все  свои  силы,  но  всё  равно  едва  двигался.  Брат  висел  на  Димке  просто  неподъемной,  невозможной  тяжестью.  Димка  уже  выбивался  из  сил,  но  от  края  ямы  почти  не  отодвинулся.  Еще  немного…  Еще  чуть-чуть…

Димке  показалось,  что  брат  становиться  тяжелее.  Потом  он  вдруг  догадался,  что  ощущение  растущей  тяжести  связано  с  тем,  что  брат  потихоньку  выбирается  из  воды;  эта  мысль  придала  ему  сил.  Брат,  повиснув  на  Димке,  сковывал  Димкины  движения,  но  ползти  всё  равно  стало  легче,  так  как  Димка  уже  лежал  на  краю  ямы  грудью  и  даже  немного  животом,  а  брат  тоже  как-то  пытался  помогать  этому  медленному,  черепашьему,  просто  улиточьему  движению.  

Но  главное  –  Димке  больше  не  было  страшно.  Он  больше  не  боялся  за  брата  и  за  себя,  а  мысли  о  смерти  и  смертности  совсем  вылетели  у  него  из  головы.  Страх,  подхлестнувший  его  сообразительность  и  подтолкнувший  к  действию,  сгорел  и  испепелился  в  Димкиных  усилиях,  забиравших  все  его  силы  и  поднимавших  брата  из  воды  –  миллиметр  за  миллиметром.

И  вот,  грязные  и  обессилевшие,  братья  лежали  на  краю  ямы.  Димка  сейчас  вообще  ничего  не  испытывал,  -  ни  радости,  ни  торжества,  только  усталость.  Брат  же  не  только  устал,  но  и  сильно  замерз.  Димка,  скосив  глаза,  смотрел  на  него  и  думал,  что  это  так  странно  –  в  середине  лета,  под  палящим  солнцем,  на  черной  горячей  земле,  не  знавшей  другой  тени,  кроме  тени  мимолетного  облака,    неподвижно  лежит  мокрый  грязный  человек  и  лязгает  зубами  от  холода…

Не  сговариваясь,  братья  поднялись  и  пошли  к  дому.  Они  шли  молча,  слишком  усталые,  чтобы  говорить,  но  думали  об  одном  и  том  же:  что  они  скажут  взрослым.

Взрослые,  конечно,  подняли  крик.  Димка,  понурив  голову,  слушал  их  и  удивлялся:  почему  никто  не  радуется?  Ведь  всё  обошлось?  Но  бабушка  и  тётка  никак  не  хотели  обрадоваться  счастливому  исходу  и  предпочитали  корить  их  за  несчастье,  которое  так  и  не  произошло.

Еще  несколько  долгих  дней  братьев  не  отпускали  со  двора,  а  упрёки  время  от  времени  вспыхивали  с  новой  силой.  Постепенно  в  этих  упрёках  и  укорах  затерялся  и  померк  героический  ореол,  окружавший  приключение  у  ямы,  а  сами  упрёки  и  укоры  утратили  всякую  воспитательную  силу  и  казались  теперь  Димке  чем-то  неприятным,  но  неизбежным  и  неустранимым,  как  ночное  нытьё  комаров  или  полуденное  сонное  жужжание  мух.  Он  оживлялся  и  начинал  прислушиваться  только  тогда,  когда  кто-то  вдруг  называл  этот  случай  спасением  утопающего  и  даже  упоминал  медаль  за  такое  спасение.  А  ещё  через  какое-то  время  этот  случай  совсем  забылся,  как  забывается  всё  на  фоне  текущих  событий  и  новых  происшествий.

Прошло  много  лет.  А  может,  и  не  так  уж  много,  но  слишком  многое  изменилось,  и  почти  ничего  и  никого  не  осталось  ни  от  того  времени,  ни  от  того  места.  Дом  в  селе  был  продан.  Бабушка  и  дедушка  умерли  и  были  похоронены  в  далёком  южном  городе,  в  котором  раньше  не  бывали  даже  проездом.  Брат  канул  в  какое-то  своё  параллельное  пространство,  куда  Димка  так  и  не  смог  найти  пути.  Даже  та  страна  исчезла  с  карты  мира.

Могла  бы  у  Димки  остаться  медаль  за  спасение  утопающего,  но  такой  медали  у  Димки  не  было.  По  детству  он  переживал  и  обижался,  что  медаль  ему  не  досталась,  и  его  героический  поступок  не  был  вознагражден.  Но  потом,  взрослея,  Димка  узнал,  что  в  ситуациях,  когда  ему  требовалось  проявить  хотя  бы  некоторое  мужество,  проявлялся  в  первую  очередь  страх.  Такой  же  страх,  который  когда-то  давно  он  пережил  у  ямы,  наполненной  мутной  солёной  водой,  в  которой  барахтался  его  брат.  И  страх  этот  часто  оказывался  сильнее  Димки  и  никак  не  хотел  превращаться  в  силу,  которая  тогда  подтолкнула  его  к  действию.  Поэтому  взрослый  Димка,  стыдившийся  своей  трусости  и  нерешительности,  даже  радовался,  что  у  него  нет  медали  за  спасение  утопающего.  Спасать  оказалось  легко,  а  быть  мужественным  –  трудно,  а  подчас  –  и  невозможно.  Теперь  Димка  понимал,  что  награды  полагаются  не  за  спасение,  а  за  мужество,  а  Димка  носил  бы  медаль  за  то,  что  он  сделал  от  страха…

А  награда  за  спасание  утопающего  –  это  спасенная  жизнь,  а  вовсе  не  медаль!

2012,  2015

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=491994
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 12.04.2014

Страшилки

[b]ОТБИВНЫЕ[/b]

Опять!!!  -  Половина  седьмого  утра,  а  она  уже  стучит.  Уже  грохочет  своим  топориком.  -  Это  Васина  соседка  сверху  -  вздорная  такая  тетка.  С  утра  пораньше,  днем,  поздней  ночью,  в  выходные,  праздничные,  будние  дни  и  ночи  -  она  постоянно  стучит.

Когда  Вася  поднимался  к  ней  поинтересоваться  или  возмутиться  этим  шумом,  она  отвечала  ему  одно:  я  делаю  отбивные.  Это  же  надо  так  любить  отбивные...  И  вообще  -  мясо.  Это  же  мясо  на  первое,  на  второе  и  на  десерт,  на  завтрак,  на  обед  и  на  ужин,  и  все  одно  и  то  же:  отбивные...  Вася  бы  не  поверил,  но  она  действительно  всегда  открывала  дверь,  держа  в  левой  руке  кухонный  топорик-молоток,  а  правой  вытирая  пот  со  лба.  На  ней  еще  бывал  запятнанный  кухонный  фартук  -  длинный  такой,  странный,  до  самых  ног  он  ее  закрывал,  от  шеи  и  до  ног,  даже  по  полу  волочился...

Они  вообще  там,  над  Васей,  шумные  живут,  эти  Васины  соседи.  Раньше,  припоминал  Вася,  сосед  с  утра  до  ночи  что-то  мастерил,  и  он  тоже  стучал,  сверлил,  пилил,  без  конца  вот  это  вж-вж,  стук-грюк,  вж-вж,  зззззууузззуууу.  Бабушка  там  у  них  тоже  одной  с  ними  породы-масти:  может  полы  помыть  в  третьем  часу  ночи.  Вася  просыпался  среди  ночи  и  слушал,  как  бабка  возит  шваброй  –  сначала  на  кухне,  потом  в  коридоре,  потом  в  первой  комнате,  потом  во  второй,  потом  тянет  эту  швабру  в  ванную,  шумно  полощет  тряпку  в  тазу,  снова  шваброй  стучит  по  комнатам,  возит  ею  туда-сюда.  Наказание...  Были  там  еще  и  дети,  двое;  передвигались  они  всегда  то  ли  бегом,  то  ли  верхом,  но  топот  и  грохот  были  впечатляющие.  Впрочем,  и  Васины  дети  так  передвигались,  бегом-верхом.

Однако  в  последнее  время  швабры-сверла-пилы-дети  сошли  на  нет,  только  вот  это  дробное  тук-тук-тук-тук  осталось  -  те  самые  отбивные.  И  сейчас  она  опять  стучит,  отбивает  мясо,  толстые  сочные  куски,  кровь  и  сок  брызжут  на  пол,  на  стены,  на  потолок,  на  ее  разгоряченное  хищной  работой  лицо,  на  руки,  она  торопливо  смахивает  капли  со  лба,  хватает  следующий  кусок  мяса,  швыряет  его  на  массивную  разделочную  доску  и  принимается  колотить,  рвать,  мять,  отбивать  неподатливые  волокна,  жилы,  сосуды,  пленки  и  жир.  Бах!  бах!  бах!  -  топорик  делает  свое  дело,  и  на  черной  чугунной  сковороде  уже  ворчат,  ворочаются,  исходят  соком  отбивные,  а  по  квартире  поползет  дразнящий  и  страшный  запах...  Васе  тоже  захотелось  отбивных.

ТУК!-ТУК!-ТУК!  -  а  ведь  это  не  сверху.  Это  ведь  в  Васину  дверь  стучат  -  настойчиво,  требовательно  и  решительно.  Или  открывай,  или  мы  сами  откроем.  Кого  это  принесло  в  седьмом  часу  утра...

Порядком  разозленный,  да  еще  и  внезапно  проголодавшийся,  Вася  распахивает  дверь.  На  пороге  стоит  Васина  соседка  сверху.  На  ней  -  тот  самый  странный  фартук  -  от  самой  шеи  до  полу.  На  лбу,  на  верхней  губе  -  розоватые  капельки.  Глаза  блестят  -  огромные,  темные,  бездонные,  без  белков  и  зрачков,  какие-то  слепые  и  всевидящие  одновременно...  В  правой  руке  -  занесенной  над  головой,  неимоверно,  неестественно  длинной  и  мускулистой  руке  -  тот  самый  топорик.  Она  делает  шаг  вперед  и  одновременно  восклицает  -  сдавленно,  деревянно,  как-то  мертво:

-  Я  к  вам  отбивные  делать  пришла!!!

Васины  ноги  внезапно  превращаются  в  нечто  студенистое  и  дрожащее,  они  оплывают,  не  в  силах  удержать  вес  Васиного  тела,  соседка  делает  еще  один  шаг  и  захлопывает  за  собой  дверь.

ТУК!  ТУК!  ТУК!

[b]ЗУБНАЯ  ФЕЯ  НАШИХ  ДНЕЙ[/b]

Жил-был  маленький  мальчик.  У  него,  как  у  всех  детей,  выпадали  молочные  зубы,  и  по  ночам  к  нему  приходила  Зубная  Фея  за  выпавшими  молочными  зубами.  Мальчику  Фея  очень  нравилась,  она  была  красивая,  мило  улыбалась  и  всякий  раз  оставляла  ему  маленькие  подарки:  блокноты,  ручки,  календарики,  а  однажды  подарила  лазерную  указку  и  настоящий  стетоскоп.

Мальчик  рос,  и  вот  у  него  уже  выпали  все  молочные  зубы.  Однако  Фея  продолжала  приходить  к  мальчику,  и  теперь  она  выдергивала  ему  коренные  зубы.  Это  было  больно  и  очень  страшно,  мальчик  боялся  засыпать  и  подолгу  плакал  перед  сном.  Однажды  он  не  выдержал  и  обратился  к  Фее,  когда  она  снова  появилась:
-  Дорогая  Фея,  пожалуйста,  не  вырывай  у  меня  зубы!

Фея  зависла  над  кроватью  мальчика,  улыбнулась  и  ответила:
-  Мальчик,  я  теперь  работаю  на  Ассоциацию  стоматологов,  и  обязана  посещать  всех  детей,  независимо  от  того,  сменились  ли  у  них  зубы…  А  что?  Приличная  зарплата,  социальный  пакет,  оплачиваемый  отпуск,  бонусы,  транспорт,  перспектива  повышения...  Так  что  давай,  открывай  шире  рот!

Мальчик  задрожал  от  ужаса  и  закричал:
-  Фея,  милая,  какие  бонусы,  мне  же  больно!

Фея  пожала  плечами,  обездвижила  мальчика  заклинанием,  ухватилась  двумя  руками  за  коренную  «пятерку»,  потянула  и  с  натугой  произнесла:
-  Не-о-би-жай-ся…Ни-че-го...  лич-но-го...Джаст…биз-нес…

[b]ИСПРАВИТЕЛЬНЫЕ  РАБОТЫ[/b]

-  Семен  Иванович,  смотрите,  след!  –  юноша  присел  на  корточки  и  склонился  над  чем-то.  Не  оборачиваясь,  он  призывно  помахал  рукой  своему  спутнику.

–  Ну  что  там  еще,  -  недовольно  пробормотал  Семен  Иванович,  мрачный,  грузный  и  уже  порядком  седой.

–  Семен  Иванович,  ну  как  же  вы  не  понимаете,  -  заторопился  юноша,  -  ведь  это  СЛЕД.  Человеческий  след.  Это  не  просто  отпечаток  ноги,  за  этим  ведь  целая  жизнь.  А  за  ней  –  еще  жизнь,  и  еще,  и  тысячи,  может,  даже  миллионы  жизней.  А...

Тут  Семен  Иванович  прервал  юношу  и  сказал:
-  Тут  этих  следов  –  убирать  не  успеваем.  –  И  он  покачал  головой.  -  Навязали  на  мою  голову  этих  умников!  Получил  свои  15  суток  –  мети,  а  не  рассуждай,  может,  и  в  милицию  в  другой  раз  не  попадешь.

Семен  Иванович  взмахнул  метлой,  и  след  исчез.  Юноша  вздохнул,  поднялся,  взял  метлу  и  пошел  следом  за  Семеном  Ивановичем.  Второй  раз  в  милицию  ему  попадать  не  хотелось.  И  он  замахал  метлой,  уничтожая  следы  –  человечьи,  птичьи,  собачьи  и  кошачьи.

Прошло  15  суток,  а  потом  еще  40  лет.  Юноша  состарился,  помрачнел,  стал  грузным  и  порядком  седым.  Он  действительно  не  попал  в  милицию  во  второй  раз.  Но  иногда  он  жалеет  об  этом.  А  вдруг  бы  жизнь  сложилась  по-другому?  Кто  знает...

И  он  снова  берется  за  метлу  и  сметает  следы  –  человечьи,  птичьи,  собачьи  и  кошачьи.

[b]СМЕРТЕЛЬНЫЙ  НОМЕР[/b]

Иван  Иванович  стоял  на  троллейбусной  остановке  и  недоумевал.  Он  хорошо  знал  эту  остановку,  и  эту  улицу,  и  этот  район,  и  все  местные  маршруты,  не  знал  он  только  одного:  как  и  почему  он  вдруг  оказался  здесь  в  этот  то  ли  ранний,  то  ли  поздний  час.  Серый  туман  обволакивал  все  вокруг  и  слоями  плыл  над  головой  Ивана  Ивановича,  так  что  тусклый  и  безжизненный  свет  мог  принадлежать  и  утреннему,  и  вечернему  солнцу.

В  тумане  было  сыро,  неуютно  и  немного  страшно.  Улица  была  совершенно  пуста.  Тишина  казалась  такой  же  плотной  и  непроницаемой,  как  и  туман.  Иван  Иванович  поежился  и  решил,  что  он  все  это  обдумает  после,  а  сейчас  хорошо  бы  какой-нибудь  троллейбус,  лучше  14-ый,  но  можно  и  5-ый,  хотя  маршрут  5-ого  нравился  Ивану  Ивановичу  меньше.  А  26-ой  ему  вообще  не  походил.

И  сейчас  же  туман  слева  от  Ивана  Ивановича  как  будто  потемнел,  задвигался,  обретая  плотность  и  форму,  и  из  него  к  остановке  подкатил  троллейбус.  Троллейбус  остановился,  прямо  перед  Иваном  Ивановичем  распахнулась  дверь,  и  он  тут  же  вошел  внутрь.  Дверь  немедленно  закрылась,  и  троллейбус  плавно  и  бесшумно  тронулся.

Только  тут  Иван  Иванович  спохватился;  он  совершенно  забыл  посмотреть,  какой  это  был  маршрут.  Тут  же  он  припомнил,  что  на  троллейбусе  номер  маршрута  и  не  был  обозначен.  А  еще  вспомнилось  ему,  что  все  огни  на  троллейбусе  были  потушены,  а  фары  и  вовсе  свисали  из  своих  гнезд,  будто  выбитые  глаза.  «Всякую  рухлядь  на  маршруты  выпускают,»  -  подумал  Иван  Иванович  и  посмотрел  в  окно,  стараясь  определить  маршрут.  Но  туман  уже  так  сгустился  за  окнами,  что  Ивану  Ивановичу  были  видны  только  его  серые  волны,  слои  и  полосы,  окутавшие  троллейбус,  «словно  саван»,  -  вдруг  с  содроганием  подумал  Иван  Иванович.

Только  теперь  Иван  Иванович  заметил,  что  в  троллейбусе  он  был  не  один.  На  переднем  сидении,  прямо  под  табличкой  с  синими  символами,  изображавшими  скрюченного  каменного  истукана  и  куклу  с  растопыренными  руками,  возвышалась  рослая,  но  тощая  фигура  в  каком-то  балахоне.  На  голове  фигуры  был  капюшон,  а  сама  эта  голова  была  до  необычного  округлой,  как  будто  под  капюшоном  был  мяч,  а  не  голова.

Иван  Иванович,  испытывая  сильную  неприязнь  и  почему-то  страх,  прошел  поближе  к  фигуре  и  внезапно  тонким,  прерывающимся  голосом  спросил:
-  Товарищ…скажите…  какой  это  номер?

Фигура  вознеслась  со  своего  сидения,  и  голова  ее  оказалась  под  самым  потолком  троллейбуса.  Ноги  Ивана  Ивановича  отчего-то  начали  слабеть  и  подкашиваться,  и  он  схватился  за  поручень.  Фигура  не  обернулась,  а  как  бы  перетекла  из  положения  спиной  к  Ивану  Ивановичу  в  положение  лицом  к  Ивану  Ивановичу.  Но  лица-то  как  раз  у  фигуры  и  не  было  –  из  капюшона  на  Ивана  Ивановича  глядела  непроницаемая  тьма.  Иван  Иванович  уже  совсем  не  мог  стоять  и  рухнул  на  колени,  не  в  состоянии  отвести  взгляда  от  этой  тьмы  в  капюшоне,  потому  что  тьма  цепко  удерживала  и  его  взгляд,  и  его  глаза,  и  его  голову.  Сердце  Ивана  Ивановича  больно  сжалось  и  остановилось.  Ему  казалось,  что  он  весь,  целиком,  втягивается  в  эту  тьму  в  капюшоне.

-Номер?  –  прозвучал  из  тьмы  голос,  окрашенный  спокойным,  деловым  интересом.  –  Это…  пожалуй…  да…  это,  пожалуй,  смертельный  номер.

Балахон  взметнулся  в  стороны,  выпростав  свои  паутинистые  полы,  словно  крылья,  и  перед  глазами  Ивана  Ивановича  возникла  страшная,  слепящая  коса,  и  тут  же  молнией  пала  на  грудь  Ивана  Ивановича.  То  ли  эта  коса,  то  ли  боль  пронзила  все  тело  Ивана  Ивановича  и  подбросила  его  невысоко  в  воздух,  а  потом  все  ощущения  исчезли,  полностью  и  навсегда…

Так  как  описание  дальнейших  событий  неизбежно  приобретает  гипотетический  и  субъективный  характер,  мы  оставляем  его  на  усмотрение  читателя.

[b]ТАНЯ  И  НАДЯ[/b]

...Я  смотрел  в  окно,  а  к  тем,  кто  говорил,  я  стоял  спиной.  Если  бы  я  видел,  кто  говорит,  я  бы  сразу  начал  прислушиваться  к  разговору,  но  я  не  видел,  и  только  настойчивость  и  даже  навязчивость  этого  разговора,  громкого  и  отчетливого  в  молчаливом  и  сонном  в  этот  ранний  час  автобусе,  привлекла  мое  внимание  и  даже  заставила  обернуться.

Говорили  двое,  женщины.  Одна  произносила  слова  протяжно  и  жеманно,  гнусавым,  будто  чуть  нетрезвым  голосом.  Вторая...  в  общем,  такой  голос  мог  бы  принадлежать  женщине  первого  пенсионного  возраста,  усталой,  спокойной  и  обычно  в  автобусах  хранящей  молчание.  Первый  голос  задавал  вопросы.  Интонации  были  отчетливыми,  правильными,  но  сами  вопросы  были  иными.  Раз  за  разом  она  спрашивала  Наденьку:
-  Наденька,  а  что  он  такой  жирный?  Самый  жирный...

Наденька  что-то  отвечала  Тане,  что-то  тихое,  неразличимое,  но  по  интонациям  -  увещевательное,  успокоительное  и  даже  умоляющее.  Таня  снова  спрашивала:
-  Наденька,  а  что  это  они  все  в  такой  модельной  обуви?

Наденька  тихо  умоляла  в  ответ.  Таня  после  паузы,  чуть  возвысив  свой  сильный  голос,  спрашивала  с  оттенком  обвинения  и  угрозы:
-  А  хочешь,  Наденька,  Я  ТЕБЕ  ЧТО-ТО  САМОЕ  ИНТЕРЕСНОЕ  СКАЖУ?!

Наденька  впервые  ответила  чуть  громче,  так,  что  можно  было  разобрать,  что  она  говорит,  и  ее  интонация  тоже  стала  немного  другой:
-  Я  сама  тебе  сейчас  что-то  самое  интересное  скажу…

Тут  я  оглянулся.  На  сдвоенном  сидении  я  увидел  Наденьку.  Она  выглядела  именно  так,  как  я  себе  ее  и  представлял:  примерно  55  лет,  усталые  водянистые  глаза,  обвисшие,  неопределенного  цвета  волосы,  на  лице  равнодушие  и  сонливость.  На  сидении  она  была  одна,  совершенно  одна,  и  даже  возле  сидения  никого  не  было  -  образовалась  вокруг  него  пустая  мертвая  зона,  люди  теснились,  но  ни  на  шаг  не  приближались  к  этому  сидению.

Коротко  глянув  на  меня,  Наденька  отвернулась  к  окну,  и  Таня  тут  же  снова  спросила:
-  Наденька,  а  что  он  такой  жирный?  Самый  жирный...

Наденька  что-то  зашептала  в  ответ,  а  Таня  снова  повторила  свой  вопрос.  Я  поспешно  отвернулся.  Мне  было  неловко,  как  будто  я  разглядывал  чье-то  случайное  обнажение  -  во  сне,  в  беспамятстве  или  даже  в  смерти.  Однако  неловкость  быстро  прошла,  и  по  спине  поползли  мурашки,  потому  что  воображение  мое  разыгралось.

Пассажиры  в  автобусе  вовсе  не  были  сонными  или  чрезмерно  деликатными.  Их  оцепенение  -  а  все  они  сидели  неподвижно,  молча,  сжав  губы  и  глядя  невидящими  глазами  строго  перед  собой,  стиснув  серо-розовыми  пальцами  ручки  зонтов,  сумок  и  портфелей  –  да,  так  вот,  их  оцепенение  могло  быть  в  любой  момент  прервано.  Мне  виделись  оскаленные,  сумасшедшие  лица,  белые  потные  руки,  тянущиеся  в  тесноте  к  Наденьке,  рвущие  ее  за  волосы  и  за  одежду,  стаскивающие  Таню  на  пол,  волокущие  ее  на  площадку  перед  дверями,  где  попросторнее,  где  тяжелые,  изящные,  стоптанные  грязные  туфли,  ботинки  и  сапожки  будут  топтать  Наденьку  и  подталкивать  Таню  к  раскрытой  двери  автобуса,  и  водитель  жадными  глазами  смотрел  в  салон  через  зеркало  заднего  вида  и  совсем  не  обращал  внимания  на  дорогу,  а  автобус  между  тем  продолжал  двигаться  и  даже  набирал  скорость.

А  потом  мне  виделась  Таня,  с  застывшей  улыбкой  идущая  по  оцепеневшему  в  ужасе  салону,  ловкими  короткими  движениями  вспарывая  кадыки  неподвижных  пассажиров,  гнуся  своим  жеманным  голосом  вопросы  о  таком  жирном,  а  Наденька  тащилась  за  ней  следом  и  шептала  что-то  увещевательное,  успокоительное  и  даже  умоляющее,  впрочем,  без  всякого  успеха  и  даже  без  всякой  надежды,  и  Таня  уже  была  совсем  рядом,  и  следующим  был  я,  и  Наденькин  голос  звучал  все  тише  и  слабее,  и  всюду  была  кровь,  и  на  окнах  кровь,  и  на  полу  кровь,  и  даже  у  меня  на  рубашке  кровь,  о  Боже,  это  моя  кровь,  сколько  тут  крови,  откуда  кровь,  ведь  Таня  еще  не  дошла  до  меня,  ей  бы  следовало  начать  вон  с  той  старушки  в  углу  или  с  того  подростка  с  телефоном,  почему  я,  это  не  по  правилам,  Наденька,  что  же  вы  не  сказали  ей,  что  сейчас  не  моя  очередь...

Двери  лязгнули,  слитная  масса  пассажиров,  рокоча  сонными  голосами,  вынесла  меня  на  остановку,  под  холодный  осенний  ветер,  холодный  осенний  дождь  и  холодное  осеннее  небо.  В  автобус  с  остановки  кинулись  озябшие  пассажиры  и  едва  не  внесли  меня  обратно.  Я  хотел  остановить  их,  разве  они  не  видят  вспоротые  кадыки  и  кровь,  разве  они  не  слышат  этот  страшный  гнусавый  и  жеманный  голос,  но  было  поздно,  двери  закрылись,  автобус  взревел  мотором  и  отвалил  от  остановки,  изнутри  на  запотевшие  окна  пали  белые  ладони  -  одна,  вторая,  третья,  автобус  удалялся,  а  там  то  ли  пассажиры  рвали  на  части  Наденьку,  то  ли  Таня  шла  по  салону,  вспарывая  кадыки  и  гнуся  своим  жеманным  голосом  вопросы  о  самом  жирном,  о  модельной  обуви  и  самом  интересном...

[b]ИНТУИЦИЯ[/b]

У  меня  развитая  интуиция.  Предчувствия  посещают  меня  задолго  до  того,  как  что-то  произойдет.  Сначала  возникает  смутное  беспокойство,  постепенно  оно  нарастает,  а  потом  уже  не  дает  мне  спокойно  сидеть  на  месте.  Нет,  я  не  знаю,  что  именно  случится,  но  я  наверняка  знаю:  что-то  должно  случиться.  Иногда  я  даже  догадываюсь,  что;  но  обычно  -  нет.  Однако  моя  интуиция  всегда  оправдывается,  и  поэтому  я  привык  ей  доверять,  как  и  все  мои  родные  и  близкие.

Вот  так  произошло  и  в  тот  день.  Я  проснулся  в  полной  уверенности:  сегодня  что-то  будет.  К  обеду  я  уже  был  так  взвинчен,  что  просто  места  себе  не  находил.  Тревога  полностью  завладела  мной,  все  валилось  из  рук,  предчувствия  преследовали  меня,  и  я  хотел  только  одного:  что  бы  это  ни  было,  пусть  это  поскорее  случится.  Но  день  выдался  на  редкость  тихим,  вообще  ничего  не  происходило.  Мне  уже  казалось,  что  мое  волнение,  умноженное  на  эту  бессобытийность,  к  вечеру  выльется  в  настоящую  катастрофу.

Наступил  вечер.  Изнемогая  от  беспокойства,  я  шел  по  улице,  а  мои  предчувствия  буквально  подталкивали  меня  в  спину,  шептали  в  уши  что-то  непонятное,  дергали  за  пальто,  за  концы  шарфа,  рвали  из  рук  тяжелый  портфель.  Но  я  уже  так  устал  от  этого,  что  почти  не  обращал  на  них  внимания  и  вообще  махнул  на  все  рукой:  а,  будь,  что  будет.

Я  спустился  в  подземный  переход,  прошел  сырым  полутемным  туннелем  и  начал  подниматься  по  ступенькам.  И  тут  я  понял:  вот  оно.  Сейчас  это  произойдет.  Что-то  очень  плохое.  Предчувствия  накинулись  на  меня  с  удесятеренной  силой.  Я  поднимался  по  лестнице  перехода,  как  на  эшафот.  Сейчас...  Сейчас...

Сверху  у  лестницы  стоял  какой-то  человек  и  курил.  Я  посмотрел  на  него  и  понял:  он  ждет  меня.  Вот  он,  хладнокровный  убийца,  предсказанный  моей  интуицией.  Вот  сейчас  я  поднимусь  по  лестнице...  Он  вытащит  из  кармана  нож...  Ослепительно-белая  сталь...  Резкое  неуловимое  движение...

Человек  решительно  бросил  сигарету,  повернулся  ко  мне  и  сунул  правую  руку  в  карман.  Точно...  Никаких  сомнений...  Это  оно...  Ноги  налились  такой  тяжестью,  что  я  их  едва  мог  передвигать.  Неужели  ничего  нельзя  сделать?!

Вот  я  поравнялся  с  человеком.  Он  быстро  отвернулся...  Наверное,  хочет  нанести  удар  сзади,  ждет,  когда  я  пройду  мимо...  Убийца...  Убийца!

Я  завопил,  размахнулся  тяжелым  портфелем  и  обрушил  его  на  голову  человека...

[b]ЧАСТНАЯ  СОБСТВЕННОСТЬ[/b]

В  Николаеве  дороги  плохие.  В  Херсоне  дороги  ужасные.  Между  Николаевом  и  Херсоном  пролегает  участок  международной  трассы,  60  километров  относительно  ровной  дороги.  У  нее  всего  один  недостаток:  она  слишком  узкая.  ДТП  –  и  мгновенно  выстраивается  очередь  на  все  те  самые  60  километров.

Тем  утром  все  вышло  именно  так.  Как  только  мы  пересекли  границу  Херсона  и  набрали  крейсерские  110  км/ч,  как  перед  нами  показался  хвост  едва  ползущей  колонны  машин.  Заняли  мы  в  ней  свое  место,  тянемся.  Вот  уже  и  солнце  нащупало  нас  безжалостными  лучами,  в  салоне  стало  жарко,  а  в  открытые  окна  полезли  мухи,  слепни,  осы  и  прочие  перепончатокрылые.

Через  полчаса  мы  доползли  до  съезда  на  грунтовую  дорогу.  Прикинув,  что  рано  или  поздно  она  пересечет  еще  какую-нибудь  «грунтовку»,  которая  снова  выведет  нас  на  шоссе,  мы  свернули  вправо.  За  нами  последовали  и  другие.  Дорога  оказалась  вполне  приемлемой,  без  особых  ям,  достаточно  широкая,  тянулась  она  вдоль  трассы,  и  можно  было  надеяться,  что  рано  или  поздно  мы  объедем  место  ДТП  и  сможем  как-нибудь  вернуться  на  асфальт.  Но  очень  скоро  эта  дорога  устремилась  в  поля,  стала  узкой,  ухабистой,  а  местами  и  труднопроходимой  из-за  густой  и  клейкой  грязи.  Над  нами  повисло  облако  коричневой  пыли,  и  все  окна  пришлось  закрыть.  Слева  появилась  низкорослая,  но  густая  и  колючая  лесополоса,  которая  полностью  скрыла  от  нас  шоссе.  Справа  простиралось  мрачное  скошенное  поле,  утыканное  кочками,  пересеченное  рвами  и  рытвинами.

Наша  колонна  теперь  тянулась  не  быстрее,  чем  та,  которую  мы  покинули  на  шоссе.  Самые  смелые  и  проходимые  из  нас  отважились  двинуться  полем.  Тут  откуда-то  сзади  донесся  хриплый  сигнал,  и  в  облаках  пыли  показались  мутные  огни.  Какой-то  отчаянный  ездок  несся  за  нами  по  полю,  его  «девятка»  с  ревом  подскакивала  на  кочках  и  проваливалась  в  ямы,  -  все  это  очень  напоминало  ралли  Париж-Дакар.  При  этом  он  отчаянно  сигналил,  моргал  фарами  и  грозил  из  окна  кулаком.

Наконец,  ему  удалось  обогнать  нашу  колонну,  он  круто  принял  влево,  его  машину  понесло  юзом  по  стерне,  вынесло  на  дорогу,  где  она  остановилась  сама  и  остановила  нашу  колонну.  Водитель  распахнул  дверцу,  выскочил  на  поле,  потом  потащил  из  машины  что-то  длинное  и  жирно  поблескивающее.  Ружье…

Он  встал  перед  нами,  широко  расставив  ноги,  поднял  вверх  свою  двустволку  и  выстрелил  в  воздух.
-  Частная  собственность.  Проехать  не  дам,  -  хрипло  провозгласил  фермер  и  сплюнул  на  дорогу.  Желающих  поспорить  с  ним  не  нашлось.

Пятясь  и  чертыхаясь,  проваливаясь  в  наполненные  грязью  колдобины  и  шоркая  днищами  по  буграм,  наша  колонна  двинулась  назад.  Минут  через  40  мы  вернулись  на  шоссе.  Там  уже  восстановилось  обычное  движение.  Один  за  одним,  пыльные  и  заляпанные  грязью  авантюристы  встраивались  в  поток.  Вот  и  мы  вклинились  в  небольшой  просвет  между  двумя  грузовиками  с  арбузами.  Я  выжал  газ.  Путь  впереди  лежал  неблизкий.

2013-2014  гг

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=491719
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 11.04.2014

Издержки сепаратизма

Жил-был  в  одном  городе  мальчик.  Однажды  он  проходил  мимо  митинга,  устроенного  взрослыми  сепаратистами.  Митинг  его  почти  не  заинтересовал,  однако  некоторые  лозунги  запали  в  его  детскую  душу.

На  следующий  день  мама  попросила  мальчика  сходить  в  магазин  за  хлебом.  Идти  в  магазин  мальчику  не  хотелось,  поэтому  он  сообщил  маме,  что  его  ноги  провели  референдум,  на  котором  постановили,  что  в  магазин  за  хлебом  они  не  пойдут.  Решение  было  принято  единогласно  правой  и  левой  ногой,  добавил  мальчик.  Мама  посмеялась  и  отправила  в  магазин  сестру  мальчика.  Впрочем,  за  ужином  мальчик  от  хлеба  не  отказывался.

Двумя  днями  позднее,  когда  мальчик  пришел  в  школу,  его  вызвали  к  доске  -  записать  решение  заданной  на  дом  задачи.  Мальчик  вышел  к  доске,  однако  писать  на  доске  ничего  не  стал.  Учительнице  мальчик  пояснил,  что  его  руки  провели  референдум,  на  котором  постановили,  что  писать  ничего  в  данный  момент  они  не  хотят.  Правая  рука  проголосовала  на  референдуме  за  отказ  писать  на  доске,  а  левая  рука  от  голосования  уклонилась,  однако  в  силу  ее  неспособности  писать  это  мнение  на  исход  референдума  не  повлияло,  сообщил  мальчик  учительнице.  Под  дружный  смех  класса  мальчик  вернулся  на  свое  место.

Вечером  к  мальчику  пришел  его  друг  и  попросил  вернуть  игрушку,  которую  дал  мальчику  на  время,  на  десять  дней.  Игрушка  мальчику  очень  нравилась,  отдавать  ее  совсем  не  хотелось,  и  он  сказал  другу,  что  его  сердце  провело  референдум,  на  котором  постановило,  что  расставаться  с  игрушкой  сердце  не  намерено.  Предсердия  и  желудочки  -  в  общем,  все  камеры  сердца  мальчика  -  все  они  были  за  то,  чтобы  сохранить  игрушку.  Конечно,  мальчик  так  это  не  сформулировал,  но  его  непреклонность  свидетельствовала  о  небывалом  единении  всех  камер,  мерцательного  эпителия  и  прочих  анатомических  деталей  сердца.  Друг  в  слезах  убежал  домой.

На  следующий  день  мальчик  ехал  в  переполненном  взрослыми  сепаратистами  трамвае.  На  остановке  в  трамвай  вошла  старушка,  соседка  мальчика.  Она  попросила  мальчика  уступить  ей  место,  но  мальчик  ответил,  что  его  попа  провела  референдум,  на  котором  постановила,  что  хочет  сидеть,  а  стоять  не  хочет.  Мальчик  заверил  старушку,  что  решение  референдума  было  постановлено  обеими  ягодицами  единогласно,  и  поэтому  с  решением  приходится  считаться.  Взрослые  сепаратисты  посмеялись  над  выходкой  мальчика,  а  старушке  пришлось  стоять.

Еще  через  три  дня  из  командировки  вернулся  отец  мальчика.  Мама  мальчика,  его  школьная  учительница,  старушка-соседка  и  родители  друга  рассказали  отцу  мальчика  о  референдумах.  Отец  позвал  сына,  прочитал  ему  краткую  лекцию  о  том,  "что  такое  хорошо  и  что  такое  плохо"  и  отшлепал  мальчика  ремнем  по  попе,  приговаривая:  "головой  надо  думать,  головой".  Хотя  ремень  шлепал  только  попу  мальчика,  страдали  от  этой  процедуры  и  ноги,  и  руки  и  даже  сердце  мальчика.  Голова  его  тем  временем  думала  о  сепаратизме  и  референдумах,  а  глаза  заливались  слезами.  Когда  отец  спросил  мальчика,  какие  еще  части  его  тела  проводили  референдумы,  мальчик  немедленно  ответил,  что  только  попа  и  вообще  -  все  это  были  ее,  то  есть  попы,  идеи.

С  тех  пор  мальчик  к  сепаратизму  относился  резко  отрицательно,  а  к  разного  рода  референдумам  и  голосованиям  -  очень  осторожно.  Когда  он  подрос  и  достиг  совершеннолетия,  то  на  референдумах  и  выборах  голосовал  только  головой,  твердо  стоя  на  ногах  и  проставляя  в  бюллетенях  послушной  рукой  тщательно  продуманные  "галочки".  Попа  от  этого  не  страдала,  а  сердце  билось  ровно  и  уверенно.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=491714
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 11.04.2014

Морская душа. Пролог. Амфора

ДИМКИНЫ  ХРОНИКИ  -  автобиографическая  книга,  написанная  мной  в  2012-2014  годах,  которая  включает  в  себя  20  рассказов  (по  состоянию  на  10  мая  2014  года).  Димкины  хроники  охватывают  период  примерно  с  1979  года  по  2010  год.

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  5.  МОРСКАЯ  ДУША.  ПРОЛОГ[/b]

Воды  Димка  боялся.

Это  было  тем  более  обидно,  что  речные,  озерные,  морские  -  любые  водные  глади  Димку  манили,  а  вот  вода  как  таковая,  как  среда  его  пугала.  Димка  рано  научился  плавать,  но  ни  удовольствия,  ни  радости  от  плавания  он  не  испытывал  –  вода  его  не  «держала»,  он  тонул  в  ней,  просто  шел  ко  дну  камнем.  Димка  утешал  себя  тем,  что  никто  из  сверстников  не  нырял  лучше  него.  Ведь  им  приходилось  тратить  силы,  чтобы  погрузиться,  а  Димка  просто  плыл  под  водой,  не  утруждаясь  борьбой  с  Архимедовой  выталкивающей  силой  и  собственной  отрицательной  плавучестью.  Может  быть,  Димке  следовало  искать  себе  приключений  и  славы  в  стиле  Жака-Ива  Кусто,  но  ему  мечталось  только  о  надводных  приключениях,  о  славе  Магеллана,  да  Гамы,  Колумба,  Беллинсгаузена,  Нельсона,  Нахимова  и  прочих  отважных  первооткрывателей  и  флотоводцев.

Была  еще  одна  причина,  почему  Димка  мучительно  переживал  сложности  с  водой.

Димкин  папа  был  настоящим  мореходом  и  не  боялся  воды  совсем.  Вода  любой  солености  и  глубины,  под  любой  долготой  и  широтой  была  для  папы  такой  же  обычной  и  надежной  вещью,  какой  для  Димки  был  его  двор.  Пока  Димка  ходил  по  двору,  папа  ходил  по  морям  и  океанам,  «аки  посуху».  Море  не  оставляло  папу  даже  на  суше;  через  пару  недель  после  очередного,  полного  невероятных  приключений  и  смертельных  опасностей  рейса,  папа  говорил,  что  ему  снова  снится  море.  А  какие  это  были  приключения!  -  После  папиных  историй  Синдбад  и  Одиссей  казались  Димке  жалкими  самозванцами,  случайно  или  по  недоразумению  причисленными  к  славному  морскому  сословию…

Наверное,  это  особенность  детского  восприятия,  но  Димкины  приятели  воспринимали  Димку  тоже  как  морского  волка  или,  точнее,  морского  волчонка.  Никто  не  сомневался,  что  Димка  знает  всё  или  почти  всё  о  море  и  навигации,  о  кораблях  и  морских  тварях;  все  были  уверены,  что  Димкино  будущее  связано  –  крепким  морским  узлом  –  только  с  морем.  Димка,  конечно,  кое-что  знал  и  читал  много  о  моряках,  но  все  факты,  детали  и  подробности  как-то  легко  и  незаметно  улетучивались  из  его  головы.  Что-то  другое  привлекало  его;  наверное,  это  то,  что  взрослые  называют  словом  «романтика».  Но  Димка  этого  слова  не  знал;  все  истории  о  мореплавателях,  открытиях,  пиратах,  морских  баталиях  и  страшных  кораблекрушениях  слагались  в  одно  сильное  и  очень  волнующее  видение.  Димка  будто  бы  находился  на  корабле;  перед  ним  распахивался  невообразимый,  невозможный,  нигде  –  ни  в  городе,  ни  в  селе  –  невиданный  простор  вод,  отражающих  небеса,  и  небес,  отражаемых  водами.  Горизонт  далёк,  чист  и  ясен;  движение  к  этому  горизонту  равносильно  покою,  потому  что  воды    здесь  безбрежны  по-настоящему,  как  они  бывают  безбрежны  только  в  океане.  И  –  вот  это  самое  главное  –  через  миг  откуда-то  сверху  донесется  торжествующий,  полный  надежды  и  обещания  крик:  «Земля!»

Вот  это  и  было  Димкиной  мечтой  о  море;  события  ни  до,  ни  после  крика  «Земля!»  Димку  не  волновали  так,  как  его  волновало  радостное  предчувствие  встречи  с  непознанным  за  миг  до  этой  встречи.  И  Димка  знал  наверняка,  что  моряком  ему  стать  не  суждено,  но  помалкивал  об  этом  и  даже  себе  признавался  в  этом  не  часто.

А  Димкина  судьба  позволяла  себе  невинные  шалости:  бывали  и  в  Димкиной  жизни  «морские  приключения»,  но  все  они  случались  или  около  воды,  или  на  воде,  со  всех  сторон  окруженной  и  теснимой  сушей.  Но  даже  они,  эти  незначительные  события,  продолжали  питать  Димкину  детскую  мечту  о  бескрайнем  океане  за  миг  до  того,  как  его  огласит  восторженный  клич  впередсмотрящего.  Или  это  сама  Димкина  детская  мечта  прицельно  и  аккуратно  создавала  эти  небольшие  приключения?

2012  г.

История  6.  [b]МОРСКАЯ  ДУША.  АМФОРА[/b]

Шторм  бушевал  неделю.  Так  бывало  только  осенью.  Летом  же  лиман  был  неизменно  тих  и  безмятежен.  Ни  вода,  ни  воздух  над  ней  не  утруждались  ни  малейшим  движением.  Иногда  на  лимане  отголоском  далёкого  морского  шторма  поднималась  ровная  мощная  зыбь.  Зеленые  волны  размеренно  обрушивались  на  серый  песчаный  берег  при  полном  безветрии.  Но  осенью  вода  и  воздух  бывали  очень  сердиты.

Хотя  осенний  лиман  кипел  и  бурлил  в  некотором  отдалении  от  села,  его  настроение  ощущалось  повсюду,  в  каждом  уголке.  В  такие  дни  Димка  тосковал.  Ему  становилось  отчего-то  тревожно,  хотелось  забраться  куда-то,  где  бы  его  никто  не  нашёл,  и  там  заплакать,  спрятав  лицо.  Плакать  ему  хотелось  об  уходящем  лете,  но  больше  –  ещё  о  чем-то,  не  грустном,  но  таком  прекрасном,  что  ныло  сердце,  а  на  глазах  сами  собой  выступали  слёзы.  Это  что-то  тоже  уходило,  будто  бы  вместе  с  летом,  но  Димка  чувствовал,  знал,  что  это  уходит  навсегда  и  больше  не  вернется…

Когда  шторм  на  лимане  утихал,  Димка  брал  тачку,  лопату  и  шёл  на  берег.  Это  было  его  обязанностью  по  хозяйству  –  после  шторма  собрать  выброшенную  на  берег  рыбу  и  закопать  её  под  каким-нибудь  деревом  в  саду.  Рыбы  обычно  оказывалось  немного  или  не  оказывалось  совсем;  урожай,  тем  не  менее,  всегда  радовал.  Наверное,  плодородие  местной  почвы  не  нуждалось  в  Димкиных  усилиях,  и  походы  эти  –  в  представлении  бабушки  –  решали  только  педагогические  задачи.

Для  Димки  главную  прелесть  этого  мероприятия  составляли  находки,  но  вовсе  не  те,  которых  ожидали  от  него  взрослые.  Обрывки  сетей  и  обломки  лодок,  стволы  деревьев  и  старые  спасательные  круги,  бутылки  и  ящики  –  шторм  выносил  на  низкий  серый  берег  всё,  что  люди  бросили  или  уронили  в  море.  Конечно,  Димка  надеялся,  изо  всех  сил  всматриваясь  чуть  близорукими  глазами  в  полосу  прибоя,  найти  что-нибудь  по-настоящему  интересное.  Например,  какой-нибудь  сундук  –  не  чемодан,  не  ящик,  а  именно  сундук.  Пусть  не  с  сокровищами,  пусть  такой  сундук,  содержимое  которого  обрадовало  бы  Робинзона  Крузо  на  его  острове.  В  этих  своих  поисках  Димка  ощущал  себя  именно  Робинзоном  Крузо,  и  над  золотыми  монетами  он  бы  точно  так  же  посмеялся:  «[i]Ненужный  хлам!  –  Зачем  ты  мне  теперь?  Ты  и  того  не  стоишь,  чтобы  нагнуться  и  поднять  тебя  с  полу[/i]».  А  вот  пиле,  гвоздям  и  топору  он  был  бы  сердечно  рад.  Впрочем,  ни  монет,  ни  инструментов  волны  лимана  пока  что  не  приносили.

Взрослый  человек  уже  давно  бы  потерял  всякую  надежду  найти  хоть  что-нибудь  стоящее.  Но  для  ребенка  ожидание  и  предвосхищение  какого-нибудь  простенького  чуда  никак  не  связано  с  постоянной  неоправданностью  ожиданий.  И  Димка  не  терял  надежды  и  продолжал  верить  в  обретение  на  берегу  долгожданного  сокровища.  Может,  потому  с  возрастом  люди  замечают  все  меньше  чудес,  что  начинают  быстро  и  легко  разочаровываться  и  совсем  чуть-чуть  не  дожидаются,  когда  их  вера  и  надежда  оправдаются?  –  Взрослый  Димка  подозревал,  что  всё  обстоит  именно  так.

В  тот  день  Димкины  поиски  проходили  по  обычному  сценарию.  Пустынный  берег,  пустынные  волны;  низкое  серое  небо  с  редкими  голубыми  прорехами.  Димка  медленно  шёл  по  берегу,  толкая  перед  собой  тяжелую  деревянную  тачку,  стараясь  разглядеть  на  сыром  песке  хотя  бы  что-нибудь,  цветом  или  формой  напоминающее  сокровище  или  хотя  бы  просто  находку.  Димка  уже  прошёл  весь  свой  обычный  маршрут;  он  не  нашел  ничего  интересного,  кроме  нескольких  старых  облезлых  поплавков  от  рыбацких  сетей.  Он  уже  повернул  обратно  к  дому  и  следовал  тем  же  путём,  каким  прошёл  всего  только  час  назад,  но  всё  равно  продолжал  щуриться,  тереть  глаза  и  пристально  всматриваться  в  полосу  прибоя  и  узкий  пляж.  Ожидание  и  предвосхищение  находки  не  оставляло  его;  тогда,  в  те  блаженные  годы,  это  ощущение  само  по  себе  было  ценностью  и  не  оставляло  никакой  горечи  по  себе,  если  никакой  находки  не  случалось.

Димка  повернул  с  пляжа  на  дорогу,  ведущую  через  солончак  к  селу.  Тяжелая  тачка  увязла  колесами  в  песке,  и  Димке  пришлось  повозиться,  пока  он  вытолкал  тачку  на  грунтовую  дорогу,  покрытую  окаменевшими  отпечатками  ног,  лап  и  копыт.  Между  песчаным  берегом  и  солончаком  узкой  полоской  расположились  невысокие  камыши  и  осока,  переходящие  в  розовато-сиреневую  солончаковую  растительность.  Димка  остановился,  бросил  тачку  и  вошёл  в  заросли  осоки,  чтобы  очистить  ступни  от  песка.  Он  внимательно  осматривался,  чтобы  не  вступить  в  коровью  «лепешку».  В  осоке  перед  ним,  совсем  недалеко  от  дороги,  лежало  что-то  светлое.  Заинтригованный,  Димка  шагнул  к  этому  предмету  и  тут  же  обеими  ногами  оказался  в  свежей  «лепешке»  по  самые  щиколотки.  Взвыв  от  досады,  Димка  помчался  к  берегу,  чтобы  водой  и  песком  смыть  последствия  коровьей  деятельности  и  своей  неосторожности.

Вернувшись,  Димка  поднял  из  осоки  загадочный  предмет.  Это  была  часть  глиняного  сосуда.  Очевидно,  сосуд  этот  разбился  давно,  так  давно,  что  морские  волны  и  песок  успели  закруглить  и  сгладить  все  острые  края.  Очень  редко  на  лимане  выдавался  такой  шторм,  что  волны  перехлестывали  за  линию  пляжа  и  заливали  солончак.  Наверное,  последний  шторм  был  именно  таким,  и  волны  забросили  предмет  в  осоку.  Димка  вертел  в  руках  осколок  и  думал,  что  этот,  когда-то  давным-давно  разбитый  неизвестно  кем  сосуд  был  совсем  не  похож  на  те  глиняные  глечики  и  макитры,  развешанные  для  просушки  на  заборах  в  селе.  В  то  же  время  эта  странная  форма  была  ему  смутно  знакома…

«Амфора!»  -  чуть  не  закричал  Димка.  В  их  краеведческом  музее  амфорами  назывались  такой  или  очень  похожей  формы  глиняные  сосуды,  размером  от  совсем  небольших  до  огромных,  выше  Димки  ростом.  Димка  просто  затанцевал  на  месте  от  волнения.  Настоящая  древнегреческая  амфора!  Сокровище!  Да  ей  же  может  быть  все  две  тысячи  лет!

Не  разбирая  дороги,  бросив  на  берегу  лопату  и  тачку,  Димка  помчался  домой.  Но  триумфа  не  получилось.  Как  только  амфора  оказалась  в  руках  взрослых,  Димка  почувствовал  себя  лишним  и  даже  посторонним.  Взрослые  завели  какой-то  тягучий  непонятный  разговор;  волнующий  факт  Димкиной  находки  в  нём  вообще  не  упоминался.  Он  быстро  потерял  нить  этого  разговора,  заскучал,  его  стало  клонить  в  сон.  Он  вспомнил  брошенную  на  берегу  тачку.  Надо  бы  пойти  её  забрать,  ведь  хватятся,  а  тачки  нет…

Как-то  так  вышло,  что  амфоры  Димка  больше  не  видел.  Иногда  он  даже  думал,  что  всё  это  ему  приснилось.  Но  чем  старше  он  становился,  тем  отчетливей,  тем  ярче  было  воспоминание  об  этой  находке.  Именно  о  находке  –  о  светлом  предмете  в  темно-зеленой  осоке  на  берегу  лимана.  Это  было  очень  сродни  Димкиной  мечте  о  море  –  о  том  мгновении,  когда  впередсмотрящий  вот-вот  крикнет  «Земля!»,  а  карта  будет  утверждать,  что  на  тысячи  миль  вокруг  –  ни  клочка  суши.  Память  о  том,  что  амфора  исчезла,  скоро  потускнела  и  вообще  утратила  всякое  значение.

Через  много  лет  Димка  начал  понимать,  что  в  штормовые  осенние  дни  того  лета  ему  хотелось  плакать  о  своём  уходящем  детстве.  Но  если  бы  теперь  он  мог  заплакать  –  а  взрослым  это  бывает  иногда  так  трудно!  –  Димка  бы  плакать  не  стал.  Детство  как  будто  ушло,  исчезло,  растворилось  в  скучных  взрослых  делах  и  разговорах.  Но  сквозь  все  скучные  взрослые  дела  и  разговоры,  сквозь  все  беды  и  несчастья,  которые  валятся  на  головы  людей,  расставшихся  с  возрастом  беспечности  и  чистоты,  что-то  продолжало  тепло  и  нежно  светиться  –  то  ли  древняя  амфора,  найденная  в  темно-зеленой  осоке  на  берегу  лимана,  то  ли  само  Димкино  детство.

2012  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=491523
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 10.04.2014

Коротенько про стареньких

[b]ОДИНАДЦЯТЬ,  ТРЕТЯ  "А"[/b]

Поруч  із  станцією  метро  -  невеличкий  стихійний  ринок.  Серед  яток  сидить  на  зеленому  пластиковому  ящику  сива  огрядна  жіночка  у  сірому  плащі  та  квітчастій  хустинці.  Перед  нею  -  ще  один  пластиковий  ящик,  а  на  ящику  -  лист  фанери,  захаращений  різними  баночками,  тюбіками,  пляшечками,  коробочками  і  різнокольоровими  пластмасовими  і  металевими  штучками  побутового  призначення  та  вжитку.

Старенька  тримає  перед  собою  журнал  з  кросвордами,  вдивляючись  крізь  товстелезні  лінзи  окулярів  у  загадкові  перетини  складених  у  стовпчики  і  рядочки  квадратиків.  Розгадуючи  кросворд,  старенька  не  полишає  і  торгівлі,  вона  вигукує:
-  Засоби  від  молі,  тарганів,  мурах...  Засоби  для  виведення  плям...  Олівці  для  чищення  прасок...  Шість  літер...  Машинки  для  зняття  катишків...  Засоби  від...  Музичний  інструмент,  сім  літер,  третя  "р"...

Перед  пересувною  торгівлею  старенької  стоять  незворушні  покупці,  роздивляються  крам  та  не  звертають  жодної  уваги  на  старечі  інтелектуальні  розваги.  Нарешті,  один  з  них  ухвалює  рішення  і  тицяє  пальцем  у  купу  краму:
-  Дайте  мені...
-  Засоби  від  молі,  комах,  шанувальник  чогось,  одинадцять  літер!  -  знов  вигукує  старенька,  яку  цілком  поглинули  кросворди.  Та  покупець  вперто  намагається  привернути  її  увагу  і  наполягає:
-  ...відкорковувач!
-  Неправильно!  -  ображено  кричить  старенька,  -  одинадцять,  третя  "а"!

[b]СЕМЬ  СОРОК[/b]

По  рынку  семенит  старушенция  -  сухонькая  такая,  чистенькая  и  опрятная,  платье  в  мелкий  цветочек,  белые  оборочки,  корзинка.  Это  именно  старушенция,  а  не  старушка,  старуха  или  бабка.  Сквозь  стекла  очков  голубые  глаза  оглядывают  прилавки,  на  которых  горы  яблок,  груш,  абрикосов,  персиков,  винограда  и  прочих  даров  этого  долгого  лета.

Старушенция  останавливается  около  селянина  с  грушами.  У  селянина  -  хитроватый,  лукавый  вид.  Это  ничего  не  значит:  все  наши  селяне  напускают  на  себя  такой  вид,  когда  выходят  на  рынок  что-нибудь  продать,  купить  или  просто  потолкаться  среди  знакомых.

Груши  у  селянина  как  груши,  сейчас  у  всех  такие.  Старушенция,  осмотрев  плоды  и  пощупав  некоторые,  спрашивает  у  селянина:
-  Почем  груши?

Он  с  самым  серьезным  лицом  -  ведь  тут  все  понимают,  о  каком  замечательном  товаре  идет  речь  и  что  сделка  эта  вовсе  не  пустяк  -  отвечает:
-  Семь  сорок.

"Сорок"  звучит  особенно  твердо,  веско  и  неприступно  -  так,  как  будто  в  части  "семь"  селянин  готов  торговаться  и  уступать,  а  вот  в  части  "сорок"  -  ни  за  что.

Брови  старушенции  удивленно  ползут  вверх  и  показываются  над  оправой  очков.  Ведь  у  всех  просто  семь  -  а  тут  еще  какие-то  сорок!  Старушенция,  овладев  собой,  равнодушно  осведомляется  у  селянина  -  так  равнодушно,  как  если  бы  вопрос  представлял  исключительно  академический  интерес:
-  А  почему  же  сорок?

И  тут  селянин  выдает  на  лице  весь  свой  заряд  лукавства,  хитрости  и  тайного  веселья:
-  А  танец  есть  такой!

-  и  каким-то  одним  едва  уловимым  движением  плеч  и  рук  селянин  как  бы  пускается  в  пляс,  заодно  пустив  в  пляс  и  груши,  и  старушенцию,  и  весь  рынок.

Старушенция  понимающе  кивает  и  берет  килограмм  груш,  не  торгуясь.  Ведь  танец  есть  такой!

[b]МОНАХ[/b]

Зима,  Киев,  ранний  вечер.  Я  еду  в  метро.  Перехожу  со  станции  на  станцию,  и  в  длинном  коридоре  замечаю  старика-монаха.  Весь  в  черном,  а  волосы  и  борода  -  белые-белые.  У  ног  старика  лежит  объемистый  мешок,  судя  по  выпирающим  из  него  округлостям  -  с  картошкой.  И  этого  поработил  коварный  корнеплод  -  видно,  устал  таскать  свою  картошку  по  метрополитену,  остановился  отдохнуть.

Подхожу  к  нему,  предлагаю  помощь.  Он  немного  сопротивляется,  но  потом  помощь  принимает.  Едем  мы  с  ним  вместе  до  станции  "Почтовая  площадь"  -  там  он  пересаживается  на  фуникулер  и  едет  наверх,  в  Михайловский  Золотоверхий,  ибо  он  -  служитель  УПЦ  КП.

Едем  мы  в  метро  и  беседуем.  Я  ему  про  свои  дела,  он  мне  про  свои  -  про  свой  сельский  приход.  Хорошо  так,  мирно  беседуем.  Я  упомянул,  что  жена  в  семинарии*  преподает  -  он  начал  расспрашивать,  как  там  и  что.  Вот  и  "Почтовая  площадь",  вот  и  фуникулер.  Дальше  он  сам  справится.  Он  спросил  мое  имя,  а  также  имена  жены  и  детей,  я  спросил,  как  зовут  его.  Обнялись,  он  меня  благословил,  мы  попрощались  и  разошлись:  он  в  свой  монастырь,  я  в  свой  -  за  Марусей  на  танцы.

Иду  и  думаю:  вот,  расскажу  о  нем,  а  как  бы  его  показать?  Внешность  такая  колоритная,  внушительная,  прямо  ветхозаветный  патриарх,  величие  и  смирение.  Эх,  неудобно  было  попросить  его  для  мобильного  позировать,  а  жаль,  таких  фигур  я  давно  не  видел.  Я  бы  просто  хотел  иметь  его  фото  -  даже  не  для  "показать",  а  так,  для  себя.

Следующим  утром  листаю  новостные  странички  в  сети,  и  вижу  своего  старца.  Статья  о  протестах  у  ЦВК,  к  статье  фото:  стоит  мой  патриарх,  в  руках  у  него  древко  (то  ли  флаг,  то  ли  хоругвь),  а  за  ним  -  доблестные  бойцы  с  правопорядком,  в  касках  и  со  щитами.  Ну,  вот  и  встретились...

П.С.  Я  увидел  его  снова  в  январе  2014  на  улице  Грушевского,  в  Киеве.  Он  уговаривал  солдат  ВВ  не  стрелять.

[b]СЕРДИТЫЕ  СТАРИКИ[/b]

Бывает,  едет  себе  автобус  и  едет.  Пассажиры  входят  и  выходят,  платят  за  проезд,  просят  водителя  остановить  «на  углу»,  а  соседей  –  пропустить  или  подвинуться.  Водитель  вежлив,  в  машине  чисто,  мотор  гудит  -  заслушаешься.  Всё  происходит  как-то  динамично  и  при  этом  очень  спокойно,  едва  ли  не  с  удовольствием.

А  бывает  иначе.  Приходится  выслушивать  чужой  бесконечный  разговор  по  мобильному.  То  ли  неизвестный  собеседник  глух,  то  ли  телефон  плох,  но  пассажир  не  говорит  –  кричит.  Иногда  несколько  пассажиров  говорят  одновременно.  Тогда  кажется,  что  они  обменялись  «мобилками»,  и  им  приходится  кричать,  чтобы  их  услышал  человек  в  телефоне  соседа.

Или  еще  хуже  –  рассказ  о  болезни.  Передо  мною  сидели  двое  стариков,  оба  толстые,  неопрятные,  с  осыпанными  перхотью  плечами.  Старушка  громко  рассказывала,  как  ей  удаляли  зуб.  Невольно  –  точнее,  в  принудительном  порядке,  -  я  узнал,  что  страдания  ее  были  неописуемы;  однако  воспоминания  о  них,  по-видимому,  доставляли  ей  большое  удовольствие.  Снова  и  снова  она  смаковала  неаппетитные  подробности;  похоже,  старик  готов  был  слушать  эту  историю  до  конца  маршрута  и  даже  еще  раз  с  самого  начала,  если  бы  история  каким-то  чудом  окончилась  раньше  рейса.

Тут  кто-то  из  пассажиров  передал  через  меня  деньги  за  проезд.  Однако  старики,  ведущие  стоматологическую  беседу,  наотрез  отказались  деньги  передавать.  «Пусть  сам  идет,  -  сказали  они.  –  Ишь,  расселся!»  Я  встал,  сделал  два  шага  и  передал  деньги  водителю.

Однако  в  автобусе  уже  возник  негромкий  ропот.  Старики  продолжали  обсуждать  удаление  зуба,  время  от  времени  бросая  назад  сердитые  взгляды  и  междометия.  Негромкий  ропот  перекатывался  по  автобусу,  постепенно  становясь  все  громче  и  требовательнее.  Пассажирам  хотелось  объяснений.

Тлеющий  скандал,  наконец,  вспыхнул.  Были  заданы  неприязненные  риторические  вопросы.  Они  не  повисли  в  воздухе  –  в  ответ  прозвучала  тоже  довольно  неприятная  риторика.

Я  поспешил  выбраться  из  охваченного  склокой  автобуса.  Однако  в  последний  момент,  когда  я  уже  стоял  на  остановке,  до  меня  донесся  крик  пострадавшей  от  рук  стоматологов  старушки:  «А  если  я  его  деньги  в  грязь  уроню,  мне  их  что  –  подбирать?!»

Вяло  негодуя,  я  шел  по  улице.  И  вдруг  мне  стало  так  стыдно,  так  горько,  что  я  едва  не  побежал  за  уходящим  автобусом.  Это  же  кто-то  когда-то  заставил  эту  старушку  подбирать  оброненные  ею  деньги...  «Была  осень  пол  автобуса  был  залит  обычной  жирной  липкой  грязью  которая  бывает  только  в  наших  черноземных  широтах  автобус  тряхнуло  о  наши  дороги  непослушные  узловатые  пальцы  выпустили  монеты  а  кто-то  громко  и  непререкаемо  орал  поднимай  давай  поднимай  старая  руки-крюки  уронила  поднимай  не  мне  же  их  из  грязи  брать…»,  -  как  одно  слово  пронеслось  у  меня  в  голове.  Стыдно-то  как…

[b]В  ТРОЛЛЕЙБУСЕ[/b]

День  выдался  жарким.  Казалось,  после  недели  дождей  и  туманов  лето  решило  разом  наверстать  все  упущенное  и  раскалило  город  прямо  с  утра.

Старый,  потрепанный  троллейбус  был  полон.  Он  медленно  полз  по  городу,  тяжело,  с  механическими  всхлипами,  раскачиваясь  на  разбитом  асфальте.  На  подъемах  троллейбус  натужно  гудел  мотором,  а  на  остановках  его  двери  распахивались  с  астматическим  вздохом.

Пассажиры  в  троллейбусе  словно  подобрались  -  тоже  старые  и  потрепанные.  Почти  все  -  пенсионеры  с  сетками  и  кошелками,  в  какой-то  бесформенной  одежде  неразличимых  расцветок.  Ехали  молча,  утомленные  долгой  жизнью,  скудной  старостью  и  еще  больше  этим  жарким,  душным  днем.

Остановка.  Вялое  движение  из  троллейбуса,  энергичное,  напористое  движение  внутрь.  Двое  плечистых  парней  в  форме  муниципальной  милиции  ввинчиваются  в  толпу;  слаженно,  одним  движением,  они  усаживаются  на  освободившиеся  места.  Будто  и  не  коснулись  никого  из  пассажиров,  -  толпа  сама  собой  расступилась,  разошлась  перед  ними.  Наверное,  в  милиции  этому  учат.

Они  очень  выделялись  в  этом  троллейбусе,  полном  дряхлых  и  бесцветных  пенсионеров,  -  своей  молодостью,  силой  и  ловкостью,  атлетическими  затылками,  яркими  гимнастерками  и  погонами…  Клонящиеся  к  ним  старики,  с  их  пергаментной  кожей,  выцветшими  глазами,  замедленными,  словно  во  сне,  движениями,  колыхались  рядом  с  ними,  словно  древняя,  побитая  молью  портьера.

Было  в  этих  парнях  нечто  одновременно  и  притягательное,  и  отвратительное.  Наблюдатель,  поначалу  негодовавший  –  «расселись,  а  старики  стоят!»,  постепенно  впадал  в  тошнотное  оцепенение  и  не  мог  отвести  от  них  возмущенного,  а  после  -  страдающего  взгляда.

Изнемогая  от  этой  пытки,  метнувшийся  к  выходу  наблюдатель  понимает,  что  причиняло  ему  такие  муки.  У  одного  из  милиционеров  надкушено  ухо.  Именно  надкушено,  характерным  таким  полукругом…  Наконец,  оторвав  помутневший,  тоскующий  взгляд  от  этого  жуткого  уха,  он  вдруг  вспоминает  что-то...  какие-то  строки…  мысль...  объяснение...  вот,  откуда  же  это:  «[i]Я    замечал,  что  всегда  есть  какое-то  странное  отношение  между  наружностью  человека  и  его  душою:  как  будто  с  потерею  члена  душа  теряет  какое-нибудь  чувство[/i]...»

[b]ПОЛЕТ[/b]

Глубокий,  полупрозрачный  от  возраста  старик  шел  через  улицу.  Улица  тихая,  машин  на  ней  совсем  нет  –  выходной,  но  если  бы  машины  были,  то  здесь  бы  возникла  приличная  пробка.  Ведь  старик,  опираясь  на  свою  палку,  шел  очень  медленно.

Он  был  очень  стар,  и  наверняка  у  его  подъезда  совсем  скоро  появится  дурацкая  красная  крышка  и  кривобокий  автобус  с  грязноватыми  креповыми  лентами,  соседи  торопливо  пробегут  мимо  дурацкого  продолговатого  ящика  и  скроются  в  подъезде,  а  потом  дюжие  руки  –  раз-раз!  –  забросят  удивительно  легкий  ящик  в  автобус,  и  никто  больше  никогда  не  вспомнит  о  нем.

Но  никто  бы  не  сказал,  что  старик,  обремененный  годами  и  болезнями,  с  трудом,  кряхтя  и  ворча,  перебирается  через  дорогу,  под  бордюрами  которой  мягко  колыхались  полупрозрачные  валики  и  рулоны  тополиного  пуха.

Легко  и  плавно,  как  этот  пух,  старик  плыл  над  асфальтом,  словно  несомый  чуть  заметным  ветерком.

Старик  медленно  повернул  ко  мне  голову,  и  я  увидел  его  лицо  –  безмятежное,  светлое,  в  серебристом  нимбе  седых  волос.  Он  с  ласковой  улыбкой  смотрел  на  меня  своими  ясными  голубыми  глазами,  и  небо  то  ли  отражалось  в  них,  то  ли  глядело  из  этих  глаз.

Улица  тихо  светилась,  застыв  в  созерцании  полета  старика  над  асфальтом,  и  все  вокруг  замерло  в  созерцании  этого  полета  -  и  облака  в  извилистой  полосе  неба  над  улицей,  и  птицы,  опасающиеся  кошек,  и  кошки,  стерегущие  птиц,  и  пчелы  над  акацией,  и  листва,  и  все  машины,  люди  и  звуки  во  всем  городе,  а  старик,  которого  мне  только  что  было  так  легко  представить  в  дурацком  ящике  с  красной  крышкой,  вдруг  оказался  здесь  единственным  по-настоящему  живым.

2012-2014  гг

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=491520
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 10.04.2014

Игры разума

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   [b]История  4[/b].  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  4.  ИГРЫ  РАЗУМА[/b]

Наступил  вечер,  а  за  ним  уже  виднелась  ночь.  Димка  поёжился.  День  был  замечательный,  вечер  был  хорош,  но  грядущая  ночь…  Димку  она  пугала,  и  этот  страх  был  тем  ужаснее,  что  страхом  этим  было  не  с  кем  поделиться.  То  ли  стыд,  то  ли  боязнь  непонимания  и  насмешек  –  что-то  удерживало  Димку  от  того,  чтобы  рассказать  хотя  бы  кому-нибудь  о  том,  что  преследовало  его  каждую  ночь,  а  днем  заставляло  с  тревогой  поглядывать  на  часы.
 
Все  началось  совершенно  невинно.  Однажды  поздним  вечером,  когда  Димка  уже  отложил  книгу  и  выключил  свет,  ему  не  удалось  сразу  уснуть.  Возбужденное  повествованием  воображение  рисовало  ему  прерию,  тянущийся  по  ней  караван,  грозу,  погоню,  аллигаторов  –  все  это  мелькало  у  Димки  перед  глазами,  приобретая  все  более  реальные  и  одновременно  фантастические  черты.  Сон  постепенно  настигал  Димку,  и  вот  тут-то,  на  этой  зыбкой  границе  яви  и  забытья,  где  уже  начинаются  сны,  но  ими  все  еще  можно  немного  управлять,  Димку  подстерегала  неожиданность.
 
Он  принялся  населять  сон,  навеянный  книгой,  персонажами  из  других  книг,  фильмов  и  собственных  фантазий.  И  вдруг,  когда  сон  уже  почти  потерял  управляемость,  его  сознание  испуганно  сжалось:  откуда-то,  из  каких-то  смутных  глубин,  приближалось  и  вырисовывалось  в  сумятице  этого  сна  нечто,  как  будто  знакомое,  но  старательно  подавляемое  и  вытесняемое  из  памяти.  Димка  –  тот  Димка,  который  был  персонажем  и  режиссером  собственного  сна,  здорово  испугался:  он  вспомнил,  что  когда-то  давно  этот  образ  уже  преследовал  его.  Он  так  испугался,  что  разбудил  настоящего  Димку,  мирно  спящего  на  диване,  и  даже  успел  передать  ему  этот  образ.  Поэтому  Димка  проснулся  в  совершенной  уверенности,  что  рядом  с  диваном  стоит  нечто  –  то  самое,  тщательно  забытое.
 
У  этого  существа  не  было  имени.  Димка  вспоминал  о  нем  изредка,  как  о  смутном  образе,  и  тут  же  старался  любым  способом  отвлечься,  отвлечься  на  что  угодно,  лишь  бы  не  думать  о  существе.  Если  бы  у  существа  было  имя,  его  нельзя  было  бы  выкинуть  из  головы,  в  этом  Димка  был  уверен.  Только  потом,  через  много  лет,  вспоминая  и  переживая  вновь  свой  детский  страх,  Димка  дал  существу  наименование  –  неназываемый,  именно  так,  с  маленькой  буквы.  Это  была  какая-то  древняя,  заложенная  в  гены  магия:  ничто  и  никто  не  может  воплотиться  без  имени.  Димка  маленький  в  это  верил  безоговорочно,  а  Димка  взрослый  просто  верил  Димке  маленькому,  и  все.
 
Димка  лежал,  плотно  сжав  веки  и  боясь  пошевелиться.  Существо  тоже  затаилось;  Димка  знал,  что  неназываемый  бессилен,  если  не  дать  ему  понять,  что  он  замечен,  а  заметивший  –  испуган.  Существо  умело  стоять  рядом  с  Димкиной  кроватью  совершенно  бесшумно,  не  дыша  и  храня  неподвижность  долгими  часами.  Это  было  великое  противоборство  терпения:  кто  первый  выдаст  себя,  тот  проиграл.  Но  у  Димки  было  преимущество:  от  существа  можно  было  спрятаться  во  сне,  куда  неназываемому  дорога  была  заказана.  Обычно  все  так  и  заканчивалось:  Димка  не  подавал  виду,  что  знает  о  присутствии  неназываемого,  пока  не  приходил  спасительный  сон.
 
Однако  на  этот  раз  существо  явилось  как  раз  оттуда,  куда  Димка  от  него  раньше  убегал.  Значит,  пути  отступления  отрезаны.  Теперь  у  Димки  не  было  выбора:  неназываемый  уйдет,  только  убедившись  в  Димкиной  способности  если  не  подавить  страх,  то  хотя  бы  ничем  его  не  выдать.
 
Димка  затаился,  старательно  удерживая  образ  неназываемого  размытым  и  нечетким.  Он  никогда  не  видел  того,  кого  так  боялся,  однако  представить  его  мог  во  всех  подробностях.  Димка  боролся  изо  всех  сил:  стоило  отпустить  воображение  и  разрешить  ему  показать  Димке  это  существо,  и  Димка  тут  же  заорал  бы  от  ужаса  и  вскочил  с  постели.  А  неназываемый  только  того  и  ждал.
 
Но  полностью  вытеснить  из  сознания  этот  образ  Димка  не  мог,  это  было  ему  не  по  силам.  Поэтому  он  позволял  себе  знать,  каково  существо  на  вид,  но  никогда  не  разрешал  себе  представлять  его.  Димка  знал,  что  у  неназываемого  кабанье  рыло  и  клыки,  тело  покрыто  красновато-коричневой  складчатой  кожей,  а  голова  -  редкой  седоватой  щетиной,  на  макушке  –  два  больших  жестких  уха.  Неназываемый  был  невысок  ростом,  не  больше  метра,  но  широк  и  приземист.  Еще  он  обладал  огромной  физической  силой,  и,  кроме  злобы,  не  знал  других  чувств.  А  еще  он  умел  выжидать  и  таиться  –  свойства,  в  его  деле  незаменимые.
 
…Утро  было  солнечным  и  ничем  не  напоминало  о  пережитом  ночью  ужасе.  Димка  радостно  вскочил  с  постели  и  смело  оглядел  комнату:  он  и  так  знал,  что  сейчас  здесь  нет  никаких  чудовищ  и  прочей  нечисти,  которая  только  во  тьме  устрашает,  сама  оставаясь  неустрашимой.  Но  было  что-то  еще,  что  сделало  это  утро  таким  замечательным,  а  Димку  исполнило  надежды.  Ночью,  когда  он  уже  заснул,  но  все  еще  оставался  на  той  границе,  где  сновидениями  можно  было  немного  управлять,  он  увидел  сон,  в  котором  было  сокрыто  что-то,  какое-то  верное  средство  или  даже  безотказное  оружие  против  неназываемого.  Надо  было  только  вспомнить.
 
Но  к  вечеру  Димкин  оптимизм  угас.  Ему  так  и  не  удалось  припомнить  свой  сон,  и  сейчас  он  мог  думать  только  об  очередном  поединке  с  неназываемым.  На  чьей  стороне  сегодня  будет  удача?..  Наступила  ночь,  Димка  снова  лежал  под  одеялом,  плотно  закрыв  глаза  и  стараясь  не  шевельнуться,  а  неназываемый  стоял  у  кровати,  затаившись,  чутко  прислушиваясь  и  зорко  наблюдая  за  Димкой.  Стоило  Димке  дрогнуть,  выдать  свой  страх  –  и  уже  ничто  бы  его  не  спасло;  пока  неназываемый  только  знал  о  Димкином  страхе,  но  не  видел  его,  он  ничего  не  мог  с  Димкой  поделать.  Димку  только  это  и  спасало,  это,  да  еще  надежда,  что  он  снова  увидит  во  сне  то,  что  могло  избавить  его  от  неназываемого.
 
…Весна,  стремительная,  шумная  весна.  Слепящее  солнце.  Дождь,  гроза,  радуга.  Поля,  огороды,  сады  –  все  зеленое,  сочное,  цветущее.  Скворцы  бегают  по  грядкам,  беспрерывно  кланяясь,  –  то  ли  здороваются  с  сородичами,  то  ли  выхватывают  из  земли  зерна  и  насекомых…  Теплый  воздух  колышется  вокруг  огромными  ласковыми  волнами,  Димку  подхватывают  эти  волны,  выносят  со  двора,  через  огород…  старые  акации…  грунтовая  дорога  –  две  бурых  полосы,  между  ними  –  играющая  росой  изумрудная  грива  спорыша…  Димку  несет  дальше…  солончак…  берег…  серые  песчаные  волны  встречаются  с  желтыми  волнами  лимана…  Ноги  увязают  в  песке,  но  ласковые  волны  не  дают  Димке  остановится  и  оглядеть  горизонт,  во  все  стороны  распахнутый  здесь,  на  стыке  плоской  земли  и  плоской  воды,  волны  влекут  его  дальше…  дальше,  туда,  где  берег  уже  не  идет  вровень  с  лиманом,  а  высоко  вздымается  над  его  желтыми  водами…  Это  скели  –  отвесные  глинистые  обрывы,  высотой  с  девятиэтажный  дом,  истыканные  норами  птиц  и  змей.  Никого.  Ласковые  волны  весеннего  воздуха  здесь  остывают,  встретив  еще  холодное  дыхание  лимана,  они  опускают  Димку  на  песок.  Димка  оглядывается  –  села  не  видно  отсюда,  отсюда  ничего  не  видно,  здесь  есть  только  охряная  вертикаль  скель,  желтая  горизонталь  лимана,  а  между  ними  –  столько  неба,  сколько  может  вместиться  в  широко  раскрытых  глазах…
 
И  тут  Димка  проснулся.  Он  будто  и  не  увидел  ничего,  что  имело  отношение  к  неназываемому,  но  был  совершенно  уверен:  именно  тогда,  той  весной  произошло  что-то,  что  сейчас  поможет  победить  в  противостоянии.  Нужно  только  вспомнить.  И  Димка  крепко  задумался.  Весна  в  селе  была  временем  прекрасным  и  веселым,  и  только  в  одном  она  уступала  лету:  в  садах  и  огородах,  в  малинниках  и  на  виноградниках    -  нигде  не  было  никакого  плода.  Димку  мало  волновали  луковицы,  корнеплоды,  орехи  и  даже  ягоды  -  он  с  нетерпением  ждал  кукурузы,  арбузов  и  подсолнухов.  Однако  всему  этому  предстояло  расти  и  созревать  еще  очень  долго,  ведь  в  те  времена  и  в  той  стране  –  стране  Димкиного  детства  –  люди  питались  от  земли  тем,  что  она  производила,  а  глобальная  торговля  еще  не  отменила  смену  времен  года.
 
Однажды  той  весной  Димка  отыскал  в  сарае  связку  прошлогодних  кукурузных  початков.  Золотые  зерна  сидели  в  ровных  рядах  тесно,  словно  стиснутые  зубы,  и  твердости  были  примерно  такой  же.  Напрасно  взрослые  убеждали  Димку,  что  варить  такую  кукурузу  бесполезно:  он  твердо  решил  добиться  от  окаменевшей  кукурузы  хотя  бы  какой-нибудь  готовности.  И  Димка  соорудил  под  акациями  костер,  подвесил  над  ним  старое  мятое  ведро  с  кукурузой  –  новое  бабушка  давать  решительно  отказалась  –  и  принялся  ждать.  Вода  в  ведре  быстро  закипела,  и  продолжала  кипеть  до  самого  вечера,  так  что  Димке  пришлось  несколько  раз  подливать  воду,  но  кукуруза  не  сдавалась.  Уже  начало  темнеть,  но  Димка  наотрез  отказался  идти  в  дом;  он  сказал  взрослым,  что  опасается,  что  вода  выкипит  или  костер  погаснет.  На  самом  деле  он  не  хотел  пропустить  момент,  когда  кукуруза  будет  готова,  а  в  том,  что  это  произойдет,  Димка  не  сомневался,  как  и  в  том,  что  такую  возможность  ни  за  что  не  упустят  обитающие  вокруг  дома  животные  –  ежи,  крысы,  ондатры  и  лисы.  Димке  были  выданы  ватное  одеяло,  фуфайка,  шапка-ушанка  и  старые  ботинки;  он  все  это  нахлобучил,  завернулся  в  одеяло  и  уселся  у  костра.
 
Поначалу  дело  шло  хорошо;  село  затихло,  невысоко  над  лиманом  загорелись  звезды,  вода  деловито  булькала  в  ведре,  языки  пламени  –  так  напоминавшие  кукурузные  початки  –  весело  прыгали  вокруг  ведра.  Димка  был  уверен,  что  цель  вот-вот  будет  достигнута,  и  он  отведает  горячей  сладкой  кукурузы,  месяца  на  два  раньше  всех  своих  односельчан,  да  и  вообще  всех  соотечественников.  Однако  время  шло,  вода  кипела,  облака  скрыли  звезды,  а  кукуруза  оставалась  все  такой  же  твердой,  какой  она  была  сегодня  утром,  когда  Димка  обнаружил  ее  в  сарае.
 
Димку  начал  одолевать  сон;  он  изо  всех  сил  боролся  с  ним,  вставал,  расхаживал  вокруг  костра,  размахивал  руками,  и  сон  отступал,  но  стоило  ему  присесть,  как  сон  тут  же  наваливался  на  него,  наваливался  мягко,  нежно,  но  совершенно  непреодолимо.  Димка  начал  поддаваться;  ему  показалось,  что  он  закрыл  глаза  лишь  на  мгновение,  но  за  это  мгновение  костер  едва  не  погас.  Димка  вскинулся,  подбросил  в  костер  дров,  долил  в  ведро  воды  и  уселся  у  костра,  твердо  намереваясь  больше  не  сомкнуть  глаз,  но  голова  его  тут  же  упала  на  грудь,  и  Димка  заснул.  Но  и  во  сне  он  продолжал  подбрасывать  ветки  в  костер,  подливать  в  ведро  воду  и  проверять  готовность  кукурузы  кривой  алюминиевой  вилкой.  Потом  из  тьмы  показались  трое  ежей.  Они  остановились  по  другую  сторону  костра,  опасливо  поглядывая  на  Димку  и  потягивая  маленькими  блестящими  носами  запах,  идущий  от  ведра.  Потоптавшись  немного  на  месте,  ежи  подошли  поближе,  уселись  на  задние  лапы  вокруг  костра,  в  передних  у  них  оказались  самодельные,  кое-как  изготовленные  двузубые  вилки.  Этими  вилками  они  потянулись  к  ведру,  ловко  выудили  из  него  початки  и  принялись  есть  кукурузу,  закатывая  от  удовольствия  глаза  и  шумно  дуя  на  пальцы.  Димка  возмутился,  вскочил  и  опрокинул  остывшее  ведро  и  каменную  кукурузу  в  давно  потухший  костер...
 
Теперь  Димка  знал,  что  ему  нужно  делать  ночью,  когда  придет  неназываемый.  Средство  было  надежным,  но  связанно  с  таким  риском,  что  пойти  на  него  мог  только  человек  отчаявшийся,  которому  уже  нечего  терять.  А  Димка  именно  так  чувствовал  себя  каждый  вечер,  когда  за  окном  темнело,  а  комнату  наполнял  сумрак.  Значит,  решено,  так  тому  и  быть…  Когда  солнце  начало  клониться  к  закату,  Димка  все  еще  тешил  себя  малодушной  надеждой,  что  неназываемый  не  придет,  как-то  проведав  о  том,  что  Димка  нашел  против  него  верное  оружие.  Но  в  той  же  мере,  в  какой  Димку  утешала  эта  надежда,  его  угнетало  понимание,  что  неназываемый  –  придет  в  любом  случае,  придет  и  примет  этот  бой.
 
Стемнело.  В  сумерках  загорались,  потом  –  одно  за  другим  –  гасли  окна.  Димка  шел  к  своей  кровати,  как  воины  идут  на  битву,  с  которой  им  не  суждено  вернуться.  С  некоторым  отстраненным  удивлением  Димка  заметил,  что  безнадежность  не  породила  в  нем  обреченности.  Он  совсем  не  ощущал  себя  идущим  на  эшафот,  как  это  мерещилось  ему  днем;  теперь,  когда  финал  был  близок,  он  вдруг  понял,  что  гибель  в  бою  –  это  вовсе  не  поражение.  И  Димка  решительно  лег  на  свой  диван.
 
Стоило  Димке  закрыть  глаза,  как  пришло  уверенное  ощущение,  что  неназываемый  уже  стоит  рядом,  весь  подобравшийся,  преисполненный  испытующего  ожидания  и  предвкушения.  Димка  пытался  не  представлять  себе  неназываемого  и  не  думать  о  том,  что  будет  …  потом,  уже  через  миг.  Он  весь  сосредоточился  только  на  одном  –  на  том,  что  нужно  сделать  прямо  сейчас.  А  остальное  было  уже  не  важно.  Сердце,  только  что  сотрясавшее  Димку  своими  тяжелыми  ударами,  вдруг  успокоилось.  «Сейчас»,  -  как  будто  кто-то  произнес  в  Димкиной  голове,  Димка  повернул  голову  к  неназываемому  и  открыл  глаза…
 
…А  кукурузу  в  том  году  Димке  все-таки  пришлось  попробовать  одновременно  со  всеми  односельчанами,  в  августе.

2013  г.

Иллюстрация:  Ken  Knight  (Australia).  Anglesea

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=491273
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 09.04.2014

На вершине

Вершина!  -  этим  сказано  не  все  ли,
Вся  суть,  вся  соль  и  прочие  приправы,
Спасение  от  всяких  меланхолий,
Последний  плот  последней  переправы.

А  там  такое  -  как  туда  не  рваться?!
Такого  нет  нигде  и  только  там,
Туда  идут  святоши,  святотатцы,
И  те,  кому  подъем  не  по  летам.

И  вот  я  здесь!  Оборваны  все  ногти,
Потерян  глаз  и  многих  нет  зубов,
Колени  содраны  и  сбиты  локти,
И  весь  мой  путь  -  цепочка  из  гробов.

Мои  враги,  друзья,  жена  и  дети,
Мечты,  таланты  и  почти  весь  я  -
Лежат  в  гробах,  которыми  отметил
Свой  путь  сюда  -  из  грязи  да  в  князья!

Сейчас  я  огляжу  весь  мир  с  вершины,
Сейчас  увижу,  в  чем  же  смысл  пути
Со  среднестатистической  равнины
Вперед  и  вверх,  с  крестами  на  груди!

...Судьба  со  мной  сыграла  злую  шутку,
Глазам  своим  поверить  не  хочу
И  сомневаюсь  в  трезвости  рассудка:
Казалось,  плачу;  слышу  -  хохочу...

Вершина  эта  -  вовсе  не  вершина,
Над  ней  встают  других  вершин  главы,
А  мои  жертвы,  раны  и  причины  -
Охапка  просто  полевой  травы...

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=491079
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 08.04.2014

Сквернословие

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   История  2.  Предел  совершенства
   [b]История  3[/b].  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Бремя  отцовства
   История  19.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  20.  Ловцы  человеков  

[b]История  3.  СКВЕРНОСЛОВИЕ[/b]

                           [i]"Человек,  привыкающий  к  бранным  словам,во  все  дни  свои  не  научится  (мудрости)"[/i]
                                                                                       [b]Сирах,  23:19[/b]

Димка  осторожно  выглянул  из-за  песчаного  вала,  который  отделял  солончак  от  узкого  пляжа.  Ему  не  было  видно,  кто  расположился  на  пляже,  среди  невысоких  редких  зарослей  острой  и  колючей  серо-голубой  травы.  Он  видел  только  ступни  ног…  одну,  две,  три,  четыре  пары.  Ступни  были  загорелые,  очень  большие,  просто  огромные,  они  медленно,  как  бы  в  раздумьях,  покачивались  в  воздухе.  Очевидно,  четверо  лежали  на  пляже,  лежали  на  животах,  голова  к  голове,  задрав  вверх  согнутые  в  коленях  ноги.  Они  лениво  и  негромко  о  чем-то  говорили.

Димка  прилег  на  песок  и  прислушался.  Здесь,  у  самой  поверхности  песка,  совсем  не  было  ветра,  но  эта  тишина  была  такой  вязкой  и  цепкой,  что  в  ней  глохли  все  звуки,  не  только  легкое  посвистывание  ветра.  Теперь  он  совсем  не  слышал  голосов  четверых,  расположившихся  на  пляже.

Димка  стал  подбираться  к  верхнему  краю  песчаного  вала,  стараясь  не  высовываться,  но  с  таким  расчетом,  чтобы  оказаться  поближе  к  людям  на  пляже,  ничем  не  выдавая  своего  присутствия.  Это  было  нелегко.  Сероватый  песок  осыпался  под  локтями  и  коленями,  и  если  Димка  двигался  медленно,  то  съезжал  вниз  по  склону  вместе  с  песком.  Наконец  ему  удалось  упереться  пальцами  ног  в  корень  какого-то  колючего  растения;  Димка,  затаив  дыхание,  высунулся  из-за  вала,  совсем  чуть-чуть,  чтобы  только  слышать  голоса  людей  на  пляже.

Ничего  необычного  в  том,  что  на  пляже  находились  люди,  не  было.  Тут  всегда,  в  любое  время  суток,  можно  было  встретить  рыбаков,  пастухов  и  детей  рыбаков  и  пастухов.  Иногда  какой-нибудь  изможденный  солнцем  механизатор  загонял  свой  трактор  прямо  в  неглубокую  воду;  пока  он  неподвижно  лежал  на  воде,  ребятишки  скакали  на  горячем  высоком  сидении  и  дергали  многочисленные  рычаги  в  запыленной  раскаленной  кабине.  Но  вот  эти  люди  на  пляже  Димку  испугали.

Димка  пришел  искупаться;  жара  в  эти  дни  стояла  необыкновенная,  стояла  уже  давно,  и  к  лиману  приходилось  бегать  часто.  Пока  Димка  пересекал  унылый,  покрытый  неземного  вида  растительностью  солончак,  изнемогая  от  желания  поскорее  окунуться  в  теплую,  но  всё  же  освежающую  воду,  и  уже  томясь  необходимостью  снова  пересекать  эту  горячую  полосу  земли  по  пути  домой,  он  вполне  ощущал  себя  в  своём  привычном  мире.  Ощущение  было  очень  уютным  и  совсем  незаметным;  только  утратив  его,  можно  было  почувствовать  и  оценить  такую  потерю.  Специально  Димка,  конечно,  ничего  такого  не  думал.  Лет  через  тридцать,  не  рискуя  отпустить  от  себя  своих  детей  ни  на  шаг,  он  с  огромной  тоской  вспоминал  то  время,  наполненное  незаметным  чувством  безопасности.  Но  сейчас,  выбежав,  наконец,  на  пляж,  Димка  впервые  ощутил  всё  неудобство  нового  для  него  чувства  опасности  и  угрозы.

Эта  угроза  исходила  от  людей,  лежавших  на  песке  неподалеку  от  того  места,  где  Димка  выбежал  на  берег.  Димка  вовсе  не  обратил  бы  на  них  внимания,  если  бы  не  язык,  на  котором  они  говорили.  Тяжкие,  короткие,  незнакомые  и  непонятные  слова  перемежались  со  словами  обыкновенными,  знакомыми  и  понятными.  И  таким  на  Димку  от  этих  слов  повеяло  холодом,  что  ему  совершенно  расхотелось  лезть  в  воду.  Вода  лимана  вдруг  показалась  ему  липкой,  пенистой  слизью;  небо  приобрело  зеленоватый  оттенок.  Раскаленный  песок,  на  котором  можно  было  стоять,  только  прыгая  с  ноги  на  ногу,  вдруг  присосался  к  ногам,  как  трясина.  Потянуло  гнилью.  Димка  испугался  и  поспешил  спрятаться  в  зарослях  осоки,  примыкавших  к  пляжу.

Но  любопытство  оказалось  сильнее  страха.  Димка  не  побежал  домой  и  не  пошёл  на  другой  участок  берега,  где  никого  не  было.  Он  постарался  подобраться  поближе  к  людям  на  пляже  и  попытаться  установить,  на  каком  языке  и  о  чём  они  говорили.  Вот  так  он  оказался  таящимся  за  гребнем  песчаного  вала,  отделяющего  пляж  от  солончака.  Прислушиваясь  и  потихоньку  подкрадываясь,  он  смог  не  только  расслышать  все  незнакомые  слова,  но  и  узнать  тех,  кто  лежал  в  траве  на  пляже.  Эти  четверо  были  Димкиными  односельчанами,  которые  недавно  вернулись  в  село  после  службы  в  армии.  Как  их  провожали  в  армию,  Димка  по  малолетству  своему  помнил  смутно,  а  вот  их  возвращение  –  очень  хорошо.  Встречали  их  весело  и  шумно,  да  и  сами  они  оказались  людьми  шумными.  Они  еще  не  занялись  никакой  работой,  и  проводили  время,  раскатывая  по  селу  и  окрестностям  на  купленном  вскладчину  мотоцикле  с  коляской.  Мотоцикл  был  темно-вишневый,  лаковый,  на  солнце  он  ослепительно  сверкал  хромированными  деталями.  Преследуемый  возмущенными  собаками,  грохочущий  механизм  с  четырьмя  гикающими  седоками  то  и  дело  проносился  по  сонным  улицам,  поднимая  тучи  пыли  и  распугивая  кур,  уток  и  гусей.

Димка  тем  временем  отвлекся  от  подглядывания  и  подслушивания;  он  съехал  вниз  по  песчаному  валу  и  потихоньку  пошёл  домой.  В  его  голове  короткой  чередой  проплывали  новые  слова.  Димке  эти  слова  не  понравились:  мало  того,  что  смысл  их  был  неясен;    произнесенные  вслух  или  мысленно,  они  звучали  отвратительно.  Но  отвязаться  от  этих  слов  было  невозможно;  словно  назойливые  мухи,  они  вертелись  в  Димкиной  голове.  О  чем  бы  он  ни  пытался  думать,  гадкие  слова  перемежали  его  мысли,  встраивались  в  них,  становясь  их  частью,  чуждой  и  неуместной,  придающей  этим  мыслям  какую-то  грязную,  злую  окраску.  Димка  даже  встряхивал  головой,  но  проклятые  слова  никак  не  удавалось  изгнать  или  хотя  бы  приглушить.  Если  бы  он  не  услышал  их  сегодня,  то  сам  бы  их  не  придумал  и  не  сочинил;  но  однажды  услышанные,  они  прочно  засели  в  памяти,  так,  словно  всегда  там  были.  Когда  он  подходил  к  дому,  он  уже  ни  о  чем  другом  и  думать  не  мог;  он  шел,  обхватив  руками  голову,  в  которой  кричали,  вопили  и  орали  ненавистные  слова.

Навстречу  Димке  из  летней  кухни  вышла  бабушка  и  позвала  его  обедать.  Димка  открыл  было  рот,  чтобы  сказать,  что  при  такой  жаре  ему  есть  совсем  не  хочется,  но  вместо  этого  выкрикнул  одно  из  новых  неотвязных  слов,  которое  в  этот  момент  звучало  у  него  в  голове.  Бабушка  отпрянула  от  Димки,  будто  он  ударил  её.  Очень  быстро  она  опомнилась,  встала  перед  ним,  широко  расставив  ноги  и  уперевшись  кулаками  в  бедра.  Сердитым  голосом  она  сказала:
-  Молодой  человек!  Я  такого  даже  от  штрафников  на  фронте  не  слышала!  Да  как  ты  смеешь?!

Тут  подоспел  дедушка.  Когда  бабушка  объяснила  ему,  в  чём  дело,  спокойные  голубые  глаза  дедушки,  добрейшего  из  всех  взрослых,  которых  знал  Димка,  полыхнули  таким  ослепительным  огнём,  что  Димка  зажмурился.  Дедушка  и  бабушка  ему  еще  что-то  долго  говорили,  то  вместе,  то  по  очереди.  А  Димка  ничего  не  слышал  и  не  видел,  так  и  стоял,  зажмурившись,  страдая  от  того,  каким  ему  пришлось  увидеть  дедушку,  а  еще  больше  от  неумолчного  хора  отвратительных,  тошнотворных  слов,  так  и  не  утихших  в  его  голове.

Димкина  жизнь  превратилась  в  кошмар.  Он  укрылся  на  огороде,  бродил  среди  высоких  подсолнухов  и  кукурузы  и  мучился,  как  от  зубной  боли.  Ему  не  хотелось  ни  играть,  ни  купаться,  ни  есть,  ни  пить.  Только  бы  избавиться  от  этого  наваждения,  только  бы  вытряхнуть,  выкинуть  из  головы  наглых  захватчиков!  Но  если  от  чужих  взглядов  можно  было  укрыться  в  зарослях  огородной  растительности,  то  от  того,  что  происходило  в  голове,  укрыться,  спастись  было  невозможно.

На  следующий  день  Димку  увезли  в  город.  У  взрослых  появились  там  какие-то  дела,  и  Димке  тоже  пришлось  ехать.  За  летние  месяцы  он  успел  позабыть,  как  выглядит  город,  и  теперь  был  даже  рад  этой  поездке,  которой  бы  в  другом  случае  возмутился.  Как,  забрать  его  с  лимана,  из  села  в  это  бетонное  пекло?!  –  Но  сейчас,  рассматривая,  будто  впервые,  улицы  и  площади,  Димка  с  облегчением  отвлекался  от  ненавистных  слов.  Может  быть,  они  тоже  раньше  не  бывали  в  городе,  и  теперь  притихли,  осматриваясь  в  незнакомом  месте?

Но  уже  на  следующий  день,  оббежав  окрестности  своего  дома  и  обнаружив,  что  за  лето  ничего  не  изменилось,  а  большинство  сверстников  всё  ещё  находились  в  летних  лагерях,  на  море  и  в  селе,  Димка  снова  подвергся  нападению  непонятных  слов.  Не  в  силах  больше  сдерживаться,  он  спрятался  в  зарослях  каких-то  высоких  розовых  цветов,  сел  на  корточки  и  стал  бормотать  эти  слова,  словно  выплевывать  их,  –  в  сухую  коричневую  землю,  в  похожие  на  укроп  листья,  в  глупые  цветы.  Поначалу  Димке  стало  только  хуже;  когда  слова  наполнили  собой  воздух,  день  померк,  растения  стали  вянуть  и  клониться  над  Димкиной  головой,  муравьи  и  солдатики  кинулись  врассыпную  из-под  Димкиных  ног.  Димку  мутило,  он  задыхался,  продолжая  бормотать  эти  бессмысленные  мерзости,  сами  собой  сплетавшиеся  в  некие  последовательности,  своим  звучанием  еще  более  отвратительные,  чем  составлявшие  их  слова.  Наконец,  Димка  обессилел  и  замолчал;  он  чувствовал  себя  разбитым  и  больным.  Может,  у  него  температура?  Он  пощупал  лоб  –  лоб  был  влажным  и  холодным.  Горестно  вздохнув,  Димка  встал  с  земли,  отряхнул  колени  и  с  покорностью  приготовился  к  новому  взрыву  невидимой  дряни  в  своей  голове.

Но  ничего  не  произошло.  Слова  молчали.  Короткие  Димкины  мысли  проносились  гладко  и  легко,  не  натыкаясь  на  ухабы  и  ямы  непонятного  словарного  запаса.  Димка  понимал,  что  при  желании  он  мог  бы  вызвать  в  памяти  новые  слова,  но  такого  желания  не  было,  и  слова  послушно  исчезли  в  каком-то  сумраке,  не  то,  чтобы  позабытые,  но  без  усилий  из  него  не  извлекаемые.  Димка  испытал  короткий,  яркий  прилив  торжества.  Он  свободен!

Вернувшись  в  село,  первым  делом  Димка  побежал  на  пляж.  Ему  хотелось  –  издали,  конечно,  и  только  про  себя,  не  вслух,  -  рассказать  четырем  «дембелям»  о  своей  победе  над  той  заразой,  которую  Димка  так  неосмотрительно  от  них  подхватил.  Но  их  на  пляже  не  оказалось.  Димка  вошел  в  заросли  серо-голубой  травы,  где  обычно  эти  парни,  лежа  на  животах,  голова  к  голове,  задрав  согнутые  в  коленях  ноги  вверх,  играли  в  карты,  обмениваясь…  стоп!  –  не  важно,  чем  они  обменивались.  Димка  осмотрелся,  поводил  ногой  в  бугристом  сероватом  песке.  Что-то  блеснуло.  Грубый  тяжелый  перстень  серо-медного  цвета.  Очевидно,  кто-то  из  парней  его  здесь  обронил  или  забыл,  сняв  перед  купанием.  Димка  поднял  перстень,  примерил  на  свои  пальцы.  Перстень  был  ему  слишком  велик.  А  нет  ли  здесь  еще  чего-нибудь?  Но  больше  ничего,  кроме  надорванного  туза  пик,  затерявшегося  в  траве,  Димке  не  попалось.  Но  он  ликовал.  Победа  над  врагом  –  а  это  был  враг,  и  это  была  победа  -  была  самой  настоящей,  и  даже  с  трофеями,  правда,  без  пленных.

Но  Димке  хотелось  все  же  взглянуть  на  этих  парней,  хотя  бы  издали,  сжимая  в  кулаке  перстень  и  наслаждаясь  незамутненностью  своих  мыслей.  Не  может  быть,  чтобы  слова,  причинявшие  Димке  такие  страдания,  не  доставляли  и  им  каких-то  неудобств.  Но  рослые,  сильные,  прошедшие  армию  мужчины  так  и  не  смогли  от  этих  слов  отделаться,  а  Димка  –  смог.

Он  не  стал  бегать  по  селу,  разыскивая  парней.  Димка  был  уверен,  что  рано  или  поздно  они  сами  появятся  на  своем  мотоцикле.  Но  прошел  день,  второй  –  их  не  было.  А  на  третий  день  над  селом  вдруг  заныла,  потянулась  какая-то  тоскливая  мелодия,  нагнавшая  на  Димку  не  печаль,  а  ужас.  Мелодия  звучала  так  медленно,  что  невозможно  было  составить  себе  впечатление,  какова  же  она,  и  пропеть  ее  про  себя  чуть  быстрее;  только  равномерные  гулкие  удары  барабана  и  звон  тарелок  указывали  на  наличие  в  мелодии  какого-то  ритма.  Димке  хотелось  завыть,  как  это  делали  сейчас  все  собаки  в  селе.

Оказалось,  что  село  хоронило  четверых  парней,  недавно  вернувшихся  домой  после  службы  в  армии.  Они  разбились  на  мотоцикле.  По  селу  проходило  шоссе,  соединявшее  два  областных  центра.  Это  была  единственная  в  их  селе  асфальтированная  дорога.  Все  ответвления  от  неё,  которые  вели  в  село,  были  грунтовыми,  и  спускались  от  «асфальта»  к  улицам  села  –  тоже  грунтовым  –  наподобие  обрывов,  очень  круто.  Тот,  кто  выезжал  из  села  на  «асфальт»,  до  последнего  момента  не  видел,  движется  ли  по  главной  дороге  какой-то  транспорт,  и  сам  тоже  оставался  невидимым  для  его  водителя.  Мотоцикл  с  четырьмя  седоками  выскочил  на  дорогу  прямо  под  колеса  самосвала.  Все  они  погибли  на  месте.

Димка  не  стал  смотреть  на  траурную  процессию,  он  побежал  к  тому  перекрестку,  где,  по  словам  соседского  мальчишки,  случилась  эта  авария.  Дорога  была  пустынна.  На  придорожном  столбе  висели  венки  в  черных  лентах.  На  сером  асфальте  валялись  осколки  стекла,  какие-то  гайки  и  пружинки;  черно-коричневое  пятно,  посыпанное  песком,  тянулось  по  дороге  от  перекрестка  метров  на  десять.  Над  пятном  жужжали  насекомые.

Димка  стоял  у  дороги,  его  взгляд  был  прикован  к  этому  пятну,  и  никаких  мыслей  не  было  в  его  голове.  Его  уши  наполняло  жужжание  насекомых,  вившихся  над  черно-коричневым  пятном  на  сером  асфальте,  это  жужжание  не  давало  сосредоточиться,  оно  гипнотизировало,  делало  Димку  сонным  и  безвольным.  Неизвестно,  сколько  бы  он  там  простоял;  но  тут  по  дороге  промчалась  машина,  обдав  Димку  горячим  воздухом  и  песчинками.  Димка  вздрогнул,  сжал  в  кулаке  грубый  перстень  серо-медного  цвета,  повернулся  и  побежал  обратно  в  село.

2012  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=490824
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 07.04.2014

Случай в Вероне

Жили-были  три  вороны
На  окраинах  Вероны.
На  одном  суку  сидели,
Из  одной  тарелки  ели,
На  одной  постели  спали,
В  рощу  все  одну  летали,
В  общем,  жили  как  семья
Среди  тучи  воронья.

Как-то  утром  три  вороны
Две  нашли  в  траве  короны.
Как  их  можно  поделить?  -
Две  втроем  нельзя  носить!
Кто  захочет  уступить?
Что  тут  делать,  как  тут  быть?  -
И  в  окрестностях  Вероны  
Три  поссорились  вороны.

Ссора,  гвалт,  скандал  и  драка,
Не  семья  теперь  –  клоака:
Ругань,  склоки,  суета,
Вся  закончилась  еда,
В  доме  грязь  и  неуют  -  
Делят,  а  не  любят  тут...
А  пока  дрались  вороны,
Воры  унесли  короны.

В  тишине,  тоске,  печали
Дни  свои  теперь  встречали
Три  вороны  из  Вероны,
Что  нашли  в  траве  короны.
Что  нашли  –  то  потеряли,
Только  будто  воры  взяли
Что-то  большее  у  них,
У  ворон  у  всех  троих.

И  растаяла  семья
Среди  тучи  воронья...

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=490821
рубрика: Поезія, Сказки, детские стихи
дата поступления 07.04.2014

День тот был, как намокшее письмо

День  тот  был,  как  намокшее  письмо,  он  расползался  на  клочки,  буквы  расплывались,  я  пытался  собрать  и  склеить  эти  клочья,  осторожно,  на  свет,  разбирая  тающие  строки,  но  лист  распадался  у  меня  в  руках,  и  то,  что  вот  уже  казалось  таким,  что  может  быть  прочитано  и  не  будет  лишено  смысла,  вновь  превращалось  в  моих  пальцах  в  месиво  раскисших  волокон,  строчек  и  потеков.  Я  складывал  лиловеющие  клочки  и  так,  и  эдак,  и  смысл  полупрозрачного  письма  менялся,  но  ускользал  всякий  раз,  как  только  мне  казалось,  что  я,  наконец,  разобрал  написанное,  и  оттого  занятие  это  было,  по-видимому,  делом  пустым,  но  бросить  его  не  было  никакой  возможности…

Мы  шли  по  улицам,  которые  все  были  мне  хорошо  знакомы,  но  никак  не  могли  оказаться  ни  здесь,  ни  где-либо  еще,  ни  вместе,  ни  порознь.  Все  эти  улицы  я  знал  слишком  хорошо,  чтобы  не  узнать  их  по  первым  же  булыжникам  неровной  мостовой.  Это  был  Киев,  и  улицы  это  были  киевские,  не  было  в  том  ни  малейших  сомнений,  как  не  бывает  сомнений  в  том,  что  эта  улица  харьковская  или  эта  -  николаевская,  когда  ты  идешь  по  Харькову  или  Николаеву,  идешь  и  не  задумываешься,  что  «это  –  Харьков»  или  «это  –  Николаев».    Я  знал  наверняка,  что  это  Киев,  так  же  твердо,  как  и  то,  что  этих  киевских  улиц  в  Киеве  не  найти.

Ах,  какие  это  были  улицы!  Одна  шла  по  самому  верху  огромной  крепостной  стены,  стена  была  древняя,  сложенная  из  камней  и  булыжников,  к  ней  от  окрестных  улиц  поднимались  лесенки  и  лестницы,  и  даже  как  будто  вон  там,  слева  –  небольшая  канатная  дорога.  На  стене  стояли  аккуратные  двухэтажные  домики,  и  во  всех  первых  этажах  были  лавочки:  кондитерские,  зеленные,  сувенирные,  шляпные,  лавочки  с  головками  сыра  и  старинными  книгами  в  витринах,  крохотные  кофейни,  парикмахерские  салоны  и  зубоврачебные  кабинеты  на  одно  кресло.  Во  вторых  этажах  жили,  жили  весело  и  шумно,  и  из  распахнутых  окошек  доносилась  музыка,  выглядывали  оттуда  коты,  дети,  студенты  в  шляпах,  старики  с  трубками  и  старушки  в  чепцах,  а  на  подоконниках  стояли  горшки  с  геранями  и  азалиями.  Улица  была  узкой,  но  бойкой,  народ  сновал  во  все  стороны,  люди  выныривали  из  лавочек  и  проулочков  шириной  в  один  кошачий  шаг,  здоровались,  приподнимая  шляпы,  стучали  тросточками  и  напевали.

Другая  улица  начиналась  как  вход  в  пассаж,  она  и  была  входом  в  пассаж,  и  пассаж  этот  расширялся,  рос,  вот  уже  появлялись  в  нем  колонны,  а  потом  и  группы  колонн,  а  потом  и  отдельные  небольшие  здания  подпирали  свод  пассажа,  который  все  шел  куда-то  в  глубину  квартала,  и  там,  дальше,  можно  было  видеть  целые  дворцы,  построенные  среди  этого  пассажа,  и  рощи,  посаженные  среди  дворцов,  и  фонтаны,  устроенные  в  рощах.  Все  в  этом  пассаже  было  сложено  из  белого  и  желтого  ракушечника,  и  вокруг  этих  пористых  камней  как  будто  стояло  тихое  белое  и  золотое  свечение,  и  свет  в  пассаже  оттого  был  приглушенным,  мягким,  и  люди,  сновавшие  среди  колонн  и  деревьев,  казалось,  проплывали  в  чуть  загустевшем  от  каменного  сияния  воздухе,  будто  жители  подводного  города,  казалось,  даже  мелькали  кое-где  веера  плавников  и  вуали  хвостов,  а  на  дорожках  и  площадках,  выложенных  розоватыми  плитами,  играли  подвижные  тени,  какие  бывают  видны  в  ясную  погоду  на  неглубоком  морском  дне.

Третья  улица  шла  по  широким  каменным  лестницам,  пологим  и  неспешным,  будто  склоны  холмов.  Лестницы  вели  вверх  и  вправо,  вниз  и  влево,  уводили  к  вершинам  зубчатых  башен  и  на  самое  дно  ущелий,  образованных  глухими  стенами  домов,  и  вновь  выводили  на  площади,  полные  солнечного  света  и  трепета  крыльев,  и  снова  вели  куда-то,    среди  балюстрад,  беседок,  фонтанов,  зданий  и  башен.  И  вот  тут,  когда  улица  снова  свернула  вправо  и  превратилась  в  узкую  лестницу  с  высокими,  будто  не  для  человека  ступенями,  нам  повстречались  трое.  Высокого  роста,  широкоплечие,  с  правильными  чертами  лица,  такими,  какие  можно  увидеть  в  учебнике,  оттого  и  запомнить  нельзя,  не  кто-то,  а  просто  –  человек,  Homo.  Трое  шли  нам  навстречу,  мы  разминулись,  протиснувшись  на  узкой  лестнице.  Но  вскоре  они  догнали  нас,  шли  в  двух  шагах  позади  и  вели  тихую  беседу.  Говорили  они  о  дротиках  и  дартсе,  но  в  каком-то  таком  странном  ключе,  что  понять  было  ничего  нельзя.  Будто  бы  дротики  –  и  не  дротики,  будто  бы  дартс  –  и  не  дартс.  Впрочем,  говорили  они  негромко,  я  особо  не  прислушивался,  но  вдруг  моя  спутница...

-  но  кто  она,  кто,  моя  спутница?  Я  знал  это,  и  я  не  знал  этого,  точно  так  же,  как  я  был  уверен,  что  идем  мы  с  ней  по  киевской  улице,  которую  в  Киеве  не  сыскать  -

...вскрикнула  и  схватилась  левой  рукой  за  правое  плечо.  Я  посмотрел:  из  ее  плеча  торчала  игла,  блестящая,  длинная  и  тонкая,  игла  прошла  сквозь  одежду  и  только  коснулась  кожи.  Я  схватил  иглу  и  обернулся  к  людям,  которые  шли  за  нами  и  теперь  остановились  шагах  в  двух.  Я  знал,  что  это  их  рук  дело,  знал  наверняка,  как,  бывает,  знаешь  во  сне.  Они  стояли  спокойно  и  неподвижно,  молча  глядя  на  нас,  а  в  моей  голове  вдруг  оказался  человек  в  камуфляже  и  в  шлеме,  с  защитным  щитком  для  глаз,  он  резко  поднял  пейнтбольный  пистолет,  коротко  прицелился  и  –  раз!  раз!  раз!  –  расстрелял  мои  глаза  шариками  с  красной  краской.

И  тут  я  узнал  одного  из  троих:  пять  лет  назад  он  шел  по  подземному  переходу  в  центре  Киева,  как  и  сейчас  одетый  в  черные  джинсы  и  черную  кожаную  куртку,  шел  медленно,  держа  руки  в  карманах,  остановился,  привлеченный  электронным  зазывалой  у  боксерской  груши,  на  которой  каждый  мог  испытать  свою  силу  и  получить  ее  оценку.  Он  остановился  у  груши,  покривил  неуверенно  рот  и  тут  же  ударил  ее,  ударил  так  быстро,  что,  казалось,  даже  не  вынул  рук  из  карманов,  но  вот,  груша  застыла,  замолчал  электронный  зазывала,  погасли  лампочки,  умолкла  музыка.  Он  спрятал  руку  в  карман,  презрительно  покривил  рот  и  ушел.

Вот  сейчас  я  узнаю,  что  произошло  с  грушей,  тогда,  пять  лет  назад.  Стрелок  перезарядил  маркер  и  начал  расстреливать  мою  голову  изнутри  шариками  с  ядовито-желтой  краской.  Но  это  уже  не  имело  значения:  моя  спутница  извлекла  из  рукавов  и  воротника  своей  курточки  еще  десяток  блестящих  длинных  игл.  Мы  стояли  друг  против  друга  на  узкой  лестнице,  молчали,  и  молчание  это  было  красноречивей  всякого  слова.

Полицейский,  флегматичный,  чуть  полноватый,  в  хорошем  светло-коричневом  костюме,  взглянул  на  молодых  людей,  на  нас,  на  иглы  и  усмехнулся.  Эта  усмешка  была  еще  красноречивее  нашего  молчания  на  лестнице,  неведомо  как  приведшей  нас  в  полицейский  участок,  занимавший  солнечную  мансарду  над  обширной  площадью  с  фонтаном.  И  молодые  люди  исчезли,  будто  и  не  было  их  тут,  я  оказался  в  глубоком  кожаном  кресле  за  столом  полицейского,  моя  спутница  сидела  на  широком  подлокотнике  этого  же  кресла  и  смеялась,  комиссар  тоже  смеялся,  расположившись  на  краю  своего  стола,  мы  пили  кофе  из  маленьких  белых  чашечек,  а  ветер  играл  занавесями  и  бумагами  на  столе  комиссара.  И  вот  мы  уже  выходим  из  этой  уютной  мансарды,  окруженные  запахом  кофе,  я  оборачиваюсь,  чтобы  в  последний  раз  махнуть  рукой  комиссару,  и  слышу,  как  он  произносит  «на  всякий  случай»,  и  вижу,  как  он  держит  двумя  пальцами  тяжелую  блестящую  пулю,  и  опускает  ее  в  конверт,  и  кладет  конверт  на  стол,  где  уже  лежит  десяток  таких  конвертов,  и  дверь  за  мной  закрывается,  и  вот  мы  уже  на  какой-то  широкой  хорошо  знакомой  улице.

Тут  откуда-то  слева  и  сзади  выбежал  Макс,  бежал  он  в  своей  обычной  манере,  словно  маленький  маневровый  паровоз,  старательно  работая  локтями,  будто  шатунами,  и  так  это  было  похоже  на  паровоз,  что  мне  виделось  облачко  трудолюбивого  пара  вокруг  его  локтей  и  над  головой.  Он  выбежал  откуда-то  слева  и  сзади,  поравнялся  с  нами  и,  не  снижая  скорости,  помчался  дальше,  не  оглядываясь  и  не  теряя  ни  целеустремленности,  ни  смешной  деловитости  своего  бега.  Еще  несколько  шагов,  еще  несколько  движений  локтей,  и  Макс  начал  смещаться  вправо,  как  это  обычно  бывает  с  маленькими  детьми,  которые,  откуда  бы  ни  появились  и  куда  бы  ни  шли,  все  равно  рано  или  поздно  оказываются  прямо  перед  тобой  и  останавливаются  внезапно,  всегда  внезапно  и  именно  тогда,  когда  ты  отвернулся,  продолжая  краем  глаза  видеть  маленького  спутника,  и  находишься  в  такой  фазе  своего  шага,  что  ни  остановиться,  ни  повернуть  нельзя,  не  теряя  при  этом  своего  взрослого  громоздкого  достоинства.  И  ты  все-таки  останавливаешься,  балансируя  руками,  шляпой,  очками,  портфелем,  мороженым,  нависая  угрожающе  над  юным  исследователем  потерянных  пуговиц  и  майских  жуков,  который  тут  же  оборачивается,  чтобы  поделиться  находкой,  и  –  о,  добрые  боги!  –  никогда  не  замечает  твоего  нелепого  и  неловкого  положения,  ведь  пуговица,  жук  и  папа  –  они  же  такие  «ну,  да,  замечательные»,  такие  «ну,  да,  чудесные»,  единственные  в  своем  роде,  с  этими  своими  дырочками,  зелеными  надкрыльями,  шляпой  и  портфелем...  

Макс  стал  смещаться  вправо,  и  я  уже  знал,  что  новая  траектория  его  движения  –  теперь  уже  красная  и  пульсирующая  –  оказывается  в  ближайшей  точке  пространства  и  в  ближайшем  моменте  времени  совмещена  с  траекторией,  по  которой  движется  огромный  троллейбус-гармошка,  странный,  невиданный  троллейбус,  первый  вагон  которого  розово-фиолетовый  и  цилиндрический,  как  аэробус  какого-то  лоукоста,  а  второй  -  черный,  глухой,  рубчатый,  без  окон,  тусклый  и  матовый,  весь  неправдоподобный  и  непохожий  ни  на  что.  Еще  ничего  не  произошло,  еще  даже  нельзя  было  с  уверенностью  сказать,  что  это  или  что-то  другое  может  произойти,  а  в  моем  сознании  уже  написался  и  состоялся  сценарий  предстоящих  событий,  и  та  молниеносность  и  завершенность  картины,  которую  я  только  что  срежессировал    и  посмотрел,  сделала  меня  совершенно  беспомощным.  Сделать  уже  было  ничего  нельзя,  решительно  и  бесповоротно  –  ничего.

И  тут  троллейбус  начал  тормозить,  казалось,  его  огромные  колеса  упираются  в  асфальт,  который  подается,  вздыбливается,  вспучивается  вокруг  них,  и  троллейбус  врастает,  погружается    в  дорогу  своим  первым  розово-фиолетовым  вагоном,  а  второй  вагон  в  силу  неизвестного  мне  закона  физики  приподнимается  над  дорогой,  поднимается  черным  своим  невозможным  телом,  окруженным  голубым  электрическим  сиянием,  поднимается  медленно,  бесшумно  и  величественно,  пока  не  образует  с  первым  вагоном  почти  прямой  угол  и  замирает  там,  зримо  наслаждаясь  своим  новым  положением.  Еще  доля  времени  –  и  второй  вагон  рухнет  на  дорогу  с  лязгом  и  грохотом,  нимало,  впрочем,  не  сдвинув  с  места  первый  вагон,  который  погрузился  в  асфальт  уже  почти  по  самую  крышу,  и  только  три  оранжевые  звезды  над  его  головой  все  еще  видны,  только  не  там,  где  над  улицей  сплетаются  провода,  дорожные  знаки  и  фонари,  а  где-то  у  самых  ног  Макса,  который  все  еще  с  видом  маленького  маневрового  паровоза  бежит  по  улице.

И  в  эту  долю  времени,  пока  черный  вагон  висит  в  воздухе,  а  три  оранжевые  звезды  горят  у  ног  Макса,  вся  улица  приходит  в  движение.  Тормозное  усилие  троллейбуса  оказалось  слишком  велико,  и  теперь  все  неподвижное  на  улице  -  дома,  и  светофоры,  и  припаркованные  автомобили,  и  холм  на  той  стороне  улицы,  и  овраг,  по  которому  я  бегал  в  детстве,  -  ведут  себя  так,  словно  их  неподвижность  была  слишком  быстрой  и  опасной  для  маленького  маневрового  паровоза,  направленной  в  ту  же  точку  пространства  и  в  тот  же  момент  времени,  где  сейчас  могла  пролегать  только  одна  траектория  –траектория  Макса.  И  все  неподвижное  пришло  в  движение  так,  будто  бы  было  чем-то  остановлено  в  своем  стремительном  движении  в  эту  самую  точку,  сейчас  –  запрещенную  для  всех,  кроме  Макса,  все  вокруг  уходило  в  безнадежный  занос,  с  визгом  и  скрежетом  разворачиваясь  и  цепляясь  за  землю,  чтобы  удержаться  там,  вне  этой  крохотной  точки,    где  их  стремительная  неподвижность  встречалась  с  красной  пульсирующей  траекторией.  Холм  на  той  стороне  улицы  тяжело  поднялся  и  опал  с  гулом,  тряхнув  улицу,  но  удержался  и  не  двинулся  в  запрещенную  точку  ни  на  йоту.  Машины,  стоявшие  только  что  у  тротуара,  сорвались  с  места,  полетели  мимо  Макса,  совсем  рядом,  но  они  изгибались  и  подпрыгивали,  так  что  ни  одна  не  оказалась  в  запрещенной  точке.  Овраг,  по  которому  я  бегал  в  детстве,  словно  огромная  змея,  остановленная  в  смертельном  броске,  замер  поперек  улицы,  а  его  хвост  по  непреодолимой  инерции  пронесся  зеленым  ущельем  по  тротуарам,  домам  напротив  и  вонзился  в  холм.

Тишина.  Режущая,  слепящая  неподвижность  предметов.  Из  кабины  троллейбуса,  который  как  ни  в  чем  ни  бывало  снова  вознес  три  оранжевых  звезды  до  самых  фонарей,  медленно  выбирается  водитель.  Это  женщина,  преклонных  лет,  маленькая  и  очень  полная.  Она  смотрит  на  Макса,  потом  на  меня  и  произносит,  путая  польские  и  русские  слова:  «А  я  смотрю,  буква  «З»  у  него  на  рубашке.  Его,  наверное,  Борис  зовут?»...

...День  тот  был,  как  намокшее  письмо...

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=490607
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 06.04.2014

Караоке

...белая  рука
в  белые  волосы
воткнута  пальцами
белыми-белыми
как  в  сено  вилы
и  голосом  омертвелым
омертвелым  голосом
она  запела
она  завыла
о  милом  -  брошена!
о  милом-суженом
а  я  хорошая
а  я  хорошая
белая  рука
в  белые  волосы
воткнута  пальцами
белыми-белыми
как  вилы  в  сено
и  голосом  больным
голосом  простуженным
она  завыла
она  запела
свеча  горела
свеча  горела
или  другую  дрянь
а  милый  -  брошена!
а  милый-суженый
не  то  мертв,  не  то  пьян,
не  то  себе  не  то  ей
не  то  другой  на  уме  -
чертова  стерва!  -
висел  в  петле
качаясь
висел  в  петле
Нестерова...

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=490606
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 06.04.2014

Виртуальное

Она  не  "лайкает"  меня.  Не  хочет
Моим  постам  свою  оценку  дать,
Над  ними  не  рыдает,  не  хохочет,
И  про  себя  на  память  не  бормочет,
И  вряд  ли  хочет  их  перечитать.
Она  загадка  для  меня.  Отгадка
Загадки  этой  не  по  силам  мне,
Явление  не  моего  порядка,
Непостижима,  как  волос  укладка,
И  далека,  как  горы  на  Луне.
И  я  брожу  по  стынущему  миру,
Пытаясь  вновь  загадку  разгадать,
Терзаю  замерзающую  лиру,
И  между  тем  я  протяну  кассиру
На  ром  и  колу  -  сколько  нужно  дать.
И  ром,  и  кола  не  помогут,  знаю,
И  вряд  ли  помощь  тут  доступна  мне,
Но  я  надежды,  впрочем,  не  теряю,
Постичь,  которую  не  постигаю,
Что  далека,  как  горы  на  Луне.
И  я  опять  зайду  на  ту  страницу,
Где  "лайк"  доступен,  нравится  контент,
И  я  опять  пересеку  границу,
Сменяю  птицу  в  небе  на  синицу,
Ей  "лайк"  поставлю,  будто  комплимент  -
Её  чертам,  её  талантам,  свойствам,
И  прочим  всем  достоинствам  её...
Да,  виртуальный  "лайк"  -  одно  расстройство,
Ненужное  и  жалкое  геройство,
Практически  -  реальное  враньё...
В  сердцах  хвачу  по  клавишам,  по  скрину  -
Будь  проклят  этот  нереальный  мир!
Когда-нибудь,  надеюсь,  я  покину
Холодных  цифр  унылую  равнину
И  вырвусь  прочь  из  виртуальных  дыр,
И  там,  тогда,  на  истинных  равнинах,
С  травой,  дождями,  ветром  и  луной,
Во  всех  размерах  и  во  всех  глубинах,
Во  всех  Коринфах  и  во  всех  Афинах
Не  плоский  "лайк",  а  поцелуй  живой  -
Горячий,  страстный,  нежный,  до  потери
Всего  и  всех  в  сознании  твоём,
Пьянящий,  как  налитое  Сальери,
Волнующий,  как  гибель  всех  империй,  -
Мы  с  нею  вместо  "лайка"  обретём!

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=490382
рубрика: Поезія, Лирика любви
дата поступления 05.04.2014

Вечер фламенко, или Как я не совершил подвиг и не стал героем

Киев,  воскресенье,  вечер,  Хрещатик.  Сырые  ноябрьские  сумерки  уже  окутали  город,  но  Хрещатик  им  не  по  зубам;  фонари,  гирлянды,  витрины,  рекламы,  фары,  окна  и  –  да,  глаза,  глаза!  -  какие  по  вечерам  на  Хрещатике  бывают  глаза!  -  все  светится,  мерцает,  переливается,  и  только  в  подворотнях  и  в  колодцах  дворов  тяжело  и  неподвижно,  словно  глубокая  вода,  лежит  тьма…

Но  и  во  тьме  есть  жизнь!  Цок,  цок,  цок  -  в  страшную,  черной  пастью  распахнутую  подворотню  вереницей  втягиваются  -  на  нездешних  каблуках,  с  ярким  «сценическим»  макияжем  и  умопомрачительными  розами  в  волосах  -  фламенки.  Там,  в  глубокой  черноте  -  еще  одна  подворотня.  Цок,  цок,  цок  –  тяжело  покачиваются  серьги  -  прямо,  направо  -  и  свет!  звук!  люди!  –  Широкие  двери  настежь,  оттуда  льется  яркий  свет  и  голос  -  какой  голос!  Кто-то  -  несомненно,  талантливый  и  удостоенный  -  распевается  там  в  полсилы,  но  и  эти  полсилы  заставляют  публику  у  двери  восторженно  замирать,  а  оконные  стекла  вибрировать.  Цок,  цок,  цок  -  фламенки,  скромно  потупив  очи,  исчезают  внутри,  сопровождаемые  любопытными  взглядами  и  взрывами  фантастического  контральто.  Еще  не  время,  время  еще  не  пришло,  -  прочитает  пытливый  взгляд  на  этих  висках,  затылках  и  локонах.  Но  уже  совсем  скоро!  -  воскликнет  нетерпеливый,  впиваясь  глазами  в  розы,  -  и  он  будет  прав.

Минуты  перед  выступлением  идут  быстро  -  и  вот  уже  конферансье  что-то  объявил,  и  вот  уже  вытянуты  шеи,  вот  уже  закатились  чьи-то  глаза  в  предвкушении,  вот  уже  таится  дыхание,  вот  уже  -  фламенки!  Они  идут  узким  коридором  между  рядами  кресел  -  но  кто  бы  узнал  в  них  тех  –  цок…  цок…  цок…  -  в  темной  подворотне  еще  всего  только  минуты  назад...  Ах,  не  время,  не  время  сейчас  об  этом!

Они  идут!  -  и  узкий  коридор  раздается,  подавленный  невиданной  здесь  энергией  и  силой,  и  зрители  как  будто  отпрянули  во  мрак,  и  есть  только  они,  и  свет  падает  только  на  них,  и  падает  как-то  так,  как  он  не  упадет  ни  на  кого  больше.  Все  эти  лампионы  -  да  что  лампионы!  -  само  электричество  было  изобретено,  чтобы  когда-нибудь,  однажды,  сегодня!  -  осветить  этот  выход  на  сцену  и  этот  танец…

И  танец!..  -  отгрохотали  и  умолкли  каблуки,  отзвенели  кастаньеты,  отлетали  юбки,  отсверкали  глаза  -  и  фламенки  ушли.  А  зал,  который  беспечно  позволил  себе  вдохнуть  перед  их  выходом  на  сцену,  все  еще  не  может  выдохнуть  и  задыхается  -  но  не  удушье,  а  обилие  и  расточительность  таланта,  только  что  явленного  уже  исчезнувшими  фламенками,  -  вот  что  его  душит!

Зрители  только-только  раздышались  и  огляделись,  а  на  сцене  уже  опять  происходит  что-то  невероятное.  И  снова:  не  понять,  не  рассмотреть  –  ясно  только  одно:  здесь,  на  сцене,  царит  нечто,  в  чем  разобраться  нельзя,  можно  только  сдаться,  отдаться  ритму,  звуку,  цвету,  движению  –  отдался,  и  все  стало  так  замечательно,  как  еще  никогда  не  было…  и  как  уже  никогда  не  будет…  о  горе…  неужели…  никогда…  никогда,  если  они  не  вернутся…  –  ведь  они  уже  снова  исчезли…  но  ведь  они  еще  выйдут?  Они  не  ушли  на  совсем?  Они…

Настойчивая  рука  тянет  меня  куда-то  туда,  куда  только  что  смотрели  все,  околдованные  и  загипнотизированные  танцем,  –  назад,  в  глубину  и  мрак,  куда  исчезли  эти  непостижимые  фламенки.  Теперь  уже  все  провожают  глазами  меня  –  потому  что  утащила  во  мрак  меня  одна  из  тех,  на  которых  можно  только  смотреть  –  смотреть  безотрывно  и  не  отвлекаясь  на  дыхание.

В  маленькой  комнате  –  они  же  все  там!  неужели  в  эту  комнату  можно  войти,  не  ослепнув?  –  на  стульях,  на  столе,  на  диване  и  на  подоконнике  –  отовсюду  глядят  налитые  слезами  растерянность  и  отчаяние.  Нервный  смех…  Дрожащие  губы…  «Нас  обокрали…  Унесли….  Три…  семь  сумок!  Деньги…  документы!  Телефоны!!  Ключи!!!»…  Искусство  равнодушно  принимает  любые  положенные  ему  жертвы,  и  несколько  несчастных,  на  глазах  преображаясь,  выходят  из  комнаты  –  сцена  зовет!  

Кто-то  вызывает  милицию,  кто-то  названивает  в  банки,  кто-то  дрожащими  руками  ищет  свой  АйФон  через  интернет  –  Господи,  упокой  душу  раба  твоего  Стива!  Я…  На  поиски!  В  погоню!..  Мрак.  Ночь.  Пусто!  Сюда  –  подворотня!  Двор!  подворотня!  –  Хрещатик,  полный  света  и  полупустой  –  нет,  никто  не  бежит  по  Хрещатику  с  семью  дамскими  сумками  в  руках,  петляя  и  пригибаясь,  как  связист  под  обстрелом…  Назад!  –  подворотня!  подворотня!  –  двери  и  растерянные  глаза  –  яма,  тупик!  Лестница,  лестница,  лестница!  Решетки,  колючая  проволока…  В  одном  месте  прутья  решетки  пригнуты  –  перелезть  можно.  Коридоры  дворов,  тупики,  коридоры,  тупики,  двери,  тупики  -  подворотня.  Пушкинская!  Свет!!  Пусто!!!  Никого!!!

Назад!  –  быстро-быстро-быстро  –  АйФон  найден  в  сети,  адрес  назван,  Господи,  даруй  Царствие  Небесное  рабу  твоему  гениальному  Стивену!..  Милиция  туда  не  идет  –  пишут  какой-то  протокол…  На  мониторе  ровно  светится  зеленым  большая  точка  –  если  телефон  все  еще  в  руках  у  вора,  то  он  никуда  не  двигается.  Это  же  рядом,  через  те  самые  заборы-дворы-тупики-подворотни…  Прекрасные,  умоляющие,  трижды  прекрасные  глаза  собираются  на  милиционере,  но  он  при  исполнении,  ко  всему  равнодушен  и  даже  отчужден…  «А  идемте  сами!»

Цок,  цок,  цок,  подворотня,  цок,  цок,  цок,  подворотня,  цок,  цок,  цок,  Хрещатик,  цок,  цок,  цок,  бульвар,  цок,  цок,  цок,  Пушкинская,  цок,  цок,  цок,  подворотня-налево-тупик…  цок,  цок,  цок,  направо-двор-двор,  цок,  цок,  цок,  налево-тьма-деревья-дома  сгущаются  и  обступают,  кажется,  что  все  это  надвигается  и  нависает  …  Стоп!  Здесь!!!

В  узкой  щели  между  стеной  дома  и  еще  какой-то  стеной  –  некто!  Ворочается,  шуршит,  кряхтит,  шепчет,  шуршит…  Что  делать?!  –  тишина.  Совсем  тихо.  Время  идет  толчками  –  упругими,  горячими:  шшш…шшш…  шшш…  Сверкая  глазами,  фламенки  приводят  откуда-то  двоих  рослых  парней.  И  -  в  щель!!!  Никого…  Забор.  Высоченный  забор  из  ржавой  сетки…  Через  забор?  Нет,  снизу  можно  поднять  сетку…  Здесь  сумки,  мусор,  паспорта,  мусор,  карточки,  мусор,  колготки,  мусор,  косметика,  мусор,  ключи  и  -  мусор,  мусор,  мусор!…

Всё  собрано  –  нет  только  денег  и  телефонов.  Да,  все  собрано.  Появляются  двое  здоровенных  милиционеров  –  у  них  автоматы,  наручники,  баллончики,  шевроны,  камуфляж  –  полный  арсенал.  Глаза  острые,  недоверчивые.  Тяжелые  челюсти  ходят  медленно,  цедят-жуют  слова.  «Что  это  адрес…  тут  должен  быть  другой  адрес…  что  ж  так  поздно…  зачем  трогали…»  Фламенки  оцепенело  разглядывают  маленькие,  будто  игрушечные,  и  оттого  еще  более  страшные  автоматы  –  у  милиционеров  неестественно  крупные  руки  и  странно  маленькие  автоматы…  Кто-то  звонит  –  АйФон  уже  приближается  к  мостам  на  Левый  Берег,  упокой,  Господи,  душу  раба  твоего  как-там-его-зовут…

Наваливается  усталость  и  опустошенность.  Руки  перепачканы…  не  хочу  думать,  чем.  Впрочем,  все  равно…  а  это,  кажется,  помада…  даже  могу  угадать,  чья…  но  мне  все  равно…  Усталость  и  опустошенность…  Собрано  все…  да…  документы,  кредитки  –  это  важно,  да…  ключи…  Усталость  и  опустошенность…

…Что  бы  мне  было  крикнуть  на  него…  Все  собрано…  Он  бы  убежал  –  зачем  ему  попадаться?...  Да,  все  же  собрано  –  самое  главное…  или  кинуться  к  нему…  ведь  там  была  сетка…  собрал  все…  ни  он  меня,  ни  я  его…  Ну  да,  я  не  знал,  что  там  сетка…  Зато  все  собрано….  А  он  знал  про  сетку…  ну  хотя  бы  заорать…  документы,  кредитные  карты  –  это  очень  важно…  хотя  бы  заорать  на  него  я  мог?!  Усталость  и  опустошенность…Собрано  же  все….И  ключи…Что  бы  мне  было  не…

Цок…цок…цок…

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=490179
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 04.04.2014

Тупики

"Земную  жизнь  пройдя  до  половины,
Я  очутился  в  сумрачном  лесу."
Ну,  не  беда,  ведь  только  середина!..
А  это  кто?  Кого  в  гробу  несут?
 
Знакомый  кто-то...  или  незнакомый...
Бедняга...  жаль...  он  мог  бы  еще  жить...
Ведомым,  может,  был...  теперь  -  несомый...
И  верно,  что  ведущим  уж  не  быть...

А  впрочем,  стойте,  стойте,  погодите!
Ведь  это  я...  да  нет,  не  может  быть!
Ведь  впереди  свершений  и  событий
На  целую  неначатую  жизнь!

Спасибо...  Тронут...  Да,  и  мне  приятно...
Конечно,  жаль...  Ну,  что  здесь  говорить?...
И  я....  Да...  все  там  будем,  вероятно...
Что  вы  сказали?  Вкратце?  Обобщить?

Признаться,  сложно...  Эту  символичность  -
Лопаты,  гроб,  земля,  цветы,  венки  -
Я  не  готов  воспринимать  тактично
И  потому  скажу  про...  тупики.

Не  знаю,  почему,  но  вы  поймите:
Как  говорить  о  чем-нибудь  другом,
Когда  стоишь  над  только  что  разрытым
Своим  последним  самым  тупиком?

Вот  так,  бывало,  смотришь:  перепутье,
И  тут  же  -  в  путь,  поднявши  воротник.
И  верный  выбор  сделан  был  -  как  будто  -
Но  оказалось:  путь  ведет  в  тупик.
 
И  столько  было  этих  перекрестков
И  поднятых  на  них  воротников,
Что  поневоле  задаюсь  вопросом:
А  есть  они,  пути  без  тупиков?!
 
И  вот  -  финал...  Но  в  сем  лесу  печальном
Я  мудрости  дерев  открыл  секрет:
Ждут  тупики  в  пути  горизонтальном,
А  на  дороге  вертикальной  -  нет.

Здесь  все  покойно,  все  определенно,
Прекрасно,  как  в  прекрасном  далеке...
Без  вариантов:  одноногим  кленом
Я  поднимусь  на  этом  тупике!

П.С.  (потустороннее  сообщение):

...Зато  -  и  это  мне  не  все  равно  -
Нельзя  никак  поставить  на  колени
Того,  кому  коленей  не  дано.
Вот  клён  -  его  изрубишь  на  поленья
Или  на  доски  пустишь  клён,
Его  теперь  не  стало.  Но  коленей
Он  таким  образом  лишён,
Что  тщетны  были  упражненья
В  попытке  ставить  на  колени
Колен  лишенный  одноногий  клён...

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489982
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 03.04.2014

Фламенко (2013-2014)

[b]ФЛАМЕНКО[/b]

Это  не  румба,  не  танго,  не  джайв,
Это  Севильи  бешеный  драйв!
Бой  каблуков  и  белых  ладоней,
Мука  экстазов,  сладость  агоний,
Струн  умиранье,  рождение  лун,
В  поле  зеленом  черный  табун,
Драка,  кастет,  кулак  и  наваха,
Призрак  любви,  реальная  плаха,
Молнии,  искры,  пламя  и  страсть  -
Это  Севильи  гордая  масть!

[b]В  БАТАХ[/b]

Когда  они  волнующим  движеньем
Тяжелой  баты  длинный  и  волнистый  шлейф
Бросают  в  сторону  -  и  то  же  отраженье
Повторит  в  зеркале  -  то  замирает  дрейф
Плит  тектонических  в  коре  земной,
Чтобы  гармонию  сберечь  и  не  нарушить,
Фламенок  в  батах  чтоб  ансамбль  цветной
Один  лишь  волновал  тектонику  и  душу
____________
Бата  (см.рисунок)  -  традиционное  платье  для  фламенко  с  удлиненной  сзади  юбкой  из  множества  воланов

[b]БАТА  НЕ  ПРИХОДИТ  ОДНА[/b]  (шуточное)

Бата  не  приходит  одна.
Сначала  приходит  жена,
Приходит  задолго  до  баты,
Лет  примерно  за  20  -
Где  уж  тут  догадаться?
Потом  появятся  дети  -
Мальчик  и  девочка...  Кот...
Да,  долго  бата  в  секрете
Часа  пришествия  ждет.
Менялись  квартиры,  машины,
Прописка,  гражданство  и  вот  -
Стали  уже  различимы
Признаки:  бата  идет.
Начнется  невинно:  фламенко,
Бегония  (туфли),  Севилья,
Кости  слоновой  оттенка
Шали  узорчатой  крылья.
А  после  наступит  время,
Как-то  внезапно  и  вдруг
Фламенок  буйное  племя  -
Весьма  избирательный  круг  -
Батами  дружно  забредит.
Из  мастерских  самых  лучших
В  Киев  далекий  едет
Расцветок  нежных  и  жгучих
Груз  необычных  изделий
По  ценам  довольно  высоким.
Но  мы  собрались,  одолели,
И  с  нетерпеньем  глубоким
С  батами  ждем  выступлений...
Конечно,  взгрустнется,  бывает,
Как  вспомню  -  у  баты  ж  цена!
Только  всегда  отпускает,
Когда  из-под  баты  жена
Взглядом  зеленым  сверкает...
И  это  меня  утешает:
Бата  пришла  не  одна.

[b]СЕВИЛЬЯ[/b]

Город  сердцу  милый  -
Не  могу  расстаться,
Со  столбами  улиц
Буду  обниматься.

Унесут  куда-то
Доля,  дело,  люди,
Сердце  этот  город
Вечно  помнить  будет.

А  когда  ложиться
Час  придет  в  могилу,
Надо  мной  пусть  встанет
Город  сердцу  милый.

Пусть  по  переулкам
Среди  башен  древних
Носят  мое  сердце
Юные  гетеры.

Пусть  звенит  гитара
Над  холмом  могильным,
Я  оставил  сердце
Навсегда  в  Севилье...

[b]ИСПАНСКАЯ  ГРУСТЬ[/b]

Фламенки  пусть  скажут  мне,  пусть:
Откуда  у  хлопца  испанская  грусть?!...

Шлейфы,  воланы,  оборки  и  шали,
Линии  бедер  и  линии  талий,
Тают  печали,  и  дальние  дали,
Ночи  Испаний  и  ночи  Италий,
Берег  далекий,  мост  через  реку,
У  огражденья  два  человека,
Тлеет  огонь,  возглас  короткий,
Руки  ласкают  черные  четки,
Четки  упали,  руки  сплелись,
В  этом  мгновеньи  -  целая  жизнь,
Снова  шуршат  и  взлетают  воланы,
Что-то  звенит  в  волнах  тумана,
Волны  несут  и  уносят  во  мрак,
Рядом  обрыв  в  бездонный  овраг,
Холодно,  страшно,  дело  -  табак!
Но  показалась  луна  из-под  крыши,
Из  подворотни  вышмыгнул  рыжий
Крупный  мохнатый  загадочный  кот,
Может,  не  кот,  да  кто  разберет?
В  этом  изменчивом  лунном  луче
Всё  не  такое,  не  такое  вообще,
И  перезвоны,  и  стоны  гитары,
Тени,  сомненья,  чары,  кошмары,
Прелесть,  отрава,  яд  и  нектар,
Снова  и  снова  звоны  гитар,
Кисти,  предплечья  и  собственно  плечи  -
Пара  движений  и  кончены  речи,
Дроби,  компасы  -  вновь  найденный  пульс,
Канул  в  Триану,  назад  не  вернусь!..

Пусть  скажут  фламенки  мне,  пусть:
Откуда  у  хлопца  испанская  грусть?!
___________________
Триана  -  район  города  Севилья,  где  живут  хитанос  -  испанские  цыгане,  носители  культуры  фламенко

[i]CARRETERAS  LOS  GITANOS[/i]  ([b]ДОРОГИ  ЦЫГАН[/b])

Вся  наша  жизнь  -  мосты,  дороги,
Идём,  идём,  идём,  идём  -
Авантюристы,  недотроги,
Романтики  и  полубоги,
По  одиночке  и  вдвоём,
Минуя  хижины,  чертоги,
Чужие  и  свои  пороги,
Танцуем,  плачем  и  поём,
В  покое,  в  гневе  и  в  тревоге,
С  судьбой  в  безмолвном  диалоге,
Под  солнцем,  снегом  и  дождём  -
Идём,  идём,  идём,  идём,
Идём,  покуда  держат  ноги,
Пока  ведут  мосты,  дороги  -
Туда,  в  Триану,  в  отчий  дом...

[i]ROMERAS[/i]

Волна  на  берег  набежала,
Вскипела,  вспенилась,  опала.
Но  есть  волна  другого  рода,
Полна  зовущего  тепла,
Непостижима,  как  природа,
Пришла,  легко  обволокла
И  за  собою  увлекла...
И  берег  пуст,  молчанья  полный,
Пустынно  небо.  Всё  в  былом.
Ты  тонешь  и  уходишь  в  волны,
И  не  жалеешь  ни  о  чём.
____________
Ромерас  -  один  из  стилей  фламенко,  танец,  который  исполняется  с  огромными  шалями

[b]ДВЕ  ФЛАМЕНКИ[/b]

Они  не  знают...  Нет,  они  не  знают,
И  им,  похоже,  невдомёк,
Как  точки  белые  пронзают,
Оборки  в  горле  поперек.
И  ты  стоишь,  и  ты  не  дышишь,
Гипноз,  таинственный  туман,
В  котором  ты  как  будто  слышишь,
Как  будто  видишь,  словно  пьян,
Там  линия,  изгиб  и  локоть,
Там  завиток,  каблук  и  шаль,
Там  что-то  сильное,  как  похоть,
И  золотое,  как  печаль,
Там  что-то  есть  -  ни  оторваться,
Ни  отойти,  ни  убежать,
Ни  спрятаться,  ни  отказаться,
Ни  отпустить,  ни  удержать...
Я  догадался:  знают,  знают,
И  им,  конечно,  всё  вдомёк,
Что  точки  белые  пронзают
И  повергают  в  прах  у  ног!

[i]EVA  MANZANO[/i]  (ось  така  собі  пані  http://www.proza.ru/pics/2013/09/11/1300.jpg  )

Эстетика  черного  цвета,
Магия  кожи  белой,
Недопустимость  рассвета,
Непостижимость  тела,
Неторопливость  лета,
Недолговечность  мела  -
Вдаль  унесла  карета
Магию  кожи  белой,
Эстетику  черного  цвета...

[b]СЕВИЛЬСКАЯ  ИСТОРИЯ[/b]  (шуточное)

Они  сидели  на  порожке,
Они  болтали  ни  о  чём.
Пришел  цыган  на  черных  ножках
И  двери  отворил  ключом.
Они  вошли  за  ним,  и  больше
Никто  не  видел  их  нигде.
Их  нет  ни  в  Англии,  ни  в  Польше,
Ни  под  водой,  ни  на  воде,
Ни  под  землей,  ни  на  земле,
Нет  на  свету  и  нет  во  мгле.
Уже  искали  их  повсюду,
Весь  мир  за  ними  сбился  с  ног,
Как  вдруг,  как  будто  ниоткуда,
Они  выходят  на  порог.
Расспросы,  возгласы,  догадки,
Полиция    и  пыль  столбом...
За  суматохою  украдкой
Цыган  растаял  за  углом.
И  говорят  корреспондентам
И  всем,  собравшимся  в  толпе:
-  Мы  здесь  для  одного  -  ФЛАМЕНКО!
Оставьте  домыслы  себе!

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489980
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 03.04.2014

Ты поплачь!

В  огромном  двусветном  зале  приморского  ресторана  пусто.  На  закрытых  дверях,  обращенных  к  веселому  морю  и  шумной  набережной,  висит  мемориальная  доска  со  строгой  и  непреклонной  надписью.  Разночтения  исключает  дюжий  молодец-швейцар,  а  может,  даже  швейцарец.

Но  ресторан  не  закрыт.  Напротив,  кухня,  метрдотели,  официанты  и  музыканты  заняты  до  чрезвычайности.  В  самом  уютном  углу  ресторана,  откуда  виден  весь  зал,  и  пальмы,  и  море,  и  белый  лоснящийся  бок  рояля,  занят  столик.  Впрочем,  это  не  столик,  ведь  на  нем  вполне  можно  поиграть  в  пинг-понг,  а  при  известной  ловкости  и  аккуратности  –  даже  в  теннис.  За  этим  безбрежным  столом,  покрытым  тяжелой  скатертью  цвета  слоновой  кости,  сидит  человечек.  Он  едва  виден  из-за  приборов;  он  болезненно  тощ  и  сутул,  он  лопоух,  он  совершенно  лыс  и  неимоверно,  курчаво  и  черно  бородат.  Общее  впечатление  карикатурности  его  вида  дополняют  многочисленные  блюда,  живописно  расположенные  на  столе  целым  роем  официантов  под  командой  бравого  мэтра  в  звании  не  ниже  –  а  может,  и  выше  –  полковничьего,  судя  по  осанке  и  взгляду.

Человечек  своими  черными  глазами,  которые,  кажется,  одни  живут  на  этом  тщедушном  теле,  посматривает  и  на  зал,  и  на  стол,  и  на  официантов,  и  на  мэтра,  и  даже  в  сторону  моря.  По  всему  видно,  что  человечек  знает  толк  во  всем,  чего  касается,  а  тот,  кто  подсунул  ему  этот  ресторан,  пищу,  людей,  море,  место  и  время  –  нет,  не  знает  никакого  толку  и  не  имеет  никакого  вкуса,  положительно  ни  в  чем.

Человечек  поигрывает  десертной  вилочкой  –  большую  столовую  вилку  не  удержать  его  смуглой  лапкой  -  поковырывает  ею  в  тарелке,  пошевеливает  что-то  на  одном  блюде,  потом  на  другом,  а  глаза  его  при  этом  наполняются  тоской  и  обидой  обманутого  в  своих  лучших  надеждах  человека.

Внезапно  это  выражение  в  его  глазах  исчезает;  в  зале  появляется  скрипач.  Это  настоящий  мастер,  виртуоз,  гений  –  ведь  только  он  может  играть  так  проникновенно,  так  пронзительно  и  при  этом  по-настоящему  камерно  и  тихо,  словом,  так,  чтобы  взволновать  душу,  не  спугнув  аппетита.  Человечек  даже  обронил  свою  вилочку,  которая  над  самым  полом  была  подхвачена  стремительным  бело-черным  официантским  телом,  предотвратившим  вторжение  этой  лишней  посудной  ноты  между  адажио  и  анданте.

Скрипач  и  человечек  тянутся  и  льнут  один  к  другому,  кажется,  что  они  летят  навстречу  друг  к  другу,  словно  фигуры  на  фреске  под  потолком  какого-нибудь  итальянского  собора.  При  этом  человечек  сделал  только  короткое  движение  бородой  в  сторону  скрипача,  а  скрипач  проплыл  через  весь  зал  каким-то  одним  слитным,  только  ему  доступным  движением,  грациозно  лавируя  между  столиками  и  пальмами.

Скрипач  замирает  в  такой  позе  и  на  таком  расстоянии  от  человечка,  чтобы  все  движения  смычка,  глубокое  мерцание  тела  скрипки,  мелодия  и  сам  маэстро  создавали  именно  тот  гипнотический  эффект,  который  заставляет  клиента  забыть  обо  всем  и  потребовать  от  маэстро  свое  самое  любимое  на  все  оказавшиеся  под  рукой  деньги.

Но  человечек  и  тут  раскусил  обычный  подвох.  Он  не  потянулся  за  бумажником,  а  снова  заиграл  десертной  вилочкой,  которая  словно  бы  из  воздуха  прыгнула  ему  в  руку,  потом  посмотрел  на  вянущего  на  глазах  скрипача  и  наставительным,  вполне  поясняющим  смысл  его  слов  тоном,  исключающим,  впрочем,  любую  осуществимость  этого  наставления  здесь,  сейчас  и  вообще  где-либо  и  когда-либо,  произнес:

-  Ты  поплачь!  Поплачь!

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489766
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 02.04.2014

Приятных глазу очертаний и сердцу радостных оттенков

Во  дни  тревог,  во  дни  исканий  -
Когда  бы  знать,  к  чему  они,
Сплетенья  дней  и  расстояний
То  от  любви,  то  до  любви?  -
В  потоке  чьих-нибудь  свиданий,
Бегущих  Мебиуса  лентой,
Я  эту  женщину  заметил  -
Приятных  глазу  очертаний
И  сердцу  радостных  оттенков.
Оттенок  каждый  -  тёмен,  светел,
Зелен  и  розов,  и  таков,
Что  описать  ее  приметы,
Её  походку,  вкус  духов,
Её  манеру  улыбаться
И  трогать  волосы  рукой,
И  все  вопросы  без  ответов
Оставить  так,  чтобы  любой
Ответ  был  верным  и  неверным,
И  чтобы  продолжал  теряться
И  потерял  ночной  покой
Любой,  кто  станет  задаваться
Разнообразными  "наверно"
И  всякими  "О,  Боже    мой!"  -
Так  вот,  всё  это  -  невозможно
О  ней  сказать,  и  я  не  стану
Пытаться  то,  что  сделать  сложно,
И  только  повторю  оценку:
Приятных  глазу  очертаний
И  сердцу  радостных  оттенков.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489529
рубрика: Поезія, Лирика любви
дата поступления 01.04.2014

Перед зеркалом

                       [i]киевской  фламенке  Н.О.[/i]

Сейчас...  сейчас...  еще  минуту...
Еще  мгновенье...  подожди...
Мне  показалось  почему-то:
За  зеркалом  звенят  дожди,
Поют  цветы,  танцуют  травы,
Встает  из  озера  рассвет,
Туман  струится  из  дубравы,
Меняется  у  неба  цвет,
Ложится  на  воду,  как  глянец,
И  через  зеркало  ко  мне
Он  вдохновение  протянет,
Бегут  мурашки  по  спине  -
И  наяву,  а  не  во  сне,
Рождается,  как  утро,  танец...

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489280
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 31.03.2014

Ромовый марш и другие произведения с добавлением рома

РОМОВЫЙ  МАРШ

Тревоги,  заботы  и  прочий  бедлам
Нас  через  колено  и  рвут  пополам,
Но  мы,  брат,  не  ломки,  в  нас  гибкость  живет,
И  рваться  не  станем,  мы  крепкий  народ,
Тем  станем  сильнее,  что  нас  не  убьет,
Есть  жидкость  такая  -  все  беды  не  в  счет,
Погубит  нас  ром  -  но  сначала  спасет!

Агрессор,  наемник  и  лживый  навет  -
Во  что  превратился  вчерашний  сосед,
Но  мы,  брат,  с  тобой  козацкого  рода,
Дороже  всего  нам  честь  и  свобода,
Тем  станем  сильнее,  что  нас  не  убьет,
Есть  жидкость  такая  -  все  беды  не  в  счет,
Погубит  нас  ром  -  но  сначала  спасет!

Предатель,  пособник,  подлый  изменник
Нас  с  головой  продает  из-за  денег,
Но  мы,  брат,  не  мясо,  нас  вряд  ли  продашь,
Предательство  будит  победный  кураж,
Тем  станем  сильнее,  что  нас  не  убьет,
Есть  жидкость  такая  -  все  беды  не  в  счет,
Погубит  нас  ром  -  но  сначала  спасет!

Нам  столько  бывает  по  жизни  тревог,
То  буря,  то  голод,  то  враг  на  порог,
Но  мы,  брат,  заветную  жидкость  нальем,
Врагов  одолеем,  отстроим  свой  дом,
Тем  станем  сильнее,  что  нас  не  убьет,
Есть  жидкость  такая  -  все  беды  не  в  счет,
Погубит  нас  ром  -  но  сначала  спасет!

2014  г.

ПРАВИЛЬНЫЙ  КАЛИБР,  или  [i]Cuba  Libre[/i]

...Не  в  волнах  Днепра  или  Тибра,
Не  в  водах  широких  Дуная  -
Правильного  калибра
Стоят  тростники,  качаясь,
Без  промаха  бьют,  не  целясь,
По  целям  самым  подвижным,
И  луч  зеленый  прицела
По  капле  из  лайма  выжат.
Находит  прицел,  поражает
Глоток,  течет  по  калибру,
Не  в  водах  широких  Дуная,
Не  в  волнах  Евфрата  и  Тигра
Правильного  калибра
Стоят  тростники,  качаясь.
Без  промаха  бьет  Куба  Либре
До  самого  утра,  и  позже,
Когда  стрелок  изнеможет
И  дремлет,  его  качают
Не  волны  Днепра  и  Дуная,
А  моря  Карибского  волны,
И  в  Мексиканском  заливе
Тонет  ленивое  солнце  -
Здесь  даже  солнце  лениво,
И  утро  весь  день  наступает,
Наступит  и  снова  на  грабли,
И  снова  стекают  капли,
И  снова  капли  стекают
Прицела  лучом  зеленым
По  волнам  Днепра  или  Тибра  -
Любые  подходят  волны
Для  правильного  калибра,
Которым  бьёт  Куба  Либре,
Не  целясь,  навылет  и  в  лёт  -
Без  промаха,  в  общем-то,  бьёт...

2013  г.

Є  ТАКІ  ДОРОГИ  У  НАШОМУ  СЛАВНОМУ  МІСТІ

...Є  такі  дороги  у  нашому  славному  місті,
Їх  знайдеш  лише  вночі,  добре  напідпитку,
Коли  з  товаришем  візьмеш  тисячу  двісті
Чи  тисячу  триста  для  початку  та  вжитку
Прозорих,  закутих  у  товсте  скло  міліграмів
Тих  рідин,  що  народжені  під  чужим  сонцем
Нащадками  чаклунів  вуду  і  знавців  там-тамів,
Які  де  завгодно  знаходять  плутоній  і  стронцій,
Мнуть  їх  у  долонях,  ліплять  якісь  фігурки,
Перетворюють  їх  у  малі  яскраві  світи,
Бо  коли  їх  діти  в  пітьмі  грають  в  піжмурки,
Їх  буває  одне  одному  і  батькам  важко  знайти,
А  тоді  вони  йдуть  всі  разом  на  старі  плантації,
Згадують  пращурів,  курять  міцні  сигари,
Дискутують  шанси  Швейцарської  конфедерації
Колись  бути  змитою  водами  Ніагари,
Дивуються,  як  швидко  цукрова  тростина
Цьогоріч  здіймається  без  догляду  й  добрив,
І  шукають  очима  стару  зручну  порожнину,
Аби  витрусити  з  неї  чергових  нащадків  кобри,
Що  вже  кількасот  літ  обирає  цю  ємність,
Яка  тхне  ромом,  цукром  і  відлунює  вуду  -
Саме  магія  забезпечує  напою  приємність,
А  також  завжди  і  незмінно  відповідь  "Буду",
Коли  запитують  дружньо  і  прямо  "Чи  будеш?"
А  я  не  казав?  Вони  спілкуються  українською,
Ці  прекрасні  прекрасного  кольору  люди,
Що  опікуються  невідомо  де  і  коли  тростиною,
Як  от  ми  з  товаришем,  коли  візьмемо  тисячу  двісті
Чи  тисячу  триста  для  початку  та  вжитку,
Коли  віднайдуться  в  нашому  славному  місті
Ті  самі  дороги  (про  інше  -  це  так,  лиш  примітка)...

2013  г.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489083
рубрика: Поезія, Поэтические манифесты
дата поступления 30.03.2014

Варенька

Варенька  была  девушкой  настойчивой  и  даже  своевольной.  Не  согласиться  с  ней  было  трудно,  а  иногда  –  даже  и  невозможно.  Ее  губки  обладали  уникальной  способностью  увеличиваться  в  размерах,  когда  надо  было  настоять  на  своем;  если  же  вопрос  был  принципиальный  –  например,  если  речь  заходила  о  конфликте  между  «хочу»  и  «нельзя»  или  «не  хочу»  и  «надо»  -  ее  губки  были  способны  на  чудеса  убедительности.  В  спокойном  же  состоянии  Варенькины  губки  имели  цвет,  форму  и  размер,  которые  многим  -  и  прежде  всего  Варенькиному  мужу  -  казались  весьма  пленительными.

Но  иной  раз,  когда  Варенька  добивалась  своего,  в  том  числе  при  помощи  своих  удивительных  губок,  все  оборачивалось  таким  образом,  что  Вареньке  приходилось  пожалеть  о  своей  настойчивости  и  о  губок  убедительности.  Тогда  последним  приходилось  принимать  свою  самую  несчастную  форму  и  даже  дрожать;  последствий  Варенькиного  своеволия  это,  конечно,  не  устраняло,  но  зато  всякий  утешитель,  кем  бы  он  ни  был,  мгновенно  начинал  полагать  именно  себя  во  всем  виноватым  и  обязанным  вину  загладить.  Варенька  в  таких  случаях  проявляла  известное  великодушие,  вину  прощала,  а  разного  рода  искупительные  жертвы  принимала  легко,  но  с  достоинством.

Однажды  Варенька  решила,  что  улиткам  мужа  скучно,  тесно  и  противно  жить  в  пластиковой  полупрозрачной  коробке.  Разумной  и  эстетичной  альтернативой  коробке  Варенька  сочла  обширный  и  дорогой  аквариум  сферической  формы.  Улитки  своего  мнения  никогда  не  выражали,  промолчали  они  и  на  этот  раз.  Муж  Варенькину  идею  не  одобрил.  Аквариум  был  дорогой,  тяжелый,  а  улитки  могли  подохнуть  в  любой  момент,  превратив  этот  напрасный  расход  в  расход  совершенно  напрасный.  Варенькины  губки  начали  свою  убедительную  трансформацию,  попутно  произнеся  что-то  о  возможности  превращения  выморочного  аквариума  в  стильную  вазу.  Муж,  стараясь  не  глядеть  на  Варенькины  губки,  высказался  о  нежелании  использовать  улиточью  усыпальницу  в  качестве  вазы.  Но  Варенькины  губки  настойчиво  притягивали  взгляд  упорствующего  мужа;  наконец,  они  притянули  его,  и  мятежный  муж  сдался.

Варенька  сама  выбрала  аквариум  и  всю  дорогу  до  дома  держала  на  руках  зеленый  пакет,  в  котором  ворочалась  огромная  стеклянная  сфера,  обернутая  несколькими  слоями  упаковочной  бумаги,  испускавшей  ядовитый  запах  цветущего  миндаля.  Муж  морщился,  чихал  и  пытался  утешиться  видом  Варенькиных  губок  в  их  самой  благосклонной  конфигурации.  Многообразие  и  смелость  таящихся  в  этих  губках  обещаний  примиряли  его  с  аквариумом  и  Варенькиным  своеволием,  хотя  он  уже  знал,  что  большинство  этих  обещаний  ничем  не  обеспечено.

Варенька  решительно  вышла  из  машины  и  гордо  прошествовала  к  подъезду.  Двери  распахнулись,  Варенька  сделал  шаг,  зацепилась  каблуком  о  порожек  и  чуть  не  упала.  Точнее,  она  упала,  но  падение  было  предотвращено  вовремя  подоспевшим  мужем.  Но  при  Варенькином  росте  –  а  Варенька  была  обворожительно  миниатюрна  –  это  полупадение  оказалось  фатальным  для  стеклянной  сферы.  Зеленый  пакет  в  руках  Вареньки  утратил  свою  шаровидную  форму,  со  звоном  обмяк  и  обвис,    Варенькины  губки  изобразили  горе  и  принялись  дрожать,  а  глаза  ее  увлажнились.  Муж  не  успел  отвести  взгляда  и  немедленно  был  сражен  этими  губками  наповал.  Он  обнял  Вареньку,  прокричал  «Это  к  счастью,  к  счастью!»,  выхватил  у  Вареньки  из  рук  зеленый  пакет,  отнес  его  к  мусорному  баку,  вернулся  и  мигом  отсчитал  деньги  на  покупку  нового  аквариума.

Варенька  еще  целый  час  грустила.  Она  будто  бы  добилась  своего,  даже  дважды,  но  удовлетворения  почему-то  не  получила.  «Нет,  -  думала  она,  -  это  невозможный  человек!  И  за  что  мне  такое  несчастье?!»

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489081
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 30.03.2014

Предел совершенства

[b]ЧАСТЬ  1.  СТАРЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  1.  Дискобол
   [b]История  2[/b].  Предел  совершенства
   История  3.  Сквернословие
   История  4.  Игры  разума
   История  5.  Морская  душа  (цикл):  Пролог
   История  6.  Морская  душа:  Амфора
   История  7.  Морская  душа:  Спасание  утопающих
   История  8.  Морская  душа:  На  плоту
   История  9.  Морская  душа:  На  море  (Образ  будущего)
   История  10.  Морская  душа:  На  протоке  ([i]Terra  Incognita[/i])
   История  11.  Любовь
   История  12.  Сила  искусства
   История  13.  Поединок
   История  14.  Оранжевое  настроение  

[b]ЧАСТЬ  2.  НОВЫЕ  ВРЕМЕНА[/b]
   История  15.  Репатриация  ложки
   История  16.  Крылья  Родины
   История  17.  Разделительная  полоса
   История  18.  Не  навреди
   История  19.  Бремя  отцовства
   История  20.  Разговоры  с  дочерью.  Ботаника  (Пять  лепестков)
   История  21.  Ловцы  человеков  

[b]История  2.  ПРЕДЕЛ  СОВЕРШЕНСТВА[/b]

Лето  Димка  проводил  в  селе.

Каждое  сельское  утро  начиналось  одинаково:  Димка  выходил  из  темных  прохладных  сеней  на  двор,  где  уже  деловито  расхаживали  куры,  и  солнце  тут  же  заставляло  его  прикрыть  глаза  сжатыми  кулаками  и  зажмуриться,  зажмуриться  так  сильно,  что  перед  закрытыми  глазами  плыли  багровые  и  фиолетовые  пятна.

Потихоньку  открывая  глаза  и  привыкая  к  солнечному  свету,  все  еще  окрашенному  примесью  фиолетового,  Димка  оказывался  перед  «басыней»  -  так  в  той  местности  называли  колодцы.  Басыня  пряталась  в  тени  кряжистой  старой  «маслины».  Много  лет  спустя  Димка  обнаружил,  что  их  сельская  «маслина»,  как  и  библейская  «дикая  маслина»,  по-научному  зовется  «лох  узколистый»  и  приходится  родственницей  не  оливковому  дереву,  а  облепихе.  Похоже,  Димкины  односельчане  в  своих  таксономических  упражнениях  уподоблялись  то  ли  древним  израильтянам,  то  ли  переводчикам  библейских  текстов.

Привыкнув  к  свету  и  кратко  полюбовавшись  на  басыню  и  «маслину»,  Димка  с  разбегу  нырял  в  долгий  летний  день.  Дни  тогда  своим  плавным  и  непрерывным  течением  напоминали  именно  это  –  нырок  в  зеленоватую  воду  Лимана,  на  берегу  которого  лежало  село  (это  города  обычно  стоят  -    навытяжку,  напряженно  или  высокомерно,  а  села  всегда  лежат:  непринужденно,  раздольно,  привольно  и  несомненно  –  лежат).

…Ты  ныряешь,  погружаешься,  и  вот  уже  со  всех  сторон  окружен  этой  теплой,  сладковатой,  будто  бы  прозрачной,  но  непроницаемой  для  глаз  водой.  Ты  весь  охвачен  ею,  объят,  принят,  обнят  этой  неглубокой  ласковой  водой,  в  которой  можно  было  бы  заблудиться,  потерять  направление,  если  бы  не  близкое  песчаное  дно  и  зеленовато-белый  дробящийся  круг  солнца  на  поверхности.  Вода  –  неподвижная,  сплошная,  без  просветов,  вкраплений,  провалов  и  пустот;  движение  свое  внутри  воды  нельзя  увидеть,  измерить,  можно  только  почувствовать,  но  зато  почувствовать  сразу  всей  кожей…

Вот  и  дни  тогда  были  такими  же:  цельные,  слитные,  сплошные,  они  ощущались,  как  движение  под  водой,  —  сразу  всей  кожей.  И  утром  Димка  нырял  в  день,  чтобы  вынырнуть  из  него  только  вечером,  когда  первая  звезда  загоралась  над  Лиманом.  Потом,  через  много  лет,  один  из  Димкиных  университетских  приятелей  приговаривал,  закуривая:  «Я  не  курю,  я  структурирую  время».  А  вот  то  летнее  сельское  время  не  имело  никакой  структуры,  да  и  не  нуждалось  в  ней.

Но  были  у  лета  и  некоторые  недостатки.  Кем  бы  Димка  себя  ни  вообразил,  в  кого  бы  он  ни  превратился,  наряд  всегда  был  один  и  тот  же:  плавки  или  шорты.  Поэтому  и  индейцы,  и  пираты,  и  крестоносцы,  и  Робинзон,  и  все-все-все,  кого  воплощали  Димкины  игры,  щеголяли  в  этом  легкомысленном  наряде.  Что  поделаешь  –  жара!  Поначалу  это  Димку  немного  огорчало,  но  постепенно  его  воображение  наловчилось  преображать  действительность  полностью  и  до  мельчайших  деталей,  и  перевоплощение  плавок  сообразно  игре  почти  не  требовало  усилий.

Лето  проходило  так  же  плавно,  как  и  каждый  его  день,  длилось  долго  и  в  осень  перетекало  незаметно.  Димка  вдруг  обнаруживал,  что  небо,  будто  еще  вчера  раскаленное  до  бесцветности  и  вдали  незаметно  сопряженное  с  водами  Лимана,  налилось  холодной  синевой  и  ушло  ввысь,  намного  выше  полупрозрачных  облаков.  Облака  эти  назывались  «перистыми»,  как  пояснял  папа  –  мореход,  выдумщик  и  шутник,  но  ни  на  какие  перья  они  совсем  не  были  похожи.  Больше  всего  они  напоминали  вспаханное  поле  или  песчаное  дно  Лимана  у  берега,  в  самый  тихий  –  «мертвый»  –  штиль.

В  темно—зеленых  зарослях  осоки  и  камыша  по  дороге  к  Лиману  появлялись  и  множились  желтые  линии,  полосы  и  пятна.  Вода  в  Лимане  меняла  свой  летний  зеленый  цвет  на  осенний,  желто—коричневый.  Обнажались  поля  и  огороды.  Обнажался  и  горизонт;  он  больше  не  прятался  в  дымке  и  мареве,  теперь  он  решительно  отсекал  небеса  от  вод.  Димке  мерещилось,  что  эта  тонкая  с  едва  заметной  кривизной  линия  скрывала  какие-то  невероятные,  сказочные  дали.  Но  когда  лет  через  двадцать  он  попал  за  горизонт,  на  противоположный  берег  Лимана,  то  никаких  сказочных  далей  там  не  оказалось  –  все  тот  же  низкий  песчаный  берег,  камыш,  старые  рыбачьи  лодки,  хуторок  в  три  дома  и  заросли  «маслин»,  а  вот  далей  не  было.  Но  тогда,  двадцать  лет  назад  –  были.

Смена  сезонов  для  маленького  Димки  имела  сугубо  практическое  значение.  Менялись  его  игры  и  несложные  хозяйственные  обязанности,  начинались  занятия  в  школе  –  вот  и  всё.  Осень  так  осень.  Зато  осенью  игры  становились  ближе  к  реальности,  —  ведь  Димкины  персонажи,  наконец,  по-настоящему  могли  облачиться  в  положенные  им  по  легенде  игры  наряды,  а  не  превращать  плавки  силой  воображения  в  латы,  камзолы  или  шинели.

Сегодня  с  самого  уже  немного  прохладного  утра  Димка  был  краснофлотцем.  На  его  голове  красовалась  бескозырка,  обнаруженная  вчера  в  одном  из  сараев.  Бескозырка  была  самая  настоящая,  с  черной  лентой,  украшенной  на  концах  якорями,  бронзовой  надписью  по  околышу  «ВОЕННО—МОРСКОЙ  ФЛОТ»  и  лаковой  вишневой  звездой  в  обрамлении  золотых  листьев  на  тулье.  Бескозырка  остро  пахла  пылью  –  видно,  она  много  лет  пролежала  в  сарае.  Эта  находка  перевернула  Димкины  планы,  и  теперь  все  боевые  действия  переносились  на  море  или,  в  крайнем  случае,  на  морское  побережье.

Бескозырка,  правда,  была  так  велика,  что  то  и  дело  сваливалась  с  головы  –  хоть  лентой  ее  к  ушам  привязывай.  А  еще  босоногий  «краснофлотец»  вырядился  в  длинный,  до  колен  пехотный  мундир  с  нашивками  СА  на  погонах;  так  что  непосвященному  было  бы  непросто  догадаться,  что  Димка  именно  краснофлотец,  а  не  партизан,  ополченец,  пленный  или  мародер.  Но  Димку  это  не  смущало:  время  военное,  коммуникации  ненадежны,  поэтому  привередничать  нечего.  Когда  же  Димка  готовился  к  атаке  и  зубами  закусывал  черную  жесткую  ленту  бескозырки,  он  чувствовал  себя  бесшабашным  «братишкой»,  неукротимой  «полундрой»  -  от  кончиков  черной  ленты  в  зубах  и  до  самой  последней  полоски  на  воображаемой  тельняшке.

Короткими  перебежками  Димка  сместился  от  малинника  к  огромному  камню  под  старой  развесистой  абрикосой  у  беседки.  Укрывшись  за  серым  шершавым  камнем,  Димка  отхлебнул  из  мятой  армейской  фляги  и  поморщился  –  вода  имела  сильный  металлический  вкус.  Зато  кампания  пока  складывалась  удачно,  Димка  еще  ни  разу  не  был  ранен,  а  «немцы»  понесли  тяжелые  потери;  однако  Димка  ощущал  какое-то  беспокойство.  По  правде  сказать,  это  непонятное  беспокойство  посетило  его  еще  утром,  у  басыни  под  старой  «оливой»,  когда  он  разглядывал  свое  украшенное  бескозыркой  отражение  в  ведре  с  водой.  Что-то  было  не  так.

Тут  Димка  услышал  шаги  и  осторожно  выглянул  из-за  камня.  К  абрикосе  вперевалку  шла  бабушка.  Она  несла  широченные  грабли  с  очень  длинной  ручкой,  отполированной  до  блеска  ее  трудолюбивыми  руками.  Грабли  были  такого  размера,  что  могли  бы  служить  буквой  «Т»  в  раскинувшемся  на  калифорнийском  холме  слове  «HOLLYWOOD»,  если  бы  в  нем  была  эта  буква.  Угрозы  бабушка  собой  не  представляла,  и  Димка  снова  откинулся  спиной  на  камень  и  задумался.

Что  же  его  беспокоило?  У  него  было  всё  для  полного  перевоплощения:  настоящая  флотская  бескозырка,  настоящий  армейский  китель,  солдатская  фляга,  очень  правдоподобная  деревянная  винтовка,  две  самодельные  «трофейные»  гранаты  и  патронташ.  Патронташ  был  мирный  –  охотничий,  зато  он  распространял  ни  с  чем  не  сравнимый  запах  пороха.  Лиман,  то  есть  море,  сопровождал  все  маневры  краснофлотца  равномерным  шумом  прибоя.

Но  чего-то  все  равно  не  хватало.  Димка  никак  не  мог  взять  в  толк,  чего  именно,  ведь  обычно  игра  даже  с  куда  более  скромным  инвентарем  бывала  упоительна,  поглощала  его  и  не  отпускала  даже  ночью,  продолжаясь  в  Димкиных  снах.  Такая  игра  переставала  быть  игрой;  Димка  уже  не  играл,  —  он  жил.

В  замешательстве  Димка  забыл  о  «немцах»,  встал  на  ноги  и  принялся  расхаживать  под  старой  абрикосой.  Он  посматривал  на  бабушку,  которая  в  двух  шагах  размеренно  орудовала  граблями.  У  ее  ног  постепенно  собиралась  куча  листьев,  сучьев,  высохших  сморщенных  абрикосов  и  клочьев  травы.  Ручка  граблей  блестела,  как  ложе  винтовки  Мосина  образца  1891  года,  которую  Димка  много  раз  видел  в  городском  краеведческом  музее.

Димка  снял  бескозырку  и  с  грустью  провел  пальцем  по  лаковой  звезде.  Его  ожидания  не  оправдались  –  даже  с  этой  замечательной  бескозыркой  игра  осталась  всего  лишь  игрой.  Будь  Димка  постарше,  он  бы  воскликнул:  «Не  верю!»

Димка  вздохнул,  снова  нахлобучил  на  голову  бескозырку  и  решил  сходить  к  Лиману.  Может,  у  воды  получится?  А  еще  можно  попробовать  вот  так:  хладнокровный  вражеский  снайпер  улучил  момент,  когда  потерявший  бдительность  краснофлотец  высунулся  из-за  бруствера,  прицелился  и  плавно  нажал  спуск…

БАЦ!  -  что—то  твердое  и  тупое  и  в  самом  деле  ударило  Димку  над  правым  глазом,  да  так  сильно,  что  Димка,  коротко  взмахнув  руками,  рухнул  навзничь.  То,  что  Димка  только  начал  придумывать,  вдруг  случилось  на  самом  деле  –  и  Димка  сначала  удивился,  а  уж  потом  почувствовал  боль.  Еще  он  услышал  странный,  как  будто  удаляющийся  крик  бабушки;  только  тогда  он  понял,  что  оказался  в  радиусе  действия  длинной  ручки  бабушкиных  граблей  и  получил  этой  ручкой,  как  медведь  из  песенки,  -  «прямо  в  лоб».

Потом  Димка  неподвижно  лежал  на  руках  у  мамы  и  томно  смотрел  вверх.  На  глубоком  синем  фоне  неба  листочки  абрикосы  казались  черными.  Они  образовывали  причудливый  узор.  На  Димкином  лбу  набухала  шишка,  кожа  на  ней  натягивалась  и,  казалось,  готова  была  вот-вот  лопнуть  от  резких  коротких  толчков  изнутри.  В  голове  слегка  гудело.  Взволнованные  голоса  мамы  и  бабушки  звучали  приглушенно.  Пахло  йодом.  Ах,  да,  ведь  на  войне  бабушка  служила  в  медсанбате.  Итак…

…Хладнокровный  вражеский  снайпер  улучил  момент,  когда  потерявший  бдительность  краснофлотец  высунулся  из-за  бруствера,  прицелился  и  плавно  нажал  спуск.  Тяжело,  но  не  смертельно  раненный  краснофлотец,  обливаясь  кровью,  свалился  на  дно  окопа.  К  нему,  пригибаясь  под  пулями,  уже  спешили  самоотверженные  санитарки  из  медсанбата.  Высокое  синее  небо  перед  глазами  терявшего  кровь  раненого  колебалось,  словно  штора  под  ветром,  и  переливалось  разными  цветами.  Свет  тускнел,  звуки  затихали…

Димка  счастливо  улыбнулся  сквозь  слезы  и  боль.  Получилось!  Наконец-то  все  было  по-настоящему!

2012,  2015

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=488854
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 29.03.2014

Вова, Золотая Рыбка и пространственно-временной континуум

Жил-был  мальчик  по  имени  Вова.  Собственно,  не  жил-был,  а  живет-есть.

Однажды  он  пошел  на  рыбалку.  Закинул  удочку  в  водоем  и  поймал  Золотую  Рыбку.  Рыбка  была  совсем  крохотной,  так,  сантиметров  5,  и  довольно  тощая.  Впрочем,  Вова  тут  же  забыл  о  размере  Рыбки  -  ведь  она  заговорила  человеческим  голосом  и  предложила  ему  исполнить...  нет,  не  три  классических  желания,  а  целых  пять.

-  Первый  клиент,  -  объяснила  Рыбка.  -  На  почин,  -  добавила  она.  –  Только  жабры  не  дави.

Вова  зажмурился  и  выкрикнул:

-  Хочу...  в  СССР!

Земля  слегка  поколебалась  под  ногами  мальчика,  и  он  осторожно  открыл  глаза.  Он  стоял  на  небольшой  площади.  Вокруг  было  множество  людей,  все  они  молча  смотрели  на  деревянный  столб.  На  столбе  висел  черный  репродуктор  архаичной  формы.  Оттуда  доносился  хорошо  поставленный  голос:

-  От  советского  информбюро...

Вова  припомнил  фильмы  о  войне,  испугался  и  захотел  обратно.  Земля  дрогнула  под  его  ногами,  и  он  опять  очутился  на  берегу  водоема.  В  его  левой  руке  снова  была  Рыбка  -  только  теперь  она  стала  заметно  крупнее.

-  Мы,  Золотые  Рыбки,  растем  быстро,  -  пояснила  она  мальчику.  -  Ну,  какое  второе  желание?

-  Я  хочу  в  СССР!  -  упрямо  повторил  мальчик.

-  Опять?  -  удивилась  Рыбка.  -  Ну,  дело  твое.

Земля  завибрировала  под  ногами  Вовы,  и  он  увидел  себя  в  кинотеатре.  Зал  был  пуст  -  всего  несколько  человек  расположились  на  креслах.  На  экране  мерцал  какой-то  фильм,  но  Вова  не  успел  рассмотреть,  какой.  Свет  зажегся,  в  зал  через  все  двери  вбежали  какие-то  молодые  люди  спортивного  телосложения  и  закричали:

-  Попались,  тунеядцы!

Вова  вжался  в  свое  кресло  и  попросил  Рыбку  вернуть  его  обратно  -  он  уже  освоился  с  тем,  каким  образом  она  слышала  его  желания.  Золотая  Рыбка...  впрочем,  теперь  это  уже  была  Золотая  Рыба  -  увесистое  чешуйчатое  создание  весом  килограммов  восемь.  Вова  уже  не  мог  ее  удержать  и  опустил  на  траву.

-  Ты  меня,  мальчик,  в  водоем  пусти,  я  не  уплыву,  не  могу,  пока  все  желания  не  выполню.  И  хлеба  мне  сюда  кинь,  слышь-ка,  он  тебе  уже  не  нужен.  -  И  Вова  пустил  Золотую  Рыбу  в  водоем,  а  также  бросил  туда  припасенный  для  приваживания  хлеб.  Рыба  жадно  на  него  набросилась.

-  Давай,  загадывай,  -  с  набитым  ртом  неразборчиво  произнесла  Рыба.

-  Хочу  в  СССР!  -  снова  выкрикнул  Вова.

На  этот  раз  земля  тряхнула  Вову  так,  что  он  едва  устоял  на  ногах.  Он  огляделся.  Обширная  площадь  венчалась  колоссальной  скульптурой  со  смутно  знакомым  лицом.  Всюду  -  на  зданиях,  на  уличных  знаках  -  виднелись  таблички:  "проспект  Ленина",  "площадь  имени  Ленина",  "Ордена  Ленина  ДнепроГЭС  имени  Ленина",  "Ленинский  район".  Над  городом  висело  плотное  облако  красноватого  дыма,  а  над  крышами  домов  виднелись  целые  леса  труб,  из  которых  к  небу  поднимался  тяжелый  дым  -  черный,  серый,  красный,  желтый.  Словно  мелкий  дождик,  на  голову  Вове  сыпалась  пыль,  и  его  белая  рубашка  быстро  приобрела  сероватый  оттенок.  Такая  экология  Вове  не  понравилась,  и  он  попросил  Рыбу  вернуть  его  обратно.
В  водоеме  теперь  плавала  уже  не  Золотая  Рыба,  а  Золотая  Рыбина  -  размером  с  хорошего  крокодила.  Да  и  золотой  она  уже  не  могла  быть  названа.  Последние  золотые  чешуйки  прямо  на  глазах  у  Вовы  отваливались  от  ее  плавников,  а  тело  Рыбы  стало  серо-стальным.

-  Что,  опять  не  то?  -  спросила  Рыбина.  -  Ну,  еще  2  желания  остались,  давай  быстрее  и  точнее,  у  меня  еще  дела  есть.

Вова  зажмурился,  подумал  минутку  и  выкрикнул:

-  Я  хочу  в  СССР  периода  расцвета!

И  ничего  не  произошло,  земля  под  ногами  мальчика  осталась  совершенно  неподвижной.  Вова  открыл  глаза  -  он  по-прежнему  стоял  на  берегу  водоема,  а  в  воде  у  берега  покачивалась  колоссальных  размеров  подводная  лодка.  

Приглядевшись,  Вова  понял,  что  это  не  подводная  лодка,  а  все  та  же  Рыба,  только  стала  она  еще  больше.

-  Осечка,  -  громовым  голосом  произнесла  Рыба,  -  спалил  желание  зря.  Расцвет  -  штука  неоднозначная,  бывает:  экономический,  военный,  социальный,  культурный  и  тэ  де  и  тэ  пэ.  Совпадают  все  вместе  редко  и  даже  никогда.  Что-то  всегда  преобладает.  Ты  что,  историю  в  школе  не  учил?  Двоечник!  Тебе  какой  расцвет?  Думай,  дурачок,  хорошо,  последнее  желание  осталось!

-  Я  хочу  в  такой  СССР,  какой  он  был  бы  здесь  и  сейчас!

-  Опять  мимо,  -  прогремело  над  Вовой  так  мощно,  что  упал  на  колени.  -  Ты  что,  про  пространственно-временной  континуум  не  слыхал?  Здесь  и  сейчас  может  быть  только  таким,  какое  оно  ЗДЕСЬ  и  СЕЙЧАС.  -  Перед  Вовой  уже  не  было  никакого  водоема  -  только  огромное  черное  тело  лежало  на  его  месте,  упираясь  хвостом  в  горизонт.

-  Все,  я  есть  хочу,  исполнение  желаний,  даже  таких  глупых,  возбуждает  страшный  аппетит,  -  пророкотал  голос,  Рыба  потянула  в  себя  воздух  и  всосала  Вову,  удочку  и  ведерко.  Она  тут  же  уменьшилась  до  своих  первоначальных  размеров,  вильнула  хвостом  и  исчезла  в  глубинах  водоема.

...  -  Вова!  Вова!  Проснись!  -  кто-то  тряс  Вову  за  плечо.  Он  раскрыл  испуганные  глаза  и  увидел  перед  собой  учителя  физики.  -  Что  же  ты,  Вова,  мы  тут  пространственно-временной  континуум  обсуждаем,  а  ты  спишь!  Давай  дневник!  -  И  Вовин  дневник  украсило  размашистое  замечание:  "Не  уважает  пространственно-временной  континуум!"

С  тех  пор  Вова  на  уроках  не  спал  и  на  рыбалку  ходить  зарекся.  Ну  ее,  в  самом  деле!  Зато  мальчик  увлеченно  изучает  историю  и  физику…  Кем-то  он  станет,  когда  вырастет?

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=488853
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 29.03.2014

Затруднение

Темнело.  Через  дорогу  на  углу  стоял  массивный  старинный  дом,  обращенный  ко  мне  торцом.  Ряд  огромных  деревьев  отделял  дом  от  улицы.  В  торце  дома  под  самой  крышей  было  два  круглых  окна,  одно  из  них  светилось,  и  казалось,  что  это  не  окно,  а  полная  луна  висела  невысоко  над  тротуаром,  путаясь  в  голых  ветвях.  Чуть  поодаль  и  повыше  настоящая  луна  –  ущербная,  маленькая  и  некрасивая  –  неуверенно  карабкалась  в  небо  среди  крыш,  антенн  и  реклам.

Я  стоял  у  какой-то  шершавой  зеленой  стены,  смотрел  на  эти  луны  и  прекрасно  понимал  их  ситуацию.  Мне  ли  не  понимать!  А  еще  я  знал,  что  так  или  иначе  их  проблема  будет  решена:  или  окно  погаснет,  или  дом  снесут,  или  луна  убудет…  А  что  делать  мне?  Это  мне  было  неизвестно,  нет,  совершенно  неизвестно…

С  точки  зрения  календаря,  это  началось  недавно;  с  моей  точки  зрения,  это  длилось  уже  слишком  долго.  Итак,  с  некоторых  пор  мне  стало  казаться,  что  внутри  моей  головы  есть  еще  одна  голова,  маленькая,  но  очень  тяжелая.  Нет,  не  так;  это  мне  поначалу  «казалось»;  но  очень  скоро  я  уверился,  что  эта  вторая  голова  –  не  кажется,  она  существует.  Что  там  –  соперничество  луны  и  окна…

Она,  эта  голова,  плохо  держалась  на  своей  тонкой  шее;  она  клонилась,  запрокидывалась,  ударялась  изнутри  в  первую  –  видимую  –  голову,  ударялась  больно,  тяжело  и  твердо.  Говорят,  что  одна  голова  хорошо,  а  две  лучше.  Нет,  не  лучше.  Пользы  от  второй  головы  не  было  никакой,  а  утомляла  она  меня  до  полного  изнеможения.

Разные  эффекты  от  наличия  второй  головы,  которые  я  переживал  днем,  не  давали  мне  покоя  и  ночью.  Если  эта  голова,  утомившись  держать  равновесие,  вдруг  упиралась  изнутри  мне  в  лоб,  мне  казалось,  что  сейчас  и  я  с  размаху  ударюсь  лицом  об  асфальт.  Ночью  же,  как  только  я  закрывал  глаза,  я  снова  видел  перед  собой  этот  серый  асфальт,  который  стремительно  приближался,  и  вынужден  был  глаза  открывать.

Нечто  похожее  я  пережил  в  детстве.  Однажды  всем  классом  мы  отправились  в  лес;  мы  пробирались  гуськом  среди  деревьев,  и  кто-то,  кто  шел  передо  мной,  потянул  за  собой  ветку  сосны,  а  потом  отпустил  ее,  она  распрямилась  и  больно  хлестнула  меня  по  глазам.  Потом  еще  много  ночей  подряд,  стоило  мне  закрыть  глаза,  как  эта  колючая  ветка  вновь  летела  к  моему  лицу,  и  мне  приходилось  глаза  немедленно  открывать,  чтобы  избежать  удара.  Это  было  много  хуже  и  мучительнее,  чем  тот  единственный  удар  настоящей  ветки,  потому  что  повторялось  без  конца  и  ничем  не  заканчивалось.  А  сейчас  это  происходило  с  асфальтом,  потом  вспоминалась  та  злосчастная  ветка,  она  снова  летела  к  моему  лицу,  как  когда-то  давно,  и  даже  во  сне  не  было  для  меня  ни  убежища,  ни  покоя.  Я  ощущал  себя  таким  же  усталым  и  надломленным,  какой,  наверное,  чувствовала  себя  тонкая  шея  моей  второй  головы.

Вот  так,  в  конце  концов  –  а  эта  история  могла  иметь  не  так  уж  много  финалов  –  я  оказался  у  доктора.  В    общем-то,  случайно  оказался.  Я  шел  по  улице,  едва  замечая,  где  нахожусь,  потому  что  моя  вторая  голова  сейчас  запрокинулась,  уперлась  затылком  в  затылок  моей  первой  головы  так  тяжело,  что  я  и  сам  готов  был  запрокинуться  и  упасть…  Нет,  не  на  асфальт,  а  в  какую-нибудь  пропасть,  в  которую  можно  падать  бесконечно.  Ну,  или  столько,  сколько  по  т  р  е  б  у  е  т  с  я,  чтобы  ускорение  свободного  падения  сделало  мою  вторую  голову  невесомой,  и  она  перестала  давить  в  затылок  моей  первой  головы.  Тут  я  так  явно  представил  себе,  как  было  бы  здорово  сейчас  оказаться  в  невесомости,  хотя  бы  ненадолго,  просто,  чтобы  вспомнить,  как  мне  жилось  с  одной  головой,  пока  не  появилась  вторая.  Я  даже  остановился,  и  вправду  на  какой-то  миг  ощутив  себя  в  зыбкой  невесомости,  но  даже  в  этот  миг  маленькая  и  твердая  вторая  голова  упрямо  давила,  прижимала  меня  к  земле,  будто  вся  исчезнувшая  сила  тяжести  собралась  в  этой  маленькой  голове.  Тут  меня  толкнули,  я  оглянулся  и  увидел,  что  я  стою  на  пороге  поликлиники.  И  я  вошел.

А  дальше  все  было,  как  в  бинго:  взззз-дррррынь-бац-бууумзззз  –  из  регистратуры  меня  направили  в  один  кабинет,  оттуда  –  блюмц!  -  в  другой,  из  другого  –  вааау!  –  в  третий,  потом  еще  куда-то,  все  выше,  этаж  за  этажом,  наконец  –  БИНГО!  –  я  оказался  в  тихом  и  светлом  кабинете.  Массивный,  широкоплечий  доктор  стоял  у  окна  и  глядел  на  простиравшееся  до  горизонта  море  крыш  –  рыжих,  коричневых,  зеленоватых  и  желтых.  Когда  я  вошел,  он  поманил  меня  рукой,  и  мы  стали  глядеть  на  крыши  вместе.

Вообще  я  люблю  смотреть  на  крыши,  только  не  с  большой  высоты,  не  с  птичьего  полета  или  «если  сесть  в  бомбардировщик».  Лучше  всего  на  крыши  смотреть  с  крыши,  в  крайнем  случае,  из  окна,  но  с  крыши,  конечно,  лучше.  Через  несколько  минут,  не  отрываясь  от  созерцания  крыш,  доктор  спросил:  «Что  у  вас?»  Тут  я  засомневался,  стоит  ли  ему  вот  так  сразу  говорить,  что  у  меня  две  головы,  и  вторая  сильно  мешает  и  вообще  мне  не  нужна.  Что  же  из  того,  что  он  на  крыши  тоже  любит  смотреть…  И  я  описал  доктору  свои  симптомы,  не  упоминая  о  второй  голове.  Давит,  дескать,  изнутри,  то  вот  тут,  то  вот  сюда,  мешает.

Доктор  понимающе  кивал,  глядя  на  крыши,  потом  сунул  руку  в  карман  своего  халата,  достал  оттуда  листок  бумаги  и  передал  его  мне.  Там  был  адрес  и  неразборчиво  написанное  название  препарата.  «Там  поймут,  -  опередил  мой  вопрос  доктор.  –  Не  волнуйтесь,  голубчик,  не  волнуйтесь.  Это  спазм…  спазм  с…  с  фиксацией…  Ничего  страшного.»  И  доктор  теперь  уже  полностью  сосредоточился  на  созерцании  крыш  за  окном,  я  понял,  что  прием  окончен  и  вышел  из  кабинета.

По  указанному  на  листке  адресу  оказалась  вовсе  не  аптека,  а  часовая  мастерская.  Из  маленького  окошечка  мне  выдали  склянку  с  бумажной  этикеткой,  на  которой  было  все  то  же  нечитаемое  слово.  В  склянке  перекатывались  две  желтые  пилюли.  «Три  раза  в  день.  Под  язык.  Перед  едой»,  -  механическим  голосом  сообщил  человек  с  черной  лупой  в  левом  глазу  и  посмотрел  на  меня  правым  глазом  с  таким  нетерпением,  будто  я  уже  полчаса  изводил  его  глупейшими  вопросами.  «Но  тут  только  две…»,  -  «И  одной  будет  много»,  -  морщась,  перебил  меня  человек  с  лупой,  захлопнул  свое  окошечко  и  вывесил  в  нем  маленькую  табличку  «ПРИЕМ  ТОВАРА».

Никто  не  стал  бы  принимать  лечение,  предложенное  таким  образом.  Но  как  только  эта  мысль,  подогретая  возмущением,  начала  подталкивать  меня  к  ближайшей  урне,  чтобы  опустить  туда  склянку,  пилюли,  рецепт,  а  заодно  и  воспоминания  о  таинственных  эскулапах,  как  моя  вторая  голова  пошатнулась,  качнулась  вправо,  с  трудом  выровнялась,  а  потом  вдруг  всем  весом  боднула  меня  в  левый  висок,  разумеется,  изнутри.  И  я  немедленно  вскрыл  склянку  и  принял  одну  пилюлю…

И  вот  я  стою  здесь,  у  этой  шершавой  зеленой  стены.  Темнеет.  В  торце  огромного  старинного  дома  через  дорогу,  под  самой  крышей,  светится  круглое  окно,  кажется,  что  это  полная  луна  висит  невысоко  над  тротуаром.  Чуть  повыше  настоящая  луна  –  ущербная,  маленькая  и  некрасивая  –  неуверенно  карабкается  в  небо  среди  крыш,  антенн  и  реклам.  Мимо  меня  пробегают  прохожие,  со  звоном  едут  трамваи,  отражаясь  в  пыльных  витринах.  Мне  неизвестно,  нет,  мне  совершенно  неизвестно,  что  мне  делать  теперь,  когда  моя  голова  очутилась  внутри  второй  -  невидимой  –  головы,  большой  и  валкой,  наполненной  какой-то  неутихающей  влажной  вибрацией,  от  которой  мерзко  дрожат  веки  и  слезятся  глаза.  Что  же  делать…

Окно  под  самой  крышей  огромного  старинного  дома  погасло,  и  ущербная  луна,  разом  избавившись  от  соперницы  и  нерешительности,  вознеслась  над  городом.

адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=488662
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 28.03.2014