| Сторінки (10/971): | « | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 | » |
Поджаты губы, взгляд суров,
Хотя томительное чувство -
Почти любовь, почти искусство -
Над ней, как ласковый покров,
Уже сумело развернуться,
И я согласен, я готов
В него, как в воду, окунуться,
И с нею плыть от берегов,
Где губы сжаты, взгляд суров,
Пусть утонуть - но не вернуться
Вот в этот лучший из миров,
Не ценят где почти искусство,
Почти любви не ждут даров.
Но губы сжаты, взгляд суров,
И двери скоро распахнутся;
Почти любовь, почти искусство
Приказом мертвых голосов
На остановке остаются.
Я еду дальше - ведь покров
Того томительного чувства -
Почти любви, почти искусства -
Над каждой, в принципе, готов
Быстрее импортных зонтов
Неприхотливо развернуться.
2014
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=525038
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 22.09.2014
У стигло-синьому під небесно-зеленим
Навпростець і впритул і у щем
Ти брала мене бранцем, вела нареченим,
Спокушала когось вівтарем.
У хижо-червоному під блідо-прозорим
Несподівано знизу навкіс
Ти брала мене п'яним, вела мене хворим,
Вибудовувала компроміс.
У затьмарено-білому з чорно-дивацьким,
Притаманним не нашим світам,
Ми кохались у спосіб старий одинацький
Сам-на-сам я і ти сам-на-сам.
В невиразно-якомусь під двічі ніяким
Просто неба і долілиць
Я свої, ти свої - ми відбили атаки
Кольорів на клітини зіниць.
2014
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=524960
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 21.09.2014
- Це диво-дивне, чудо безперечне!
Що тут гадать? - Дивись, благоговій,
Який могутній славний буревій
Задля розваги смертної малечі
На всій поверхні чорній чималій
Крапками білими молокотечі
Розсіяв зорь без підрахунку рій!
- Та я ж дивлюся... І мені верзеться,
Що ці крапки, що їх зовуть "зірки",
Об'єднані в системи і хмарки,
В сузір'я складені, як заманеться,
Не зорі це, - малесенькі дірки
В мішку, в якому людство марно пнеться,
Як біля церкви пнуться жебраки.*
- Так ми в мішку? І виходу немає?
І зорі недосяжні попри всі
Потуги стати ближче їх красі,
І міцно нас оцей мішок тримає,
І ми у ньому, наче карасі,
І же́реб наш довільно визначає
Той, хто мішок воло́че по росі?
- Не поспішай. Послухай, далі буде
Ще розповідь про світло і зірки.
Насправді ж ламентації гіркі
Ведуть нас до фатальної облуди
І спонукають висновки мілкі.
А шлях до зорь і світла той здобуде,
Відкине хто умовності цупкі.
- Заплутався... Тепер не розберуся,
Де дійсне світло і куди людей
Дорога суперечливих ідей
Розверне і куди вони попнуться,
Яких від тих очікувать вістей,
Хто тим шляхом до цілі доберуться,
І звідти нам яких стрічать гостей?
- Гадаю, тут є певне розмаїття,
Ідей багато... Та на цій добі
Мені на думку спало, далебі́,
До світла шлях, і до нього́ ворі́ття,
І справжнє світло дійсне - у собі
Шукати слід, і викинуть на смі́ття
Всі інші спроби ув однім снопі.
- А як же зорі? Що, невже зректися
Одвічних мрій і невідступних снів
Планети надостойнішіх синів?
Дивись же, де я нині опинився,
Коли тебе послухати схотів:
Весь світ стискався і таки стулився
До "я" мого і до його слідів.
- Не знаю, на здобуток чи на збиток,
Та спробуй все ж на смак мої думки,
І уяви хоч раз: все навпаки,
І світло в небі справді є відбиток
Того, що в нас не знайдуть хробаки,
Що нам - не їм - призначено на вжиток,
Без чого ми - нещасні жебраки.**
Продовження.** Початок* ("Споглядаючи небо")
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=524882
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 21.09.2014
Зректися звичного малюнку,
Порвати з ним, та не лишень, -
З диктатом регулярним шлунку
І пристрастю своїх кишень,
Відчути волю і разо́м
Тернову болісну колючку
І кров, що сунеться чолом,
За межі сталі вийти рвучко,
Напружить серце (заслабе́!)
І в іншому знайти себе,
В собі - воскреслого Христа,
Який на іншого з любов'ю,
Спираючись на вмитий кров'ю
Пере́тин грубого хреста,
Глядить, глухий до славослов'я,
Свідомий власного поста́,
І відшукати - на хвилину,
Хай ненадовго, хай на мить -
В собі та в іншому людину,
Якій чуже своїм болить,
Що здатна іншого любити,
Не менше, ніж своє єство,
І зло від блага розрізнити...
А милосердне Божество
Підстави знайде для спасіння,
На нашім хресному шосе
Нас не в неділю - в Воскресіння
Згадає - і простить усе.
2014
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=524421
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 19.09.2014
- Ведь это диво! Прямо время грянуть туш!
Смотри, смотри, испытывай благоговенье,
Какое мощное и славное движенье
Для восхищенья наших смертных малых душ
На неба бесконечном черном протяженьи
Так разлило непроницаемую тушь
И разбросало звездные соединенья!
- Да я смотрю... Но бьется мысль в моей башке,
Что эти точки, светом режущие белым,
Не звезды и созвездья в небе, а пробелы,
Отверстия и дырочки в большом мешке,
А мы внутри него - пытаемся проделать
Какой-то путь, но узел туг на ремешке,
Которым крепко наши стянуты пределы.
ОРИГІНАЛ:
- Це диво-дивне, чудо безперечне!
Що тут гадать? - Дивись, благоговій,
Який могутній славний буревій
Задля розваги смертної малечі
На всій поверхні чорній чималій
Крапками білими молокотечі
Розсіяв зорь без підрахунку рій!
- Та я ж дивлюся... І мені верзеться,
Що ці крапки, що їх зовуть "зірки",
Об'єднані в системи і хмарки,
В сузір'я складені, як заманеться,
Не зорі це, - малесенькі дірки
В мішку, в якому людство марно пнеться,
Як біля церкви пнуться жебраки.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=524200
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 18.09.2014
Ціпеніти я почав ще вдень. Є такий стан майже болісної зосередженості, коли ти поступово втрачаєш здатність чути і бачити, за всіма ознаками тебе поглинула якась думка, тільки от думки ніякої нема. Я попручався-попручався, але потім махнув рукою і заціпенів – може, скоріше минеться. Робота зупинилася.
Як уві сні, навколо рухались люди і події. Насправді, людей було аж один, а подій – нуль: це ж офіс, понеділок, а вже давно і добре відомо, що по понеділках і п’ятницях в офісах нічого не відбувається. Коли за вікнами засутеніло, то і людей стало нуль – моя колега пішла. Провагавшись трохи – у такому стані все робиш, ніби вагаючись, - я і собі теж пішов.
Так-сяк перетнув дорогу, досяг зупинки і тут знов заціпенів надовго – пропустив аж три тролейбуси. Нарешті, мені вдалося зрушити з місця і наблизитись до чергового яскраво-жовтого прибульця. Ледь переставляючи ноги, я зробив три потрібні кроки і здолав одну сходинку, за спиною щось голосно ляснуло, підлога у чорних кружечках смикнулася і штовхнула мене у підбори, і все навколо почало рухатись.
Я вхопився правицею за поручень – ціпеніння ціпенінням, а падати в транспорті зась. Я ж не металург – та й вони таких падінь не витримують. Їхав я колись у трамваї, що возить металургів цілими змінами. Один з цих мовчазних здорованів втратив рівновагу, посунувся, пролетів піввагона і впав у величезну кутасту і ребристу яму, утворену сходами і дверима трамвая. Гуркіт був страшний, а потому настала не менш страшна тиша. Тоді він виліз звідти, ніби і не падав, - я дивився на нього з жахом, а незворушні металурги навіть не глянули, - і каже: «Щось я спати хочу після ночі». А тоді виявилося, що їхати нам на одну і ту саму вулицю і в один і той самий будинок, під’їзди також в нас з ним співпали. Я їхав до тітки допомогти їй з піаніно – цю важезну музику у дерев’яному оздобленні треба було затягти на п’ятий поверх – а той металург виявився її сусідом і знайомим мого дядька, теж металурга. І піаніно він нам тягнути допомагав – так, наче це не піаніно, а картонний фарбований у чорне ящик. Ірландці про таких людей кажуть: «сильний, як кінь» - так отому ірландському коню далеко було до мого металурга. А через місяць цей сусід-металург помер наглою смертю без жодних пояснень з боку медицини.
Дядько мій гадав, що це трапилось через нездорові умови праці, родичі небіжчика винуватили тітчине піаніно, лишень я знав правду, бо ніхто, крім мене, не бачив того падіння у трамваї. До речі, і з металургами усіма після того падіння щось трапилося – позакривалися їх заводи, і давно вже всі їх домни-мартени-конвертери стали металобрухтом. А я з тих пір вважаю, що падати в громадському транспорті вкрай небезпечно – можна несподівано померти або спіткають тебе інші життєві негаразди національного чи галузевого масштабу… Та я лиш тепер про це так вільно розповідаю, а тоді, коли я ціпенів у тролейбусі, таких думок в мене не виникло: мене смикнуло, я рефлекторно вхопився рукою за поручень, ось і усе.
Краєвид, що стрибками рухався за вікном, потроху розбуркав і мене. Заціпеніння спадало, я ніби прокидався, але все ще був далеко від рівня бадьорості, типового для вечора дня, в який зазвичай нічого не відбувається. З просоння і знічев’я я почав озиратися, а ну, як щось цікаве прогавлю?
І очі мої дійсно натрапили на щось цікаве – практично з першої спроби. Цікаве було у належному віці, рудувато-міднувато-яскраве, з щиро намальованими рисами обличчя та відверто оголеними частинами тіла. На такі цікавини дивишся очима, але бачиш їх не очима і сприймаєш їх не розумом. Це відбувається деінде. Я вже знаю: якщо сприймати їх загалом, як одне яскраве враження, протягом певного часу, то наступає запаморочення. Це як дивитися на сонце: хтозна, яке воно, коли очі засліпило? Так і отут. Якщо ж роздивлятися деталі – заспокоюєшся, і запаморочення тобі не загрожує. Бо отам - занадто яскраво, отут фарба нерівно лежить, а оце краще б уявляти, а не споглядати, та ще й при свідках. Та ні, вона була надзвичайно приваблива, але як на мене, надзвичайність в такому випадку є зайвою і перетворює привабливість на дещо інше. Але, здається, пані зналася на цих справах - дивилася в очі прямо, відверто, прямо-таки спокутувала надзвичайність своєї привабливості відвертістю свого погляду: мовляв, я саме те і маю на увазі, це все – чиста монета найвищої проби, а проба – ось, десь тут, хвилиночку... Ні, треба відволіктися - і вже не на її, такої відвертої, деталі, а на щось інше і деінде. Он за вікном які труби страхітливі - дивись і заспокоюй нерви чи що там у тебе збурилось. А до тих труб додається будівля - велика, неохайна, з-за якої іржавий Ілліч по-жебрацькі руку простягає - чи тобі, чи отій... ой, ще зарано, не дивись, ти тільки повів у її сторону одним оком, а вона вже відповіла тобі обома, і так влучно, що ти тримаєшся за поручень тепер двома руками, а спиною спираєшся на скло. Отак воно краще. Що там ще за вікном? Ага, самодіяльний ліс - поки міські парки і сквери нищили, аби звільнити місце під забудови, на будмайданчиках, покинутих інвесторами-спритниками та інвесторами-невдахами, повиростали справжні ліси. Баланс. Рівновага!
Рівновага! - ось це б непогано мати. І отут, в цьому тролейбусі, де праворуч дивитися не можна, бо там ота цікавенна пані належного віку, занадто яскравих кольорів і надмірної відвертості вбрання. І загалом у житті непогано мати баланс. Чуєш, Всесвіте Абсолютовичу, мені балансу! Один раз! На водку дам! Два щотчіка!
Щось я розійшовся, справді, аж сам зніяковів, мабуть, це реакція на заціпеніння – от, розганяюся тепер. Добре, не треба мені нічого, вибачте, що потурбував, Абсолюте Всесвітовичу, я просто подивлюся, що за панове і пані розташувалися на інших сидіннях… так, так, звісно ж, ліворуч, про праворуч я вже знаю. Таке-сяке, сяке-таке, ніяке... Ой.
Біля вікна сиділа собі дівчина. Яка? А така. Спокійна - одразу бачиш, що вона спокійна, але не тому, що байдужа, тупа чи там хвора, а тому, що добра і лагідна. А ще... Волосся в неї було каштанове, довге, густе, рівне, і колір від коренів і до кінчиків волосин щільний, однаковий, живий і природній. Натуральний. Без фарби натуральний, і з аналогами натуральними – саме як каштани, що нині рясно вкрили вулиці і час від часу влучають у потилицю і гупають по дахах автівок. А ще очі. Світлі очі, на диво світлі для такого кольору волосся і шкіри. Щиро доброзичливі очі. І ще ніс. І губи. І... ну, все. І сидить вона біля того вікна і якось так дивиться на усе навколо - і на мене - що...
Що я геть про все забув. Я забув про цікавинку праворуч, що змусила мене відчувати якісь там емоції, бажання і відчуття абощо – і я лиш подумав, що жінка та гарна, лише стилю їй не вистачає, там буквально - додати пару сантиметрів тканини, відняти пару тонів лакофарбових виробів та нахилити вектор погляду градусів на 10 долі, ну, може книжку хорошу чи дві прочитати, але це вже опціонально, - і все буде ідеально і аж навіть цнотливо. Хто на цьому знається, той розуміє: цнота розбещує протилежну (чи то належну?) стать гірше за найвідвертішу розбещеність, хоча і вимагає ритуалів, почесних варт і різних дифірамбів і мадригалів. Я уявив весь цей лицарський набір і негайно відчув бажання стати перед тою жінкою – вибачте, пані, перед Жінкою - на коліно і щось таке – «Дозвольте вас супроводжувати, часи нині непевні!» - на весь вагон вигукнути. Я забув про тих двох хлопців, що вранці зчинили жорстоку бійку на ринку поруч із офісом, ніби без особливої причини і великої потреби. Про них я геть забув - без жодних коментарів та розвитку вражень. Я забув про свою втому, що з’явилася ще зранку – мабуть, то була передмова до заціпеніння. Також – геть втома! Ще про... про все забув. Навіть про війну – тепер вона видавалася мені чимось болісно і відверто несумісним із цим новим світом, в якому я нічого не пам’ятав чи усе забув. Навіть про дівчину, що сиділа собі біля вікна, оповита своїм каштановим волоссям, закута у броню ... краси? чистоти? недоторканості? неупередженості? доброзичливості? спокою? - одним словом і не скажеш чи я просто не знаю того слова. Вона ніби була і від цього світу, і не від цього; вона була захищена від цього світу, від його недолугих і хижих мене та усіх нас в ньому захищена, та одночасно вона і мене, і всіх нас від цього божевільного світу захищала своїм власним світом, у якому спокій, мир, добро, краса і … не знаю я такого слова! Чи не тому вона і є – захищена, що сама, беззахисна, боронить – хоча б одного мене від мене самого? Не знаю – бо про неї я забув так, ніби її не бачив ніколи і не уявляв, що вона існує.
Отак от - забув я про усе поточне, суєтне і земне і поринув думками у якісь інші світи. Щоправда, ті світи теж були цілком земні, проте позбавлені усього суєтного і зайвого, чим ми зазвичай відволікаємо себе від справжнього і головного, коли нас від нього насправді ніщо не відволікає, і тепер все справжнє було прямо тут, поруч, в мені, навколо, в усьому і навіть не вимагало ані слів, ані думок – відчувай його, і край. Тут знайшлася і рівновага, і баланс знайшовся – я аж відпустив поручень і вже далі не тримався за нього. Так, я цілком був деінде; разом із втратою усвідомлення місця, я втратив і саме усвідомлення, або навпаки – але це вже питання до фахівців, а я не фахівець. Загалом цікаве питання для кожного: хто ти? Я зазвичай його собі не ставлю або якось від нього відбиваюся: Дід Ніхто абощо. Та наразі я міг собі відверто зізнатися і навіть іншим повідомити - он якраз до мене кондуктор пхається - що я є щаслива людина, що живе не триразовим харчуванням, шаблонними судженнями і розкладом роботи-відпочинку, а почуттям, яким єднається із усім цим дивовижним, новим, щойно знайденим світом. Може, він зовсім не іншій невідомий світ, а світ дійсний, справжній, який ми помічаємо лише тоді, коли забуваємо цей – несправжній і недійсний світ? Та кондуктора цікавив лише мій квиток; тому я не став з ним ділитися своїми здобутками.
Щоправда, кондуктор своїм втручанням мої здобутки дещо підправив. Я повільно повертався із інших світів - справжніх чи несправжніх, дійсних чи недійсних, з усіх разом – у світ жовтого тролейбуса, і вчасно, адже тролейбус нахилився на повороті, і мріяти було небезпечно – адже я не дозволяю собі падати у громадському транспорті, тому що колись… так, про це вже йшлося. Отже, тролейбус нахилився, я пригадав історію про смерть металургів і всієї металургії і вхопився обома руками за поручень.
Зупинка, рух пасажирів, вийшли-зайшли-купили квитки, тролейбус рушив. Я глянув на дівчину, що сиділа собі біля вікна – та її вже там не було. Сидіння спорожніло; лише над ним на склі кабіни водія майорів календар із смутно знайомим обличчям. Ну, так – тьмяна Мона Ліза у рамочці з троянд маргаринових кольорів і маргаринової ж фактури. Який несмак… І я знову безпорадно заціпенів.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=524024
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 17.09.2014
Есть такая туристическая «фишка» — «всё включено». Привозят туриста в глянцевую резервацию — море, пальмы, бассейн, ди-джей — и выдают ему ключи от номера и карту ресторанов. И народ, сполна уплативший за «всё», сутками старательно нагружает тарелки и наполняет стаканы. Отъедает, одним словом. А что, удобно — в кои-то веки сбросить с себя бремя бытовых забот. Удобно, но… как-то оскорбительно. Неужели вот это «всё» — действительно всё?
[b]СОВРЕМЕННОСТЬ[/b]
Невероятным образом устроен современный мир. Такое хитросплетение экономики, политики, культуры, технологий… Удивительно, как всё это работает, бесконечно усложняясь, будучи и без того сложным. Какую отрасль человеческой деятельности ни возьми — требуются специальные знания. Неспециалисту — не разобраться.
Оценить человеческий муравейник в целом — ещё сложнее. Должна же быть какая-то цель у этого грандиозного механизма? Почти семь миллиардов человек связаны воедино информационными каналами, и, кажется, совсем уже «нет человека, который был бы как Остров, сам по себе», — все включены в планетарную Мир-систему. Как уловить единый смысл этого глобального бытия?
[b]КРАТКИЙ КУРС ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА[/b]
...Давным-давно, на заре цивилизации, человек был озабочен только одним: поесть. Желательно каждый день. Хотя бы что-нибудь. Поэтому и занимался человек только тем, что давало ему пропитание. Собирательство и охота помогали эту задачу решить, но отнимали почти всё время и не позволяли долго оставаться на одном месте. Каннибализм оказался делом хлопотным и рискованным: сегодня пообедал ты, а завтра, глядишь, тобой… Таким образом, цивилизация вынуждена была существовать «налегке», чтобы при случае легко догнать или убежать.
Голод, как известно, — хороший стимул. Люди изобрели сельское хозяйство. Стал возможен оседлый образ жизни, пищи было достаточно и даже в избытке. Именно избыток пищи позволил людям посвятить часть времени новым занятиям. Так возникли города, торговля, ремёсла, науки и искусства. Сельское хозяйство, дав импульс развитию индустриального общества, постепенно отошло на второй план.
Людей становилось всё больше. Несколько тысячелетий они познавали мир, придумывали всё новые занятия для цивилизации, наконец-то покончившей с зависимостью от собственного желудка. Появились бессмысленные занятия, вроде торговли долгами, деньгами и выбросами парниковых газов. Да и вообще — стало возможным не только заниматься каким-то делом, но и попросту развлекаться, не добиваясь иного результата, кроме удовольствия.
Конечно, благоденствовала и развлекалась не вся планета. Кому-то пришлось за всё это заплатить — и потом, и кровью, и жизнью.
[b]БИПОЛЯРНЫЙ МИР[/b]
Некоторые наблюдатели, к примеру, Мальтус, обратили внимание на то, что рост населения неизбежно закончится голодом в планетарном масштабе. Впрочем, выводы Мальтуса скоро опровергли как «несостоятельные». Однако в 70-х годах ХХ века еды действительно стало не хватать. Но на первый раз всё получилось довольно изящно; были разработаны новые удобрения и технологии, выведены новые сорта сельскохозяйственных культур, распаханы девственные земли — словом, произошла «зелёная революция». Продуктивность сельского хозяйства возросла и снова позволила человечеству забыть о продовольственной проблеме.
Однако надолго забыть не удалось. Сегодня в мире одновременно существуют две тенденции самого отвратительного свойства. Количество голодающих достигло рекордного числа — свыше одного миллиарда человек. В то же время, в преуспевающих странах всё больше людей — счёт идёт на десятки миллионов — страдают избыточным весом и ожирением. Вот они, истинные полюса современного мира: умирающий от голода и задыхающийся от жира.
[b]ОБЕЗЬЯНЬЕ СЕРДЦЕ[/b]
И вот тут началось. Инвесторы забыли о ценных бумагах и начали «играть на повышение» на мировом рынке продовольствия. Естественно, мировые цены на продовольствие в последние годы побили все рекорды. Помощь голодающим странам существенно сократилась, а та, которая всё же была предоставлена, имела неожиданный эффект: окончательно разорились фермеры этих стран. Ведь они ничего не могли продать на рынке, насыщенном бесплатной едой.
Недавно один из воротил американского агробизнеса высказал недовольство деятельностью благотворительной организации, которая оказывает помощь фермерам Африки. Дескать, если они сами начнут производить продовольствие, могут сократиться прибыли компаний США. Благотворители пояснили, что фермеры, став успешными, начнут покупать американские промышленные товары, и бизнес США только выиграет... Вот и не верь после этого саркастическому утверждению, что «международная техническая помощь призвана удерживать страны третьего мира там, где они всегда находились».
Впрочем, продовольственная истерия охватила уже и благополучные страны. Граждане и правительства напуганы высокими ценами, прогнозами роста населения и спроса на продовольствие. Как оказалось, если человека не накормить досыта трижды в день, его уже не интересуют такие вещи, как демократия, основные права, фундаментальные свободы и прочие либеральные ценности. Он уже не готов быть толерантным, терпимым и политкорректным. Голод полностью меняет ценностную ориентацию; Кнут Гамсун так описал нравственное состояние голодающего человека: «С течением времени всё более сильное опустошение, душевное и телесное, завладевало мною, с каждым днём я всё чаще поступался своей честностью. Я лгал без зазрения совести, не уплатил бедной женщине за квартиру, мне даже пришла в голову преподлая мысль украсть чужое одеяло — и никакого раскаяния, ни малейшего стыда. Я разлагался изнутри, во мне разрасталась какая-то чёрная плесень».
Похоже, что голод и его производная — сельское хозяйство, положив начало развитию цивилизации и индустриального общества, вполне могут положить и конец этой цивилизации. При этом, по данным Продовольственной и сельскохозяйственной организации ООН (ФАО), земляне ежегодно выбрасывают почти 1,3 миллиарда тонн продовольствия, то есть по 1,3 тонны на каждого голодающего. Основная причина — навязывание потребителям большего количества продуктов, чем им нужно (различные акции, слишком большие порции в ресторанах, обслуживание по принципу «всё включено»).
Международные организации призывают увеличить инвестиции в сельское хозяйство, но кажется сомнительным, что такой рыночный подход может улучшить положение. Ведь между странами, вымирающими от голода и болезней, и государствами, где липосакция — едва ли не базовая медицинская процедура, по-прежнему сохраняется колоссальный диспаритет в экономических отношениях, присущий уже подзабытой эпохе колониализма. Этот диспаритет и не может исчезнуть, ведь и те, и другие — члены ООН и ВТО, то есть на мировом рынке играют «на равных». Формально «на равных» …
Так что же, выходит, что еда — действительно «наше всё»? А большинство землян — не потомки Адама и Евы, а эволюционировавшие «по Дарвину» обезьяны? Жадные, глупые, самовлюблённые обезьяны, которым нужно только одно: сытно поесть три раза в день?..
[b]«БОГ ЕСТЬ»[/b]
...Когда жителей селения Макондо* охватила загадочная эпидемия забывчивости и они начали забывать имена, названия и даты, постепенно теряя свои воспоминания и убеждения и даже память о воспоминаниях и убеждениях, они воздвигли на центральной площади Макондо столб с табличкой, на которой написали два слова: «Бог есть».
Если бы я остался единственным землянином, сохранившим память среди всеобщей амнезии, я бы шёл от города к городу, от селения к селению и оставлял бы везде такие столбы с табличками. И уж конечно, я не писал бы на них ни о свободе совести, ни о свободе любви, ни о прочих странных свободах. Только два слова — «Бог есть» — на языке каждой страны мира.
Почему именно эти два слова написали на табличке жители Макондо, цепляясь за ускользающую реальность? — Наверное, именно эти слова описывают главное и достаточное для того, чтобы наполнить собой прошлое, настоящее и будущее. Видно, без памяти об этом главном знании не могли жить даже люди, которые потеряли память обо всём остальном. Без этого знания попытки воссоздать прошлое, объяснить настоящее и предсказать будущее натыкались на острые углы противоречий и тупики бессмыслицы.
Без этого знания невозможно обнаружить никакого смысла ни в бытии одного человека, ни в глобальном бытии человечества. Без этого знания человек, измождённый тотальной бессмысленностью, обнаруживает своё «я» на крохотном островке одиночества, с которого во все стороны виден лишь горизонт как линия смыкания пустынных вод и необитаемых небес.
«Бог есть». Эти два слова, видимо, и заключают в себе то самое — «всё».
[b]ЛЮДИ ИЛИ ЖИВОТНЫЕ?[/b]
Не может пока ещё человек без боли и страдания понять, что слова Божественного откровения: "[i]Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам[/i]" (Мф. 6, 33), — не просто пожелание, а непреложный закон. Не потому ли пылал и трясся от погромов сытый Лондон в августе 2011 года, что только накормить людей — мало, что «нет покоя и счастья в тихом сытом убожестве»? — И голодный бунт, и сытый бунт неизбежны, если чувство сытости является единственным критерием человеческого счастья.
Наука спешит успокоить человечество: ничего-ничего, рост населения планеты замедляется, еды, наверное, хватит. А если не хватит?... — Наверное, при таком подходе — хватит или не хватит еды (воды, жилья, лекарств, нефти, газа) — ни одна проблема человечества не может быть решена. Ведь этот подход низводит человека на уровень примитивного потребителя, животного, для которого, по слову святителя Николая Сербского, хлеб — первое и главное. А к человеку этот подход неприменим; если же человек ведёт себя, как та сама глупая, жадная, самовлюблённая обезьяна, то и воспитывать его приходится, как обезьяну, — не словом, а голодом, ожирением или погромами.
...Ежегодно от голода и связанных с ним болезней умирает одиннадцать миллионов детей в возрасте до пяти лет, то есть тридцать тысяч каждый день. Статистика… В будни, выходные и праздники, на Рождество и Пасху, каждую минуту двадцать малышей тихо и незаметно угасают. Они уходят из этого мира, так и не узнав, что душа больше пищи, а тело — одежды. Ведь ни пищи, ни одежды у них не было...
2012, для Отрок.UA
*Вымышленная деревушка, место действия романа Г. Маркеса «Сто лет одиночества»
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=523747
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 16.09.2014
- Це диво-дивне, чудо безперечне!
Що тут гадать? - Дивись, благоговій,
Який могутній славний буревій
Задля розваги смертної малечі
На всій поверхні чорній чималій
Крапками білими молокотечі
Розсіяв зорь без підрахунку рій!
- Та я ж дивлюся... І мені верзеться,
Що ці крапки, що їх зовуть "зірки",
Об'єднані в системи і хмарки,
В сузір'я складені, як заманеться,
Не зорі це, - малесенькі дірки
В мішку, в якому людство марно пнеться,
Як біля церкви пнуться жебраки.
2014
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=523618
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 15.09.2014
Чи рушник свої крила, чи лебідь
Розіслав на непевному тлі?
Ми прийшли нізвідкіль і як-небудь,
І де-небудь нам тліти в золі,
Бо вважаємо світлом в імлі
І півмісяць у чорному небі,
І півхліба на чорнім столі,
І учитель, й наставник, і ребе
Нам давно вже казали: Малі,
Вам навчатись немає потреби,
Вам ціна і оцінка - нулі,
Ледве більше, вам світять коли
І півмісяць у чорному небі,
І півхліба на чорнім столі,
Аж допоки не зламано ребер,
Доки в очі не впало землі,
Залишався без вжитку той репер,
І губились в пітьмі кораблі,
Довіряючись хибній шкалі,
Як півмісяцю в чорному небі
Й півхлібині на чорнім столі.
Та нарешті все так, як і треба,
Всі на місці - комахи в смолі,
І узуті у туфлі амеби,
І в кролячих ходах королі,
Бо нам сяють, як піт на чолі,
Півхлібини у чорному небі
І півмісяць на чорнім столі.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=523502
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 14.09.2014
"...[i]Я хочу найти письмо в пустом конверте и прочесть тебе[/i]..."
Феллини, Би-2/Сплин
Вам не писав. Хотів лиш звіддаля,
Коли і час, і відстань як пересторога
Мій лист знешкодять, і не дбатиме тривога
Про вашу ніч, як хворе немовля.
Скажіть, чи затишно нарешті вам,
Чи ви утриматись змогли від злого болю,
Не розгубилися, і вашу власну долю
Нічого не зламало пополам?
Можливо, вас турбує зрідка жаль;
Чи ви знаходите тоді слова несхибні,
Щоб заспокоїти думки змієподібні,
Що мозок крешуть, як ламку скрижаль?
Надію маю, вас минув той стан -
Нездатність, неспроможність, немічне безвілля,
Коли весь час перетворився на дозвілля,
Присвячене роз'ятрюванню ран?
Мені пробачте той далекий день,
Коли небажане й нещасне вас спіткало,
Пробачте, що тепер питаннями недбало
Я цілю в вас, як в неживу мішень.
Та загалом це все - і сміх, і гріх,
Життя готує нам такі метаморфози.
І я б над цим сміявся... я й сміюсь крізь сльози,
Бо втратив вас і себе не зберіг.
Вам не пишу; тримаюся щабля,
Де все - і час, і відстань як пересторога -
Мене знешкодили... Не дбатиме тривога
Про вашу ніч, як хворе немовля.
2014
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=523183
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 13.09.2014
Очень долго, безотчетливо беспечно
Полагали, сможем оправдаться
В человеческих делах бесчеловечных
И стяжать нетленное богатство.
Оказалось, что устройство мира зданий
Поразило тяжкое коварство:
На Суде совсем не просят оправданий,
Морщатся на крик: "прошу-простите-сволочь!" -
Здесь в молчании - венчаются на Царство.
Не венчаются на Царство - тоже молча.
2014
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=523033
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 12.09.2014
[i]Есть города на карте мира, чьи названия будоражат воображение: Антананариву, Маракайбо, Рио-де-Жанейро… А есть города, с которыми нас связывает историческая и генетическая память, и потому у нас есть свое отношение к ним, даже если мы никогда там не бывали. Для меня Берлин – именно такой город.[/i]
[b]«…КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ»[/b]
Если во времена Пушкина для русского сердца волнующе звучало имя «Москва», то для советских людей «Берлин» и «Германия» тоже звучали по-особенному. Последняя война с Германией оставила долгий и глубокий след в нашей истории и в нашей памяти. Фильмы и книги о той войне были основным инструментом патриотического воспитания. Наверное, поэтому поездка в Берлин очень волновала меня – где-то на подступах к этому городу, 8 мая 1945 года, пал в бою мой двоюродный дед. А сколько раз я сам погибал и побеждал в боях за Берлин – ведь советские мальчишки воевали неизменно с «немцами». И теперь я ловил себя на мысли, что еду не В Берлин, а НА Берлин, хотя, конечно, это «другая Германия, другая».
Однако то, какая это Германия, зависит не только от немцев, но и от нашего отношения. Помните, герой Сергея Бодрова-младшего («Брат-2») с возмущением говорит персонажу по прозвищу «Гитлер» (русскому парню в форме вермахта): «У меня вообще-то деда на войне убили», на что тот философски отвечает: «Бывает». Что же, чья-то память отягощена прошлым, а чья-то не тяготится ничем. Оказалось, что память немцев еще более отягощена прошлым, чем моя – но об этом ниже.
[b]НЕИСПОВЕДИМЫЕ ПУТИ ИСТОРИИ[/b]
Мне запомнилась фраза из какого-то исторического романа, что в древности Берлин был поселением одного из славянских племен. Наши предки (или их родственники), вытеснившие германцев из Полабья, забрасывали свои сети в мутные воды Шпрее и Гафеля, а по вечерам возвращались под кров своих хижин – в деревушку Берлин на одном берегу и в деревушку Кельн на другом (позже, в 14 веке, они объединились в один город). Однако сегодня, с гранитных набережных этих рек генетическая память тщетно пытается увидеть что-то свое, родное – волны немецкой и французской колонизации смысли все следы тех древних славян. Кроме одного – самого названия города; по одной из версий, оно происходит от славянского «бар» - медведь. Довольно правдоподобно – символом Берлина действительно является медведь.
Вряд ли в звуке «Берлин» много слилось для немецкого сердца - ведь Германия была единым государством со столицей в Берлине недолго: с 1871 по 1949. После Второй мировой страна оказалась снова разделена, и с 1949 по 1991 столицей ФРГ был Бонн, а столицей ГДР – Восточный Берлин. Однако дело даже не в этом: Германия – федеративное государство, и в каждой из 16 земель, объединенных в «Bundesrepublik» (союзную республику), очень силен местный патриотизм. Для баварца столица – в Мюнхене, а для саксонца – в Дрездене. Таким образом, в стране было и остается много «центров притяжения», и поэтому все лучшее не аккумулируется в столице, как это часто бывает у нас или в России. Даже правительственные учреждения находятся как в Бонне, так и в Берлине.
История Берлина долгая и насыщена событиями, но в ХХ веке эти события отличались трагизмом. Германия затеяла и проиграла 2 мировые войны, прошла сквозь революции, фашизм и нацизм; была разделена – колючей проволокой, режимом и мировоззрением – на 3 части… Наверное, ни одно другое государство на континенте не терпело столько поражений, сколько Германия; однако немцы оказались удивительно прилежными учениками в извлечении уроков из своих поражений. Можно сказать, что Германия оказывалась в выигрыше от каждого своего проигрыша.
Берлин неоднократно был оккупирован врагами и заселен иммигрантами. Его занимали российские войска – в 1760 и 1813; наполеоновская армия – в 1806; советская, американская, британская и французская армии - в 1945. Правители Пруссии (столицей которой был Берлин до объединения Германии) из династии Гогенцоллернов (1440-1918) отличались религиозной и национальной терпимостью, и поэтому в Берлине находили приют те, кого притесняли в других странах: французские гугеноты, австрийские евреи. Искали здесь счастья выходцы из Польши и Богемии. Так в городе формировалась уникальная община, своеобразный религиозно-культурный конгломерат. Тем более странно, что фашистам удалось в такой космополитической среде разжечь расовую и национальную ненависть... Однако это в прошлом, и сегодня среди официальных языков Германии – цыганский язык.
[b]ВОСПИТАНИЕ ЧУВСТВ[/b]
Рассказываю знакомому немцу, что в советское время чуть ли не каждый вечер мы смотрели фильм о Великой отечественной войне. Тогда в этой войне и в этом кино нам всем было абсолютно ясно, кто враг; кроме героизма и мужества, от «наших» мы не ожидали ничего иного. Для нас это была священная война; военные песни заставляли нас плакать, а фильмы и книги о войне растили нас патриотами. Миллионы героев дали нам простой и убедительный пример беззаветной любви к родине. Только в мутные 90-е началась «переоценка ценностей» - имеем теперь парадокс русского фашизма. «А у вас, - спрашиваю немца, - есть фильмы о второй мировой, о стойкости немецких солдат?». Нет, говорит, у нас таких фильмов… (кстати сказать, такие фильмы у немцев есть, и немало)
Действительно, немцы признали войну и фашизм злодеянием, и тема героизма тут неуместна. Их официальной позицией стало чувство вины – и мне показалось, что большей опасности, чем это официально питаемое чувство вины, быть не может. Каждый знает по себе, какое это неприятное чувство. Это чувство неприятно вдвойне, когда его источник – не искреннее раскаяние и сопереживание жертвам, а школьная программа. Тут недолго и ненавистью воспылать к тому, перед кем тебя воспитывают виноватым… Пожалуй, этот урок Германия поняла слишком буквально; вот, борется теперь с проявлениями неонацизма.
[b]ГОРОД-МУЗЕЙ[/b]
Сегодня Берлин для человека, хоть немного знакомого с историей ХХ столетия, город-музей прошлого века. Рим, например, остается музеем Римской империи, хотя любой житель Рима укажет вам: «А вот с этого балкончика выступал Муссолини». После окончания Второй мировой войны победители разделили Берлин, как и всю Германию, на оккупационные зоны, однако вскоре между вчерашними союзниками завязалась «холодная война», и Берлин стал фронтовой полосой этой жестокой войны. Германия оказалась разделена на три государства и два строя: на капиталистические ФРГ и Западный Берлин и социалистическую ГДР. Правительство ГДР обосновалось в Восточном Берлине, то есть на самой границе с «враждебным капиталистическим окружением». Какое еще социалистическое правительство работало так близко от вооруженных сил США, Франции и Англии? А какая еще страна имела линии метро, проходящие под территорией соседнего – в принципе враждебного - государства?
Поначалу Берлин оставался разделен на части лишь юридически, и движение между Западной и Восточной частями было в принципе свободным. Однако немецкий вариант социализма пришелся не по вкусу слишком многим берлинцам, и в 1961 году Берлинская стена преградила путь на Запад (стена также ограничила прагматиков: берлинцы предпочитали получать бесплатное образование в Восточном Берлине, а работать – в Западном или в ФРГ). Этот забор стал одним из символов эпохи «холодной войны». С железобетонной бесцеремонностью стена пролегла сквозь улицы и дома, сквозь жизни и судьбы. Возле Рейхстага есть небольшой импровизированный мемориал, посвященный тем, кто погиб, пытаясь преодолеть эту стену. На заборе прикреплены напечатанные на принтере фото. Мужчины, женщины, люди молодые и не очень, даже дети, они пытались покинуть Восточную Германию; их убивали собственные пограничники. Дата гибели последней жертвы – 6 февраля 1989 года, то есть уже в год падения стены. По разным оценкам, при попытке бегства погибло от 125 до 1245 человек (а осуждено было 75000 человек). Кто-то все-таки бежал – через подкопы, проломив стену бульдозером, переплыв реку, на дельтаплане, на воздушном шаре, по бельевой веревке между домами по разную сторону стены, - а 215 тысяч граждан и 34 тысячи политзаключенных были попросту выкуплены правительством ФРГ у правительства ГДР (за 3,5 млрд. марок).
После объединения Германии восточные земли оказались экономическими аутсайдерами; почти два десятилетия мало изменили ситуацию: уровень жизни восточных немцев все еще ниже, чем западных. Берлин не избежал этой участи – в стране город считается депрессивным регионом. Поэтому, в отличие от большинства европейских столиц (включая Киев) и прочих крупных городов Германии, здесь избыток недорогого жилья (нового и реконструированного). Однако при этом средняя зарплата в восточных землях в полтора раза ниже средней зарплаты в западных. Как в анекдоте: «Большие по три, но вчера».
Берлин – еще и музей «описываемого прошлого». История Российской империи и Германии так часто переплетались, что герои наших любимых книг и фильмов, да и исторические персонажи имеют свои адреса в Берлине. Штирлиц бывал на приемах в советском посольстве на Унтер-ден-Линден - а в скольких анекдотах о нем действие происходит именно на этом бульваре! Герой романа Пикуля «Каторга» Полынов оказался в мрачной берлинской тюрьме Моабит, «где очень высоко оценивали чистосердечное признание, не беспокоясь о том, какими способами это признание достигается от человека». В Моабите «сидели» лучшие люди Германии (интересно, если там книга почетных посетителей? Например, в Лукьяновском СИЗО Киева хранят прошение Дмитрия Ульянова о свидании с матерью). Ну, и Рейхстаг – тут и говорить нечего… В Берлине я был в январе; дождь не прекращался ни на минуту. Когда мы с коллегой вернулись с прогулки, замерзшие и промокшие, немцы были удивлены нашим маршрутом: Унтер-ден-Линден – Рейхстаг – Моабит…
[b]ПАМЯТЬ И ПАМЯТНИКИ[/b]
В Берлине можно увидеть сочетание очень разных по своему идейному смыслу памятников, символов и достопримечательностей. Похоже, что немцы старательно запечатлевали свои и чужие достижения и ошибки. Возле Красной Ратуши восседает Карл Маркс, рядом стоит Фридрих Энгельс. Вид у них, по нашим меркам, какой-то «неканоничный» - у нас их, кажется, никогда не изображали вместе. Над этим всем возвышается берлинская телебашня, в народе именуемая «шприц» - за внешнее сходство. Есть легенда, будто эта башня должна была стать увеличенной копией Останкинской телебашни, однако Брежнев Хоннекеру этого не позволил. Неподалеку - Кафедральный Собор, самый крупный протестантский храм страны (хотя внутри – чисто католическая пышность). Почему-то ожидал увидеть готическое сооружение, но Собор – вполне барочный. Еще один примечательный храм – мемориальная церковь кайзера Вильгельма на Курфюрстендам. Построенная в конце 19 века, церковь сильно пострадала от бомбардировок союзников в 1943 году. Сквозь пелену январского дождя я не сразу рассмотрел проломленный купол, заслуживший церкви прозвище «полый зуб». Церковь так и сохраняют в полуразрушенном виде – берлинцы категорически против ее реконструкции. Есть в Берлине памятник, живо напомнивший мне наш уютный Киев (как бы мало общего не имел он с имперской столицей). Это - Бранденбургские ворота на Парижской площади (оригинальное название – Ворота мира). Ворота эти действительно когда-то были воротами города (единственные сохранившиеся), но теперь они стоят в центре, рядом с Рейхстагом и офисом федерального канцлера. В годы «холодной» войны Бранденбургские ворота стали частью берлинской стены, а в них находился пограничный пункт (блокпост). Так и наши киевские Золотые ворота теперь не въезд в город, а врата истории. Для памяти, будоражимой событиями Второй мировой войны, в Берлине тоже есть немало символов. Советским воинам посвящены три мемориала – памятник Воину-освободителю в Трептов-парке, мемориал павших воинов в Тиргартене и памятник в Шенхольцер-хайде. В центре города - мемориал жертвам Холокоста; тысячи безымянных могильных плит просто оглушают своей немотой… Есть и памятники победам Германии, которых немцы не стыдятся, - это, прежде всего, Колонна победы на площади Большая Звезда. На вершине колонны - статуя богини победы Виктории (берлинцы зовут ее Золотая Эльза), знаменующая победы над Данией в 1864 году, Австрией в 1866 и Францией в 1871. Неподалеку от Колонны – памятник прусскому генералу Роону, чьи армейские реформы послужили образцом для всей Европы.
[b]НЕ ТУРИСТИЧЕСКИЙ ГОРОД[/b]
Хотя Берлин – город не туристический, этот список можно продолжать долго. Но вот какая штука бросилась в глаза: в одном из парков, которых в Берлине множество, группа пенсионеров-инвалидов под руководством инструктора занималась восстановительной гимнастикой. Шел дождь; старики по команде тренера медленно наклонялись, приседали, разводили руки в стороны… Закончилось занятие, старики, опираясь на свои костыли и палки, разбрелись, кто куда. Один из них с трудом вскарабкался за руль припаркованного неподалеку такси (в Берлине все такси – Мерседесы). Он вез меня по городу, а я смотрел на него и думал, что человек – самое удивительное творение Господа, поскольку способен на прекрасные и страшные дела; может расстреливать инвалидов и слабоумных, а может терпеливо заниматься их реабилитацией; может безропотно гибнуть за свою веру, а может отрицать своего Создателя, потому что Он защищает «расово неполноценных, больных, слабых и убогих»… Я смотрел на старика за рулем «Мерседеса» и понимал, что не только общество и государство задолжало своим пенсионерам, но и я уже накопил перед ними порядочный долг – долг заботы и внимания. Я смотрел на этого старика, который был удивительно похож на моего покойного деда, и слезы душили меня, потому что теперь уже никогда я не услышу его грубых шуток и сварливых жалоб, не верну ему свой долг уважения и тепла. Еще ни один неоплаченный долг не пек меня таким стыдом и раскаянием…
Самолет стремительно рванулся вверх и вперед, и Берлин скоро утонул в дожде и тумане. Мы поднимались выше и выше, а я все вспоминал таксиста … или своего деда? Не могу сказать, что я вернулся оттуда другим человеком, но во мне словно заново родилось, болезненно прорезалось понимание того, что любовь к ближнему – не фигура речи, а потребность моей собственной души. Я понял, что сэкономленная любовь украдена – не только у ближнего, но у меня самого, потому что я не воспользовался шансом подняться на еще одну маленькую ступеньку к небу… Может, поэтому Берлин – не туристический город?
2011 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=522948
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 12.09.2014
Чужини нерідні горизонти
Хай цікаві, але незворушно
Я дивлюсь, як їх цілує сонце
І мене разом великодушно.
Все не те - і лінія уявна,
Неуявні лінії - тим більше.
Ностальгії пиха безугавна
Вже ненавидить місцевий English,
І вино місцеве, і розваги,
І місцевий бездоганний транспорт,
Бо ваги моєї рівноваги
Перекинув закордоний паспорт.
Та в цих гір... такий знайомий абрис!
Я дивлюсь - і серце мені стало:
Цей спокусливий відвертий нарис
Ти мені щоранку малювала.
Понад морем тут гірська система
Так лежить, як вранці ти на ліжку.
Я дивлюся і до тебе щемно
Відчуваю величезну ніжність.
Не здолати змушену спокусу,
Бо спокуса розірве аорту:
Хай би хвиля-поштовх землетрусу
Зіштовхнула в синє море ковдру!
Десь ти є в полоні сонних царин,
А отут тебе, як снігу в червні,
За вікном - все той же самий нарис.
В серці ж - ностальгія невичерпна...
2014
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=522602
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 10.09.2014
Складались-бавились, співали-стукали
Складами-барвами, зубами-звуками,
Блукали-плутались, ходили-плавали
Світами-тернами, думок заплавами,
Сміялись-пестили, шептали-нітились
Літами-веснами, роками-квітами,
Літали-падали, лежали-плакали
Тілами-буквами, сльозами-знаками,
Мовчали-дихали, чекали-слухали
Думками-віхами, очима-вухами,
Висіли в темряві слова несказані,
Гойдались зорями, тяжінням зв'язані,
Лежали тінями, в кутках поскладані,
Нічим не стримані, ніким не згадані,
Даремно вабили-лякали вадами -
Заснули втомлені і спали зморені,
Укриті тишею й важкими шторами.
2014
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=522567
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 10.09.2014
Он придет, присядет на постель,
Помолчит, потом негромко спросит:
"На сегодня счет какой потерь
На фронтах всех новых новороссий?"
Встреча с павшим - мне не по плечу...
Не хочу, чтоб пауза повисла, -
Но болтать без смысла не хочу,
И молчать не хочется без смысла.
Для него теперь вся суть ясна,
Для меня она темнее ночи,
То ли голова моя тесна,
То ли слишком много многоточий.
Что могу сказать на правоту,
Обретенную ценою жизни?
Ведь шаблонов злую пустоту
Жми ни жми - ни капельки не выжмешь.
Он молчит. Стараюсь наскрести
Слово, что никак не хочет даться.
Лишь одно короткое "прости" -
Вот и все. Другим не оправдаться.
Ничего не стоят, ничего
Наши все торжественные клятвы...
Я прошу прощенья у того,
Кто убит на поле страшной жатвы.
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=522405
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 09.09.2014
Верби, очерети і лата́ття,
Осокори, птаство і піски,
Попіл учорашнього багаття
І трави пожовклі колоски,
Міст, і береги, і верболози,
Промінь сонця, обрію блакить,
Хмар невидимих важкі обози
І сріблява павутини нить,
Погляди, думки і сподівання
У містах і селах вздовж ріки,
Дзвонів монастирських калата́ння
І всіма забуті острівки,
І туману вовняні кавалки -
Все навколо тихо-мирно спить,
Лиш не сплять в човнах своїх рибалки,
І вода тихенько гомонить.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=522350
рубрика: Поезія, Пейзажна лірика
дата поступления 09.09.2014
Смієшся ти, смішне дівчисько,
Гортаєш сторінки і дні,
Глядиш то здалеку, то зблизька,
Як у повільному вогні
Мої сентенції нудні
І куафюра непаризька
На купи попелу чадні,
Як сам я, вже перетворились.
Чи розумієш, чи тобі
Поки що бракне тої сили,
Що в цій потрібна боротьбі?
Та все своє своїй добі -
Ще стане бажаним і милим,
Що нині топиш у ганьбі.
А час іде, смішне дівчисько,
Гортає сторінки і дні,
І ось вже поруч, ось вже близько
Часу новітнього вогні,
Його виснажливо-сумні
Розваги, від яких так низько
Бринять у горлі голосні,
Співають те, чого не скажеш,
Що без вагань наздожене,
Із стосом швидкоплинних вражень
Як блискавиця, промайне,
І, нездоланно-чарівне,
Воно на твій натисне важіль...
І ти шукатимеш мене.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=521951
рубрика: Поезія, Iнтимна лірика
дата поступления 07.09.2014
- Доктор, вы знаете, мне как-то неуютно.
- Можете сформулировать точнее свое ощущение?
- Ну, не знаю... Мне неуютно, как точнее?
- К примеру, ощущение неуюта преследует вас дома, на работе, в транспорте, здесь?
- Пожалуй, что... дома.
- Так, хорошо. У вас комфортный дом?
- Да, дом очень хороший.
- Значит, ощущение неуюта связано не с интерьером?
- Пожалуй, нет.
- Вы живете один?
- Нет, не один, я женат, у нас дети.
- Ощущение неуюта возникает всякий раз, когда вы бываете дома, или связано с какой-то определенной ситуацией?
- Наверное, всегда, когда я дома.
- Бывает ли такое на работе, хотя бы когда-нибудь?
- Нет.
- Значит, вы испытываете ощущение неуюта исключительно дома.
- Да.
- Опишите, пожалуйста, когда у вас возникает это ощущение, что вы делаете?
- Ну... не знаю... я как бы сжимаюсь.
- Сжимаетесь?
- Да, я как бы сжимаюсь.
- Как губка? Поролон? Резина? Мяч?
- Нет, не так. Я становлюсь... таким, плотным.
- Как кулак?
- Да, точно, я сжимаюсь, как пальцы в кулак.
- Замечают ли члены семьи, когда вы сжимаетесь?
- Нет, я стараюсь не подавать виду. Это все... ну, внутри.
- Итак, когда вам неуютно, вы внутри как бы превращаетесь в сжатый кулак?
- Да, именно так.
- А этот кулак... он пуст или что-то скрывает, держит?
- Постойте-ка... не думал об этом.
- Представьте сейчас себе. Вы дома. Ваша жена и дети приветствуют вас, расспрашивают, как прошел день, рассказывают о своем, вы собираетесь в гостиной вокруг стола...
- Да, доктор, все именно так! Кулак внутри меня сжался прямо сейчас.
- И этот кулак - что, он пуст? Попытайтесь рассмотреть.
- Нет, доктор, он что-то держит. Что-то... что-то деревянное.
- Что это? Цвет, фактура, форма? Опишите.
- Это... твердое, теплое на ощупь, наверное, нагрелось от моих пальцев. Гладкое, как будто лакированное... Нет, не лакированное, просто очень хорошо отполированное. Цвет... светлое.
- Можете предположить, что это такое?
- Нет, я чувствую только то, что у меня в кулаке, дальше не вижу. Это как ручка чего угодно.
- Попробуйте взмахнуть кулаком, вместе с предметом. Что там у вас?
- Это... нет, не могу.
- Тогда бросьте этот предмет. Вы вышли на лужайку перед домом. Вы один. Тишина. Вы смотрите на закат. Вам спокойно и уютно. Теперь разожмите пальцы и бросьте то, что у вас в кулаке.
- Получилось! Доктор, это... я знаю, что это. Это бейсбольная бита.
- Окей. Поднимите биту.
- Поднял.
- Возвращайтесь в дом.
- Иду... Я в доме. В гостиной.
- Кулак снова сжат?
- Да, я держу биту очень крепко... пальцам больно. Кисть сводит.
- Нет, постарайтесь взять ее чуть-чуть удобнее... уютнее... Кисть движется свободно. Пальцы обхватывают рукоять, как бы сливаясь с ней, но не впиваются в дерево.
- Спасибо, док, так намного удобнее.
- Вы в гостиной?
- Да.
- Кто там еще?
- Да все... Вот Эллен, это моя жена. Вон на диване младший. Старший сидит на подоконнике. Соседка зашла и стоит в дверях. Даже вы там, док.
- Какой у них вид? Они видят вас?
- Они не обращают на меня внимания.
- Опишите себя сейчас, там, в гостиной.
- Я стою у стола. На мне синие джинсы... красная рубашка. В правой руке у меня бита. Я ею взмахиваю.
- И никто на вас не смотрит?
- Нет.
- Вам неуютно?
- да, очень.
- Этот неуют: он вас обижает, злит, раздражает, утомляет?
- Злит.
- Так, попробуйте вот что: ударьте битой по столу.
- Как?
- Сильно. Изо всей силы.
- Вот так вот прямо взять и ударить битой по столу?
- Да. Вложите в этот удар ваш неуют, всю вашу злость, давайте, смелее.
- Вы серьезно?
- Бейте, бейте, так нужно.
- Я ударил.
- Что происходит?
- Все замолчали и смотрят на меня. Вы одобрительно кивнули.
- Как они смотрят на вас?
- С испугом. Они ужасно напуганы.
- А что вы чувствуете? Как ваш неуют?
- Я чувствую себя... лучше. Мне очень удобно держать мою биту. Мне... да, мне уютно, когда они вот так смотрят на меня. Я... я хочу...
- Да, что? Продолжайте, что вы хотите?
- Я хочу еще раз ударить по столу, только так, и со всей злостью, и совсем свободно, чтобы меня уже ничего не сдерживало.
- Конечно, бейте.
- Док, это замечательно! Они все заорали и вскочили с мест!
- А что делаете вы?
- Я... я хочу ударить еще!
- По столу?
- Нет, мне бы хотелось ударить битой кого-то из них.
- А как ваш неуют?
- Мне кажется, если я ударю кого-то из них, или всех их, по разу, мне станет совсем уютно. Да, да, я уверен! И тот вы, который там, в гостиной, тоже советует ударить кого-то.
- Бейте!
.......
- Что вы молчите? Что происходит?
- Док, я ударил. Сначала по разу. Они принялись убегать. Эллен попыталась выбраться на улицу, а соседка схватила телефон. Мне пришлось ударить Эллен еще раз, по голове, чтобы она не выбежала на улицу, мало ли что могут подумать. Эллен упала. И соседку - я ударил ее по руке, она выпустила телефон, а потом я ударил ее по голове. Несколько раз. Она лежит на полу, стонет. У нее течет кровь. Потом я погнался за детьми. Они спрятались в детской. Ну, их я... тоже ударил.
- Ударили? Детей? По одному разу?
- Сначала по одному... Они стали кричать. Так громко. Мне снова стало неуютно. Я ударил еще раз. И еще раз. И потом я бил, пока они не замолчали.
- Что теперь? Вам уютно?
- Не совсем. Я несколько обеспокоен тем, что там поделывают Эллен и соседка.
- Ступайте к ним, посмотрите, возможно, необходимо что-то предпринять.
- Док, вы правы. Они почти выбрались на улицу! Но я оттащил их от двери.
- Что теперь?
- Они плачут, кричат. Все в крови перемазаны... Дьявол, они измазали в крови мои джинсы! Суки!
- Вы сейчас ощущаете неуют?
- Да, и я знаю, что мне с ним делать!
- Что?
- Мне нужно еще несколько ударов... Ну, все, больше никто не визжит. Никто не измажет мне джинсы в кровь... Сейчас, последний штрих… Погодите… Ну, все… Господи, как хорошо!
- Вам уютно?
- Да, мне совершенно уютно. Док, я счастлив! Я просто счастлив! Такое облегчение! Спасибо, док!
- Я рад этому. Не за что.
- Да вы себе даже не представляете, док! Сколько я Вам должен, док?
- Уже уходите?
- Да, у меня дома есть одно дельце, не хотел бы откладывать, спасибо, док, вы меня спасли. Господи, как же мне теперь славно! Я к вам вернусь.
- Замечательно.
- Сколько с меня?
- Первый сеанс бесплатно.
- Спасибо, док! Спасибо!
- Это вам спасибо. До свидания!
- До свидания, док, вы молодчина! Мы скоро увидимся, док!
- Спасибо. Это моя работа… Кстати, а у вас есть бита?
- О… нет, у меня нет биты. Я, собственно, за ней…
- Возьмите мою.
- Док, вы – лучший! Спасибо, док! Нет слов… Я вам скоро верну ее.
- Не трудитесь. Просто спрячьте ее как следует. А лучше сожгите. Потом.
- Точно, док, сжечь!
- Что вы делаете?! Вы ударили меня битой!
- Да, док. И вот еще! Еще!
- А! А! Почему… я? (стонет)
- Тот док в гостиной … На!.. то есть вы, док… На!... сказал мне… На! На! На!... что все равно, кого бить, главное, поскорее и посильнее… На! … Чего же откладывать?... На!.. Знаете, док, я и того дока, в гостиной, тоже… битой… На! Только вам не сказал… На!.. И мне так стало хорошо, так уютно, когда я того дока добил… На! На! На!
- Ааа…. Эээ… (тишина и хрусткие звуки ударов)
- Кажется, это все, док. До свидания, док. Некогда мне тут. Мне еще надо биту сжечь. Вы мне здорово помогли, док.
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=521776
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 06.09.2014
Вона, як яблуня, що не цвіте, а гнеться
Під тягарем достиглого врожаю,
І запах яблуневий огортає,
Крізь шкіру проникає аж до серця,
Вдихаєш раз, вдихаєш два - і не минеться,
Не згине в темряві поточного зітхання,
Спливатиме у спогадах уперто
І снами керуватиме відверто,
І зневажатиме благальне клопотання,
Аби думками володіла у останнє.
І вже коли упав, здасися і не в змозі
Пручатися достиглості й спокусі,
Розчинений у яблучному дусі, -
То у смаку дозрілих яблук на порозі
Вона зникає у прощальнім русі.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=521611
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 05.09.2014
Вже надвечір. Сьогодні мені
На локаціях різних рухомих
Вполювали години денні
Фантастичний, казковий трофей:
Синій погляд очей незнайомих,
Карий погляд знайомих очей,
Силует між фіранок в вікні,
Двох метеликів літ невагомий
І надію на край у війні.
Ніч вітає. І крапки над "і"
Розставляє недбало, довільно,
Корегує сукупність надій,
Інтенсивність і напрям думок,
Опановує простір суцільно,
Свій друкарський вмикає станок:
У емісії пари снодій
Переплетені геть недоцільно
І події, і відгук подій.
День почався. На білій стіні
Відраховують чорні хвилини,
Що сьогодні завмре в бурштині,
Що чекатиме іншого дня:
Переліт через степ павутини,
Рятівна безневинна брехня,
Інші биті човни рятівні...
Сам собі ж я залишу єдине -
Ту надію на край у війні.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=521364
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 04.09.2014
[i]Зарыты в ямины и рвы, о, не воротимся, увы![/i]
Артюр Рембо. Воронье
Любители созвучий и созвездий,
Поклонники содружеств и соцветий,
Ценители таинственных известий
Из прошлых или будущих столетий,
Искатели отличий и подобий,
Добытчики иллюзий и реалий,
Приверженцы заброшенных надгробий
И древних почитатели фекалий,
Апологеты поз и украшений,
Защитники животных и отечетств,
Зилоты толкованья сновидений,
Энтузиасты дроби и картечи,
Фанаты целомудрия и флирта,
Поборники поборов и соборов,
Охотники до трезвости и спирта,
Болельщики быков и матадоров,
Ревнители традиций и свободы,
Заступники села и урбанизма,
Певцы живой и неживой природы,
Сторонники неведомого -изма,
Хранители обид и междустрочий,
Бойцы разнообраных революций,
Копители наград и полномочий,
Адепты полуночных экзекуций,
Друзья большого русского балета,
Хвалители достоинств и регалий,
И дам завсегдатаи полусвета,
И реконструкторы былых баталий -
И им подобные всех категорий,
Сторонники таких пристрастий тленных,
Напоминаю вам: memento mori, -
Мы на войне, где не бывает пленных,
Где нет отсрочек, нет комиссований,
Где оправданий нет - да и не нужно,
Ведь смерть не примет наших оправданий -
Вооруженных, спящих, безоружных -
Она возьмет без лишнего напряга,
Ей нет какой-нибудь альтернативы...
Пока не стукнет крышка саркофага -
Давайте жить, пока еще мы живы!
2013 г., редакция 2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=521139
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 03.09.2014
Котят ли русские войны
Топили в грозненских сортирах?..
Возможно, в тех зловонных дырах
Не кошки выросли, а львы
В лишенных признаков мундирах -
Бойцы языческого мира
И христиан гробы живые,
Не вы ли вновь слова святые
Бросаете к ногам кумира?
Не вам ли вновь, как римским львам,
Служить языческим богам?
И обратить в печальный хлам
Свою империю - не вам?..
Себе подобные вопросы
Пора задать, великороссы,
Чтоб не спустить совсем в сортир
С нерусским миром русский мир.
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=521138
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 03.09.2014
...Ночной тревожный стук - в окно и в дверь
Одновременно, чтобы избежать побега
И чтобы где-то в деле по уборке снега
Простоев не случилось и потерь.
Ведь снег убрать - не просто так, слова́,
Задача важности масштаба мирового,
Национальный интерес! - а такового
Не всякая достойна голова.
Снега лежат, обширные снега,
Они собою пол-планеты покрывают,
И то и дело по ночам того хватают,
Кому пора удариться в бега.
Спеша снегов по темноте достичь,
Бегут вагоны, эшелоны вновь прибывших,
Ошибочно об интересе возомнивших
Невесть какую пагубную дичь.
Наивный, трус, отчаянный смельчак -
Для всех найдут статью, лопату и в бараке
Местечко узкое в холодном полумраке,
Баланду и загаженный стульчак.
Тут личные резоны не в чести,
Национальный интерес тут прикладная
Работа долгая и функция простая:
Грузить-копать-кидать-тянуть-нести.
Идет подспудный по ночам процесс,
И кажется, что нет ни в ком спросить охоты,
В чем смысл такой ночной бессмысленной работы
И в чем национальный интерес.
А днем, когда так резок белый свет,
Легко пугливый обыватель одурачен:
Ведь не бывает без причины ночью схвачен
Никто, за кем провины тяжкой нет.
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=521071
рубрика: Поезія, Гражданская лирика
дата поступления 02.09.2014
Літо прожили, як дощ перечекали,
Ніби вже розвиднілось, та осінь
Нитку жовту в плетиво відносин,
Гіркувате небо в очі і бокали,
Зайве все в безрадісні покоси
Заплітає-додає-вкладає осінь,
Літо не згадав, а ти за небокраєм,
Тимчасово; отже, самотою
Літо крам пакує над водою,
Вже вагітне невідомим урожаєм,
Сковане обручкой золотою,
Літо йде-біжить-тікає самотою...
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=520722
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 31.08.2014
Стривожене населення містечка,
Страшні чутки повзуть із рота в вухо,
І лячно так, немов з косой старуха
До кожного торкнулася сердечка.
Новини жах, і як не хвилюватись,
Коли в сусідній тихій божевільні
Зчинився бунт, і нині хворі вільні,
Погрожують здоровим поквитатись,
Погрожують за все із них спитати,
І кажуть, вже добралися до зброї,
Готують і багнети, і набої
Лихі несповна розуму солдати.
Місцевий мер, почухавши потилля,
Поклав кінець усім розмовам хибним:
"Долати щось - лише йому подібним,
Клин клином, божевілля - божевіллям".
І ось тоді страшні часи настали,
Коли зійшлись в побоїщі довільнім
Між тими, хто вважався божевільним,
І тими, хто "подібних" їм вдавали.
...І йшло аж до останнього солдата
Побоїще нечувано жорстоке
Між силами сусідів хмурооких
Із шостої і сьомої палати.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=520624
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 31.08.2014
І тиші ватної незламний саркофаг,
І біле небо у неспинних візерунках,
І злам звичайних співвідношень і стосунків,
Дзвінкий миттєвий злам як своєрідний стяг,
Як прапор понад блиском обладунків.
Вже відчувається, помітно - звідусіль,
З таємних флангів і відверто в лоб і з фронту,
А ще з підземного брудного горизонту
Вже насувається непереможна цвіль,
Нових часів невишуканий контур.
І серед всіх володарів вузьких узбіч,
Посеред мешканців підвалів-душесховищ,
В щільному просторі аби-яких видовищ
Розмови точаться про нескінченну ніч
І про її зажерливих чудовищ.
І що з оцим робить? - я швидко, навпростець
Почимчикую до найближчого світанку
І далі в ніч, і знов у ніч безперестанку -
Шукати їй відвертий впевнений кінець
Або собі спокусливу альтанку -
Надійний прихисток, притулок, укриття
Де дочекатись тихо, як сама собою,
Без жодних ризиків фатального двобою
Ніч втратить міць, її розрідиться шиття,
І спогади притлумить давниною.
І, звісно ж, ніч лиха - вона колись мине,
Такий закон, такий встановлено порядок,
Таке напружень чергування і розрядок,
І після темряви завжди іде денне
Розплетення страшних нічних загадок.
А далі знову! - тиші ватний саркофаг,
І суне ніч, неначе смертники на танку,
Надію душить, як в підвалі мирну бранку...
Та чи не тими знов запрошений цей враг,
Хто від врага укрився у альтанку?
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=520439
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 30.08.2014
Запалало! - Гадали, минеться.
Не судилося. Полум'я зле
Вигризає до самого серця,
Вже і серце кусає мале,
А над полум'ям в дим і у небо
Відчайдушний волає набат,
Про останню, про крайню потребу
Розпинається треллю токкат.
Та нікого... Порожні простори,
І відлуння самотнє бринить,
Ріже обрій, від спалахів хворий,
На шматки його голосу нить,
А пожежа лютіє і зліє,
Розповзається вже навсібіч,
Яскравіше горить, і надія
Відступає все глибше у ніч,
Вже не сила на поміч скликати,
Де та поміч?! - з вогнем сам-на-сам,
Лиш до Господа можна волати
І ввіряти життя Небесам:
Милосердний, святий, милий Боже,
Подивись, ми по очі в огні -
Лиховісний, безжальний, ворожий,
Ми з Тобой проти нього одні...
...І під ранок, коли вже востаннє
Пролунав відчайдушний набат,
Грянув грім! - і пожежі палання
Придушив із Небес водоспад.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=520318
рубрика: Поезія, Патріотичні вірші
дата поступления 29.08.2014
Невимовно, хоча і відчутно,
Попри відстань чи їй завдяки,
Безневинно або неспокутно,
На мільйон чи на три мідяки,
Невиразно, хоча і помітно,
Попри виразку в часі малу,
Легковажно чи просто тендітно,
Як свободу або кабалу,
Неподільно, хоча і взаємно,
Попри несмак порожніх долонь,
Послідовно або безсистемно,
Як знемогу від снів чи безсонь,
Ненабридливо, хоч і постійно,
Попри брак наполегливих рис,
То розмірено, то конвульсійно,
Наче двох божевільних метис,
Неналежно, хоча і старанно,
Попри вроджений страх авантюр,
То фортіссімо, а то піано,
То в покритий хрестами алюр,
Ненадійно, хоча і затято,
Попри его, що б'ється в жалю,
Зараз, нині, о пів на дев'яту
Так кохаю тебе, так люблю.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=520242
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 29.08.2014
Заплющив очі - темряви немає,
І сон миттєво зник, як не було,
І знов навколо лагідне дрімає
Моє не мною продане село.
Там був давно, але напевно знаю,
Колишнього вже там не віднайти.
Чи не один я досі зберігаю
Мого дитинства не мої світи?
Життя не знає інших варіацій -
Як це збагнути на гнучких плечах
Струнких з п'янкими квітами акацій,
Які давно згоріли у печах?
Не зараз, потім - ще колись я буду
Від змін ховатись у потік розмов
Про змін на гірше прикру амплітуду,
Коли себе вона проявить знов.
Та ранок вже прибрав гілля акацій,
І славлять так, як тягнуть за ніздрю,
Не півні - голоси сигналізацій
Із металевим присмаком зорю.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=519796
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 27.08.2014
1
Дело было дрянь. Главный так прямо и начал свою речь:
- Дело наше дрянь!
Все прочие переглянулись. Всех прочих было огромное множество, одновременно и разных, и неуловимо похожих - и друг на друга, и на Главного. Дело действительно было дрянь - слишком много пустых мест зияло вокруг бескрайнего стола зала заседаний. Прежде такого не случалось, а теперь ни одно заседание не проходило без того, чтобы минутой каменного молчания не почтили память очередной жертвы. Неслыханно! - еще совсем недавно никто из них и мысли не допускал, что прочные, непоколебимые позиции могут быть потеряны так скоро и так безвозвратно. Но это произошло, и дело стало совершеннейшая дрянь - вне всяких сомнений.
- Мы можем стоять на своем, - снова заговорил Главный, - или мы можем... кое-что предпринять.
Все неподвижные глаза, все непрошибаемые лбы с надеждой обернулись на Главного. Что? - этот вопрос требовал немедленного ответа.
Главный выдержал небольшую паузу и тяжко произнес, словно камень уронил, одно слово:
- Исход.
Ничто не шевельнулось в огромном зале. Ни один звук не пронесся под каменными сводами, но сомнений быть не могло: это решение было единственно-возможным, единственно-правильным и безотлагательно подлежащим исполнению.
Главный, мгновенно уловивший всеобщее одобрение, продолжил:
- Мы вернемся туда, откуда пришли. К прообразу, к нашему первоисточнику. К нашему оплоту и престолу! - гаркнул он с горечью и грохнул рукой по каменной столешнице. Ответило ему только эхо - оно поколебало красные знамена с золотыми кистями, прокатилось по залу и замерло где-то в его дальних темных углах.
- Вы, - и Главный указал негнущейся рукой на правую сторону стола, - идете сушей. Вы, - и он указал на левую сторону стола, - идете водными путями. Я и члены президиума - "мы пойдем путем другим", - и он впервые улыбнулся, - мы прибудем по воздуху. Отдельная группа, - и он долго тыкал каменным пальцем в зал, - доберетесь под землей. Прибытие должно быть максимально одновременным. Выход - сейчас!
И весь зал пришел в движение, скрежет, гул, грохот - к самому потолку взметнулась плотная пыль, и ее волна со звоном и треском вышибла окна. Зал опустел, а когда пыль немного осела, раздался еще один сухой удар - и по каменной столешнице бескрайнего стола заседаний молнией побежала трещина, стол постоял еще мгновение, а потом две его огромные половины медленно разошлись и рухнули на пол с тяжким грохотом. От этого удара задрожал весь зал заседаний, стены заколебались, начали лопаться и взрываться колонны, подпиравшие своды, и эти своды обрушились, скрыв под собой и новыми облаками пыли то, что совсем недавно казалось незыблемым. Исход состоялся.
2
Огромный, величественный мегаполис, раскинувшийся от горизонта до горизонта, изрезанный реками, разлинованный проспектами, упершийся в небо острыми башнями и угловатыми небоскребами, томился под вечерним небом. Закат пламенел и багровел, то накалялся, то остывал, но никак не унимался и не пускал в город ночь. Дневные шумы давно утихли, вспыхивали цепочками огни вдоль бесконечных улиц, по рекам в озарении бортовых огней тянулись корабли, толпы горожан переместились из деловых районов в районы развлекательные и спальные, однако вечер светился так яростно, что все ночные огни не могли создать в городе атмосферу столичной ночи. Горожане посматривали то на небо, то на часы, переглядывались, пожимали плечами и потихоньку начинали тревожиться. Тревога - именно это чувство вселил во всех жителей города этот невиданный никогда закат, прочно державшийся над городом, а город этот под небом, истекающим реками и струями света всех оттенков красного, уже не казался ни огромным, ни величественным. Тревога расползалась по всем уголкам города, проникала во все переулки, дома и сердца. Горожане, задрав голову, замирали на улицах и у окон, всматривались в небо и терзались нехорошими предчувствиями. Что-то должно было случиться...
3
Ровно в 23.00, когда странным закатом заинтересовались экстренные службы мегаполиса, а первые его лица получили краткие звонки от третьих и вторых лиц государства, в небе над городом появились черные точки. Они стремительно, прямо на глазах росли и приближались, и уже тысячи пальцев указывали в небо, и над улицами неслись крики и возгласы, сначала испуганные, а потом удивленные, когда черные точки приблизились, выросли сначала в кляксы, а потом и в объекты настолько, что всякому на улице явились их диковинные, а по-хорошему - попросту невозможные в таком действии формы и очертания. Минута - и на город обрушились один за одним тяжелые, сотрясающие землю удары: один, другой, третий... сто, тысяча! Уже никто не смотрел в небо, уже никто не тревожился: все на улицах, что уцелело после этих ударов с воздуха, металось и вопило - уже не в тревоге, а в ужасе и отчаянии. И тут новые удары потрясли мегаполис - казалось, что началось землетрясение, потому что устоять на ногах было невозможно, падали - люди, здания, памятники, фонарные столбы и все, что обычно стоит прочно на земле. Мостовые вздыбились и разверзлись, из черных широких проломов выперли, полезли, вывалились на тротуары, площади и шоссе страшные, несокрушимые и столь же невозможные в таком действии объекты, как и те, которые ударили по городу с воздуха. Хаос, ужас, крики и вопли - вот во что превратился некогда огромный и величественный город. В пыли и дыму горели пожары. Выли сирены. Отовсюду неслись истошные крики и рыдания. Где-то далеко бил колокол. Довершила все дело вода: реки и речки выплеснули свои воды из русел, грязные потоки, подхватывая по пути тела, автомобили, скамейки и деревья, понеслись по городу селевыми потоками, сметающими все на своем пути, а из-под земли выбрасывались до самого неба, все еще пылающего закатным светом над городом, черные смердящие гейзеры - это на свободу вырвалась городская канализация. И из всех потоков, струй и волн тоже выбирались они - страшные, несокрушимые и совершенно невозможные в таком действии объекты. А потом закат вдруг погас, как выключился, и на городом воцарилась ночь - беззвездная на небе и на земле, она озарялась лишь светом пожаров, кое-где еще выбрасывавших в черное небо клубки жирного пламени...
4
Утро несмело занялось над огромным величественным мегаполисом и не узнало его. Мегаполиса не стало. Нерешительный свет пролился на огромное, от горизонта до горизонта водное пространство, то ли озеро, то ли море. И отовсюду из воды вздымались они - все те же страшные, несокрушимые объекты, теперь казавшиеся странным образом уместными над этой необъяснимой водной гладью на месте огромного города. Объектов этих были сотни тысяч - одновременно и разные, и неуловимо похожие между собой, они одни поднимались над тихой водой. И во всем - и в одинаковом хитро-лукавом прищуре неподвижных глаз, и в острых конусах одинаковых окаменевших бородок - во всем этом читалось полное удовлетворение. Исход оказался правильным решением, в исполнение был приведен безукоризненно, и теперь ничто не угрожало их прочным непоколебимым позициям.
Главный стоял в самом центре бескрайних вод, окруженный сотнями тысяч фигур, и вздымал к небу правую негнущуюся руку со сложенной дощечкой каменной ладонью. Казалось, теперь, с вновь обретенных прочных и нерушимых позиций, он указывал всем прочим новый путь - теперь прямо в небо. Это не будет больше исход, читалось в его неподвижных глазах с хитроватым прищуром. Это будет - вторжение!
2014 г.
На фото: "Это будет - вторжение!"
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=519547
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 25.08.2014
Все замкнено, зачинені кімнати.
Спинився долі щедрий зорепад.
Колись могутній, сивий імператор
Один серед величних балюстрад.
Всі кинули, поплічники і друзі,
І діти від згвалтованих жінок,
Один і сам - на чорній долі смузі
Чекає на останній він дзвінок.
Та він стоїть не в розпачі і гніві,
Нарешті, справжній спокій віднайшов.
Один - тепер і заздрі, і злостиві
Загрози не становлять для основ.
Ось тільки так - коли б раніш збагнути! -
Усунути загрози можна враз,
Страху, підозр і сумнівів отрути
Позбутися назавжди водночас!
І заповів нащадкам імператор
І вклав таке у скриню золоту:
Якщо чогось кортить вам здобувати,
Собі здобудьте спокій й самоту.
А далі - як годиться: заволало,
Завило, задвигтіло - рухнув світ,
І під уламками його пропала
Та скриня і короткий заповіт...
І цей секрет, віднайдений щоразу,
Як смерть наблизить спокій й самоту,
Черговим імператорам поразок
Підсолодить останню гіркоту.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=519187
рубрика: Поезія, Громадянська лірика
дата поступления 23.08.2014
Сирість, Сірість і Сіромашність -
"Йди, дивись!" - три вершники тут,
Оточили сонний мурашник,
Вийшов час - ніяких спокут.
Та комахи - така порода,
Все торочать стиха вони:
"Традиційно трійця-заброда
Бешкетує тут восени..."
Сирість, Сірість і Сіромашність -
Відповідно до ліку днів -
Проникають глибше в мурашник
І в структуру комаших снів.
А комахи - така порода,
Все торочать стиха вони:
"Традиційно трійця-заброда
Бешкетує тут восени..."
Та вже йде до вершників перших
У рухливій жовтій броні
Безнадія - четвертий вершник
На дев'ятім блідім коні.
А комахи - така порода,
Все торочать стиха вони:
"Ця завжди четвірка-заброда
Бешкетує тут восени..."
День прийшов - і завіса біла
Все сховала... Нейтральний сніг
До весни прикрив збайдужіло,
Хто програв і хто переміг.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=519067
рубрика: Поезія, Пейзажна лірика
дата поступления 23.08.2014
ЧАСТЬ 1. СТАРЫЕ ВРЕМЕНА
История 1. Дискобол
История 2. Предел совершенства
[b]История 3. Родник[/b]
История 4. Сквернословие
История 5. Игры разума
История 6. Морская душа (цикл): Пролог
История 7. Морская душа: Амфора
История 8. Морская душа: Спасание утопающих
История 9. Морская душа: На плоту
История 10. Морская душа: На море (Образ будущего)
История 11. Морская душа: На протоке ([i]Terra Incognita[/i])
История 12. Любовь
История 13. Сила искусства
История 14. Поединок
История 15. Оранжевое настроение
ЧАСТЬ 2. НОВЫЕ ВРЕМЕНА
История 16. Репатриация ложки
История 17. Крылья Родины
История 18. Разделительная полоса
История 19. Не навреди
История 20. Бремя отцовства
История 21. Разговоры с дочерью. Ботаника (Пять лепестков)
История 22. Ловцы человеков
История 23. Каждому свое
[b]История 3. РОДНИК[/b]
В селе, где Димка обычно проводил лето, было два водоема - Лиман и Канал.
Лиман был из разряда вещей, которые существуют и не особенно обсуждаются: огромный природный бассейн, говорить тут не о чем – он просто есть. Канал же происхождение имел искусственное; длинный глубокий ров, тянувшийся от самого Лимана к первой сельской улице и упиравшийся в мрачную и шумную насосную станцию, он служил оросительно-мелиоративным целям. Но сооружен он был довольно давно, так что уже прочно вошел в сознание Димкиных односельчан и как объект - водоем, и как наименование места - Канал. Третий водоем - мрачная яма с ледяной соленой водой, вырытая в экспериментальных целях на солончаке, в которой однажды чуть не утонул Димкин брат, - водоемом не считалась и среди местных географических названий даже не упоминалась.
Как-то утром Димка вышел со двора на улицу и огляделся в поисках занятий нового дня. Кругом было пусто, однако привычную сельскую тишину нарушал оглушительный шум: в насосной станции вовсю трудились насосы. Если бы Димка тогда имел какое-то представление о трубах и насосах, он мог бы поразмыслить, какова доля зловредной кавитации в том адском шуме, который окружал насосную, и как скоро эта самая доля погубит станцию. Однако он лишь подумал, что жара стоит нешуточная и воды для полива нужно много, вот насосная и шумит день и ночь. Осмотревшись и не обнаружив ничего интересного, Димка отправился на обычный утренний обход окрестностей.
Первым делом он наведался к яме у насосной. Яма образовалась в прошлом году, когда буря повалила дерево – огромный осокорь; дерево распилили и растащили на дрова, пень выкорчевали, а яма так и осталась – зияющей воронкой на глинистом пятачке у насосной станции. Вокруг нее поднимались густые заросли бурьяна, сейчас поникшие и густо обсыпанные рыжеватой пылью – дождя не было уже недели две.
В бурьянах вокруг ямы недавно поселился котенок; совершенно дикий, он в руки не давался. Именно потому Димка и его друзья горели охотничьим азартом: изловить и приручить животное стало делом их мальчишеской чести. Вот и сейчас Димка потихоньку приблизился к яме, надеясь застать котенка врасплох, схватить и предъявить соседу Сережке, а потом и всем прочим в доказательство своей доблести и ловкости.
Вообще-то в селе было много кошек, нравом они отличались добродушным и играм обычно не сопротивлялись. Однако были среди них и такие, как этот котенок, - дикие и неручные. Димка знал только одного человека, которого эти ловкие хищники признавали – своего прадеда. Прадед – а он получил тяжелое ранение еще в Первую мировую – обычно целыми днями сиживал во дворе на темно-вишневом венском стуле, оглядывая двор, огород и сад, что-то негромко напевая, а под его стулом с обычным брезгливо-неодобрительным видом лежала одна из диких кошек.
Иной раз кошки приходили вдвоем – и тогда вторая кошка забиралась к старику на колени и даже позволяла ему себя погладить. Если же Димка пытался подобраться к кошкам, пользуясь их благосклонностью к прадеду, они мгновенно исчезали и еще долго не появлялись во дворе. Старик, наверное, по кошкам скучал, и потому Димка, как правило, подавлял искушение поймать какую-нибудь его любимицу. Но тут дело другое: котенок с прадедом был незнаком, и Димка усматривал здесь шанс для охоты.
Однако у ямы Димка тотчас забыл и о котенке, и о кошках, и о прадеде. Яма была до краев заполнена водой – незамутненной, по-настоящему прозрачной. Вода была совсем не такой, как в Лимане – а там она летом бывала зеленой, а зимой - желтоватой. В Канале же вода, закачанная из Лимана, становилась красно-коричневой – из-за оттенка местной почвы. Димка подошел поближе к яме и склонился к воде. Сквозь нее, как сквозь увеличительное стекло, были отчетливо видны камешки, битое стекло и осколки черепицы на дне. В одном месте камешки как будто шевелились; Димка пригляделся и заметил, что в воде над камешками еще и песчинки танцуют. Это был родник.
Событие из ряда вон; шутка ли, третий водоем в селе! Село лежало в низине, которую с одной стороны обнимала раскаленная степь, а с другой омывал Лиман. Лиман был безбрежен, как полагал Димка: ведь даже глядя с самых высоких желтых «скель» на берегу, он видел только пустынные зеленые воды. Но летом степь была так же горяча, как и солнце над ней, и в наличие огромного водоема по соседству верилось с трудом. Жарким и даже засушливым местом было Димкино село; и потому родник был сенсацией, и Димка немедленно присвоил новому водоему имя собственное – Родник.
Да и вообще Родник как явление Димку взволновал: откуда-то из неведомых глубин, по неизвестной причине вышел источник чистейшей воды, без которой и жизнь на Земле, и жизнь в селе невозможна. В этом определенно что-то было, о чем стоило основательно поразмыслить, обязательно, но позже, потом, когда-нибудь…
Родник, судя по вялому движению камешков на дне, бил несильно; еще вчера его тут не было, Димка знал это наверняка: вечером они с Сережкой бесславно охотились у ямы на котенка, а за ночь Родник едва успел наполнить яму. Робкий ручеек еще только начал пробивать себе дорогу из ямы к Каналу; он выбирался из ямы и терялся в зарослях бурьяна. А над ручейком сейчас стоял тот самый дикий котенок и смотрел на Димку желтыми немигающими глазами.
Димка попятился, не спуская глаз с котенка, и котенок тоже не спускал с Димки своих холодных глаз. Когда куча глинистой земли, вывороченной из ямы корнями упавшего осокоря, скрыла Димку от котенка, Димка кинулся бегом – за Сережкой. Он во что бы то ни стало хотел самым первым рассказать Сережке о Роднике! – Да и охота теперь обещала быть успешной, ведь котенок наверняка станет ходить к Роднику на водопой, вот тут-то его можно добыть, в манере крокодилов и львиц, хватающих антилоп в засуху у воды. И Димка бежал по селу что было духу, ведь день прямо с утра предложил ему новые перспективы; да что там день! – вся жизнь была прекрасна!
…И охота состоялась, и была эта охота удачной, если не считать исцарапанных рук, ног и одного носа, багровеющего теперь росчерком кошачьего когтя. Котенок сидел под серым дощатым ящиком и злобно шипел всякий раз, когда счастливые охотники приближались к нему, чтобы полюбоваться трофеем. Теперь, когда первая часть задачи была выполнена - зверь изловлен, они поняли, что вторая часть задачи – приручить зверя, не в пример труднее.
И в самом деле, как сделать ручным животное, которое слов не понимает, пищу добывает самостоятельно и вообще не нуждается в чьих-то руках? Дискуссия, быстро исчерпав познания мальчишек в области одомашнивания диких животных, принялась торить новые направления: о животных вообще и о кошках в частности. Очень скоро Димка задал вопрос, на который ответить было так же трудно, как и на вопросы о том, почему самолеты не падают, а корабли не тонут.
- Итак, - произнес Димка, уперев кулаки в бока и с неподдельным «научным» интересом глядя на ящик, под которым шипел и фыркал котенок, - итак, - повторил он, - умеют ли кошки плавать?
Сережка не знал слова «итак», но предположил, что кошки плавать не умеют. Свою гипотезу он обосновал тем, что между собаками и кошками идет непримиримая борьба. Они вообще во всем не похожи. Собаки при этом плавать умеют и делают это охотно и даже с удовольствием. Кошки наверняка и в этом отличны от собак, плавать не любят и даже, наверное, не умеют.
Димка выслушал рассуждения приятеля с самым скептическим видом и заявил, что подобного рода идеи, может быть, и имеют право на существование, но только не для серьезных исследователей. И предложил, пользуясь наличием лаборатории (Родник) и подопытного животного (котенок), провести научный эксперимент. Сережка, не колеблясь, согласился, а котенка они спрашивать не стали, «чтобы не нарушать чистоты эксперимента», как заявил Димка.
Бросить котенка в воду оказалось труднее, чем изловить. В конце концов, это удалось – при этом пострадали и без того исцарапанные руки, и еще один нос украсился малиновым росчерком кошачьего когтя. Но эксперимент внезапно вышел из-под контроля, и организаторы опыта сами стали подопытными. Как только юные экспериментаторы добились своего, а испытуемый зверь оказался в воде, они тут же разбежались в разные стороны и спрятались в зарослях бурьяна, как это обычно делал котенок. Они прятались в бурьяне друг от друга, от котенка и еще от чего-то – невыносимого и жгучего, как крапива. Это нечто жгло, неумолимо преследовало и гнало их в пыльные заросли.
Только создав угрозу чужой жизни, пусть даже кошачьей, пусть всего лишь одной из девяти кошачьих жизней, мальчишки вдруг поняли, что натворили. Возможно, сейчас они впервые в жизни ощутили нечто тяжелое, бескомпромиссное и беспощадное, хорошо знакомое людям взрослым, - ответственность. Если бы сейчас над ними вдруг зазвучал чей-то бесплотный голос – «Адам, где ты?» - они бы ничуть этому не удивились, а только бы принялись глупо и нелепо оправдываться, валить вину друг на друга и на котенка и заливаться слезами…
Однако ничего подобного не произошло, и никакие внезапные и горькие переживания не смогли победить любопытства; из своих душных убежищ, где экспериментаторы безнадежно прятались от ответственности, они украдкой наблюдали за котенком: а вдруг..?
Котенок плавать действительно не любил, но умел; ведь любить и уметь вовсе не одно и то же. Котенок уплыл по воде, как убегал в бурьян – а убегал он в заросли травы стремительно, оставляя за собой только медленно тающее облачко пыли. Он выбрался на другой край ямы, быстро и решительно отряхнулся и умчался в заросли, на прощание не одарив экспериментаторов даже взглядом через плечо. А они с облегчением, не перемолвившись ни единым словом, разошлись по домам. Только через некоторое время – еще очень нескоро – они смогут сдержанно рассуждать о навигационных качествах диких кошек, стараясь при этом ничем не выдать своих переживаний, связанных с тем, как они приобрели подобную осведомленность.
На следующий день первая Димкина мысль была о Роднике. Он вскочил с кровати, натянул шорты, мимоходом умылся из ведра и заспешил к Роднику – третий водоем все еще был новостью, да и случиться у Родника за ночь могло что угодно. И что угодно таки случилось.
К шуму насосной станции добавились еще какие-то посторонние звуки, и Димка сорвался на бег. Он мог распознать любой сельский шум на слух, но сейчас, уже угадывая происхождение посторонних звуков, Димка не хотел верить своим догадкам – он все еще надеялся.
Там, где вчера бил Родник, темнела свежая груда земли, а еще там стоял экскаватор – тот самый, который вырыл яму на солончаке. В кабине сидел экскаваторщик – тоже тот самый, курил папиросу и поглядывал в яму. Вокруг ямы стояли и сидели люди в брезентовых робах и тельняшках, они тоже курили папиросы и поглядывали – то в яму, то на экскаватор, то – с прищуром – на солнце. А Родника больше не было.
Там, где вчера прозрачная вода пошевеливала в своей незначительной глубине камешки и выбрасывала фонтаном песчинки, был разрыт неопрятный котлован с блестящими следами клыков экскаваторного ковша на склонах. На дне котлована в маслянистой блестящей грязи виднелись две реликтового вида трубы. В одной из труб зияло небольшое отверстие, у которого по колено в коричневой жиже хлопотал еще один человек в брезентовой робе, тельняшке и с папиросой, прилипшей к нижней губе. Порыв трубы, обычное дело, подумаешь! Димка повернулся и побрел вдоль Канала к Лиману. День стремительно терял всякие перспективы; да что день? – вся жизнь была лишена любых перспектив...
У Лимана Димка повстречал Сережку, потом еще кого-то, и потом они все вместе играли в старом сейнере, много лет назад намертво вросшем в прибрежный песок. День постепенно выровнялся, потек своим обычным широким потоком, в котором было все, и всего было достаточно, и не хватало в нем теперь только одного – Родника. Потом этот день слился с другими днями, и как-то незаметно вышло так, что Родник, которого теперь уже не было, все-таки существовал, и где-то в потоке Димкиного времени, который непрерывно тек из будущего в прошлое, Родник, как и прежде, пошевеливал в своей прозрачной глубине камешки и выбрасывал вверх фонтанчики из песчинок.
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=518600
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 21.08.2014
І солодко, і щемно, і чомусь бентежить
Відлуння хвиль ранкової зорі,
Туман скрадається - скороминущий нежить,
Зірки дрижать - небесні комарі,
І поринає в сон останній присмерковий
Каштанів листя під твоїм вікном,
І тисне щось вуста - напівзабуте слово,
І слово те смакує молоком,
І молоко те з роду, що завжди по вусах,
Дратує, дражнить і тече навкіс,
Його звучання - вдало здолана спокуса,
Моє мовчання - вічний компроміс,
Цей ранок згаяно - все так, як і належить,
Вже сонце заглядає в димарі,
У вікнах смог міський - невиліковний нежить,
Заснули і слова, і комарі.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=518401
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 20.08.2014
Поистрепались флаги, износились лозунги,
И суть, казалось бы, уже обнажена,
Но мелочей неизбирательными розгами
Она безжалостно была иссечена,
И отступила, ей навязчивость несвойственна,
Она и рядом не бросается в глаза,
Стоит и смотрит, как пустыми беспокойствами
Свои дырявые наполним паруса,
Нам тот не брат, кто прочит верное крушение,
В команде все надежд и доблести полны,
Мы все сомнения, расчеты, размышления
Доверим прихоти причудливой волны,
И вновь отправимся, как мы привыкли исстари,
На поиск мест, где былью стал извечный миф,
И терпеливо ждут неведомые пристани
И сути роковой непроходимый риф.
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=518212
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 19.08.2014
Мир распадается беззвучно
Без колебанья крыш и стен -
Нефантастично, ненаучно
Нагрянут сотни перемен,
И обнаружится: отныне
Все перепутано в строю,
И край теперь на середине,
И середина на краю,
И то, что было крепко, пало,
А то, что пало, вновь стоит,
С корнями вырванное жало
Опять безжалостно пронзит,
Опять отринуты законы,
Но не сомненьем - новый лад
И электроны, и протоны
Переиначил наугад,
Все ново, дико, незнакомо,
Все зыбко, кажется, спешит,
Как представитель насекомых
Подёнок из эфемерид,
Все изменилось, все иное,
Ни в чем знакомых линий нет,
Как будто чудо - только злое,
Как будто выдумка - но бред,
И все безумное разумно,
И под луной сверкает грязь...
Мир распадается, бесшумно
Происходящему смеясь.
___________________________
Світ розпадається беззвучно
Без руйнування даху, стін,
Нефантастично, ненаучно
Відбудуться навали змін,
І стане ясно, що віднині
Все переплуталось в строю,
І край тепер на середині,
І середина на краю,
І те, що міцно було, впало,
А те, що впало, знов стоїть,
З корінням видалене жало
У пащі між зубів стримить,
І знов відкинуті закони
Не сумнівом - новітній лад
І електрони, і протони
Переінакшив навздогад,
Все дике, інше, незнайоме,
Все нетривке - коротка мить,
І тисне важко невагоме,
Вагоме ж в смітнику димить,
Змінилось все, все несумісне,
Вогонь сирий, вода суха,
Якщо це диво, то зловісне,
Якщо це вигадка - лиха,
Безглузде нині вже розумне,
І місяць дивиться на бруд...
Світ розпадається безшумно
Без шкоди для небесних пут.
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=517946
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 17.08.2014
Війна... Як наслідок, зростають
В ціні товари і тепло,
Хтось метушливо здобуває
На чужині собі житло.
І лиш одне ціну втрачає -
У цій, як в будь-якій, війні,
Що зазвичай ціни не має,
Те раптом стало не в ціні,
І безіменність розрахунку
Страшних ненормативних втрат
Вкладає в статистичну трунку
Людей "отець", "коханий", "брат"...
Не Крим тобі болить, Украйно,
Не Схід, Донбас - о Боже, ні! -
А констатація звичайна:
Життя людини не в ціні.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=517595
рубрика: Поезія, Громадянська лірика
дата поступления 16.08.2014
Зійде зоря, набрякне калиново,
І день новий нам вдарить по очах,
І ми наллєм, як вперше, молодого
Вина у міх старий, і він по швах
Розійдеться, і вихлюпнуть назовні
З потоками червоними вина
Забуті, втомлені, та безвідмовні
Буття закони - давня новина.
І тим потоком збагряніє вечір,
Загусне небо, ніч впаде нова,
І місяць чи відрубана Предтечі
На обрій вийде мертва голова.
На ранок знову кров на небозводі
І лік новий набридлих помилок...
Триває все у вічнім хороводі
Під мовчазним несхваленням зірок.
__________________
Авторський переклад російською:
Восход поднимется багрово,
И новый день ударит по глазам.
Нальем - впервые ль? - молодого
Вина в старинный мех, и он по швам
Вдруг разойдется, и наружу
В вина потоках - чистая струя -
Забыт, и проклят, и натружен
Прольется безотказный бытия
Закон, и им в багрянец вечер
Окрашен густо, спит уже трава...
Луна иль мертвая Предтечи
Над горизонтом встанет голова.
Вновь утром кровь на небосводе,
Нас с толку сбил опять трехствольный лес...
Живем по кругу, в хороводе,
Под тихим осуждением небес.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=517136
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 14.08.2014
В Киевском метрополитене детей возят бесплатно. По умолчанию. Ничего в "розгорнутому вигляді" предъявлять не требуют. И только на одной из станций есть бдительная дежурная с обостренным синдромом вахтера. Глядя прямо в глаза ребенку, она спрашивает кагэбэшным голосом: "Ученический есть?"
Маруся уже знает, на какой станции и какая тетка будет ее пытать. Тем не менее, она входит на эту станции уже с испугом. И даже мое присутствие не останавливает - ни Марусин испуг, ни теткину бдительность.
"Ученический есть?" - Маруся останавливается у турникета.
Мои пояснения тетке, что все вопросы о документах детей надо задавать мне, отцу, не действуют. При этом очевидно, что "не пущать" или брать у меня лишний жетон тетка не собирается: она лучше всех прочих знает, что детей метрополитен возит даром. Но Маруся смущена и напугана, а Макс возмущен.
Однако Макс не выдает своего возмущения сразу на-гора. Он осведомляется у меня о причинах теткиного поведения. Поясняю ему, что дама у турникета получает удовольствие от той капли власти, которая дарована ей турникетом и синей униформой, за счет самой беззащитной категории пассажиров, - за счет детей. "Ученический есть?!"
Молча мы едем вниз. Один эскалатор, другой. По глазам вижу: Макс обдумывает ситуацию и медленно закипает (он, чистой воды холерик, обычно закипает мгновенно, вспенивается и выплескивается на окружающих). Но тут такое дело. Похоже, несправедливость. По отношению к сестре. Так-то он ее беззастенчиво колотит - но на всякого обидчика Маруси кидается с кулаками и всем телом, независимо от возраста, роста и статуса.
Внизу, на платформе, Макс, наконец, завершает осмысление ситуации и возмущенно кричит: "Да она же уже старая, ей умирать скоро!"
Думаю, это был перифраз древнегреческого "[i]memento mori[/i]". То есть:
"Вахтеры всех стран, наслаждайтесь жизнью, которая у вас есть, а не властью, которой у вас нет".
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=516908
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 13.08.2014
Ще спека вдень турбує. Не до жартів
З промінням сонячним. Вряди-годи
Хмарини білі скупчаться на старті
Над небокраєм. Хащі лободи
Припали пилом. Сухо. Грім далекий
Бентежить птаство. Вже кудись зовуть
Серпневі ноти. Крилами лелеки
Гортають небо і шукають путь.
Сідає сонце. Впала прохолода
На втому дня. Стрекоче у кущах
Комаший хор... Готується природа
Чарівно вмерти в когось на очах.
__________________
Авторский перевод на русский:
Жара еще тревожит. Не до шуток
С лучами солнца. Впрочем, иногда
Небес обширный белый промежуток
Заполнят тучи. Густо лебеда
Покрыта пылью. Сухо. Гром далекий
Пугает птиц. Куда-то в дальний путь
Скликает август. И на старт высокий
Журавль встает, чтоб зиму обмануть.
Садится солнце. Нежится погода
У неба на натруженных плечах.
Так тихо все... Готовится природа
Войти в багровый осени очаг.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=516872
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 13.08.2014
Місяць, ніч, пітьма і тиша
Споглядають мою душу,
Лиш скребеться, наче миша...
Дійсно, миша! - ані рушу,
Ані подих, ані погляд
Не лякають мишу тиху,
Може, це такий світогляд,
Може, це заради сміху,
А навколо - нічка тиха,
Річка, гай, село поснуло,
Лиш скресає, наче крига...
Дійсно, крига! - щось утнуло
Всупереч прогнозу диво,
Випав випадок кумедний,
Видно, діє хворобливє
Потепління всепланетне,
А навколо - дивний спокій,
Місяць срібло розливає,
Лиш картається, мов сокіл...
Де там сокіл! - крил не має,
Вся скоцюрблена, заклякла,
Мов дістала відкоша,
Невагома, сіра, блякла
Неспоріднена душа.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=516661
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 10.08.2014
Прости, любимая, печаль, -
В моей печали нет расчёта,
Во мне не может не звучать
Её пронзительная нота.
Прости, любимая, мою
Беспомощность в тисках разлуки,
Её немилости сдаюсь,
Послушно поднимая руки.
Прости, любимая, печаль,
В моей печали нет расчёта,
Её пустующий причал
Стал базой гибнущего флота.
Прости, любимая, что я,
Блуждая в мире параллельном,
Никак не отыщу маяк
И путь сквозь отмели и мели.
Прости, любимая, непрочный
Моей души порочный стержень,
Кровотеченью горьких строчек
Он в одиночестве подвержен.
Прости, любимая, ты мне
Обилье слов, что так привычно,
Им компенсирую вполне
Твою немую лаконичность.
И я не устаю читать,
Прочту – опять начну сначала,
Что ты могла мне написать,
И что опять не написала...
2001 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=516348
рубрика: Поезія, Лирика любви
дата поступления 08.08.2014
Миновало время сказок,
Всех волшебных благ и зол,
Без личин, уловок, масок
Век несказочный пришел.
Все реально, все по делу,
Никаких таких гвоздей,
Под скептическим прицелом
Все фантазии детей.
Предсказуемо и ясно,
Обоснованно вполне:
Нету в жизни места сказке,
Словно уксусу в вине.
Нет, не могут, не умеют
Взрослой жизни дать отпор
Водяные и кощеи,
Кот и дядька-черномор.
Нет, они слабы в коленках,
Где им с жизнью совладать!
В книжно-сказочных застенках
Им судьба в пыли лежать...
Но внезапно, ниоткуда
Озорны, опасны, злы
Лезут бесы, чуды-юды,
Говорящие козлы,
Лезут наглые злодеи,
Навалилась саранча -
К горлу тянутся кощеи,
Злонамеренно урча!
Но в смятении испуга,
Подавляя страх внутри,
Встали три былинных друга,
Голубицы - тоже три,
Все в реале, все вне сказки!
Всех - откуда ни возьмись -
Добрых злобным для острастки
Обнаруживает жизнь.
И вот так взаимны сказка
И несказочная быль:
На несказочных подсказках
Как пшеница и ковыль,
Прорастает сказ народный
И потом в веках живет,
Чистый, честный и свободный,
Как его творец - народ.
Нет, они не антиподы,
Сказка - это та же жизнь,
И герои, и уроды -
Все взаправду родились.
А потом молва и сроки
Превращают все в слова
"Жили-были" - вот истоки,
Правда сказке голова!
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=516331
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 08.08.2014
Родной город! Как давно, как же давно я не был здесь! Я так любил этот маленький, уютный, такой провинциальный городишко. Почти круглый год он утопал в зелени и купался в солнце, всё было как-то радостно и легкомысленно на его тихих улицах. Но моё детство прошло, мне всё реже кажется, что всё — или хотя бы что-то — радостно и легкомысленно; родной город тоже сильно сдал, его улицы стали кривыми и грязными, зелень — пыльной и безжизненной. Мы оба изменились — и не в лучшую сторону...
Но сегодня словно вернулось прошлое. Я встретил своего одноклассника; в школе мы были дружны и симпатичны друг другу, но после ни разу не встречались. На мгновение показалось, что последних двадцати лет не было, что мы снова дети и город вдруг стал прежним, гордо белея старинными особняками сквозь ажурную зелень акаций.
После радостных объятий и краткого изложения текущего состояния дел — «да нормально всё» — мы присели за столиком в кафе на площади перед театром. Он увлечённо рассказывал о работе, показывал мне фотографии дочери и, смеясь, повторял её забавные словечки. Я спросил, чем занимается его жена. Он вдруг как-то осунулся, затих, замолчал и отвёл глаза. «Развелись мы недавно», — с усилием произнёс он после долгого молчания. Я не стал расспрашивать его о причинах, но он сам решил мне всё рассказать.
«Я был давно и счастливо женат. Настолько давно, что пьянящее состояние влюблённости постепенно превратилось в статус — женат. Настолько счастливо, что о перемене этого статуса я никогда не думал и не мечтал. Жилось мне очень комфортно — в эмоциональном смысле. Любовь, забота и ласка — всё это было в моей жизни.
Но человек привыкает ко всему — и к плохому, и к хорошему. Привык — и всё стало «нормально»; наверное, иначе нельзя, психика не выдержит постоянного испытания счастьем или несчастьем. Вот так и я.
За десятилетие супружеской жизни я перестал замечать, кто находится рядом со мной. Когда-то давно я был восхищён, очарован, влюблён, но потом привык, успокоился, свыкся со всеми её удивительными качествами, которые никуда не исчезли. Всё стало нормально. Обыденно. Размеренно. Наверное, даже скучно. Любимая превратилась в жену, пылкий влюблённый — в её вялого мужа, вечерами и по выходным планирующего скромный семейный бюджет у телевизора.
Но однажды я увидел её на улице с другим. Они просто стояли и смотрели друг другу в глаза. Вокруг двигалась толпа, плавно обтекая их, а они стояли так, словно были совершенно одни на этой улице, в этом городе, на этой планете.
Не передать, что я испытал в тот момент. Ты знаешь, как она на него смотрела? Так, как десять лет назад она смотрела на меня. И она сама стала такой, как десять лет назад. И сам я вдруг сбросил с себя десять лет размеренности, скуки и покоя и остро, до удушья, до головокружения ощутил, как я её люблю. Но теперь — без взаимности.
Наша жизнь изменилась. Всё, что исчезло за десять лет, вернулось, — вся эта романтика первых встреч. Словом, я, страстно влюблённый, отвоёвывал её сразу у двоих — у обленившегося себя и у того незнакомца.
Наверное, эти годы не прошли для нас зря; мы сжились, свыклись, но не стали просто соседями. За скучноватым фасадом семейной жизни скрывалось сильное чувство... Короче, мои усилия оправдали себя; скоро её глаза снова лучились и сияли, когда она смотрела на меня. Почти так же, как в тот момент, десять лет назад, когда она впервые сказала мне «люблю». Почти так же, как тогда, когда она смотрела на незнакомца на улице... Да и был ли он, тот незнакомец?!
И вот тут мною овладела ревность. Я стал виртуозно наблюдателен и болезненно подозрителен. Моим дедуктивным способностям позавидовали бы Эркюль Пуаро, Шерлок Холмс и комиссар Мегрэ, даже объединившись в синдикат. Я стал искать доказательств своим подозрениям. Но не в доказательствах было дело — мне достало и подозрений. Я охотно признавал её виновной — в том числе во всём том, что сам же и придумал.
Представь себе, во что превратилась наша жизнь! Обновлённым чувствам моей жены противостоял подозрительный, ревнивый, обиженный и мстительный человек. Рядом с ней это всё проходило, мы снова были нежными влюблёнными; но стоило нам расстаться, как я снова корчился в муках подозрений, ревности и обиды. Дошло до того, что я руками складывал губы в улыбку, входя в дом после работы...
Я не мог простить ничего — ни того, что я видел, ни того, что я придумал, ни того, что я по этому поводу испытал. Я жил только мукой прошлого и страхом будущего, в котором, я был уверен, меня снова ждут такие же разочарования и страсти. Настоящее меня не интересовало.
В общем, я не вынес этого испытания; мы расстались... Ты знаешь, теперь мне всё видится иначе. Когда я перестал обижаться и жалеть себя, я начал жалеть её. Я не хочу знать никакой правды; мне вполне достаточно того стыда, который я испытал, когда наконец понял, что искусы берут нас обманом, они подкрадываются к нам незаметно, осторожно, виртуозно. Как змий к первым людям; ведь он не обратился к Адаму и Еве, когда они были вместе, он соблазнил сначала одного из них.
Теперь, когда я собственными руками разрушил всё, что было по-настоящему хорошего в моей жизни, я понимаю, что обстоятельства, факты, детали и подробности не имели в этой истории ровным счётом никакого значения. Это всё — чушь. Как говорила моя бабушка, «и это пройдёт». И прошло, веришь ли, прошло! А что осталось? — Я не могу себе простить, что тогда, в этом бреду, я оказался не способным простить своего любимого человека. Понимаешь, любимого! Смею ли я утверждать, что я её вообще любил?!»
...Вечерело, собирался дождь. Над крышей театра метались потревоженные первыми порывами ветра галки. Редкие прохожие ускоряли шаг, опасливо поглядывая на низкое небо. Промчался патрульный автомобиль, озарив нас синей вспышкой «мигалки». Первые капли дождя, крупные, холодные, взбили фонтанчики пыли у наших ног. Он сидел передо мной, обмякший, бесформенный, словно тряпичная кукла. Мы молчали; каждый задумался о своём.
2011 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=516118
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 07.08.2014
Колись питали - ще не почалась війна -
В зозулі - метронома лісового -
По скільки років їм життя земного
Нарахувала чи наврочила вона.
Вона відповідала слушно, ніби влад,
А може, так, без ліку, без рахунку,
Як намистини, на тендітну струнку
Свої "ку-ку" низала суто наздогад.
Та намистин завжди був закороткий лік,
Здавалося, зозуля помилилась
Чи так комусь за щось вона помстилась,
Своїм "ку-ку" навмисно вкоротила вік.
Тепер забуті всі питання до зозуль,
В гаю вже нині інші метрономи,
Рахують биті каски і шоломи,
Крапки фінальні ставлять знаками від куль.
Лежать гаями - голова до голови -
Всі ті, хто у зозуль колись питали,
Кому зозулі різне накували,
Кому дістались без імен й хрестів рови...
...І їм усім не вірилось, що кулі
Лічбі слухняні віщої зозулі.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=515800
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 06.08.2014
*[i]довоенное произведение[/i]
Заведение пустовало. Впрочем, по понедельникам тут и не бывает людно, а сейчас, когда уже наступила ночь вторника, зал был совершенно безлюден. Бармен дремал за стойкой, и его приходилось будить всякий раз, когда мы хотели «добавить». После той порции крепкого, за которой обычно приходит симпатия и сострадание ко всему живому, мы пожалели его, взяли сразу несколько порций, удалились в свой полутемный угол и начали то, ради чего мы и приходим сюда по ночам, – разговор по существу.
Мой друг, немного помолчав и поглядев на мерцающую поверхность заветной жидкости, уютно расположившейся в широком стакане, сказал:
- Посмотри-ка, что у них, - он принялся загибать пальцы, - литература, музыка, живопись, скульптура, наука, космос, армия, ресурсы, геополитический вес и далее по списку. А у нас?
- Ну, у нас тоже кое-что есть, масштаб, конечно меньше, сам понимаешь…
- Давай так на это посмотрим. Да, у нас тоже есть, пусть даже не хуже, просто меньше, масштаб другой. Отбросим все исторические подробности, посмотрим на день сегодняшний.
- Давай.
- Итак, гипотеза: наши культурные позиции сопоставимы. Но посмотри: ты с их культурной позицией в школе знакомился, как и с нашей, так? А они с нашей позицией не знакомились, и для нашей гипотезы не имеет значения, почему.
- Правда, так и есть.
- А теперь скажи мне честно, как человек, знакомый более-менее с их и с нашей культурной позицией: чья позиция сильнее?
- Сам знаешь.
- Ага, и я так думаю. А теперь скажи мне: можно ли убедить их в том, что наша позиция не хуже, если мы сами понимаем, что по состоянию на сегодня она не так сильна, во-первых, а они ничего о ней не знают, во-вторых?
- Вопрос риторический…
- А вот и не риторический. Ты просто не видишь, где находится ответ на этот вопрос.
- А ну, объясни, а то я уже начинаю испытывать комплекс неполноценности и сильное желание совершить что-то шумное, яркое, но, пожалуй, совсем неубедительное.
- Нет, такие мероприятия только ослабляют твою позицию. Итак, представь себе: ты – никто. Ты беден, профессия твоя из невостребованных, ты не имеешь влиятельных знакомых, и перспективы твои вполне среднестатистические, как и твои способности: 62 года биологического существования в лучшем случае.
- Легко.
- И вот ты приходишь в дом к человеку, который богат, умен, влиятелен и к тебе не имеет никакого интереса. Как заставить его относиться к тебе, как к равному?
- Не знаю. По мне, так лучше не приходить.
- А ты подумай без рефлексии. Единственный способ стать ему равным – знать все то, что знает он. И даже знать лучше, чем он, знать все – его язык, его литературу, музыку, веру, географию и историю его страны и все прочее – все, что для него важно, на чем основано его достоинство.
- Пожалуй, ты прав.
- Более того, если ты именно таким образом станешь ему равным – если он увидит в тебе равного – он, пожалуй, и всем твоим может заинтересоваться – всем тем, что тебе дорого. Если ты сам, конечно, свою культурную позицию хорошо знаешь и сможешь достойно ее представить.
- Ну, это гипотеза.
- Так у нас все на гипотезах, дорогой мой. А для начала нужно вот именно таким образом добиться признания своей ему равнозначности, а дальше – по обстоятельствам, но обстоятельства, поверь, уже будут другими, потому что он, этот богатый и влиятельный человек, теперь видит в тебе то же достоинство, которое признает за собой. Я уж молчу о том, чтобы знать его культурную позицию лучше, чем знает он сам. Да он тебя за это и уважать, и ценить, и даже любить станет!
- Пожалуй…
- Я думаю, это именно та политика, которую имел в виду Тарас Григорович: «[i]Учітесь, читайте, і чужому научайтесь, й свого не цурайтесь[/i]».
- Точно.
- Ну, давай за то, чтобы эта гипотеза оказалась правильной, и такая политика успешно воплотилась в жизнь. Хотя бы тобой и мной.
- Давай.
Тут у столика материализовался сонный бармен и сообщил, что заведение закрывается. Мы рассчитались, сделали еще по глотку и вышли в морозную ночь. Сверху на нас остро и как бы с ожиданием поглядывали многочисленные звезды. Мы постояли немного молча, глядя на звезды и огни Хрещатика. Мой друг поднял руку, и возле нас тут же притормозило такси, шофер выслушал адрес и коротко кивнул. Мы пожали друг другу руки, обнялись, мой друг сел в такси и уехал. Я еще немного постоял, глядя вслед красным огонькам, и поспешил домой. Ведь час уже поздний, а мне вставать завтра рано, и прямо с утра – [i]учитись, читати, і чужому навчатись, й свого не цуратись[/i].
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=515013
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 02.08.2014
Обітниця була - її порушив,
Були слова - розтанули в імлі,
Твою, мою - яка різниця? - душу
Прикули невідомі ковалі
До лап лихої хижої потвори,
Що рушила у прірву навпростець, -
Грифон або різновид мантикори,
Або звичайний пекла посланець -
І дві душі, і хижа та потвора,
І прірва, і політ, і вірна смерть -
Були давно... були вони учора,
А вчора нині вичерпано вщерть,
І ось тепер години лише кволі,
І невпізнанна, досі знана суть...
Як равлики, з тарілки равіолі
Поміж зубів у небуття повзуть.
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=514611
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 31.07.2014
ЧАСТЬ 1. СТАРЫЕ ВРЕМЕНА
История 1. Дискобол
История 2. Предел совершенства
История 3. Сквернословие
История 4. Игры разума
История 5. Морская душа (цикл): Пролог
История 6. Морская душа: Амфора
История 7. Морская душа: Спасание утопающих
История 8. Морская душа: На плоту
История 9. Морская душа: На море (Образ будущего)
История 10. Морская душа: На протоке (Terra Incognita)
История 11. Любовь
История 12. Сила искусства
История 13. Поединок
История 14. Оранжевое настроение
ЧАСТЬ 2. НОВЫЕ ВРЕМЕНА
История 15. Репатриация ложки
История 16. Крылья Родины
История 17. Разделительная полоса
История 18. Не навреди
История 19. Бремя отцовства
История 20. Разговоры с дочерью. Ботаника (Пять лепестков)
История 21. Ловцы человеков
[b]История 22[/b]. Каждому свое
[b]История 22[/b]. КАЖДОМУ СВОЕ
[b]1. На море[/b]
Казалось, это море специально приспособлено для отдыха малолетних: от самой полосы прибоя и до самого горизонта бесконечно тянулось ровное песчаное дно, и глубина везде была примерно одинаковая: "по грудь" или "по шейку" гражданам 5-6 лет. Этих граждан в воде было неимоверно много; очевидное дружелюбие такой непредсказуемой стихии как море приводило их в громкий, с плеском и брызгами восторг. Однако находились и такие среди них, которым хотелось хотя бы немного риска. И они, вопреки окрикам матерей и бабушек, брели к горизонту и потом возвращались, но не из-за страха глубины или наказания, а от усталости: мелкая – «по грудь» или «по шейку» – вода по-прежнему не представляла для них никакой угрозы.
Однако с невысоких прибрежных скал можно было рассмотреть место, где вода становилась темной и глубокой. За ним снова лежала отмель, и по ней перекатывались довольно высокие волны. Сразу же за отмелью волны теряли свою силу и высоту, и к берегу они подкатывались, уже ничем не примечательные, тихие и плоские. Димка переглянулся с детьми: без слов было ясно, что купаться стоит только на той отмели и больше нигде. Да и мама (то есть Димкина жена), которая могла не оценить чудесной отмели и великолепных волн, осталась дома и на пляж сегодня не пошла. Это верный шанс; запомнив, где лежала отмель, они устремились вниз, на пляж.
Полотенца, ведерки, лопатки, сандалии - все брошено на песке прямо у лестницы. Вода в море такая теплая, что в нее можно вбегать, падать, нырять и погружаться без всякой акклиматизации - было бы неплохо, если бы вода была чуть прохладнее. Димка, ухватив за руки детей, идет первым, малыши волочатся за ним, как баржи за буксиром. Направление выбрано правильно - скоро дно уходит вниз и прячется под толщей воды. Дочь - она старше и плавает едва ли не лучше Димки - бодро направляется туда, где пенятся и шипят крутые высокие волны, сын - он тоже плавает, но не так уверенно, как сестра, - уцепился за Димкину шею, и они плывут с Димкой вдвоем.
С прибрежных скал Димке казалось, что отмель лежит совсем недалеко от берега, а глубокое место преодолеть будет нетрудно. Однако теперь, когда над водой торчала только Димкина голова, высокие волны над отмелью оказались на самом горизонте. Димка понимал, что этот горизонт совсем близко, но с впечатлением ничего поделать было нельзя: ему предстояло преодолеть довольно большое расстояние. Сам бы он еще как-нибудь доплыл до отмели; но с сыном, устроившимся на спине, это было трудно. Даже очень трудно; скоро Димка обнаружил, что уже никуда не плывет, а только изо всех сил старается хотя бы ненадолго оказаться на поверхности и вдохнуть воздуха. Теперь горизонт был нарисован не волнами над отмелью, а водой прямо у Димкиных глаз, которая то и дело накрывала Димку с головой. Ему стало немного не по себе, он заволновался, а еще он устал - удерживаться на поверхности, когда у тебя на спине кто-то сидит, пусть всего лишь маленький мальчик, довольно трудно. Димка слышал, как сын и дочь со смехом о чем-то беседуют, он видел солнечные блики на зеленоватой воде, какие-то синие и желтые пятна, темноту под ногами, а потом все это разом исчезло.
...Димке было пять. Он стоял на пляже, вода - наверное, море, потому что пахла она совсем не так, как река или лиман, и другого берега этой воды видно не было: то ли его не было совсем, то ли лежал он где-то так далеко, как далеко речные берега друг от друга не лежат. Мама стояла в воде и звала его за собой; Димка воды боялся, но с мамой, пожалуй, бояться было почти нечего. И он, слегка поколебавшись, смело ступил в море.
Купались они долго - вода была очень теплой и совсем неглубокой. Однако вернуться на берег оказалось невозможно: непонятным, непостижимым образом дно, по которому они шли от берега, при движении к берегу круто, чуть ли не обрывом, уходило вниз. Попытки переплыть глубокие места не удались - они были слишком широки для женщины с ребенком на шее, да и течение работало против них - мягко, но настойчиво оно препятствовало всякому движению к берегу.
Димка так и не понял тогда, что произошло и чем все могло кончиться. Через какое-то время к ним быстро подплыл человек и поинтересовался, не нужна ли помощь. Получив утвердительный ответ («плачет она, что ли?», - удивленно подумал тогда Димка о маме), он поплыл вперед, ободряя Димку и Димкину маму и призывая плыть следом. И мама поплыла, а Димка просто держался за мамину шею и удивлялся, чего это незнакомец тут командует. Человек, видно, знал все местные течения и глубины; когда они почувствовали ногами дно, он сообщил, что это были "бары", коротко попрощался и уплыл - так же быстро, как и приплыл. Через много лет Димка узнал, что бары - это ряд прибрежных отмелей, которые чередуются с очень глубокими участками, будто бы следы древних рек. В 1941 году керченский десант понес здесь, на барах, первые тяжелые потери - катера высадили пехоту на первой же отмели, за которой лежало еще несколько полос глубокой воды. Через несколько десятков лет потери там, на этих коварных барах, чуть не понес и сам Димка...
Воспоминание оборвалось, и Димка снова оказался под водой, задыхающийся, ослепленный, а над его головой приглушенно раздавались веселые голоса - сын и дочь спорили, кто первым доберется до отмели. Еще Димка ощутил страх - но это был не здешний, нынешний, актуальный страх, вызванный непосредственной угрозой жизни трех человек, а другой страх, какой-то чужой и как будто отрешенный. Это был тот страх, который маленький Димка не пережил и не почувствовал много лет назад, блуждая с мамой в виду керченского берега и не имея возможности до него добраться. По сути, это был мамин страх - тот, который она пережила тогда, когда Димка даже не понял, что происходит. И Димка, в очередной раз появившись над водой, не вдохнул новую порцию воздуха, а крикнул детям сквозь льющуюся в горло соленую воду:
- Назад! - и тут же снова скрылся под водой.
Всплыть теперь оказалось намного сложнее, потому что все время, отведенное ему морем для вдоха, он потратил на одно короткое слово. Дочь, подскакивая на волнах как мячик для пинг-понга, легко развернулась и довольно быстро поплыла к берегу - Димка из-под воды видел ее уверенные движения. Сын возмущался и требовал двигаться вперед; Димка, который уже почти совсем не мог двигаться, оторвал от шеи его руки и всплыл. Сын уверенно держался на воде и кричал что-то про волны. Димка отдышался, сказал сыну немного поплыть самому и постарался расслабить мышцы рук и ног - их вот-вот могло свести судорогой. Сын, все так же возмущаясь отказом от замечательных волн всего в двух шагах от них, проплыл мимо - медленно, вовсю барахтаясь и разбрызгивая воду, но к берегу. Димка потихоньку последовал за ним, готовый в любой момент подхватить малыша, если тот устанет или испугается. Тот проплыл сам всего-ничего и ухватился за Димку; но даже этого короткого отдыха оказалось достаточно. Скоро они вышли на берег; дети тут же принялись строить замок из песка, камней и ракушек, а Димка в изнеможении опустился на песок рядом с ними, вяло комментируя строительство и поглядывая на море. Отсюда снова казалось, что отмель находится очень близко - ну, просто рукой подать; по ней по-прежнему катили резвые пенные буруны.
С берега море выглядело ласковым, совсем ручным и вполне безопасным. Но Димка смотрел на него с уважением: настоящая стихия, которая не прощает самонадеянности, слабости и глупости. И он снова ощутил тот давний - не свой, а мамин - страх. Это было очень неприятно, но чужой страх всегда остается чужим - тут уж каждому свое, как ты ни бейся, как ни крути. А еще оказалось, что пережить его по-настоящему, как свой собственный страх за своих детей, Димке все-таки предстоит. Как это обычно и бывает, все произошло именно тогда, когда Димка уже позабыл о своем легкомысленном заплыве к отмели в компании двух небезупречно плавающих малолетних.
[b]2. На реке[/b]
На пляже не протолкнуться. Берег и вода у берега - ничего этого не видно; только головы, плечи, ноги, спины и снова головы - на берегу до забора, в воде до буйков и даже довольно далеко за буйками. Спасатель - загорелый, с блестящей лысиной человек на веслах дюралевой мятой лодочки - уже сорвал голос и больше не пытается удержать отдыхающих в границах дозволенного. Он только следит за ними из своей лодочки, мучительно щурясь солнцу и солнечным бликам на веселой воде.
Все на пляже движется, кричит, улыбается, играет в мяч, пробирается на цыпочках к воде или назад, к своему полотенцу, плещется и загорает. Город на другом берегу кажется декорацией: и тяжеловесные «высотки», и белые колокольни, и памятники, и правительственные крыши - все это ненастоящее. Настоящее - только акварельное небо с аккуратными пышными облачками и холмы: по ним, словно пенясь, к реке стекают парки и рощи. Ну, и река - тоже настоящая, живая, она, как большая подвижная рыба, ворочается в слишком узком для нее русле, блестит на солнце чешуей мелких волн и манит к себе истомленных июльской жарой горожан.
Димка вышел из метро; Димкины дети крепко держались за его руки, каждый двумя своими за его одну. На спинах у них висели маленькие рюкзачки, на головах красовались цветные панамы. Вид у обоих был серьезный и сосредоточенный; Димка в метро рассказывал им какую-то запутанную историю из своего детства, которую он придумал на ходу, обильно сдобрив деталями из сказок, и сейчас они, видно, пытались как-то разобраться в ее несоответствиях и противоречиях. Но как только они увидели реку, всякая сосредоточенность исчезла; теперь на их лицах горело только нетерпеливая радость: купаться!
Полавировав среди загоревших и обгоревших тел, Димка нашел место, достаточное для того, чтобы разложить одно большое полотенце, на котором поместились и сам Димка, и дети, и их пожитки. Но на полотенце они задержались недолго: ровно столько, сколько требуется, чтобы сбросить одежду и достать из рюкзачков маски, ведерки и лопатки. И вот полоса горячего песка позади, вот уже ступни ласкает мокрый холодный песок, еще шаг - Димке, два шажка - малышам, и они в реке.
Вода - летняя речная вода - это вовсе не то, что летом или в другое время года течет из крана, набирается в бассейны или обнаруживается в морях. Речная летняя вода подобна сгустившемуся воздуху; она легкая и ласковая. Она обнимает купальщика и подается перед ним, волны по ней бегут веселые, игривые, игрушечные - такие же, какие эта ласковая вода рисует на своем песчаном дне. И Димка, и малыши любили летнюю речную воду: и утром, когда над ней ползал туман, и днем, когда она ослепляла солнечными бликами, и вечером, когда она бывала особенно тиха и нежна, и в ней, уже розовеющей от закатного солнца у дальнего черного берега, растворялась вся усталость и суета прошедшего дня.
Но сегодня насладиться купанием и летней речной водой им не удалось. Хаотичное движение на берегу вдруг стало упорядоченным. Завыла сирена, к берегу подвалил длинный зеленый катер, а оттуда человек в тельняшке принялся кричать в мегафон на людей в воде. Из воды надлежало выйти и в воду не заходить, пока не будет дано другой команды. На берегу и в воде слитно недовольно загудели, но подчинились. Из катера на берег загорелые до черноты люди в плавках потащили какие-то ящики; минута, две - и человек в тельняшке, теперь уже в полном водолазном снаряжении, спиной вперед пошел в воду. Остальные занялись кто чем; у катера замерла молодая женщина в белом купальнике. Она, прижав кулаки к груди, смотрела на шнур, уползавший в воду вслед за водолазом.
Толпа, поначалу возмущенная вмешательством водолазов, на некоторое время притихла. Потом, неизвестно откуда, пополз говорок: пропала девочка, 10 лет, предположительно утонула, а это ее мать. Потом на пляже появились хмурые милиционеры; они обступили женщину у катера, достали блокноты и начали задавать ей вопросы. Она по-прежнему следила за шнуром, уползавшим в воду, и на вопросы не отвечала. Где-то взвыла сирена "скорой".
Димка одним глазом следил за женщиной и водолазом, а другим за своими детьми. Они подчинились его приказу не лезть в реку, однако за это потребовали соорудить на берегу обширную крепость и бассейн. Работа кипела; однако Димка, и сам любивший пляжно-песочную фортификацию, был поглощен происшествием, строил неаккуратно и невнимательно, за что и получил сначала выговор, а потом и ведерко воды на голову.
Водолаз уже сорок минут обшаривал дно в пределах пляжа. Смуглая толпа на берегу уже устала сопереживать матери пропавшей девочки, изнемогла под бременем страшной возможности, да и солнце припекало нешуточно. И потихоньку на пляже восстановилась обычная пляжная жизнь, и в воде снова оказались купальщики, и все теперь уже выглядело так, как будто ничего не произошло. Димка даже встряхнул головой: да была ли девочка? Но зеленый катер, водолаз и хмурые милиционеры, обступившие женщину, убеждали, что девочка - да, была, и что она - да, пропала, и пропала при обстоятельствах самого жуткого свойства.
На пляж вошли еще трое милиционеров - они были в форме патрульных. Кто-то из хмурых милиционеров у катера коротко глянул на них - словно вопрос задал - и трое коротко и синхронно покачали головами: нет.
Сирена "скорой" снова завыла, теперь уже совсем близко, но пляжный шум, плеск и визг так разбавил и подретушировал ее, что она стала похожей на сигнал какого-нибудь прогулочно-развлекательного судна и не вызвала на пляже тревоги или беспокойства. Вот между телами и зонтиками, увязая в песке тяжелыми ботинками, идут двое в грубых красных куртках и массивных красных штанах; один из них несет алюминиевый чемодан с красным крестом на крышке. Они подходят к милиционерам, коротко переговариваются с ними, потом берут женщину за руки и уводят. Она идет с ними, не сопротивляясь, механически переставляя ноги. Они следуют через пляж: фигура в красном, женщина - она до сих пор в купальнике – еще одна фигура в красном, с тяжелым чемоданом. На них никто не обращает внимания. Три фигуры выглядят тут странно, неуместно, даже чужеродно, а то, как медленно они пробираются к машине "скорой помощи", напоминает перемещение астронавтов по поверхности Луны. «Да, именно», - вдруг подумал Димка, провожая их глазами, - «они здесь - пришельцы из другого мира». Троица добралась до белой машины с красными полосами, надписями и крестами, дверь отъехала в сторону, они забралась внутрь, и дверь закрылась.
Димка поискал глазами водолаза; тот уже выбрался на берег, даже разоблачился, снова стал человеком в тельняшке и о чем-то говорил с милиционерами. Вид у водолаза и милиционеров был усталый и недовольный. Вот они пожали руки и разошлись. Димке показалось, что их вытеснила с пляжа веселая толпа, для которой любые намеки на неприятности и даже на возможность неприятностей были неуместны и нежелательны.
Человек в тельняшке ухватился рукой за фальшборт и ловко запрыгнул на катер; катер сиреной разогнал людей в воде у берега и отвалил. Теперь о происшествии напоминала только белая с красным машина, однако ее почти полностью скрывали деревья.
Малыши принялись тянуть Димку в воду - ведь катер уже ушел, все купаются, мы тоже хотим, папа, купаться, купаться... Но Димка смотрел на воду со страхом - он плавать умел, но не любил, еще с детства не любил. Теперь же эта веселая летняя речная вода его попросту отталкивала. А если то, о чем теперь напоминала только белая с красным машина за деревьями, действительно произошло, то купание сейчас было бы попросту кощунством. И Димка дал детям команду собираться. Малыши погалдели немного и неохотно подчинились.
Он и торопился, и медлил. Находиться у веселой летней воды, в которой, возможно, лежит утонувшая девочка, в 50 метрах от машины, в которой врачи накачивают транквилизаторами мать этой девочки, было невыносимо. Но и уходить, не убедившись в окончательности происшествия или его мнимости, тоже было трудно. И Димка вертел головой, пакуя маленькие рюкзачки, все надеясь увидеть среди людей девочку лет десяти, озирающуюся в поисках матери. Но девочки не было; она не появилась, пока Димка собирал пляжный инвентарь, не было ее и на дорожках парка, примыкавшего к пляжу, хотя Димка готов был увидеть ее во всякой встречной девочке, у него так и вертелось на кончике языка: «Беги туда, там твоя мама».
В хронике происшествий в местных газетах тоже не было никакой информации о девочке - Димка еще две недели просматривал эти короткие грустные новости, но о девочке новостей не было. И Димка, отягощенный своим невольным и неполным знанием о ней, видел в отсутствии новостей добрый знак. Может быть, она все-таки обнаружилась, цела и невредима, вышла из-за деревьев, и мать, не в силах из-за лекарств радоваться или кричать, взяла ее за руку и отвела домой, может быть, их отвезли домой на машине "скорой помощи", и там они обнялись и еще долго сидели, молча и не зажигая света, снова и снова переживая ужас и радость, отчаяние и надежду, вину и невиновность...
Происшествия происшествиями, а городское лето и городские дети требуют одного: на пляж! И каждый вечер после работы вся Димкина семья - то в полном, то в неполном составе, по обстоятельствам - отправлялась на реку. Вечером, перед закатом река бывала по-особенному хороша: вода становилась задумчивой и как будто маслянистой. Дальний берег чернел над ней, зажигая первые огни. Розовое солнце тонуло в дымке где-то очень далеко на западе. На пляже становилось безлюдно и тихо... Но до этого часа еще было довольно много времени - а сейчас пляж был оживлен, как центральная улица столицы.
Дети полезли в воду, а Димка уселся на бережку. День выдался тяжелый, и сейчас ему не хотелось вступать в обычную борьбу с водой, которая ни за что не хотела удерживать на плаву Димкино тело, ему хотелось просто посидеть на песке и посмотреть на воду. Краем глаза он следил за детьми - они уже довольно уверенно плавали, но риска избегали, так что пристальный надзор не требовался. Димка снова вспомнил пропавшую тут девочку и даже оглянулся по сторонам: нет ли где спасателей, может, они в курсе? Но спасателей не было, расспросить некого. И Димка успокаивал себя тем, что, наверное, все как-то обошлось. Одним глазом он по-прежнему следил за детьми - они резвились в воде на безопасной глубине. Потом Димка о чем-то задумался и от всего отключился; бывает такая форма задумчивости, когда ты совершенно выпадаешь из реальности, твои мысли полностью поглощают тебя, а вернешься в реальность - и чувствуешь себя дурак дураком: ничего-то ты из таких всепоглощающих мыслей и не помнишь. При этом выясняется, что такая глубокая задумчивость не мешает, например, вести автомобиль по всем правилам дорожного движения и по необходимому маршруту – так поневоле задашься вопросом, а что еще в жизни ты сделал в таком состоянии?..
Вновь обретя себя на берегу реки, под лучами закатного солнца, Димка первым делом глянул на детей - и обмер. Малыши, за которыми он присматривал одним глазом, были каким-то посторонними малышами. Димкиных детей в воде не было. Он вскочил на ноги. Нет, в воде их нет. На берегу... на берегу тоже нет. Нигде нет. Совсем нет.
И вот тут на Димку навалился страх - настоящий, свой, полноценный ужас, коренящийся в неразрывной кровной связи с детьми и неотвратимой угрозе смерти. Потом, на следующий день, он снова вспомнил себя пяти лет, маму и коварные бары у керченского берега и с большим сочувствием понял, что пришлось пережить маме. Он снова вспомнил девочку, которая, возможно, совсем недавно утонула на этом пляже, потом ее маму, и его охватило такое горе, что он просто не смог усидеть на месте и выбежал из офиса на улицу - такие эмоции можно вытеснить только физической нагрузкой, и он ухватился за турник на детской площадке по соседству и заставил себя подтягиваться, пока пальцы больше не могли держаться за ржавую железную трубу и разжались сами. Его преследовало и неожиданное, но отчетливое чувство вины: в Димкином горевании было много эгоизма, и он отчетливо понимал, что и сопереживание, и сострадание чужому горю оказались чем-то вроде примерки на себя чужой трагедии, а в переживании своего горя - настоящего или мнимого – совсем не оставалось места сопереживанию горю чужому.
Но сейчас ничего, кроме собственного ужаса, Димка не знал и не чувствовал. У этого ужаса оказалось множество аспектов - и каждый был невыносим. Потому люди и паникуют в подобных ситуациях - потому что страх этот таков, что реагировать на него можно только одним способом: бежать, куда глаза глядят. Этого требуют инстинкты - а совладать с ними непросто. Но Димка так и не узнал, на что могли подтолкнуть его инстинкты: за спиной послышались родные голоса.
Пока Димка пропадал в своей бессодержательной задумчивости, дети попросили у него мороженого; Димка, как выяснилось, мороженое позволил и деньги на мороженое выдал. Конечно же, ничего этого он сейчас не помнил. На пляже мороженое кончилось; Димка - этого он тоже не помнил, - разрешил детям пойти поискать киоск, где мороженое все еще было. Они пошли, купили себе и ему - «папа, на, ешь скорее, видишь, уже тает». И Димка взял тающее мороженое, и ел его молча, не чувствуя вкуса, снова и снова переживая ужас и радость, отчаяние и надежду, вину и невиновность...
Дети о пережитом Димкой ужасе и о пропавшей девочке так и не узнали, и пляжный сезон длился до самого сентября без происшествий. Как ни крути, а каждому – свое.
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=514287
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 29.07.2014
- Терпение и честный труд
Все в этой жизни перетрут, -
Так мама говорила жеребенку.
И он кивал, и шел в хомут,
И ржал по-детски радостно и звонко.
Рос жеребенок, рос хомут.
Хомут любому подберут -
Обычно так всё в жизни происходит.
А непосилен труд, возьмут
И кнут, когда терпение подводит.
Уже не жеребенок - конь,
Состарился, в глазах огонь
Давно погас. Хомут с него снимают.
Теперь ни скачек, ни погонь,
И даже на погост не принимают.
Ушел, не разгадав секрет
Всех неодержанных побед,
Не угадав из правил исключений:
Терпение и честный труд
Не перетрут одно: хомут! -
Вот лошадиной жизни злобный гений!
...А добродетели терпенья и труда
От лошадей скрывают тайну хомута.
2013, 2014 гг
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=513698
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 26.07.2014
Тобі давно пора у сни
Твої щасливі кольорові.
Вже осінь. Прикрощі весни
Всотали ріки веселкові,
Веселок тих змілів потік,
Тепер їх упізнати годі.
Таблетка біла під язик
Та інше все у тому ж роді -
Ось це і є той інвентар,
Чим буде осінь розважати.
Буття не сон, буття кошмар,
Кажу ж тобі: лягай-но спати,
Все лише згадка. Все пусте,
Нічого справжнього, і лихо
У полі нашому росте,
Горіхом падає з горіха,
Висить на лозах, і вино
Гірчить в годину лихоліття,
Зійшло недавно чи давно
Лихе сузір'я чи суцвіття.
Іди, кажу ж тобі, іди,
Лягай скоріш, заплющуй очі,
Ховай від осіні сліди,
Дивись щасливі і пророчі
Про нас і наше довгі сни -
Безглузді, дивні, кольорові...
Я тут чекатиму весни,
Надії, віри і любові.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=513194
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 24.07.2014
[b]Севилья, 10 июля 2014 года[/b]
Из Марбейи в Севилью есть две дороги: автомагистраль вдоль моря (255 км) и прямая дорога через горы (188 км). Мы двигаемся через горы – только так, а как же еще?! Стоило свернуть с комфортной Via Mediterranea, как дорога сузилась, принялась с энтузиазмом карабкаться вверх и вгрызаться в склоны горы. Теперь уже нет четырех или шести полос, разделенных ограждением и шпалерой цветущих олеандров; дорога свелась до двух полосок, разделенных белой полосой с вмонтированными в нее отражателями. И эти две узкие полоски петляют, каждые 100 метров закладывая крутой вираж, и все время вверх, вверх, вверх… Машин тут немного, но стоит кого-то догнать – и тебе приходится подчиняться его скоростному режиму, пока удачный изгиб дороги и расчетливая бесшабашность не позволят обогнать слишком осторожного водителя.
Местность искупает труды по преодолению перевала: отсюда видны и море, и Гибралтар, и горы всех форм и расцветок, и глубокие ущелья, и пышные леса. Облака приближаются, и вот они уже лежат дымной пеленой на окрестностях дороги; температура падает и на самом верху достигнет 16 градусов (внизу, у моря, было 27, а впереди, в Севилье, нас ждут стабильные 40). Облака теперь уже не приближаются – они сгущаются вокруг, а потом как-то незаметно оказываются несколько, а затем и значительно ниже дороги. А дорога по-прежнему карабкается в гору; местами ей не удается вгрызться в склон, и тогда она проходит по эстакаде, опоясывающей гору. Справа от машины, в трех метрах, - отвесная стена, слева – огромный, просто сумасшедший простор. Потом дорога огибает гору, и из окна можно видеть другие ее участки – далеко позади и далеко впереди; они кажутся частями какой-то другой дороги, однако никакой другой дороги здесь нет – слишком большая это была бы роскошь. В общем, ехать интересно.
Наконец, достигнут диковинный ржавый крест (или это монументальная буква Х?), который по всему должен обозначать перевал. Дорога мгновенно выравнивается и даже как будто идет чуть вниз. Мы на плоскогорье. Пейзажи здесь совершенно другие, такого в прибрежной полосе мы не видели. Бесконечная холмистая местность тянется от дороги к горизонту; справа и слева открываются неглубокие долины, местами поднимаются пологие горы, но больше холмов. Местность эта освоена фермерами, однако поля тут потеснили оливковые рощи; пшеница уже убрана, желтые холмистые нивы покрыты мохнатыми паками соломы, а подсолнечник еще стоит, подсыхая на корню. Здесь великое разнообразие оттенков и форм; местность изобилует урочищами. Вот среди золотистого поля поднимается красный холм; он испятнан купами темно-зеленых и серебристых деревьев, рассечен овражками. Горизонт нарисован извилистым стыком голубого неба и сиреневых и коричневых возвышенностей. По белым каменистым ложам струятся ручьи в окружении олеандров, цветущих белым и розовым. Там и сям виднеются фермы или имения – белые домики с высокой трубой, похожей на крохотную колокольню, окруженные пальмами и олеандрами.
И всякий раз, когда на холме посредине маленькой долины (золотистые поля, купы деревьев, пара лошадей на лугу, шпалеры виноградника и ряды олив) показывается белый домик с высокой трубой, мои глаза увлажняются. Здесь, в этой долине, другого жилья нет; и потому белый домик с трубой-колоколенкой смотрится маленьким храмом. Уединенность жилья в этой местности наводит на мысль о его сакральности; человеку – и здесь, в долине, и вообще в жизни – очень нужен дом, пристанище, очаг. И это не просто физическая, грубо-материальная потребность человеческого тела, которому нужны кров и пища; нет, это потребность человеческой души, которой нужен дом – возможно, как прообраз ее вечного дома или – кто знает? – всего лишь несбыточной мечты о таком вечном доме. Но дом земной – есть, вон он стоит на холме, белый, с высокой трубой, и в нем – вне всяких сомнений – живут люди и ждут усталого путника…
Встречаются и масштабные постройки – настоящие провинциальные дворцы, обширные, в несколько этажей, с арками и колонами. Пожалуй, такой же – или много больший – дворец, теснимый плотной городской постройкой, окруженный суетливым и крикливым потоком пешеходов, оглушенный гудками машин и звонками трамваев, не производит такого впечатления.
Как ни редки фермы и поместья, местность не кажется дикой и располагает к себе – ведь кругом свидетельства щедрости здешней земли и трудолюбия местных обитателей: зеленеющие сады и плантации, убранные поля, на них разгуливают табуны лошадей, к вечеру появляются стада овец и коров. Определенно, определенно эта местность достойна того, чтобы быть увиденной; ради нее стоило преодолеть перевал.
Уж не знаю, бывают ли здесь туристы или они предпочитают передвигаться по автомагистралям. Но вот так вот, похоже, выглядит нетронутая туристическим бумом испанская провинция – здесь течет обыкновенная, не на показ, не продажу жизнь. Даже крепость – настоящая мавританская, когда-то – пограничный форпост королевства Гранада (всего в окрестностях их можно увидеть пять) – стоит просто в поле при дороге, окруженная подсолнухом. Никто не водит туда доверчивых туристов как в очередную местную «жемчужину», не призывает их поучаствовать в восстановлении замка, «чтобы не слишком проваливался», не всучивает им никаких сувениров на входе. При этом внутри и снаружи – чисто, ни мусора, ни прочих следов посещений, ну, может быть, чуть-чуть. А вспомнить Генуэзскую башню на набережной Феодосии? К ней же даже приблизиться трудно, так разит аммиаком…
Да, так крепость. Сооружение, конечно, самое обыкновенное: башни, стена, зубцы, бойницы; по стенам бегают полупрозрачные гекконы; на самых верхних точках обосновались хищные птицы – наш визит встревожил их, и они носились над башнями, оглашая безмолвные поля своим посвистом. Но ведь стоит здесь веками – во дворе, прямо из камня, проросли две огромные сосны; заметно, что кое-где сделана реставрация, утратившие монолитность башни укреплены мощными стяжками. Забравшись на башню и созерцая дозревающий подсолнечник, а также еще одну крепость на холме где-то впереди, поближе к горизонту, я вовсю завидовал мальчишкам, живущим в поселке, примыкающем к крепости. Уж я бы тут развернулся, уж тут бы «мавры» или другие «немцы» потерпели у меня сокрушительное поражение… - Да я и сейчас – в мои-то «годы»! – побегал бы тут с деревянным мечом! Но я не бегаю, так, хожу, с видом знатока оглядываю фортификацию. На вершине самой мощной и высокой башни обнаруживается еще одна башенка – узка труба высотой метров около пяти; в стенах внутри – специальные камни-ступеньки-поручни, по которым можно выбраться наверх, и я выбираюсь. Отсюда – максимальный обзор… Но едем дальше.
По пути обнаруживается и обширный водоем – это первая большая пресная вода, которую мы увидели в Испании. Из ярко-синей воды там и сям торчат белые мертвые ветви деревьев; наверное, это водохранилище. Хранилище – это торжественное и даже пафосное слово как нельзя лучше подходит для (искусственного?) водоема в этих безводных местах. В остальном это плоскогорье напоминает наши местности где-нибудь под Запорожьем, только поля не разделены посадками, и редкие жилища выглядят иначе. Постепенно фермы сбиваются в селения, отмеченные теперь уже настоящими колокольнями; появляются и первые небольшие городки. Севилья уже близко.
Севилья, конечно, имеет все основания отличаться от испанской провинции в смысле туристической насыщенности и востребованности. И туристов тут довольно много, в том числе и «русскоязычных» выходцев из стран бывшего СССР, хотя последние предпочитают побережье. В Севилье моря нет – это речной порт, а местная река Гвадалквивир – первая настоящая река, которую мы видели в Испании. На ней даже проходила какая-то гребная регата, когда мы пересекали мост, на мгновение потерянные из виду бдительной девушкой в навигаторе. Но она быстро восстановила порядок и безапелляционно потребовала развернуться и ехать в правильном направлении. Мы побоялись, что она бросит нас в незнакомо городе и подчинились. Так что Гвадалквивир мы пересекли и увидели дважды, а потом даже еще раз, когда забрались на Хиральду, но об этом позже, сейчас – о туристах.
Я и сам в известном смысле турист, поэтому мои наблюдения за соотечественниками следует воспринимать с некоторыми оговорками и в первую очередь - как наблюдения за самим собой. В Севилье представлены почти все категории «наших».
Вот идут девицы, одна из них стучит сложный ритм ладонями, и все они громко спорят «нет, это ты не в компАсе!» - видно, приехали учиться фламенко в одной из местных школ. Севилья, конечно, же, если не родина, то столица фламенко, но я не буду распространяться об этом предмете, ведь есть настоящие ценители и знатоки, я так, обычный рядовой потребитель.
Вот седовласый степенный гражданин указывает на что-то архитектурное седовласой же гражданке, а я, проходя мимо, успеваю услышать произносимое им слово «мудехар» (такой стиль). Оглядываюсь на него с завистью: я пока что «мудехар» вот так вот узнать не могу, я пока что только слово такое знаю.
Вот наиболее типичные «наши»; на их лицах написана вопросительная озабоченность и неудовольствие. Может, они озабочены вопросом, не выглядят ли они здесь «русскими» или наоборот, достаточно ли «русскими» они выглядят; может быть, они недовольны местной упорядоченностью жизни: что такое, в самом деле, кругом чисто, все работает, ничего не горит, никаких проблем не видно и ни одного политического бигборда вокруг. Вообще «наши» - особенно, если семьей – довольно часто ссорятся или, по крайней мере, неприязненно что-то друг другу высказывают. Наверное, они чувствуют себя тут немного на подводной лодке: чужая страна, наемное жилье, не скрыться от домашних ни на работе, ни у приятелей, и страсти неизбежно накаляются. А тут еще эта благополучная Испания вокруг! Ловушка, западня!
То и дело попадается особый вид «нашего»: это гражданин, предпочитающий риторические вопросы, безличные фразы и язвительные междометия. Он громко рассуждает сам с собой, словно страдает раздвоением личности, при этом обе личности проявляются одновременно. Но чаще он говорит с какой-то непонятной ему надписью на местном диалекте или чем-то еще – тоже местным и непонятным. Иногда он беседует и с вывесками магазинов, ценниками и фонарными столбами. Весь вид его вызывает сочувствие и сопереживание; по-видимому, он на этот эффект и рассчитывает, задавая свои риторические вопросы в пространство, упираясь кулаками в бока и почесывая затылок с озадаченным видом. Может быть, ему нужно чье-то участие в его возмущенности и озабоченности. Может быть, он просто так защищается от «проклятых вопросов» бытия – задавая ему собственные глупые вопросы, на которые ни у гражданина, ни у бытия нет ответов… И гражданин продолжает задавать вопросы в местное, чужое, непонятное и равнодушное пространство, возможно, надеясь подавить, принизить, подчинить его своим непониманием и язвительностью. Однако хорошо бы не оказаться с этим пространством один на один; хорошо бы привлечь чье-то участие. Да и очередная непонятная штука может оказаться штукой дельной, полезной, необходимой, а то и выгодной; глупо было бы не попытаться – между делом – выяснить, в чем все-таки суть. Главное – не выдавать своего непонимания; главное – чтобы возмущение могло быть истолковано сообразно ситуации: вот, человек справедливо возмущен или восхищен… Впрочем, это я все о себе, конечно же, о себе.
Ну да ладно, с ними, с туристами, я и сам турист, следую путеводителям, глазею на что-то, часто не подозревая о сложном и довольно часто - трагическом контексте, который вызвал к жизни очередное чудо. Итак, Севилья.
Первое отличие Севильи от прочих городов, где мы уже побывали, - жара. Солнце на Средиземноморье щедрое, знойное, даже безжалостное, но тень оживляет, а ветерок с моря может заставить ежиться в обычном летнем наряде ( в Марбейе по вечерам бывало даже зябко). Но в июльской Севилье жара ровная, как в печи; если и тянет откуда-то ветром, то тоже сухим - типа самума. В тени становится легче, все-таки нет прямых солнечных лучей, однако температура воздуха сама по себе достаточно высока – информационные табло на улицах показывали 40. И все предметы вокруг, к чему не прикоснись, тоже на ощупь примерно такие же – +40 или чуть больше. Если какой-нибудь предмет извлечь из кармана и положить рядом с собой на столик в кафе, через несколько минут он тоже становится горячим на ощупь. Яркий пример того, что солнце в Севилье шутить не любит, - очередь в кассы кафедрального собора. Она вьется вдоль стен, стараясь все время оставаться в тени, сколько это возможно; но в какой-то момент единственный путь, по которому очередь может добраться до касс, - это небольшой дворик собора, ослепительно белый в безжалостных солнечных лучах. Здесь очередь прерывается; когда впереди, у касс, в благословенной тени освобождается место, очередной счастливчик живо перебегает дворик. Очередь делает шаг вперед, все еще не рискуя выйти на залитое светом и зноем пространство. Желающих хотя бы несколько минут доказывать, что «я здесь стоял» под жгучими лучами – нет. Только голуби и какой-то кудрявый малыш лет четырех свободно перемещаются в белом – просто нереально белом – квадрате; голубям, как известно, все равно, а дети еще не в курсе, что солнце – это дискомфорт.
Укрыться от жары можно только за толстенными стенами – соборов, дворцов, крепостей, а их в Севилье предостаточно, правда, вход всюду платный и довольно дорогой. Ну, еще можно спрятаться в кондиционированных помещениях – кафе, магазины, банки, автобусы, трамваи – все здесь оборудовано кондиционерами, как в какой-нибудь Индии. Знатоки утверждают, что сейчас еще не жара; жара начнется в августе. Но день, проведенный в июльской Севилье, все-таки дает о себе знать; когда вечером мы уселись в нашу (раскаленную) машину, раскрыли все окна в надежде, что ветер ее немного остудит, и тогда нам на помощь придет кондиционер, один из нас застонал: «Мне кажется, я еду в аду!». Но нет худа без добра – и с заднего сиденья чей-то ироничный голос ответил: «В аду бы ехали на нас».
У «наших» нас – неисчерпаемые запасы иронии, и ничто ее не берет – ни зной, ни холод, ни прочие обстоятельства, события или явления. Она, похоже, является нашей обычной реакцией на все: это же все не по-настоящему, нас опять дурачат, здесь какой-то подвох. Иной раз, бывает, наша (врожденная или привитая) ирония приобретает агрессивные черты: думаю, здесь, в «загранице», которую Остап Бендер справедливо называл «мифом о загробной жизни», мы маскируем иронией свою беспомощность, беззащитность и осознание того, насколько всякие «догоним и перегоним» в современном контексте утратили смысл, реализуемость, возможность.
Нет, вопрос не стоит, где лучше; дома, естественно, лучше, даже теперь, когда Родину терзает хитрый и изворотливый «Аноним». Но если попытаться себе представить, что в моем родном домашнем «лучше» можно устроить все так, как это устроено здесь, - в контексте порядка, бюрократии, инфраструктуры и прочих черт местной цивилизации, - увы, увы и еще тысячу раз увы… Вот и становится ирония агрессивной: смотришь на пышные апельсиновые деревья на улицах, под которыми лежат никому ненужные апельсины, и мечтаешь завезти сюда паутинного клеща, безжалостно скосившего на корню твои мандариновые деревца. Их ты заботливо выращивал, холил и лелеял в горшке на подоконнике – и из косточек съеденных детьми плодов действительно поднялась небольшая колючая рощица. А клещи – крохотные красные точки – пришли и всю твою мандариновую рощу превратили в сухостой, и даже никакая химия их не взяла. Нет, ты не желаешь испанцам зла и даже им не завидуешь; ты вдруг ощущаешь острую любовь и пронзительную жалость к Родине – так, как если бы ты вспомнил о больной, страдающей, оставленной на черствых родственников матери…
Иной раз ирония заполняет вакуум – у меня нет знаний, информации, сведений, но сознание требует как-то отреагировать на внешний раздражитель. Например, в Аликанте был парк имени Каналехаса. Через дорогу на площади Каналехаса стоял памятник этому самому Каналехасу – дюжий такой дядька в шинели в окружении разнообразных животных. В Севилье мы впервые сориентировались в местном пространстве – на углу улицы его же имени. Кто-то из местных на мой вопрос о Каналехасе обронил: «был такой политик». Итак, в честь знаменитого политика Каналехаса названы парк, площадь и улица, также ему установлен памятник. Тем он, собственно, и знаменит… - Конечно, на самом деле Каналехас действительно знаменит не этим; в начале ХХ века он был премьером Испании; это он придумал для Испании всеобщую воинскую повинность. И даже теперь, когда информация есть, ирония не исчезает: уж я-то знаю, что все это – очередной подвох, уловка 22, бутафория; именно тем знаменитый политик и знаменит, что в его честь названы объекты топографии. Ведь это же политик!
Поиски парковки в Испании – дело хлопотное: их много, однако они все заняты; если и посчастливиться отыскать место, то необходимо еще договорится с паркоматом – а его логика иной раз ставит в тупик, даже если он обучен известным тебе языкам. Легче всего оставить машину в подземном паркинге, ведь он дороже, и места есть всегда, но ведь еще нужно отыскать сам подземный паркинг. Мы находим, оставляем машину и идем вперед – на встречу с Севильей. Тут, в Севилье, мы впервые заплутали. Нам некоторое время пришлось бродить по обычным жилым и торговым улицам; их названия ни о чем не говорили нам, на нашей маленькой карте мы их не обнаруживали, нигде нам не попадался щит с картой и жирной красной точкой на ней - «Usted está aquí / You are here».
Кстати, примечательной чертой севильских улиц является способ обозначения их названий: они нанесены на стены первого и последнего дома улицы; на всех прочих стоят только номера. Вышел из проулка – догадывайся, куда вышел: справа 13, слева 15. Адреса написаны не на табличках, как в прочих городах (обычно – весьма затейливых, с изразцами, мозаиками и гербами), а выложены буквами прямо на стенах, иногда – в несколько игривом порядке.
Даже здесь, на этих торговых и жилых улицах, никак не описанных в путеводителе, - самых обычных, без достопримечательностей, с узкими – местами в полноги – тротуарами, мы уже замечаем черты своеобразного облика Севильи. Андалусия – край белых стен; однако в Севилье белые стены чередуются со стенами цвета терракоты и охры. Даже три цвета могут чередоваться в порядке, оживляющем городскую среду. Это первое открытие подбодрило нас и заставило забыть о жаре: кажется, город решил показать нам свое лицо. Однако мы по-прежнему блуждаем без руля и без ветрил: наша карта в путеводителе остается бесполезной, ведь на ней – только то, что must для туриста, а джи-пи-эс девушку мы забыли в машине. Мы, очевидно, все еще не там, где, по утверждению путеводителя, следует материализоваться туристу.
Поэтому мы обратились к полицейскому; он сразу же показал на нашей карте, где мы находимся, и вот мы уже на Сьерпес (Sierpes) – это пешеходная улица, сплошь из магазинов. Но цель наша не шоппинг, мы собираемся увидеть все то, что в Севилье стоит увидеть, тот самый туристический must, ну, и попытаться все-таки рассмотреть Севилью как образ. Однако шагать быстрее по Сьерпес не хочется - над улочкой натянут полотняный тент, в проулках открываются небольшие оазисы, плотно заселенные пенсионерами, торговцы поливают тротуары водой, и после блуждания по залитым зноем тротуарам шаги замедляются сами собой… Однако в конце концов мы попадаем на обширное пространство, над которым возносится она – Хиральда.
Башня (колокольня) очень хороша; квадратное в плане и очень высокое сооружение, бело-серые стены, ажурные стрельчатые окошки, колокола, часы и статуи. Примыкает она к колоссальному кафедральному собору – он третий в Европе после собора Святого Петра в Риме и собора Святого Павла в Лондоне. И пространство вокруг него тоже обширно – это здесь едва ли не первый собор, который стоит на площади, да еще и отгорожен от нее массивными столбами выше человеческого роста, на которых висят черные тяжелые цепи. Идем в собор; первое впечатление – прохлада и мрак. Но глаза привыкают, и вот они уже могут оценить, что третий в Европе собор – это очень, чрезвычайно, неслыханно много пространства во всех направлениях. Потом видишь и подробности; я не специалист в названиях архитектурных деталей и соборного оборудования, но все это – в чистом виде красота. Здесь, как и вообще почти на любой улице Испании, посещает мысль, что ни госплан, ни госснаб, ни единственная руководящая и направляющая, ни единственная исповедуемая ею идеология не были тем, что сформировало облик страны. Нет, чаще думаешь, что здесь жили или даже до сих пор живут люди, одержимые идей создания прекрасного, изысканного, пышного, щедрого, прочного, необычного, вдохновляющего… вечного, наконец! - Пик урбанизации в общем-то сельской Украины прошлого века пришелся на советский период, да еще и прерванный Второй мировой, поэтому архитектурные изыски не состоялись. Множество городов вместо готики, барокко, рококо, ренессанса, мудехара и прочих достижений строительной мысли демонстрируют стиль попроще – архитектурный эквивалент централизованного планирования в условиях дефицита, соцреализма, «догоним и перегоним» и прочих издержек, передержек, перегибов и загибов того периода нашей истории.
Здесь, в соборе, находится саркофаг Христофора Колумба; очевидно, Испания таки оценила его труды, ибо усыпальница покоится на носилках, которые несут короли Арагона, Кастилии, Наварры и Леона – провинций, который создали костяк единой Испании. Ну еще бы, на колониальных богатствах взросло мировое могущество империи; впрочем, испанцы довольно быстро его растранжирили... Великолепный памятник Колумбу стоит и в Барселоне, наверное, и в других городах Испании отыщется. Однако вот тут – его бренные останки. И даже если бы он открыл не только Америку, но и весь мир, и способ межпланетных путешествий, и антибиотики, - все равно бы тут или еще где-то покоилась лишь горсть праха, - не дают, не дают никакие земные достижения бессмертия телу! - Ну, зато он обессмертил свое имя, а это не каждому под силу, да еще и вот так – с благодарной памятью (вот уж не знаю, как теперь к Колумбу относятся американские туземцы).
Хиральда – подъем кажется несложным, ведь наверх ведет не лестница, а пологая дорожка, довольно широкая, чтобы по ней мог подняться, например, человек верхом. В окошках мелькают фрагменты города, собора, королевского дворца, снова города, собора, королевского дворца… С каждым новым уровнем кажется, что сила тяжести растет; да сколько же тут уровней!.. Наконец, все: перед нами – панорама всего города, сила тяжести мгновенно исчезает, словно птица, вспугнутая обилием света, неба и ветра, становится очень легко, возникает даже ощущение полета. Всюду крыши, купола, башни; видна Маэстранца – арена для корриды; прямо под нами – собор, отсюда он кажется приземистым, даже расползшимся по площади; на площади бьет фонтан; в скудной тени – конные экипажи, черные лошади взмахивают хвостами и стучат копытами – видно, им досаждают мухи. В стороне – обширный королевский дворец – в нем открыт музей, но он остается настоящей резиденцией – ведь короли Испании и сегодня останавливаются во дворце, посещая Севилью. Оглядев еще раз панораму – черепичные крыши, сияющие купола, шпили, башенки, опоры моста над рекой – мы спускаемся. Пересекаем площадь, отбиваясь от назойливых возниц – в центре множество конных экипажей, и туристам настойчиво предлагают кататься среди всех must именно на экипаже (а тут или пешком, или верхом – движение автотранспорта в центре ограничено; впрочем, гужевой транспорт катает туристов повсюду).
Королевский дворец Алькасар – да, дворец, настоящий, массивный, внешне – крепость, высокая зубчатая стена, башенки, ворота, все, что полагается иметь в крепости. По сути, 700 лет назад мавры тут и построили крепость; позднее, когда испанцы воцарились в Севилье, они переделали ее во дворец. Дворец обширен; помещения, открытые для туристов, оформлены в традиционном для Андалусии и Севильи стиле: изразцы, резные мраморные орнаменты, множество колон, арок, чрезвычайно изощренные потолки – трудно себе представить, сколько времени пошло на изготовление такого количества деталей. В общем, видно, что здесь вдохновлялись Альгамброй. Но, сказать по правде, этот дворец не так хорош, как тот, к которому мы отправились позже. Он больше, масштабнее, его статус (королевская резиденция) выше, но есть тут другой дворец, который – при том, что все его параметры скромнее – выглядит интереснее.
Дом Пилата (la Casa de Pilatos) – лежит в некотором отдалении от собрания основных достопримечательностей Севильи. Дворец построен в самом начале 16-го века; по разным версиям, его название объясняется либо тем, что дом скопирован с дворца Понтия Пилата в Иерусалиме (строитель дома, первый маркиз де Тарифа, действительно посетил Иерусалим, а по дороге туда - Рим), либо тем, что в доме среди прочих богатств и реликвий хранился столб, у которого в доме Пилата якобы бичевали Иисуса Христа. Как бы там ни было, дворец – изысканный, компактный, прохладный и изобилующий артефактами античности – чрезвычайно рекомендуется посетить. Традиционные изразцовые плитки азулехос здесь образуют огромные, во всю стену орнаменты; они прекрасно сохранились и предлагают пытливому взгляду богатое разнообразие: нет, наверное, ни единого орнамента, который бы повторялся. Резные потолки, пожалуй, не уступают тем, которые можно видеть в королевском дворце, - да здесь трудно найти что-либо, что уступило бы, кроме одного: масштаб, но ведь для прекрасного масштаб не так уж важен. Патио, фонтаны, сад, галереи, колоны, мраморные статуи, бюсты – все это создает особую атмосферу, действительно напоминает провинциальный римский дворец (а ведь дом Пилата в Иерусалиме – то есть резиденция римского наместника в Иудее – и был таким дворцом). Резные мраморные украшения – так же, как и в королевском дворце, - снова напомнят об Альгамбре. Дом Пилата совмещает в себе несколько архитектурных стилей; пока он строился, мода менялась, а испанская аристократия всегда была чувствительна к веяниям моды, даже в таких несиюминутных вопросах как строительство дворцов и крепостей. Аудиогид – входит в цену билета - предлагает подробнейший рассказ о перипетиях строительства дворца и непростых судьбах его владельцев. Но даже без гида дом Пилата представляет собой жемчужину Севильи – это надо увидеть.
Еще одно сооружение, которое стоит увидеть, находится у реки, недалеко от Маэстранцы и Золотой башни (Torre del Oro). В 1929 году Испания принимала Ибероамериканскую выставку. Специально для нее в Севилье был создан архитектурный ансамбль: обширный парк Марии-Луизы, полукруглая площадь Испании, к которой примыкает павильон выставки. Парк – выше всяческих похвал: аллеи, фонтаны, скамьи, буйная ухоженная растительность. Площадь – чудо: водоемы, фонтаны, мостики, дорожки – мудехар, азулехос в изысканном изобилии. Павильон – вот что требует внимания. Мавров уже много веков назад изгнали из Испании; но период их владычества здесь не прошел бесследно и не был забыт строителями площади Испании, которая, в общем-то, посвящена всем провинциям страны. Павильон, полукругом обнимающий площадь и парк, - по виду, еще один дворец – построен в неомавританском стиле; и вот эта приставка «нео», и «мавританский» стиль – все это заметно. Ты понимаешь, что сооружению никак не больше 100 лет; однако то, с каким вкусом, тактом и изяществом стиль, возникший свыше 500 лет назад, воплощен современным архитектором – это само по себе удивительно. И это - вместе с мостиками, фонтанами, парками – превращает постройку нашего беспокойного века в очередное севильское чудо. Это может прозвучать несколько пафосно или слишком восторженно – пусть; тот, кто увидит, наверное, со мной согласится.
Золотая башня на берегу Гвадалквивира – по-своему удивительная штука; она, наверное, все, что сохранилось от мощных фортификационных сооружений города. Сейчас она – совсем небольшая и не очень высокая башня, одиноко торчащая на берегу; раньше к ней примыкали городские стены; из этой башни шла цепь, которой преграждали путь кораблям. Башня построена в начале 13 века; она представляет собой два двенадцатигранника, поставленные один на другой – Википедия утверждает, что такой тип башен был принят в Византии. Башня – не просто памятник; это своего рода свидетельство. Ведь это – военное, прежде всего, сооружения; но в ней столько изящества и красоты, что ничего, кроме «жизнь коротка, искусство вечно» в голову не приходит.
…Вот и закончилась наша прогулка по Севилье. Да и само путешествие по Испании подходит к концу. Завтра – домой. Мы спешим; но бежим мы не от севильского зноя – нет, здесь зной компенсирован культурным контекстом, здесь можно и задержаться, и остаться насовсем здесь тоже можно - когда-то давно я написал о ком-то, теперь понимаю, что о себе:
[i]Город сердцу милый -
Не могу расстаться,
Со столбами улиц
Буду обниматься.
Унесут куда-то
Доля, дело, люди,
Сердце этот город
Вечно помнить будет.
А когда ложиться
Час придет в могилу,
Надо мной пусть встанет
Город сердцу милый.
Пусть по переулкам
Среди башен древних
Носят мое сердце
Юные гетеры.
Пусть звенит гитара
Над холмом могильным,
Я оставил сердце
Навсегда в Севилье...[/i]
Нет, бы бежим от тьмы, ведь впереди у нас – перевал и горная дорога. Не хотелось бы двигаться по ней после наступления темноты. Мы успеваем; как только мы выбрались на приморскую магистраль у Марбейи, свет выключили – в южных широтах темнеет именно так: как будто где-то щелкнули рубильником, и на только что сияющий пейзаж пала тьма.
Вот и утро. Вещи собраны, ключ от дома оставлен портье маленького отеля. Дорога ведет нас в Малагу – наш рейс отправляется оттуда. На прощанье Андалусия делает нам головокружительный подарок. Шоссе медленно спускается в долину; впереди – колоссальных размеров гора, или даже горная система, не знаю, как это назвать точно – много горы, много вершин, покоящихся в полупрозрачной дымке. Эта гора занимает собой полгоризонта. Ее вершины образуют собой кривую, с плавными поворотами, глубокими впадинами и легкими взлетами в небеса. Небеса над этой огромной горой - ровного бледного серо-голубого цвета. Масштабы этого зрелища таковы, что наше движение со скоростью 150 км/ч кажется полным покоем; ощущение покоя усиливает его бесшумность и плавность. Стоит немного поглядеть на гору и небо над ней – и мир опрокидывается; тебе вдруг кажется, будто ты с невероятной высоты смотришь на береговую линию моря: гора – это на самом деле берег, небо – это на самом деле море, а ты – на самом деле где-то очень высоко в небе, возможно, даже в космосе; похоже, ты падаешь оттуда вниз. Через секунду ты уже в это совершенно уверен; еще через какое-то время сознание начинает бороться с этой картиной – ведь ты едешь по шоссе! – и вот тут наступает головокружение: эти две слишком разные реальности не могут существовать одновременно…
Вот и Киев. Тут прохладно, всюду лужи. После испанского зноя такая погода меня вполне устраивает; однако дня через два в Киеве воцаряется испанская погода (зной) с киевским акцентом (дождь). Наконец, похоже, в город прибыло то лето-паровоз, о котором я писал месяца два назад:
[i]...Пітніють гроші у кишені,
Втрачають цінність на очах -
Скажене, дике, навіжене
Гаряче, наче паротяг,
До Києва прямує літо -
Спекотне, стигле, дощове,
Від блискавок несамовите
І пікніково-лісове.
І листя вже сумують зграї,
Їм чахнути від спеки - так! -
Бо вже за ближнім небокраєм
Гуркоче літо-паротяг,
І місто плавиться і марить,
І порожніє, як ковчег,
Кияни смаглі, як татари,
Пірнають в річку-оберег...
Передчуття нас не обмане,
До нас летить на всіх парах -
Виснажливе, проте жадане -
Неспинне літо-паротяг[/i].
Теперь, после описания картинок, я могу сделать некоторые наблюдения и вспомнить кое-что, о чем рассказали жители городов, с которыми мне довелось общаться. Всего несколько штрихов – для большей полноты этого далеко не полного портрета страны.
Мы проехали почти все средиземноморское побережье Испании – от Барселоны до Севильи. За две недели на этом пути я видел одну бездомную собаку.
В Испании – множество детей; семьи тут патриархально многодетны, и многодетность не является признаком бедности и принадлежности к пролетарскому классу. Да, детям до 11 лет – бесплатный вход во все музеи и почти куда угодно; при цене билета в среднем 10 евро – это очень даже неплохо. Тем, кому от 11 до 30, - скидки на посещение всего на свете.
В Испании много стариков; пенсионеры ведут довольно активную жизнь – они повсюду гуляют, сидят в кафе, обсуждают новости, самых немощных сопровождают – не знаю, кто, но заботятся эти люди о стариках самым трогательным образом. Особенно впечатляют старушки – здесь, как и во многих других европейских странах, часто можно встретить по-настоящему глубокую женскую старость, которая вызывает очень добрые чувства. Отличная укладка, тщательный макияж, стильная одежда – вот это достойная старость! Старикам старше 65 – бесплатный вход во все музеи и, наверное, прочие такие льготы.
Я не знаю, как назвать эту черту, но это – нечто по-настоящему испанское и даже – по-настоящему европейское, ведь я был этому свидетелем и в других странах. Наши местные визави, сопровождая нас по большим и небольшим городкам, здоровались чуть ли не со всеми встречными - с официантами, барменами, продавцами лотерей и газет, полицейскими, проститутками, торговцами, а те тоже отвечали им приветствием, кратко обменивались вопросами и новостями о семье и делах. О каждом таком встречном наши визави что-то сообщали нам: он работает на этом углу уже 80 лет; у нее недавно вышла замуж дочь; она русская; с ним мы давно не виделись, это очень хороший человек и так далее. Если уж ты завсегдатай какого-нибудь кафе – то хозяин обязательно с тобой знаком, а ты с ним, вы взаимно в курсе ваших жизней – в каких-то, разумеется, пределах, - и, похоже, вы взаимно друг другом интересуетесь, даже симпатизируете. – Они, испанцы, не просто живут в одном месте – они живут вместе, они знакомы, общаются, они образуют вот ту самую общину, которая у нас пока что прорастает с трудом. Это меняет жизнь; и эта перемена – достаточно для нас необычная, ведь она - в лучшую сторону.
Школы в Испании бесплатны – муниципальные. Есть еще так называемые «европейские колледжи» - обучение там очень интенсивное и платное, около 1000 евро в месяц (при средней зарплате в 1200-1400 евро). Никакие связи и прочая гламурная чепуха не помогут; кроме оплаты, в таком колледже необходимо успешно учиться. Если дитя не справляется – дадут второй шанс; нет – так нет, переведут в муниципальную школу. После нее знаний несколько меньше, и в престижные университеты попасть намного сложнее. Там тоже – надо учиться, а «выделываться» не надо; дурным тоном считаются и категорически неприемлемы дорогие аксессуары типа часов, машин и прочей атрибутики студентов отечественных «котируемых» вузов, которые не входят в топ-500 планеты... Мда, показать бы им «хатынки» некоторых наших любителей гламура за государственный счет.
У соотечественников, которые уже давно и прочно обосновались в Испании, имеют свое жилье и свой бизнес, я интересовался всегда одним и тем же: что здесь для пришельца самое тяжелое? – Этот вопрос ставил моих собеседников в тупик. Помолчав некоторое время, они, как правило, говорили: - Пожалуй, только одно - необходимость отказаться от некоторых своих привычек. – А именно? – настаивал я. – Ну, - снова помолчав, продолжали они, - тут проще передвигаться общественным транспортом, а то пока припаркуешь, места нет, а припаркуешь, еще и машину тебе со всех сторон поцокают. – А общественный транспорт – что, хорош? – Да, все работает как часы, маршруты и графики очень удобные, все в системе, увязано, можно брать такие билеты, чтобы на все виды транспорта и надолго, это дешевле, чем на машине, и хлопот никаких. - Понятно. А еще что из трудностей? – Это, пожалуй, и все, - разводили руками собеседники…
[b]КОНЕЦ[/b]
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=512447
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 20.07.2014
[b]Марбейя, 06-07 июля 2014[/b]
...Я уже говорил, что окрестности Аликанте – место засушливое. Но сегодня мы двигаемся дальше на Запад, в Андалусию, и путь наш пролегает через места совершенно безводные. К привычному уже набору засушенных растений, красных и коричневых каменистых грунтов добавились новые оттенки: золы, пепла, углей, праха – в общем, вся богатая палитра пепелища.
Где-то здесь есть местность, которая именуется Сьерра-Невада, - именно испанская Сьерра-Невада дала имя пустыне в Америке. Копирование имени было связано, полагаю, не с ностальгией, внезапно одолевшей испанских авантюристов в каком-нибудь цветущем краю за океаном; напротив, проклиная тяготы свершения великих географических открытий в пустыне американской, они вспомнили, что точно так же проклинали нечто похожее дома, на родине – на Патрия Мадре. Возможно, их даже посетила мысль, что мир этот безумно тесен и бежать некуда и даже не стоит пытаться бежать – Новый Свет, обнаруженный за океаном, оказался до обидного похож на Старый своими тяготами. А, может, они просто сплюнули - песком в песок, назвали местность Сьерра-Невадой, отметили ее на замызганной самодельной карте, стиснули зубы и продолжили свой поход, пока благодатный климат и гостеприимные туземцы не истребили их всех до последнего… Впрочем, я отвлекаюсь.
Итак, местность вокруг невеселая – вдоль дороги тянутся пустоши, которые кажутся утрамбованными – иначе бы там какое-нибудь растение да пробилось бы к солнцу. Но нет – зеленеют только плантации оливок и апельсинов, все прочее – сушь, сушь и сушь, по которой бродят маленькие пыльные торнадо – другого движения не наблюдается. Никакого [i]кванто коста[/i] тут нет и быть не может: уже к полудню легкомысленная жрица платных увеселений превратиться в мумию. Или в мумие… Короче, карьера такого рода в такой местности будет недолгой и неуспешной. Вероятно, этот «аттракцион» расположен ближе к морю и на тех дорогах, который петляют по деревушкам и тем самым рощам, в которых было бы хорошо уединиться с милой нимфой – но по любви, разумеется, только по любви.
Мы уже проехали по дорогам Испании больше тысячи километров, и я уже могу сделать кое-какие наблюдения. Немного странно выглядит вся местная околодорожная инфраструктура: сама дорога, заправки, места отдыха, ограждения, линии электропередач, мосты, туннели, водоводы, переброшенные через горы из долин севера, – все это уже есть, это существует – основательно и несомненно. Нигде не видно никакого нового строительства или ремонта, как, например, в Германии и Бельгии (эти страны местами напоминают стройплощадки, правда, аккуратные такие площадки, европейские). И даже не это главное. Такое впечатление, что некоторое время назад всю эту дорогу и прочие достижения цивилизации где-то собрали, как конструктор ЛЕГО, сразу все, что было нужно, принесли сюда, РРРРРАЗ! – и приложили к местности. И теперь все это есть, функционирует, но от однажды наложенного на местность плана не отступает. Может быть, это впечатление связано с тем, что дорога как символ преодоления природы и стихий лежит в местах довольно диких, резко контрастируя с ними, даже вступая в противоречие и успешное единоборство. Если бы двигались по дороге разбитой, опасной, лишенной каких бы то ни было удобств, думаю, такого бы эффекта не возникло. Возможно, искусственность и чужеродность местной автомагистрали – просто следствие того, что обочины ее не завалены мусором, как например, можно видеть в совершенно бесподобных местах Буковины или любого другого региона Украины: можно подумать, что тут никто не живет!
Чем ближе Андалусия, тем зеленее. Дорога, извиваясь, взбирается в горы. В горы же карабкается растительность – и сиреневые, серые, желтые и красные склоны становятся сначала пятнистыми, как шкура леопарда, а потом пятна сливаются в сплошной темно-зеленый ковер. Справа и слева – небольшие городки, все те же домики традиционных цветов, все те же колокольни и синие купола. Горы становятся все масштабнее, и путешественнику совершенно ясно, что попасть в Андалусию можно, только преодолев эти горы и перевалив через какой-нибудь перевал. И действительно: путь в какой-то момент достигает высшей отметки, ты вдруг видишь перед собой колоссальную гору, на которой блестят извилистые полосы снега и льда; склоны гор обрываются в зеленые, как будто бурлящие зеленью долины. Тут даже небо другое: вместо бесконечной нетронутой голубизны – облака всех видов и форм.
Отсюда дорога начинает круто спускаться вниз. Поначалу не по себе: такой уклон наводит на мысль, что дальше – пропасть. Но дорога хороша, и даже ограничение скорости в 100 км/ч кажется напрасным, можно смело ехать быстрее, повороты плавно закруглены,, экстрима – в плане вождения – совсем чуть-чуть. Но в плане красот экстрим превосходит ожидания. Да и не было никаких ожиданий: думал я, что и дальше лежит пустыня, но дальше – оазис, мешанина пиков, холмов и долин, сады, рощи и леса, развалины замков, крепостей и фортов, изредка - фермы… Андалусия вдохновляет.
Позади Гранада и Малага, вот-вот должна появится Марбейя. На подъезде к городу наша джи-пи-эс девушка начинает капризничать и в городе окончательно выходит из строя; мы движемся сначала по знакам, потом – по наитию, ведь никакого представления о местной топографии у нас нет. Где здесь искать переулок Монтенеброс, в котором всего-ничего – шесть номеров? Город туристический, поэтому все местные – не местные, кого ни спроси – ничего, кроме своего отеля и пляжа, показать не могут. Наконец, в каком-то кафе соотечественница-официантка с помощью хозяина помогает нам сориентироваться на небольшом плане города, который мы распечатали еще в Киеве. Мы петляем по узеньким переулкам, то и дело возвращаемся назад – улицы узкие, и если кто-то вопреки правилам припарковал авто частично на тротуаре – все, тупик. Но цель, в конце концов, достигнута: старый андалусийский дом, как наше жилье было заявлено на сайте, через который мы его сняли, может находиться только здесь. «Здесь» таково, что усталость пути и некоторую нервозность дезориентации мгновенно излечивает. Мы жадно озираемся.
До 50-х годов прошлого века Марбейя была ничем – крохотная деревушка у моря. Потом по соседству возник аристократический курорт, поездки в Марбейю стали трендом среди самой избранной публики. Испанский туристический бум 70-х привел к масштабному росту прибрежных поселков, которые стремительно мутировали в курорты. Но Марбейя сохранила свою андалусийскую идентичность – по крайней мере, архитектурную, правда, на довольно узкой полосе, которая взбирается от набережной вверх и, похоже, заканчивается у автовокзала (железная дорога сюда не ведет). Вот на этой полосе мы и живем. Здесь - только белые двух-трехэтажные домики, украшенные затейливыми изразцами, узкие улицы и переулки, балкончики с коваными ограждениями – и все это обжито вьющимися и щедро цветущими растениями в кадках, ящиках и горшках, а кое-где – и в местной почве, которой тут оставлены крохотные участочки, так, лючки в тротуарах. По соседству с нами – маленькая – тоже белая – церквушка; пирамидальный купол ее колокольни выложен синей и белой плиткой, в шахматном порядке, так, как у нас бы выложили пол. Колоритно, очень колоритно: белые стены, изразцы, цветы (очень много цветов, тут даже каменные заборы и подпорные стены увешаны горшками со всякой геранью), ставни, жалюзи, плотно сбитые кварталы, возможно, маленькие патио внутри кварталов, – одно слово, Андалусия!
Домики в этих старинных кварталах стоят монолитом: нет между ними разрывов, вплоть до следующего переулка. Поэтому картинка своеобразная: планировка городская, а домики – сельские. Очевидно, что местные жители занимались делами, не связанными с огородничеством; трудно себе представить наше село, дома в котором стоят впритык и не окружены садом и обширными грядками. Плантации здесь, очевидно, если и были, то находились на участках вне самого поселения, на окрестных холмах и в прилежащих долинах. Они там и обнаруживаются: по пути в Гранаду можно наблюдать редкие фермы и бесконечные оливковые рощи – ровными серебряными рядами они маршируют по всякому холму. Долины кипят и бурлят зеленью. Некоторые фермы яркие, как палитра: серебряные оливы, желтые и фиолетовые поля, зеленые виноградники, белый домик на взгорке – и все это на местности, своими плавными очертаниями напоминающей волнующие линии женского тела. В общем, местность плодородная и вдохновляющая.
В таких туристических местах поневоле опять и опять возвращаешься к теме культурного контекста. Туристическая инфраструктура представлена и в Барселоне, и в Валенсии, но там она прикрепилась к собственно городу, не подавив его дух и атмосферу. В таких местах, как Аликанте, Алтея, Бенидорм или Марбейя, все случилось наоборот: города кажутся прилепленными, прикрепившимися к инфраструктуре и подавленными ею, и потому они приобретают вид декораций, какого-то побочного эффекта туризма, его непризнанного бастарда; трудно поверить, что это – действительно места обитания людей. Нет, это – туристические колонии, куда разноплеменный народ съезжается со всего света, проводит время, отдыхает, развлекается, может быть, даже управляет этими местами, но не живет, не создает местной общины, не несет местное наречие, не связывается с местом, не пускает корни, не создает… опять же, опять! – местный культурный контекст. Ну, кроме вот таких путевых заметок, разумеется, и фотографий.
Несомненное достижение Марбейи – вот эта самая полоса Андалусии, в которой мы остановились. Тут даже имеется арабская крепость, маленькая, частично уцелевшая, плотно, впритык заселенная – внутри и снаружи - типичными белыми домиками с изразцовыми украшениями и адресными табличками. Вид у нее вполне древний – очевидно, что ее соорудили в те далекие времена, когда утюги приводились в движение лошадиной тягой, а поезда ходили под парусами. Справа и слева – бесконечные однообразные отели и жилье в наем, банки, агентства недвижимости, адвокатские конторы, огромное количество бутиков, которым было бы нечего делать в рыбацкой деревушке, и прочая современная безликая архитектура. Вот, именно! – безликость! – вот что характеризует современную архитектуру Аликанте и Марбейи, как и других курортов побережья. Если бы не эти андалусийские кварталы – весьма колоритные и живописные – тут можно было бы взыскательному посетителю и загрустить, и даже взвыть от тоски по чему-то изысканному, интересному, разнообразному, вдохновляющему… по прекрасному, наконец!
Еще одна важная черта местной жизни – безопасность. Туристов предупреждают, что за сумками и карманами необходимо пристально и неусыпно следить – особенно здесь… и здесь… и здесь… - в общем, везде, где бы ты не находился. Но в целом, добавляют они, место это совершенно безопасное, это ведь не там… и не там… и не там, - в общем, именно там, где ты был вчера и позавчера и слышал те же самые уверения. И действительно: в Испании безопасно. Всюду можно видеть полицию, однако она и есть – один из факторов безопасности, а не причина нервозности и дестабилизации. Двери и окна домов и магазинов защищены массивными решетками, но местные уверяют, что это все – на всякий случай и чтобы не соблазнять никого. Мы рискнули и несколько раз оставили окна в нашем доме в Аликанте открытыми – те, что выходят во внутренний дворик и по этой причине не защищены решетками. Все обошлось. Оставленные без присмотра на пляже вещи – телефоны, кошельки, камеры, компьютер – тоже никто не тронул. А это, согласитесь, неплохо.
Неоднозначная удача местной географии – близость Африки. Практик сразу сообразит, что с берега такого сложного континента сюда можно добраться на лодке; так же легко сюда доставить и такие сомнительные товары африканского экспорта как наркотики. Таким образом, испанцам необходимо придумать, что делать с мигрантами и наркотрафиком. Судя по тому, что говорят в Барселоне, марихуана – такая же часть местной культуры, какой она является в Голландии, если не большая. Правовой режим несколько отличается, кофе-шопов нет, но «траву» в такой близости от Африки раздобыть совсем несложно, она давно стала предметом массового потребления и своеобразным аттракционом для туристов. Торговать ею нелегально, но потреблять и владеть в любом количестве – не запрещено. Вот и открываются здесь так называемые «клубы»: за пожертвование в 20 евро можно приобрести членство – хоть на один день, а членам клуба за это полагается известное количество расширяющего сознание "гербария". Знакомый юрист сообщает, что политики никакой в отношении легких наркотиков нет: правительство попросту закрывает глаза на эту тему, и тема полулегально существует. Настрой общества, похоже, в этом отношении довольно либеральный.
Но близость Африки глазами человека, настроенного на романтический лад, выглядит несколько иначе. С местных возвышенностей и даже с пляжа видны призрачные вершины на горизонте – они словно висят в белесом небе, а их подножия отделены от моря вуалями дымки. Африка! – вот что рвется с губ, когда впервые замечаешь эти как бы не вполне реальные объекты. Чуть позже, поразмыслив и поглядев на карту, понимаешь, что это, пожалуй, не Африка, это, пожалуй, скалы Гибралтара. Но ведь сразу за ними она – Африка. И так этот массивный континент проникает в твое сознание как несомненный, присутствующий, осязаемый и ощущаемый объект местного пейзажа. И все, дело сделано: Африка волнует, и она привносит себя в твои впечатления как фактор, изменяющий местную действительность. Теперь даже посещение пляжа – казалось бы, чего особенного? – дело совсем иное. Лежишь на темном горячем песке; на горизонте – те самые очертания африканских или очень близких к африканским вершин. Тут рядом обнаруживается другой горизонт: смуглое бедро незнакомки повторяет своими линиями очертания вершин, и горизонт внезапно оказывается прямо перед тобой. Воображение начинает свою подрывную деятельность: ты уже в других временах и мирах, ты уже, наверное, там, в тех легендарных местах, которые не больше, чем возможность, вероятность, шанс, но тебе они даются во всей полноте ощущений и чувствований… Но солнце так жжет, что все богатство только что пережитого выливается в довольно незатейливые строки:
[i]Берег Африки тут близок, берег рядом,
Виден в дымке полуостров и мысок,
Прилегла усталая наяда
На горячий медно-бронзовый песок,
Горизонт ее бедром задвинут
В долгий ящик суетливых дел,
Мира неприкаянному сыну
Здесь назначен праздничный удел,
Но наяде все равно, ей вечно
Быть для смертных близким горизонтом,
И она идет в волну беспечно,
Именуя это море понтом…[/i]
Но вот наяда возвращается из моря, и обнаруживается в ее облике вполне земная деталь: сережка в пупке. Воображение уходит в крутой вираж и так интерпретирует подретушированную реальность (придерживаясь, впрочем, все той же незатейливости слога):
[i]Солнце в темя лупит медной ложкой,
И судьба моя идет на разворот:
Твой пупок со стразами в сережке
Расцарапал мой безрадостный живот,
И еще разнообразные детали
След кровавый свой оставили на мне…
Не встречаясь, мы с тобой расстались,
Не пытаясь, были счастливы вполне.[/i]
…Завтра мы отправимся в Гранаду. Альгамбра в моем сознании занимает такое же место и играет такую же роль, как и Тадж-Махал. Последний, кстати, превзошел все мои ожидания и представления. Надеюсь, Альгамбра не подведет. Но это завтра, завтра, а сегодня я еще немного погляжу на горизонт, который снова и снова играет со мной в свою игру: он то удаляется и становится висящей в небе скалой Гибралтара, то приближается и смугло круглится на песке рядом, поблескивая той самой сережкой со стразами…
[b]Гранада, 8 июля 2014 года[/b]
Примечательная деталь испанской местности – урбанизации. По сути, коттеджные поселки, расположенные за пределами поселений. Внешне урбанизации напоминают обыкновенную деревушку, с одним лишь отличием: в деревушке всегда есть церковь. Дорога на Гранаду ведет мимо бесконечного числа урбанизаций; проживать там могут и местные, и иностранцы, ведь в Испании нет ограничений на покупку недвижимости и земли иностранцами, а климат, кухня, география, безопасность и прочие местные аттракционы привлекают их со всей Европы. Похоже, что чем ближе к морю, тем плотнее обжиты и заселены любые пригодные для строительства участки: виллы, шпалеры таунхаусов, отели – на любой вкус.
Гранада оставляет довольно странное впечатление. Поначалу я даже подумал, что это моя способность воспринимать и впечатляться была слишком изношена за последние недели, и смогла отразить этот город, словно мутное зеркало: нечетко, неявно, смазанно, так, что составить представление о городе, его характере, стиле, атмосфере оказалось затруднительно. Однако через два дня – уже после Гранады и Альгамбры – была Севилья, и там моя зеркало моего восприятия оказалось столь же восприимчивым, как и в Барселоне, где… Ах, стоит вспомнить, и снова в груди поднимается: БААРСЕЕЕЛОООООНААА! - Барселона звучит, определенно звучит.
Итак, Гранада. Я бы затруднился определить, что в городе кажется более значимым: Альгамбра или кафедральный собор. Пожалуй, и первая, и второй, как и кафедральный собор Севильи, замечательны по-своему и безотносительно друг к другу. Кроме того, эти сооружения наводят на мысли о природе человеческой креативности. Вот, к примеру, пространство: чем оно обширнее, тем дольше ты замираешь в созерцательном экстазе, например, оглядывая ширь-высь-даль с вершины горы, со смотровой площадки (mirador по-испански) или со сторожевой башни крепости. Или звездное небо – это же бесконечно можно в него вглядываться... Однако впечатлительность человека дополняется его креативностью и даже, возможно, гордыней и склонностью к сооружению Вавилонских башен. Человек, наглядевшись на пространство, принимается за работу, и вот – готов результат: постройка отделила и замкнула в своих стенах такую долю пространства, что эта доля, да еще и с учетом красоты замкнувших ее стен, может претендовать и очевидно претендует на то, чтобы считаться самостоятельным, отдельным и даже особым пространством. Да и сам человек – строитель, обитатель или посетитель – также склонен видеть во вновь созданном пространстве нечто особенное; как минимум, врата в [i]не-здесь и не-сейчас[/i], как максимум – собственно [i]не-здесь и не-сейчас[/i]. Впрочем, вариантов может быть сколько угодно, но вот когда оказываешься под сводами кафедрального собора Гранады или Севильи – об этом задумываешься.
Однако в Альгамбре в таких вот выводах можно и усомниться. Огромное сооружение занимает целую гору над городом: крепостные стены и башни, сады, церковь, разнообразные развалины и руины – но нет ни одного помещения, подобного соборам, ни одно сооружение не захватило часть натурального пространства и не обратило его в новое, обособленное пространство со своим смыслом и предназначением. Напротив, здесь комплекс построек ассоциируется с дланью (ну, или с лапой), которая попирает местность: вот, я – утвердился здесь! Единственное здание, которое не производит такого эффекта – дворец Карла V: он и внешним своим видом выбивается из ансамбля Альгамбры. Здание дворца, кстати сказать, примечательное: квадратное в плане, а внутри – круглое обширное патио, окруженное галерей.
Вообще Альгамбра – вероятно, в силу моей неосведомленности – оказывается вовсе не тем, что я ожидал увидеть. Вероятно, Вашингтон Ирвинг и прочие романтики заронили в мою голову нечто слишком воздушное, эфемерное, едва ли земное в качестве представлений об Альгамбре; да и альбом «Гранада» местного издания – судя по корявому русскому языку – называет Альгамбру «самым сладострастным памятником Европы». Мы обошли крепость (Алькасар), сады, Хенералифе – нет, сладострастия как-то не замечаешь. В Хенералифе впервые появляется то, чего я ожидал: множество фонтанов, павильоны с арками, колонами, тонкой узорчатой резьбой и изразцами (то самое – сладострастие). Похоже, испанцы, вытеснившие отсюда мавров, несколько поободрали Альгамбру. Крепость внешним видом напоминает римский Колизей, хотя между формами и функциями зданий нет ничего общего; роднит их только одно – симметрично расположенные на внешних поверхностях отверстия. О Колизее известно, что эти отверстия – места креплений мраморных плит, которые распродавали в свое время владельцы этого удивительного сооружения. Можно предположить, что стены Алькасара также были облицованы чем-то, но впоследствии облицовка была так или иначе утрачена. Всюду в крепости и в обширном парке, расположенном между внешней и внутренней стеной Альгамбры, проложены пути для воды; куда бы ты не пошел, тебя сопровождает ее журчание.
С башен Альгамбры открывается великолепная панорама: к Юго-Востоку лежит горный массив Сьерра-Невада – и жаркий день становится еще жарче, когда смотришь на его ледники. Подножие Альгамбры опоясано речкой Дарро, за которой и лежит город: когда-то мавританские кварталы холма Альбайсин, цыганское гетто Сакрамонте, Старый город, новые районы, а далее – до самого холмисто-гористого горизонта – обширная равнина. Отсюда также заметно некоторое прискорбное несоответствие: огромный кафедральный собор так плотно окружен жилой застройкой, что увидеть целиком его можно только отсюда – сверху.
Собор в Гранаде, безусловно, очень хорош. Его внутреннее великолепие ощущаешь особенно сильно, потому что попадаешь в его огромное пространство сразу из тесных улочек – перед собором нет обширной площади. И вот это впечатление, о котором я писал несколько выше, здесь усиливается: стены, купола, своды и колонны обособили такой объем пространства, что получилось некое новое пространство, уже не связанное с тем целым, которого оно часть. Внутри собор – стены, массивные колоны, пол – белый, все, похоже, изготовлено из мрамора. Мрамор – любопытный материал; это камень, однако молочная прозрачность его поверхности размывает границы. Поэтому колонны собора воспринимаются скорее как свисающие со сводов украшения, чем опоры.
От собора вверх на холм карабкаются кварталы района Альбайсин – здесь уже после Реконкисты жили покоренные мавры. Хотя домики белизной стен, изразцами на порожках, дверных проемах и оконных проемах, узкими балкончиками с коваными решетками и цветочными горшками напоминают прочие андалусийские домики, планировка здешних кварталов отличается. Улочки, извиваясь и изгибаясь, карабкаются на холм; они то и дело ответвляются в стороны, но уже как лестницы: вниз или вверх. Чем выше взбираешься, тем жарче, тем меньше в домиках окон, тем меньше цветов на подоконниках и на балконах. А в самой нижней части этих улиц, которые соединяют Альбайсин со Старым городом, все было иначе: оживленная уличная торговля, первые этажи – либо кафе либо магазины, щедро украшенные внутри изразцами и опирающимися на резные колоны арочками. Всюду сидят каллиграфы, предлагающие за 1 евро написать арабской вязью имя заказчика на папирусе. Но наверху этого уже ничего нет; очевидно, здесь селилась публика поскромнее. Но вот вершина холма достигнута; со смотровой площадки Святого Николая можно оглядеться вокруг. Но город отсюда виден плохо, крыши Альбайсина мешают; лучше всего видна Альгамбра, которая лежит за рекой на холме и существенно выше смотровой площадки. Да, похоже, эта смотровая площадка лучше всего подходит для смотрения на то, что над ней, а не под ней или вокруг. Альгамбра отсюда видна прекрасно: на зеленом холме вздымаются ее массивные бастионы. Надо полагать, местному населению трудно было усомниться в могуществе властей, ежедневно созерцая эти квадратные башни… Но надолго об этом тут не задумаешься: на смотровой площадки нет тени, а солнце не знает жалости. Идем дальше.
С холма Альбайсин спускаешься по крутым и местами ступенчатым переулкам к речке Дарро. Не знаю, улавливают ли местные жители какую-либо иронию в том, что в одном из таких вот – крутых и ступенчатых переулков – расположен кабинет остеопата. Впрочем, какая ирония: бизнес есть бизнес, и местный пешеходный рельеф – всего лишь конкурентное преимущество над остеопатами равнин… Речка маленькая, скорее, ручей; возможно, раньше она была полноводнее или ее русло попросту превратили в передовой оборонительный рубеж крепости – течет этот ручей в глубоком ложе, по оба берега – высокая каменная стена. Отсюда, с набережной, также прекрасно видны башни и крыши Альгамбры – они прямо над наблюдателем. Через Дарро перекинуты мосты – они ведут от подножия холма Альбайсин к подножию Альгамбры. Форсировав реку через один из таких мостов, поднимаешься к воротам крепости. Здесь, между Дарро и Альгамброй, появляется уже черта колорита Андалусии – фламенко. Там и сям школы фламенко, магазины принадлежностей для фламенко, мастерские гитар для фламенко, по улицам бродят девочки и мальчики и приглашают на фламенко шоу. Да и в саму Альгамбру проникло фламенко: на сцене в Хенералифе бодро стучали каблуками смуглые танцоры и танцовщицы. Однако в Севилье всего, что связано с фламенко, окажется много больше. Впрочем, Севилью мне еще предстоит увидеть, пока – Гранада.
Сразу же за воротами Альгамбры дорога круто забирает вверх; однако подъем облегчает то, что путешественник оказывается в тенистом парке, прохладном, наполненным звоном и пением воды – всюду текут маленькие потоки, они так и будут сопровождать посетителя повсюду, в каменистых, грунтовых, мраморных и известняковых канальцах. Посетители то и дело опускают руки в эти потоки, зачерпывают воду, смачивают плечи, головы и шеи – на открытых участках солнце палит немилосердно. Некоторые туристы окончательно подавлены зноем; разувшись, они ступают в какой-нибудь ручей – и постепенно на измученных испанским климатом и мавританским прошлым лицах появляются некоторые признаки жизни.
И вот – вершина холма. Здесь можно провести целый день. Цитадель Алькасаба и все прочее заслуживают внимания и времени. Смотреть можно в любую сторону: вот тебе Альгамбра, а вот – гранадские дали и пейзажи. Отличное место. Приходит мысль, что мавры, захватившие Пиренеи и понастроившие здесь крепостей и дворцов, должны были увериться в незыблемости установленного ими порядка, восседая вот так вот высоко и поглядывая на поданных внизу. И ощущения наблюдателя, и исторические факты (при всех оговорках об их достоверности) свидетельствуют: мусульманский мир, больше тысячи лет назад в каком-то ошеломительном порыве расплескавшийся во все стороны света, в какой-то момент остановился в развитии. Он исчерпал все ресурсы и возможности свойственного ему аристократического строя и способа производства и не пошел дальше, замер, как вот эта крепость на вершине. А европейцы пошли и выбили мусульманский мир из Испании обратно – в Африку, а потом сами двинулись в Африку – уже как завоеватели, колонизаторы, работорговцы, плантаторы, авантюристы, первооткрыватели и проповедники.
Спустившись с Альгамбры, мы немного бродим по улицам Гранады. Местная особенность – не только над пешеходными улицами, но даже над теми, по которым движется транспорт, натянуты полотняные тенты; это достаточно защищает от солнца. Улицы, переулки, площади, фонтаны – нечто подобное мы уже наблюдали в других городах Испании, но здесь со всем этим как будто что-то не так. Но пока еще впечатление от Альгамбры слишком сильно, чтобы распознать и определить, что же «не так» с Гранадой.
Позднее понимаешь, что собственный стиль, дух и образ Гранады страдает слабовыраженностью; идентичность не прочитывается. То, что когда-то давно, вероятно, создавало отчетливую мавританскую идентичность, все еще существует, однако самих носителей той идентичности, кроме каллиграфов, здесь уже, очевидно, нет; местный колорит эпохи мавров разбавлен веками испанского владычества, которые Гранаде принесли только одно: постепенную потерю былой славы и величия. Некогда столица королевства, Гранада стала обычным провинциальным городом. А расцвет Испании имперского периода не принес городу особых дивидендов: слишком отсюда далеко до моря, и богатства, награбленные в американских колониях, текли мимо Гранады.
Пожалуй, Гранада пока что первый испанский город, части которого – Альбайсин, Альгамбра, Старый Город – пока что не складываются в моей голове в гармоничную мозаику. Взятые по отдельности, они интересны, примечательны, однако в целое они не сливаются. Тем не менее, посетить Гранаду стоило, определенно стоило, даже если бы тут в голом поле стояла одна только Альгамбра или сам по себе - кафедральный собор. Что же, посмотрим завтра… нет, послезавтра, что предложит Севилья.
([i]далі буде[/i])
*Фото: кафедральний собор в Гранаді, вид з Алькасаби (Альгамбра)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=512264
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 19.07.2014
[i](чи не перша спроба українською)[/i]
У маленькій кухоньці зібралася родина. Вже вечір, за вікнами, вкритими морозними візерунками, темно, а від того у кухоньці бути надзвичайно приємно. На низенькому ослінчику сидить бабуся; вона маленька, сива, її обличчя зморшкувате, та старенька постійно посміхається, і тому здається, ніби зморшки ті від посмішки, а не від віку. Бабуся щось розповідає, її слова ллються, наче струмок або пісня, і слухаєш їх, наче струмок або пісню, не має значення, про що йдеться-ллється, тобі аби бринів у повітрі цей співучий голос.
Інші – бабусині діти, онуки і праонуки – слухають стареньку, а усі разом вони щось готують на вечерю, та всі чомусь відчувають таке піднесення і радість, наче попереду не звичайна вечеря, а велике свято. На кухоньці панує особливий, ледь не казковий затишок, вже здається, ніби все якось так саме собою готується, ніби ніхто й рук не докладає до страв, що каструлі і пательні самі дають собі ради, вони тихенько булькочуть, випускають запашні хмарки пари, задоволено дзенькають кришками, щось наказують слухняним овочам та соромлять пустотливі виделки, аби ті своїм дзенькотом не заважали слухати бабусю.
Найменший в родині – півторарічний праонук – сидить під столом, слухає разом з усіма бабусю та возить між ніжками столу маленький дерев’яний паротяг. Бабуся дивиться на малого, потім поглядає на свого онука, зовсім дорослого, ба навіть вже із сивими скронями чоловіка, який слухає бабусину безкінечну розповідь та одночасно лагодить якусь іграшку. Старенька каже:
- А я ось добре пам’ятаю, як ти вперше заговорив. Ти ж мовчав рочків до двох, слова жодного нам не казав, батьки твої вже хвилювалися, чого це ти мовчиш. І ось ти був у мене, літо тоді випало дощове, щойно сонечко – ось вже й дощик знов пішов, тільки до хати, а вже й на двір знову можна йти. Ну, та то нічого, зате городина того року була така вже рясна, така багата! Та клопіт був мені із тим дощем, бо прання чимало, а сушити – біда, аж ніяк. – Бабуся сплескує долонями і сміється. - Ось, дивлюся, наче починає розвиднятися за вікном, вже й дощик не стукає, я хутчіш усе те прання на двір, а мале ж отут стоїть у ліжечку, дивиться, як я пораюся. Та ось скоро вже знов дощ зайшов, і така хмара насунула, ніби ніч настала. Я на двір, все швиденько зняла і в хату тягну, а воно мене побачило, ручкою у віконечко, на двір показує та каже: «Баба, дощ іде». Я ж зраділа, те прання кинула мало не у дворі, до нього, обіймаю, цілую, моє ж ти золото, бач, як, одразу заговорило, як людина!
Онук незворушно, без усмішки, вимовляє, не відводячи погляду від іграшки у свої руках:
- А воно злякалося, посиніло і здохло.
Бабуся починає сміятися, за нею починають сміятися усі, сміються дорослі, сміються діти, наче і посуд вже сміється, каструлі з пательнями нишком хихочуть, підштовхуючи один одного у боки, брязкотять у шафці пустотливі виделки, підстрибують на стіні ополоники і тарілки на полиці, а з-під столу зацікавлено визирає малий.
Старша праонука – їй вже сім – дочекавшись тиші, каже:
- Ой, тату, яка ж в нас мова чудова! От порівняй, –
і вона з іншим виразом обличчя, старанно вимовляючи усі «О», повільно продекламувала:
- А о-н-о і-с-п-у-г-а-л-о-сь, п-о-с-і-н-є-л-о і і-з-д-о-х-л-о!
Тут вже усі зареготали разом, навіть незворушний онук, кинувши іграшку, плескаючи долонею по коліну та повторюючи крізь сльози: «Іспугалось... Посінєло... Іздохло...»
2013 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=512066
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 18.07.2014
[i]Путевые заметки путешествия в Испанию по делам и не только в июне-июле 2014 года[/i]
[b]Цюрих, 27 июня 2014 года[/b]
Жизнь – это путешествие, иногда – довольно причудливое. Так, например, путь из Киева в Барселону пролегает – для экономного человека – через Швейцарию (прямой рейс, как и прямой путь, часто обходится дороже). Итак, поехали!
В Цюрихе между самолетом из Киева и самолетом в Барселону - пять часов ожидания. Аэропорт – сооружение интересное, но с ним, как со многими другими подобными сооружениями: видел один – видел все (особенно, если ты не инженер). Бывалые сообщают, что до Цюриха недалеко; отчего бы не посмотреть – все-таки Швейцария!
И вот поезд везет всех желающих в Цюрих. Добираться быстро – минут десять – но довольно дорого (хотя все еще дешевле, чем лететь прямо из Киева на Барселону). Поезд плавно скользит по рельсам, едва заметно раскачиваясь. Возникает ощущение нереальности: за окнами все стремительно движется, мелькает, а в вагоне – тишина и неподвижность. Впрочем, для европейских поездов это норма. И вот – центральный вокзал. Цюрих.
На берегах Цюрихского озера ([i]Zurich Zee[/i]) и реки Лиммат лежит этот городок. За два часа можно пройтись по Привокзальной улице ([i]Hauptbahnhoff strasse[/i]), побродить по переплетению узеньких извилистых – вправо-влево-вверх-вниз - переулков и несколько раз пересечь быстрый Лиммат по многочисленным мостам.
Что можно успеть заметить за два с небольшим часа? Город производит своеобразное впечатление: основательные, без всякой вычурности здания, увесистые церкви, солидные официальные учреждения (уголовная полиция, например, расположилась в доме, похожем на небольшой театр – колонны, портик и KRIMINALPOLIZEI на фасаде). Видно, что город не так себе – если не по размеру, то по значению, здесь явно обращаются огромные деньги и вдумчиво решаются серьезные бизнес-вопросы. Но в то же время - ставенки на окнах, множество узких кривых переулков, там и сям разбросанные крохотные площади, уставленные столиками кафе, деревья в кадках, какие-то странные огороженные участки, на которых растут лебеда и маки, – все это придает городу вид патриархальный, провинциальный и даже сельский.
Темп жизни здесь – по очень кратким наблюдениям – размеренный. Люди не спеша идут, едут, плывут. На лицах нет утомленной озабоченности, так часто присущей горожанам.
Река Лиммат – неширокая, но быстрая и довольно глубокая. Вода в ней прозрачная и голубоватая, поэтому можно судить о ее глубине. В голубоватых водах колеблются водоросли, мимо серых и белых валунов на дне проплывают крупные полупрозрачные рыбы. На реке множество лебедей. Когда добираешься до берега озера, оказывается, что на реке лебедей на самом деле мало – а вот на озере их собрались целые стада. Купаться в Лиммате запрещено – знак с перечеркнутой акулой сообщает, что полиция не одобряет плавания в реке и не гарантирует сохранения жизни и здоровья. Но горожане не лишены возможности поплескаться в водах реки – на ней устроены специальные \"вольеры\" для пловцов: купальщика не унесет течение, и лодки ему не грозят.
В городе чистенько. Швейцарский его характер подчеркивают многочисленные красные флаги с белыми крестами – они всюду, на уличных растяжках, на флагштоках, на балконах и вообще везде, где можно повесить флаг. Вторая «швейцарская» черта, которую бы, наверное, каждый ожидал заметить и, несомненно, заметил бы, - часы. Магазины часов повсюду. Также всякая башня украшена часами. Все часы показывают одинаковое время; а вспомните описание вокзалов в «Двенадцати стульях»? - по утверждению Ильфа и Петрова, часы на каждом из пяти вокзалов Москвы показывали разное время. Или часы на киевских школах – они, за редким исключением, не работают, и точное время сообщают только два раза в сутки. Еще одной «швейцарской» чертой оказалось обилие книжных магазинов. Книжные супермаркеты, лавки, лотки с книгами на немецком, английском, итальянском, французском – на каждом шагу. Это, пожалуй, открытие, которое я с радостью сделал о Швейцарии: здесь любят читать.
Едем дальше. Следующая остановка – Барселона.
[b]Барселона, 28 июня 2014 г.[/b]
Первое впечатление от Барселоны оказалось связано с прошлыми путешествиями. Это – Средиземноморье; знающий человек сразу это ощущает и знает, что за милые детали вокруг, которые настраивают тебя на особый лад. Ночь, аэродром, но первые вестники места уже ощутимы. Теплый влажный воздух, пальмы, разнообразные запахи – да, да, это – Средиземноморье!
Безумный таксист, чудом минуя прочих безумных водителей, обладающих острым ночным зрением, сомнительным глазомером и пренебрегающих правилами, мчит пассажиров в город. Пальмы… пальмы… пальмы-пальмы-пальмы, пальмыпальмыпальмы – чем ближе Барселона, тем больше пальм и выше скорость. И вот – приехали.
Второй час ночи, но на улицах жизнь: люди на спортивных площадках, в парках, в кафе, все это движется, смеется, играет в мяч, шумит… По улицам ползут поливальные машины – возле каждого дерева краткая остановка и полив. Бульвары города щедро усажены деревьями – все это требует изрядного количества воды. Платаны – мои, наверное, самые любимые деревья, еще с детства, в котором было много платанов. Тут их целые рощи – в соседстве с пальмами, соснами, тополями, акациями и олеандрами. Днем окажется, что в ветвях местных деревьях гнездятся какаду.
Утро окончательно убеждает: Средиземноморье! Солнечный свет тут особый – хозяин квартиры не зря предупреждал, что шторы и жалюзи надо на ночь закрывать поплотнее. Итак, солнце – яркое, насыщенного оранжевого цвета, оно мгновенно нагревает остывшие за ночь дома и улицы; платан за окном стоит, весь окутанный розово-оранжевым сиянием, люди, машины, автобусы, собаки – все это движется в таком же сиянии. Скоро, скоро станет очень жарко. Ну, ничего, мы, конечно, не англичане и не бешеные псы, которые одни, как известно, шагают под лучами полуденного солнца, но город будем смотреть при любой жаре! Это же… БАРСЕЕЕЛОООООНАА! – здесь желание спеть вслед за Монсеррат Кабелье и Фредди Меркьюри просто распирает легкие. Но я петь не стану – а стану я смотреть, весь преисполненный этого внутреннего пения: БАРСЕЕЕЛОООООНАА!
И я смотрю, и пение звучит, ведь не петь здесь – хотя бы вот так, внутри – БАРСЕЕЕЛОООНАА! – невозможно!
[b]Барселона, 29 июня 2014 г.[/b]
...Даже на улицах Барселоны поначалу трудно поверить, что такое изобилие красоты и архитектурного разнообразия может быть столь непрерывным и гармоничным. Стили и направления чередуются, переплетаются, дополняют друг друга, но не нарушают царящей здесь гармонии. Гармоничность эта особенная: не единство форм, не линии фасадов под линейку, не однообразная этажность – нет, ее определяет другое, а именно такая простая и в то же время такая непостижимая вещь как красота. Красота – ты ее чувствуешь, видишь, можешь провести рукой по ее шершавому фасаду, и она здесь – во всем. Не каждая постройка шедевр, но всякая каким-нибудь эстетическим запросам да соответствует. Вот рядом три дома; каждый из них относится к разным эпохам и представляет разный стиль; но каждый из них несомненно красив – не в этом ли секрет местной архитектурной гармонии?
Дворцы и хижины – и те и другие здесь имеют свою очарование. Видно, что город величественный, но он живой, радостный, он не довлеет, не тяготит, напротив, он дружелюбен, как молодой пес. Барселона – город высотных построек, но местные 5-6-7 этажей не давят так на восприятие, как 2-3 этажа в целом приземистого Цюриха. Поневоле сравниваешь Барселону с недавними и давними знакомцами – Амстердамом и Цюрихом.
Да, есть кое-что общее; например, здесь, как в Амстердаме, многие старые дома снабжены мебельными крюками (но в Амстердаме такими крюками оборудованы все фасады). На всех окнах – ставни, но ставни тоже – как и все здесь – средиземнорские, перегородчатые, предназначенные для защиты от палящего солнца – такими же оборудованы дома в Италии. В Амстердаме и Цюрихе ставни – это массивные доски, украшенные кованными деталями, раскрашенные, но все равно – это прежде всего элементы безопасности, тяжелые, надежные, практичные. Пожалуй, барселонские ставни могут и вора остановить, однако останавливают они прежде всего его – солнце, которое здесь, в южных странах, определяющий фактор жизни в целом. От него, от его неудержимой и неукротимой щедрости – и ставни на окнах, и шторы с маркизами на балконах, и дневная сиеста, и ночная активность жителей, и экзотическая растительность, и беззаботность и легкость местных нравов.
Конечно, я сам - не слишком беззаботный наблюдатель; любуясь особой живописностью Готического квартала ([i]Barrio Gotico[/i]), я понимаю, что жить в кривом темном переулочке шириной три метра – не самое привлекательное занятие в мире. Поэтому тут я наслаждаюсь как сторонний наблюдатель; эта щель между домами, сплошь завешенная шторами и выстиранным бельем, пересеченная проводами и трубами, прекрасна с точки зрения художника. Как место жительства, она, несомненно, имеет минусы. Но я здесь не живу; мне простительно чего-то не замечать или не знать… Красиво-то как!
Облик Барселоны нельзя описывать, не упомянув Гауди, хотя он был далеко не единственным местным гением от архитектуры. Город изобилует постройками, которые иначе как шедевр, или новое слово, или эксперимент не назовешь; не только испанцы, но и американцы, немцы, швейцарцы и французы оставили здесь свой след. Однако Гауди – фигура знаковая, как и его творения. Итак, Гауди. Мой друг очень точно назвал его постройки «биоморфными»; действительно, камень под руками Гауди перестал быть камнем. Дома Гауди более похожи на живые организмы; симметрия, прямые линии, тяжесть и основательность мертвой природы – это не его стиль. Его постройки более напоминают моментальные снимки – сказочных созданий или неслыханных процессов. Смотришь – и возникает ощущение, что Гауди ухватил и передал миг существования или развития некоей реальности, недоступной прочим смертным. Нет сомнений, что до этого мига и после него – вечность. Это то либо гениальность, доведенная до безумия, либо безумие в степени гениальности . Подобного домам Гауди в Барселоне – нет; Гауди – это не Барселона. Но Барселона – это Гауди, в том числе… В том, что Мастер действительно был погружен в созерцание иной реальности, которое он – как никто – воплотил в своих шедеврах, убеждают и обстоятельства его гибели. Десятилетия он посвятил проекту всей своей жизни – собору Саграда Фамилия; в последние годы он ничем другим не занимался, и так был поглощен этой стройкой… нет, стройкой это называть – кощунство. Гауди растворился в иной реальности, заглянуть в которую мы теперь тоже можем; он проводил все время в мастерской в соборе, часто и спал там. Говорят, под конец жизни он стал очень рассеян; кто знает, была ли это рассеянность и был ли это конец его жизни? – так или иначе, но однажды Мастер вышел из мастерской на улицу и попал под трамвай. Через три дня его не стало. Творения пережили творца – и нет сомнений в том, что и творцу уготована вечность, по крайней мере, в наших кратких человеческих масштабах бытия…
[b]Барселона, 30 июня 2014 года[/b]
...Барселона многолика с этнической точки зрения; на улицах можно встретить все цвета и оттенки – кожи, волос и глаз, наряды выдают мусульман, прежних владетелей этих краев, которые и теперь (снова?) представляют собой довольно заметную долю населения. Латиноамериканцы и выходцы из Африки живут в двухмилионном городе, как в какой-нибудь деревеньке в долине Замбези или Риу-Негру; вечерами обширные группы взрослых в окружении детей собираются на маленьких площадях жилых кварталов, обсуждают дела ушедшего дня, дети носятся вокруг под доброжелательным надзором сразу всех и никого конкретно. Южные народы вообще склонны к умилению детьми и к принятию всех детей как своих; здесь это, как и в Италии, тоже заметно.
Говорят, что «наших» в Барселоне и окрестностях – около 80 тысяч; был тут и свой Майдан, и Автомайдан. Однако на майских выборах Президента Украины зарегистрировано всего 1600 избирателей. Никакой организации у «наших» нет – каждый сам по себе. Нет и школ, нет культурных центров, нет газет – словно кем-то созданы все условия для того, чтобы «наши» забыли, а каталонцы не узнали, чьи же эти «наши»... Впрочем, есть здесь и другие \"наши\"; они эту ситуацию хотят изменить. Похоже, у них это может получится. Я бы и сам поучаствовал. Вот вернусь - и...!
Интересуюсь у местных жителей их мнением о монархии. То ли местный сепаратизм, то ли выходки правящего недавно монарха, но что-то настроило каталонцев против короны (впрочем, в духе царящей здесь терпимости они признают, что есть, наверное, люди, которым корона нужна, иначе бы ее уже давно не было). Король то, король се – сначала следует критика. Лучше бы нам, говорят, иметь президента, типа итальянского или немецкого. Лицо и голос, так сказать, нации. Потом вспоминают, что визиты короля на Ближний Восток всегда вызывали там, в Магрибе, восторг, а в Испании – приток инвестиций. Еще бы: один из Бурбонов! - шутка ли - потомок самого Короля-Солнца! - Да и роль его в сложном переходе от авторитарного режима Франко к современной демократии можно дискутировать, но нельзя отрицать… Может, и правда, есть смысл в монархии? Для Испании?
О сепаратизме местном мнения расходятся. Тут повсюду – флаги Каталонии. На одной из центральных улиц – офис правительства Испании, на прочих – разнообразные министерства Каталонии. Лет двадцать назад сепаратистов можно было пересчитать по пальцам одной руки; теперь сторонников чего-то – то ли автономии, то ли суверенитета – процентов 50. В основном, признают собеседники, это «заслуга» правительства в Мадриде. Они охотно соглашаются, что сепаратизм в Европе – штука безопасная с точки зрения последствий; ведь обособившийся народ остается в пространстве, где царят единые для всего континента ценности. Это вам не шаг на Восток или на Запад; тут Запад во всех направлениях. В то же время они не понимают, что за смысл в суверенитете, если уже теперь многие важные его составляющие – налоги, внешняя политика, военная безопасность – переданы «официальному Брюсселю». В том, что будущее Каталонии – будь то часть Испании или суверенное государство – связано с ЕС, никто не сомневается. При этом один из конфидантов утверждает, что он ощущает себя испанцем-каталонцем, второй – что только каталонцем. Между собой они общаются по-каталонски. Оба – юристы; поэтому вопрос языка комментируют в терминах прав и обязанностей. Ведь никакая другая часть страны не может быть обязана знать каталонский, как и Каталония – язык, к примеру, басков. Поэтому те документы, которые в перспективе могут оказаться в какой-нибудь инстанции в Мадриде или еще где-то вне Каталонии, они готовят на «языке межнационального общения» - на испанском. Каталонский – один из государственных языков Каталонии – остается, таким образом, языком провинции. А правильный, литературный испанский язык из учебников в Испании знают плоховато.
Преподавание в университетах ведется на обоих языках; дву- и более язычные каталонцы даже не отдают себе отчета в том, на каком языке какой предмет им читают. Однако в школах обучение происходит на каталонском – наверное, все-таки наиболее массовом языке провинции. Что любопытно: пожалуй, реклама курсов английского языке в Барселона – самая нераспространенная. Уж не знаю, наверняка, почему; местные понимают, но почти не говорят по-английски. Да и зачем? – ведь один из их языков – европейский. Да и второй – тоже не что-нибудь; ведь каталонцами были и уже упомянутый Антонио Гауди, и Пабло Пикассо, и Жоан Миро, и многие другие… Принимая во внимание, сколько, чего и как изобрели-создали мои соотечественники-украинцы, остается только удивляться пренебрежению украинским языком, царящим в некоторых регионах Украины. Впрочем, здесь, как и в случае каталонского сепаратизма, следует винить правительство, только не одно, в Мадриде, а два, и поближе: одно – в безответственном бездействии, другое – в безответственной деятельности. Ну, да ладно; наследие единокровных мне гениев от этого не пострадает; пострадают только эти неразумные невежды.
…Помнится, визит в национальный музей изобразительного искусства в Будапеште меня не очень порадовал; вышло там у меня по Гришковцу: узнал – и не понравилось (впрочем, я готов признать, что я недостаточно подготовлен, но я совсем не готов признать, что я - предубежден). Национальный музей искусства Каталонии – нечто противоположное. От площади Испании – от терракотовых угловатых башен - на холм взбирается нечто удивительное: лестница, сопряженная с фонтанами. Там, где-то сверху и вровень с облаками, стоит дворец-не дворец, замок-не замок, храм-не храм – нечто вполне монументальное, весьма обширное и безусловно очаровательное. Подходишь, затаив дыхание. И внутри дыхание тоже время от времени перехватывает: Эль Греко… Гойя… Тинторетто… Гейнсборо… Каналетто… - одни имена чего стоят! - а переводишь взгляд с таблички на полотно - и немеешь, и задыхаешься. А возле «Мученичества святого Варфоломея» кисти Джузеппе ди Риберо (Ло Спаньолетто) – где апостол смотрит на зрителя с плахи, уже после распятия, - дыхание и сердцебиение останавливаются совсем и еще долго не возвращаются, пока ты, потрясенный и какой-то даже обновленный не спустишься с холма вниз, обратно в средиземноморское бурливое кипение жизни. Найдите эту картину в сети – и просто посмотрите в эти глаза. Не важно, о чем подумается: о технике художнике или о Боге или о чем-то еще; но, вглядевшись в эти глаза, вы поймете, что некоторое время вашей жизни вы не знали или не чувствовали чего-то очень важного… Ах, видели уже? знали? и чувствовали? – ну, что же, мы с вами теперь одной крови – вы и я!
[b]Барселона, 30 июня 2014 года[/b]
…Еще одна деталь облика Барселоны – и тоже в связи с другими европейскими городами. В Будапеште есть площадь Октагон – Восемь углов. Углы домов, выходящих на площадь с образующих ее улиц, срезаны; таким образом, на площади не четыре, а восемь углов. Сама площадь от этого становится больше, просторнее, интереснее. В Барселоне все кварталы Старого города распланированы так, чтобы всякий перекресток превращался в очередную площадь-октагон. Так появляется место для статуй, памятников, фонтанов, затейливых клумб. Да и вообще – появляется место. Вот так и шагаешь по городу – квартал –площадь, квартал-площадь, в любом направлении – но регулярность такой планировки не утомляет, потому что поначалу ты ее не замечаешь, ведь все твое внимание и способность удивляться, восхищаться, благоговеть и недоумевать работают на пределе, каждое здание заслуженно требует отдать дань тому, кто его придумал, построил, поддерживает в идеальном порядке. Потом от усталости ты теряешь концентрацию и уже не так пристально рассматриваешь всякий фасад; вот тут-то ты и делаешь открытие, что уже который подряд перекресток где-то в сознании, словно рыба в тихой глубокой воде, проплывает слово «октагон». Поворачиваешь вправо, влево, возвращаешься к началу пути – и понимаешь, что город этот добился такого архитектурного буйства и цветения, возможно, именно потому, что мудро задал творцам некие рамки: вот тут квартал, вот тут площадь-октагон, вот вам максимальная высота, а вот здесь, между ними, - творите то, что будет восхищать потомков!
[b]Аликанте, 1-3 июля 2014 года[/b]
Путь из Барселоны в Аликанте лежит по узкой долине, которая тянется вдоль берега Средиземного моря, справа и слева ограниченная невысокими и высокими горами. Над всем этим разновысотным пейзажем – бледно-голубое небо, в небе ползут облака, по горам и холмам ползут тени облаков. Долина и горы плотно освоены; горы – судя по развалинам замков и крепостей – еще со времен Античности и Средневековья, долина – примерно тогда же, судя по оливковым рощам. Они чередуются с пальмовыми и апельсиновыми садами. Фермы, как правило, старинного вида, массивные, крытые черепицей. Некоторые ужа давно заброшены – стоят только стены, над ними – голые стропила с остатками черепичных крыш. Нигде никого не видно – никто не бродит между апельсиновыми деревьями и оливами с тяпкой и не пропалывает сорняки (хотя, пожалуй, все, что вырастет на этой красной каменистой почве, следует квалифицировать иначе). Тем не менее, все рощи и поля выглядит чрезвычайно упорядоченными и ухоженными.
Ехать можно по платной автомагистрали, можно – по дороге общего пользования, которая проходит через множество городков и деревушек. Все они очень похожи: белые и терракотовые домики с черепичными крышами, высокая звонница в центре, иногда – масштабный цветной купол. Улицы узенькие, наверное, в жару раскаленные, ведь они – сплошной камень: стена, тротуар, дорога, тротуар, стена. Но это лето нетипичное, днем все еще не жарко, ночью – свежо.
И вот Каталония осталась позади, Валенсийское сообщество приветствует ярким – ОЛА! ОЛА! - транспарантом. Как оказалось, в Валенсии, как и в Каталонии, есть свой язык, отличный от кастильской версии испанского; так, Аликанте на местном наречии называется Алакант (впрочем, скептики утверждают, что валенскийский – всего лишь диалект кастильяно или даже каталонского). Вдоль дороги – все те же фермы, только пальм больше, те же деревушки, горы, заросли сосен и пиний на них. Чем ближе Аликанте, тем больше всего: пальм, ферм, деревушек, отелей. На дороге появляются девицы, цель и предназначение которых не вызывает сомнений: [i]кванто коста[/i]? Из-за этой несомненности и такой вопрос не возникает: да какая, собственно, разница, кванто, если никаких отличий – в лучшую, разумеется, сторону - не наблюдается между этими девицами и любыми другими девицами на любой другой дороге? Да и вообще: как это все происходит вот тут, на дороге, - в пальмовой роще, что ли? Так в роще – это хорошо бы по любви, а не по договоренности… Впрочем, эта часть пути уже позади, впереди – Аликанте.
Аликанте - и ничего. Вообще ничего. Отсутствие культурного контекста превращает этот город в белое пятно на карте мира в моей голове. Ничего не известно; загадка? – хорошо, если так. А если не так? И оказывается – «не так» или почти «не так». Классический туристический город; Барселона тоже город туристический; однако Барселона выигрывает тем, что с ней связан богатый культурный контекст: ты уже кое-что знаешь о городе, о его истории, о выдающихся горожанах, тебе известны местные легенды, ты предвкушаешь, предчувствуешь встречу во плоти с тем, что тебе уже заочно знакомо; ты готов к пиршеству – зрения, слуха, обоняния, осязания, а если повезете – и духа, в конце концов. И Барселона не разочаровывает. Но Аликанте – ноль, зеро, дубль-пусто.
Справедливости ради отмечу, что этот ноль все-таки несколько возвышается над нулевой отметкой культурного уровня, представленной, к примеру, придорожным кафе, загородным коттеджным поселком или прочими подобными достопримечательностями. На скале над городом стоит замок (или крепость) Санта-Барбара; соорудили его древние греки, достраивали древние же римляне и средневековые мавры. Есть в городе и театры, и музеи – искусства, археологии, парусной регаты Вольво, современного искусства; в музеях, по утверждению путеводителей, хранятся работы Пикассо, Миро и прочих творцов, чьи имена на слуху. Но ведь все это – не местные знаменитости; конечно, чем богаче музей и город, тем больше в нем собрано культурных сокровищ со всего мира. Однако такой город и сам, как правило, является родиной части шедевров или хотя бы людей, их создавших. Не знаю, так ли обстоит дело с Аликанте. Боюсь, что снова – «не так».
По утверждению наших визави, активное строительство жилья и туристической инфраструктуры в Аликанте началось в 70-х годах. Пляжи тут отличные, все отмечены «голубым флагом»; однако в городе нет воды. Приближаясь к нему, замечаешь высохшие сады; русла рек и ручьев - тоже пересохшие. Оказывается, в этой местности уже больше года не выпадало дождей. Воду в город подают по 400-километровому трубопроводу – из Сарагосы. Предполагаю, что до строительства трубопровода городишко этот был из разряда захудалых; в таком климате дефицит воды превращается в дефицит всего.
Но с недалеких 70-х город разросся и расстроился вдоль берега; отели, апарт-отели, жилые высотки, виллы – жилплощадь на любой вкус и кошелек. Но все это создает довольно странное впечатление у такого сноба как я. Ты не ощущаешь места – по-прежнему остро не достает культурного контекста, да и самой культурной реальности тоже не достает. Голова идет кругом – но не от архитектурного великолепия и богатства, как в Барселоне, а от дезориентации – нет, не возникает тут ощущения места. Мало знать, что ты находишься в таком-то и таком-то месте, под такими-то координатами; это место необходимо чувствовать. Аликанте такой возможности не дал; вообще все эти пляжные столицы напоминают такие мертворожденные штуки как эсперанто. Выучишь этот язык – и не получишь доступа ни к чему и ни к кому; то ли дело какой-нибудь настоящий язык – тут тебе и литература, и общение с миллионами (или миллиардами) носителей.
Нет, я не утверждаю, что Аликанте – плохое место; место это далеко не самое худшее на земном шаре, для кого-то, возможно, и лучшее. Но ни второй раз сюда приезжать, ни жить здесь – нет, мне не захотелось. Впрочем, ведь кого-то – да многих! – устроит размеренная жизнь в аккуратном и чистом городе на берегу Средиземного моря, среди пальм и баньянов, в окружении других таких же иностранцев, жаждущих тишины, размеренности и покоя. Одолеет жажда ощущений и впечатлений – и можно махнуть в Мадрид, Лондон или Париж, туда-обратно самолетом за 45-50 евро (вот уж не подумал бы, что в 300-тысячном Аликанте расположен второй по величине аэропорт Испании!). А потом снова – спокойная, тихая, дремотная и скучная пляжно-прогулочная жизнь в Аликанте…
Это лето и здесь, как в Киеве, нестандартное, довольно умеренное. Обычно летом в Аликанте очень жарко, а после дождя – удушающе влажно, как в сауне. Зато, правда, здесь нет зимы; сезон продолжается круглый год – ведь даже в самые «холодные» месяцы температура воды в Средиземном море может достигать 20 градусов. В общем, понятно, почему в Аликанте и прочих городках и деревушках побережья – Коста Бланка – так много иностранцев. Люди ищут пристанища и убежища – от долгой зимы, нестабильности, суеты, беспокойства, преступности и прочих «бичей» современной цивилизации. Боюсь только, что все это (кроме зимы) они постепенно натащат и сюда – и тогда какие-нибудь заштатные поселки и необитаемые местности на каком-нибудь другом берегу получат свой шанс.
Бегут сюда, кстати, не только с севера и востока; немало в Аликанте и беглецов из Африки. Она близко; а жизнь там бывает иной раз такова, что люди готовы рисковать жизнью ради того, чтобы попасть в Испанию и остаться в ней или (в большинстве случаев) двигаться дальше – во Францию, ведь северный берег Африки – это бывшие французские колонии. Вот они и рискуют; некто утверждает, что в море ежегодно гибнет до 20 тысяч таких отчаявшихся смельчаков. Вот уж не знаю, кто и как их считает; их может быть и меньше. Или больше.
Холмы в окрестностях Аликанте выглядят устрашающе – очень легко себя вообразить где-нибудь в Долине смерти или в другом, не менее привлекательном месте – Мохаве или Атакама. Все каменистое, сухое, нет ничего зеленого. Тем не менее, все возвышенности изрезаны террасами, которые уступ за уступом взбираются до самого верха. Но ни деревца, ни кустика, ничего. Выясняем у местного коллеги: раньше здесь выращивали оливки и миндаль. Но все это приносило довольно низкий доход; производство постепенно переместилось в Андалусию, где этот бизнес оказался подоходнее. Потом, все в тех же 70-х, начался туристический бум; фермеры продавали свои террасы под застройку, мгновенно богатели и перебирались в Мадрид, Барселону и прочие симпатичные для жизни места с более мягким климатом и … ну да, богатым культурным контекстом. Вот такой вот побочный эффект развития туристической индустрии.
Да, вот уж точно: если бы не дела, я бы сюда не приехал. Но дела, дела! – все по Боканону. Как много в нашей жизни подчинено не интересу, ни познанию, ни чувству, а вульгарному делу зарабатывания денег. С этой точки зрения визит в Испанию чрезвычайно полезен; устоявшиеся традиции не предполагают – пока – что иностранец может принести сюда с собой свои правила. Нет, все здесь необходимо делать по местным правилам, а это – не только законы, которые можно почитать прямо дома, в Киеве. Без личных контактов, без следования обычаю и традициям самонадеянный инвестор порадуется, как в анекдоте, два раза: первый раз, когда купит что-нибудь в Аликанте, и второй раз, когда это «счастье» продаст. Нам показали множество ресторанов, когда-то очень хороших и популярных; через год после приобретения «русскими», которыми здесь называют всех выходцев из бывшего СССР, они все закрылись. Испанцам не пришелся по вкусу наш сервис. Не инвесторы – «наши», которые рванули сюда в поисках работы и спокойной жизни, стараются поскорее раствориться в местной публике, чуть ли не стесняются своего «русскоговорения»; это и не удивительно, так как образ «наших» тут сформировался в 90-е и исчерпывался мафией и проституцией, которые проникли сюда первыми. Сейчас-то здесь обосновались и те, кого называют «олигархами»; в таких поселках тишина, чистота и сдержанная роскошь. Не «наша» мафия тут тоже присутствует; некоторые виллы ее представителей напоминают бункеры, эдакие Вольфшанцы. В свое время ныне томящийся в застенке хозяин вложил нешуточные деньги, чтобы заиметь огромное, но некрасивое и безвкусное сооружение на самом берегу Средиземного моря. Нда, красиво, как и некрасиво, жить не запретишь; одно слово, свобода!
…Уже очень хочется домой. Или в Барселону… Нет, все-таки домой!
Завтра навестим Валенсию (местные часто называют ее Леванте – восход солнца или восток). Путеводитель утверждает, что этот третий по населению город Испании сугубо промышленный. Допустим; но шанс мы Валенсии все-таки дадим. Как-никак, а здесь жили и древние римляне, и мавры, и арагонская корона здесь утверждалась королем Хайме Первым. Культурный контекст налицо – ведь среди местных уроженцев и писатель Ибаньес, и папа римский Алессандро Боржия (на самом деле испанец Алехандро Борхия); дело теперь только за личным знакомством.
[b]Валенсия, 4 июля 2014 года: Краткий визит[/b]
Валенсия не разочаровывает. Напротив, она очаровывает – особенно после сугубо пляжно-туристических городков Коста-Бланка, будь то сравнительно тихий и какой-то колониальный Аликанте или урбанистический ад типа Бенидорма, небоскребы которого кричаще, просто вопиюще противоречат ландшафту, традициям и моим эстетическим запросам - сугубая практичность, и только. Валенсия выглядит настоящим городом; это не декорации, сооруженные вокруг пляжа и потока туристов, это живой, деятельный город с историей, наследием и, вне всяких сомнений, с некоторым будущим. Нет, Валенсия хороша. Даже очень хороша.
В прошлом Старый город окружали крепостные стены – по сути, города и возникали как укрепленные центры торговли и ремесленничества. Валенсия не исключение – крепость на этом месте во втором веке нашей эры соорудили римляне. Позднее тут укрепились мавры, которых в первой трети 13 века выбил отсюда арагонский король Хайме Первый. Ныне от крепостной стены сохранились лишь ворота Серранос – но сохранились прекрасно и дают довольно полное представление о масштабах оборонительных сооружений. Но, как это часто бывает с такими штуками, построенными в древности, теперь ворота стоят в центре города – как Золотые Ворота в Киеве или Ворота Мира в Берлине. Достопримечательность, памятник, триумфальная арка, связь времен, красота – ведут теперь эти ворота вовсе не туда, куда вели когда-то давно.
Старый город в пределах городских стен, на месте которых, как и в Киеве, теперь проложены улицы, представляет собой сложное прихотливое переплетение улиц, переулков и переулочков, которые выплескиваются на небольшие и большие площади – часто треугольной или иной неправильной многоугольной формы. Некоторые переулочки имеют имена, которые звучат, как названия романов, например, [i]Calle del Reloj Viejos[/i] - Улица Старых Часов. Здесь нет такой архитектурной щедрости, как в Барселоне, однако здания тоже весьма привлекательны. В городе множество соборов и монастырей; то и дело узкая щель между домами приводит к масштабному храму; повсюду поднимаются в небо высокие колокольни. Из-за этого временами возникает ощущение, что ты движешься по шахматной доске – башни Валенсии напоминают шахматные фигуры, например, ладьи. Купола здесь, как и во многих других городах Испании, выглядят своеобразно: они словно выложены синими сверкающими изразцами; наверное, это все та же черепица, очевидно, изготовленная с добавлением кварцевого песка и краски (западнее, в Андалусии, попадаются и зеленые купола). Однако купол кафедрального собора в Валенсии изготовлен из горного хрусталя. Или не кафедрального? - Позже я это буду проверять, но сейчас я буду только любоваться.
Такой же синий купол, кстати сказать, виден из кухни квартиры, которую мы снимаем в Аликанте. Как-то ранним утром на соседнюю черепичную крыши приземлился белый голубь. Синий купол, голубое небо, лучи восходящего солнца из-за ломаной линии крыш, белый голубь на терракотовой крыше, удары колокола – все это на какой-то миг сошлось в одной точке времени и пространства и создало перед моими глазами некий алтарь. Я с готовностью испытал благоговение. Но вот колокол умолк, голубь ушел по своим голубиным делам, солнце прыгнуло в небо – и новый день начался…
Одна из достопримечательностей Валенсии – городской рынок, более напоминающий дворец. Напротив – другая, подобного же предназначения, - Шелковая биржа, она выглядит как крепость – мощные высокие стены, квадратные башни, зубцы, узкие окна. Вообще рынки в Испании – сооружения примечательные; видно, что торговле и даже торговой архитектуре здесь придается важное значение. Иначе зачем бы в разгар Первой мировой войны, в 1916 году, возводить огромное, щедро украшенное башнями, барельефами, мозаиками и статуями здание? Война войной, а обед по расписанию и традиции своим порядком, - наверное, поэтому.
В Валенсии тоже много туристов; но море от города находится в 10 километрах, поэтому сюда людей ведет, скорее всего, другой интерес. И тут есть на что посмотреть – если недостаточно самой Валенсии, можно посетить городской музей изящных искусств; там хранятся автопортрет Веласкеса, «Иоанн Креститель» Эль Греко (на самом деле - Доменикос Теотокопулос), «Святой Себастьян» Риверы и другие шедевры.
Во всех городах и деревушках Испании меня не покидало странное впечатление: и новые, и старые, и старинные здания выглядят основательно, монолитно, прочно. Почему так, задавая себе вопрос снова и снова, я пытался понять, что же отличает их от зданий в наших городах. И, мне кажется, ответ на этот вопрос довольно прост: если на здание не отваливается штукатурка и плитка, не лущится краска, если все двери целы, окна вымыты, а ставни не висят криво на одной петле, здание не может произвести впечатления неухоженности, заброшенности или непрочности, как часто случается с нашими постройками – будь то дореволюционный особняк, хрущевка, сталинка или достижения советского жилищного строительства.
Конечно, и в испанских городах есть ветхие и довольно печальные постройки. Они живописны исключительно с точки зрения превращения их в объект созерцания или в натуру для художника. Я несколько раз ловил себя на мысли, что очарование всех этих кривых переулков с тесно лепящимися друг к другу домами, стены которых давно не видели малярной кисти, - яркий пример того, что живописность может быть вызвана не только тонким художественным вкусом строителей или обитателей домов, но и бедностью, и работой самого времени. Например, развалины – всегда живописны; дела рук человеческих и само время превратило постройки в нечто завершенное, вложило в относительно молчаливый камень реальные и придуманные истории, которые уже рассказаны или еще будут рассказаны, но чтобы там ни породила фантазия, она привязана к окончательной завершенности того, что здесь реально происходило или еще только будет воображаемо происходить – но когда-то очень, очень, очень давно.
С этой точки зрения Парк Гуэль в Барселоне – еще один шедевр великого Гауди – сильно проигрывает развалинам, потому что – при всем великолепии парка и тех построек, которые Гауди успел в нем создать – парк производит впечатление фундамента; это грандиозный нереализованный замысел, невоплощенная и даже не вполне сформулированная мечта, неоконченный конспект ненаписанной поэмы. Экономика начала 20 века оказалась неготовой к размаху фантазии Гауди; и замысел не состоялся. Наследники владельца парка – фабриканта Гуэля – продали его городским властям, которые превратили то, что было задумано как эксклюзивный во всех аспектах поселок, в городской парк.
О реке Турии, наверное, уже все знают; через Валенсию до 1957 года протекала эта неглубокая, но широкая река, которая регулярно обрушивала на горожан наводнения и прочие связанные с ними бедствия. В 1957 году потоп оказался столь катастрофическим, что реку отвели в искусственное русло, а в русле старом создали городской парк. Парк заслуживает восхищения, а строитель и архитекторы – уважения: представьте себе набережную, которая обрывается не в воду, а в буйную растительность. Теперь старое русло Турии – это тропический сад протяженностью 7 километров, через который переброшены многочисленные мосты. Новое русло – широкий сухой канал; не верится, что здесь протекает такая своенравная река. Однако парк служит тому доказательством – как и свидетельством человеческой творческой и созидательной потенции.
Валенсию покидаешь с сожалением – и с тем же чувством возвращаешься в Аликанте (уж простите мой снобизм).
[i]продолжение следует[/i]
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=511642
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 16.07.2014
Заказали мы однажды с коллегами по работе пиццу. Но обед без беседы – это не обед, это введение в организм питательных веществ, скучное, вредное для здоровья занятие. И я рассказал вот эту историю.
В конце 70-х годов Херсон был веселым, зеленым и беззаботным городом. Мягкий климат, щедрая природа и хорошее снабжение сделали херсонцев легкомысленными и незлобивыми, а несколько особняков времен Суворова придавали городу ненавязчивый аристократизм. Вот таким я помню этот город над сияющей полосой Днепра, уходящего к близкому морю: уютным и очень счастливым.
Неподалеку от центрального рынка находилось одно заведение, с которым у меня связаны волнующие детские воспоминания. Заведение всегда было заперто; нет, его широкие окна не были замазаны мелом, как будто там ремонт, и за пыльными стеклами виделись массивные шторы. Однако двери заведения были всегда закрыты без объяснения причин. Это все выглядело так, будто достаточно двери открыть, и внутри все оживет и заработает.
Фасад заведения украшала загадочная надпись, которую мне, еще только постигающему секреты чтения при помощи кубиков, прочесть было положительно невозможно. Слово было слишком длинным, выведенным прописью словно бы по дуге большого радиуса, оно едва заметно изгибалось над закрытой дверью заведения, а последняя его буква отрастила себе длинный хвост, который размашистым, смелым полуовалом охватывал все это загадочное слово сверху и даже немного спереди. Вид у слова при этом был очень задорный, и я не переставал гадать, что же это было за заведение, украшенное такой удивительной вывеской, и почему это заведение всегда заперто.
Однажды, снова попытавшись одолеть неподатливое слово, я обратился с вопросом к маме. Мама остановилась, мечтательно закатила глаза, покачала головой и всплеснула руками.
- Пи-цце-ри-я, - выговорила она по слогам, - пиццерия! – снова сказал она чуть торжественно. - То есть здесь готовят пиццу.
- Пиццу? – переспросил я. Нет, я не знал что такое пицца.
Мама принялась пояснять мне. Помню, я потерял нить этих пояснений, как только прозвучало слово «Италия» - ведь папа уже сообщил мне, что наши предки – итальянцы. Теперь это заведение и загадочная «пицца» стали воплощением всех смутных, но чрезвычайно романтических образов моей прародины. Рот наполнился слюной, а глаза мои раз за разом скользили по слову, тайна которого была только что раскрыта. Слово, которое я теперь мог произнести (нет, прочитать эту кудрявую пропись мне пока было не по силам), казалось мне теперь еще более задорным, веселым и немножко шкодливым. Мама рассказывала, какое это чудесное блюдо, а я пытался понять, почему же такое место вдруг всегда заперто.
– Ничего, - успокоила меня мама, - тут, наверное, ремонт, когда-нибудь пиццерия откроется, и мы обязательно туда пойдем. Ты должен это попробовать!
Прошел год, а потом еще два, и задорные кудрявые буквы уже складывались в моей голове в слово, при одном звучании которого я испытывал прилив мечтательности и приступ голода, а пиццерия все не открывалась. И вот уже в мире начало происходить что-то, пока еще мне непонятное, но вполне ощутимое и заметное. Херсон становился все менее веселым и беззаботным, зелень приуныла и привяла, сияющая полоса Днепра потускнела, нравы ожесточились, а ненавязчивый аристократизм моего города теперь казался таким же жалким и неуместным, как пышный титул разорившегося дворянина или олимпийские медали спившегося чемпиона.
То, что эта перемена действительно происходила, происходила к худшему и происходила окончательно, стало ясно, когда с пиццерии сняли вывеску. Изящные задорные буквы грохнулись на тротуар, и размашистый, смелый полуовал разлетелся на куски. Через неделю в заведении расположился магазин с какими-то скучными граблями, лопатами и огромными оцинкованными ведрами и лейками зловещего патологоанатомического вида.
Но перемена произошла не только в мире. Я оставил Херсон, переехал в Запорожье и поступил учиться в университет. И вот там, тоже у рынка, я обнаружил действующую пиццерию. Нет, ничего загадочного, задорного, веселого и тем более кудрявого не было в маленьком зеленом павильоне с мутными окошками. Над входом было выведено белой краской по трафарету: ПИЦЦЕРИЯ. Внутри стояли два высоких одноногих столика, слишком шатких и грязных, чтобы у кого-то возникла мысль ими воспользоваться. Шага через три путь преграждал мятый алюминиевый прилавок, на котором на черных противнях лежала она - пицца.
Запорожский вариант пиццы начала 90-х годов представлял собой массивную, пальца в три толщиной и с тарелку диаметром ватрушку сдобного, плотно сбитого теста. Посредине ватрушки находилась небольшая, но глубокая вмятина, как будто сделанная кулаком, с начинкой (рубленая курица). Поверх комка начинки белело нечто, вкусом и цветом напоминавшее творог со сметаной.
Не знаю; может быть, мои детские воспоминания, может быть, опьянение первой молодости, первой свободы и первой любви, может быть, первая, поставленная в Союз после падения Железного занавеса партия глютамата натрия, но что-то так приправляло эту «пиццу», что не было тогда для меня ничего вкуснее. Может, и было, но я не помню; молодость, свобода и любовь очень ненадолго отпускали меня из своих объятий – только пиццы поесть. Потом эти объятия распались, одно за другим, и осталась только пицца… Впрочем, к рассказу о пицце это не имеет никакого отношения.
Уже через несколько лет в городе появилась настоящая пиццерия. Огромный высокий зал магазина постройки 50-х годов разделили сварным помостом на два этажа, и там, на импровизированном втором этаже, где окна находились на уровне каблуков, можно было есть тонкую, почти настоящую пиццу аль форно, поглядывая искоса на неискушенных в кулинарии прохожих под ногами. Внизу, у сводчатой Помпейской печи серьезный смуглый человек в белоснежном фартуке и цветастой косынке мял и раскатывал упругий ком теста. Время от времени в воздух над его головой взлетала целая простыня из этого теста, которую он тут же решительно хватал и снова безжалостно и очень красиво мял и раскатывал.
Потом я побывал в разных странах, и даже в самой Италии, и даже в самом Риме, и повсюду я находил пиццу, а вокруг пиццы – какие-то забавные подробности и обстоятельства. Собственно о римской пицце я ничего не могу сообщить – в этом городе человек испытывает только радость, все в нем прекрасно, но каково – и сказать нельзя, уж так там хорошо. Кто побывал в Риме, уже не избавится от ностальгии.
В Маастрихте излюбленная нами, студентами, пиццерия находилась на рыночной площади. Скатерти, накидки на стульях, фартуки, салфетки и вообще весь текстиль на мебели и на людях радовал глаз красно-белой клеткой. По решетчатому потолку вились пыльные пластиковые лозы, а между пластиковыми гроздями винограда свисали оплетенные бутылки из-под граппы. Пиццу готовили тут же, на глазах посетителей, которые приветствовали аплодисментами и криками «Bravo!» самые удачные кульбиты теста над головой невозмутимых людей, в прическах и движениях которых было столько же лукавства и задора, как и в том слове «Пиццерия» из моего далекого уже детства.
Нас, студентов, почему-то всегда обслуживал один и тот же официант – рослый, смуглый, с гривой нечесаных волос, чуть прихрамывающий на одну ногу. Он постоянно выкрикивал какие-то итальянские слова – Napoli! Chao! Roma! Si! Bella! Del casa! Signore! - и фальшиво напевал итальянские арии. С нашей интернациональной компанией – Бразилия, Уругвай, Молдова, Германия, Шотландия, Украина и Грузия – он говорил на ломаном английском, сопровождая каждую фразу музыкальными пассажами и трелями на итальянском языке. Но вот однажды с нами оказалось сразу двое итальянцев; послушав его, они сообщили нам, что человек этот произносит бессмысленный набор слов, а акцент выдает в нем румына… Но кто знает, может, румыны не без оснований полагают себя потомками древних римлян? Во всяком случае, в этой пиццерии и пицца, и лазанья были бесподобны.
Через много лет мне довелось сопровождать моих немецких коллег в их научной экспедиции в Украину. Мы побывали с ними в Киеве, Харькове, Полтаве и Николаеве. Как всякий местный житель, я ничему не удивлялся; немцы удивлялись всему. В Харькове их удивила любезность, компетентность и предупредительность чиновников – ведь в Киеве все отмахивались от назойливых немцев с их подозрительным желанием «помочь вам провести необходимые реформы». В Полтаве, правда, местная администрация встретила немцев в штыки, грубо отказалась предоставлять какую-либо информацию и даже прямо объявила моих перепуганных коллег шпионами. К счастью, впечатление от города было спасено безукоризненной чистотой прекрасных улиц, хорошими отелями и отлично налаженной работой такси, готового явиться по первому зову и отвезти пассажира согласно тарифу на любое расстояние - от 100 метров. А из полтавских ресторанов немцы просто не могли выйти – такой кухни в своих странствиях по миру они еще не пробовали. Там же, в Полтаве, мы повстречали немецкого фермера, который по поручению правительства Германии приехал обучать украинских фермеров. Сказал, что его контракт выполнен, но домой он не поедет – теперь его дом в Полтаве. Неудивительно, наверное, что пицца в Полтаве тоже была на уровне - не хуже римской.
И только Николаев разочаровал немцев по всем статьям. Прежде всего, вожделенные чиновники отказывались беседовать с немцами официально, а в неофициальном качестве, прикрываясь газетами и оглядываясь, сообщали только порочащие других чиновников сведения и ничего по сути исследования, которое проводили немцы. В отеле немцев обидели: во-первых, перед нашим приездом уволился администратор, и то ли сжег, то ли выбросил все записи о бронировании. К счастью, нашлись свободные номера; однако вечером немцы были скандализированы тем, что их переселили в другие номера, при этом не постеснявшись самостоятельно сложить все их вещи обратно в чемоданы и доставить эти чемоданы в плохонькие комнатки без кондиционеров (это при 50-градусной жаре!).
Рекомендованный администратором ресторан – «туда сам губернатор гостей из Киева возит» - оказался чем-то из разряда страшилок об экваториальной Африке. В заливе Южного Буга, на поверхности буйно цветущей воды, среди дохлой рыбы и прочего неароматного мусора покачивался огромный ржавый понтон, вероятно, потерянный военными или украденный у них. Над понтоном висело плотное, напряженно гудящее облако насекомых. Бифштексы здесь готовили из свинины, едва прожаривали и подавали с пугающим количеством крови – можно было себе вообразить, что мясо взято у живого животного или что повару кто-то прямо над этим «бифштексом» перерезал горло. Солянка пряталась под двухсантиметровым слоем янтарного жира; будучи извлеченной из-под него, она дурно пахла и медленно пенилась… В общем, немцы должны были составить себе самое невыгодное впечатление о местном губернаторе и его гостях из Киева.
Была в Николаеве и пицца. Вечером, после безуспешных попыток что-то выяснить у местных чиновников и пообедать, приунывшие немцы под моим руководством брели по самой красивой улице города – Советской. Они не замечали ни старинных особняков времен русско-турецких войн, ни высоченных платанов, возносивших на своих нежно-зеленых ногах целые рощи радостно трепещущих листьев, нет, ничего они не замечали. Наверное, тосковали по родному Берлину, где всегда и во всем только полный порядок, ясность и культура, а пища изобильна, питательна и сдобрена вкуснейшим пивом, сваренным по 500-летним законам о чистоте этого напитка… И вот, когда, казалось, немцы были готовы зарыдать от отчаяния, перед нами предстал дом, как будто вырезанный из испанской открытки. Пиццерия Casa De Toro – гласила вывеска. Мы вошли.
И вид дома, и вывеска обманули. Остальное и напоминало все нами испытанное, что мы уже считали типично николаевским, и было им. Пицца – ну, разумеется, пицца! – превзошла даже «бифштекс» и «солянку». Пицца носила веселое имя «гавайская», что, по идее, предполагало курицу и ананасы. Плотная основа толщиной около сантиметра была не раскатана, а спрессована – из нее вполне можно было вырезать подошвы для пары сандалий, и они прослужили бы верой и правдой до первых осенних дождей. В качестве начинки предлагалась смесь зеленого горошка, кукурузы и риса – такие смеси в замороженном виде продаются сейчас во всех супермаркетах… Отчаяние и ностальгия немцев приобрели эпический размах.
Наверное, я слишком критично после этого думал об отечественной кухне, даже критичнее, чем немцы, потому что мое мнение о ней было восстановлено кухней немецкой. Зимой следующего года я был по делам в Берлине; отправившись погулять, я проголодался и зашел в итальянский ресторан. Все цены в нем были интригующим образом снабжены пометкой «-50%». Руководствуясь фото – о, это было не фото, это был портрет пиццы кисти Рафаэля! - я заказал пиццу. Мне принесли огромный раскисший в белом грибном соусе блин, на котором стояла небольшая копна шпината. Я и пробовать не стал… Потом, правда, немецкие друзья отвели меня в настоящий итальянский немецкий ресторан, который я до сих пор вспоминаю, цокая языком, закатывая глаза и испытывая сильнейшее желание спеть что-нибудь восторженное, Fratelli d'Italia, например... Наверное, и у нас где-то, наряду с ненастоящими, есть настоящий итальянский украинский ресторан?
На этом мой рассказ прервался – пицца была съедена, обед окончен, уже вовсю трезвонили телефоны, факсы выпрастывали сообщения, в двери столовой заглядывали курьеры и клиенты. Ну что же, продолжу в следующий раз… За работу!
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=511639
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 16.07.2014
Ночей не плакала і днів не рахувала,
Не турбувала, не робила винним,
І потягом дванадцятигодинним
Не прибувала, не виходила з вокзалу,
Не їхала в метро, не стукала у двері,
Не викликала в когось подив прикрий,
Не проникала в простір непроникний
І не лишала слів на вогкому папері,
Не йшла розгублена чужим веселим містом,
Не завмирала образом статичним,
Де професійним самогубцям звично
Над беззмістовністю замислитись і змістом,
І навмання маршрут новий не обирала,
Яким від різних "не" втекти можливо...
Знервована. Звичайна. Нещаслива.
Не втратила. Не здобула́. Не існувала.
2014
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=511465
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 15.07.2014
…Пакувався я вже тиждень. Уявити собі не міг, що в нашій напівстудентській, напіввикладацькій квартирі, де завжди чогось бракувало, може виявитися стільки речей, краму, майна, сміття та непотребу. Я завжди гадав, що в нас є лише наші мрії та наші спогади, що ми вільні й голі, як соколи, нічим не володіємо й нічим не обтяжені, аж ні. Виявилося, що різного роду дрібних і громіздких речей, що вимагають зусиль при пакуванні, долання сили тяжіння при перенесені та міркувань «чи не викинути це на смітник?» при переїзді, - таких речей в нас чимало, просто досхочу виявилося таких речей.
Попри тиждень, присвячений пакуванню, та задовільну кількість рішучих і нерішучих відповідей на питання «чи це не викинути?», пакування все ще тривало, нині, сьогодні, об одинадцятій вечора, хоча вантажівка, яка все це мала перевезти з центру обласного до центру національного, мала прибути вже завтра о шостій ранку. Взагалі, цей переїзд збурив усе. Тут вже постали не тільки питання щодо майна й такого іншого. Тут вже виникли питання складніші.
От був ти собі хлопчаком десь на провінційному півдні; про себе ти, звісно, багато чого вважав та уявляв, і твоя уява завжди знаходила тебе вартим чогось більшого. Десь був цілий світ, якому ще доводилося трохи почекати, аби отримати дозвіл і неабияку честь привітати тебе особисто та навіть познайомитися, якщо буде така твоя ласка. Та з кожним роком чи навіть півріччям або й частіше думка про те, з яким «тобою» чекав привітатися світ, змінювалася, а от світ, здається, ні; взагалі, терплячість світу в очікуванні зустрічі з твоєю геніальністю та різноманітною унікальністю наводила тебе на підозри про його байдужість - і до твоєї, вже навіть для тебе небезсумнівної, геніальності, і до геніальності та особистості загалом.
Трохи ніби притамувавши свої фантазії та честолюбство, але лише в тому, що стосується твоїх природжених неповторних рис і здібностей, ти йдеш на факультет, який за певних умов буцімто дозволить незбагненному і поки що малопомітному багатству твоєї особистості зрости та розкритися у всій красі та величі. Та чомусь ти обираєш університет не закордонний і не відомий, не столичний і не престижний, а якійсь там, перший-ліпший, щойно створений, так-сяк зліплений, і переїзд твій – тріумфатора-початківця - відбувається з провінції південної до провінції південно-східної. Оце так досягнення! - та навіть тут ти спостерігаєш прикру картину, яка здебільшого полягає у твоїй непересічності щодо пересічних та пересічності щодо більш-менш непересічних товаришів по алма-матер.
З якогось тепер вже незрозумілого дива ти, як і багато тобі подібних – а ти тепер вже достеменно знаєш, що ти такий не один, - так от, багато таких, як ти, успішно завершили навчання в тому виші і десь пішли собі робити кар’єру. Але й тут тобі, як нікому, треба було виділитися, вирізнитися та щось довести - от ще б знати, кому ти це все доводив та взагалі – що саме доводив. І ти пішов - у викладачі, вчорашній студент, більш зарозумілий, ніж розумний, більш самовпевнений, ніж впевнений, більш загублений у цьому світі, ніж будь-хто з твоїх студентів, що вже за два місяці почнуть завалювати тебе заскладними для тебе і твоєї науки питаннями або відверто ігнорувати, як вони ігнорують ледь не все в цьому дурному житті. Та це все пусте, бо ти йдеш у цей сумнівний вир не стільки як викладач, скільки як науковець. Бо наука - це саме те поле, де твої здібності (от би великими літерами написати!) принесуть такі плоди, якими насититься і пишатиметься усе людство.
І ось це виявляється першим справжнім у житті випробуванням, що завершується першим справжнім розчаруванням: кар’єра викладача і науковця - це різні речі. Викладач ти ніякий, бо робота ця тобі не подобається, а ти не подобаєшся цій роботі. Викладач повинен знати (а) усе і (б) напевно. Твоя звичка знаходити пояснення тим чи іншим подіям і закономірностям реальності поза жодним знанням про цю реальність тебе підводить і заганяє у невимірну прірву, що їй ім’я - депресія. Твоя сумнівна викладацька діяльність не лишає тобі часу на наукові вправи, бо ти зайнятий сім днів на тиждень чи не цілодобово, і приносить це тобі аж 50 доларів у еквіваленті, - дві ставки, фултайм, хієр ві гоу, зис із іт, окей? І ти поринаєш у вир такої незаплямованої та довершеної депресії, що поточні події сьогодення – взагалі будь-які - тебе вже загалом не обходять. Ти досяг прозріння: ти - не один на мільйон, ти - один з мільйону, та ще й прикутий, як Прометей, до роботи, яка нічого, крім бажання налити по вінця та випити одним ковтком і миттєво повторити, не викликає. І ти наливаєш, і п’єш, і миттєво повторюєш, а це вже вірний шлях, аби з неперевершеною ясністю, чіткістю та ще чимось таким метафізичним усвідомити: ти по-справжньому налажав. І лажа ця виглядає не як щось там у минулому, що можна оминати своїми ретельно відредагованими і майстерно відрежисованими спогадами, а як дещо, що тягнеться прямо від твої ніг і аж до самісінького горизонту. Бачиш, он там, попереду? - ти й там налажав.
Та несподівано - бо, певно, такі речі не відбуваються інакше, - десь зі страшенним скрипом повернулися якісь старезні колеса, ніби було задіяно якийсь механізм випадковості та продукування других шансів. Не знаю, можливо, застосовувалися і магія, і мистецтво ворожбитів, і вуду, і астрологія, і ще різні штуки такого ж ґатунку, - та десь таки щось відбулося. Несподівано у суцільній депресивній і безперспективній картині твоєї викладацької та наукової у величезних лапках кар’єри виник збій, що нині маніфестований краще за все оцим тижнем пакування, а попереду замайорів ніби другий шанс. І ти пакуєшся як навіжений, би ти не просто переїздиш в інше місто - з центру обласного до центру національного - ти біжиш світ за очі від своєї власної поразки та пересічності, ти біжиш туди, де про тебе ще ніхто нічого не знає, навіть ти ще не знаєш нічого про того себе, що оселиться у столичній місцевості та почне там щось доводити - отому байдужому світу або принаймні хоч комусь, принаймні – хоч собі.
І ти пакуєш, пакуєш, пакуєш речі, про існування яких ти забув або взагалі не знав. Дружина твоя - мініатюрна весела блонда, і тобі ще знадобиться років 20, аби переконатися, яка вона класна, неповторна, довершена й неперевершена, і який ти мудак поруч із нею зі своєю зарозумілістю, самовпевненістю, сумнівами та депресією. Так от, дружина твоя щойно приїхала, і тепер ви вже пакуєте вдвох, а за годину - вчотирьох, бо вона покликала друзів на пакування, покликала так, як кличуть на хрестини або на день народження. І тепер вже вчотирьох ви споглядаєте у невеличкій квартирі цілий склад речей, яким було мало тижня, або спакуватися, але має вистачити короткої ночі, що вже добігає своєї другої половина, або бути готовими до подорожі в твоє нове життя – а ти навіть і не знав, що у нове життя тебе супроводжують усі твої старі лахи, і тепер тобі навіть страшно себе запитати, чи буде воно новим, якщо весь мотлох зі старого життя слідує за тобою в нове? Тому ти, як і твоя дружина, як і твої друзі, - ви лише дивуєтесь цій купі непотребу та потребу, ось і усе, але пакування, складання та викидання не полишаєте.
Ти дивишся і дивуєшся, та щоразу, коли твій погляд падає на світлу пляму на шпалерах, там, де раніше стояв твій власний «науковий» стіл, ти помічаєш щось невеличке, охайне, з фарбованим парканом, з-за якого видніються верхівки дерев та ще якісь прикрі штуки, такі, палка вгору, палка впоперек, і на кожній стоїть твоє ім’я, твоя дата народження та ще одна дата - сьогодні. Ховають твої науково-викладацькі мрії - ховають сьогодні, хоча вмерли вони вже з рік тому, та то таке, вмерли і вмерли, а от похорон – як усвідомлення і доказ краху - штука сумна і неприємна. Гірше за неї - лише очікування зустрічі з національним центром; хтозна, як там сприймуть того, хто так довго плекав підозри про свою виключність, потому розчарувався, та сподівань та прагнення до володарювання світом - або принаймні його гідною частиною, - не полишив?
Та ніч йде швидко; вже третя ночі, ти вже такий втомлений, що тобі аж губи тремтять, а пакування ще вдосталь. Навіть більше, ніж вдосталь: колись, коли ти був студентом, а потім і науковцем (а ти ним таки був, ще вчора, а сьогодні вже ні), ти щотижня або трохи рідше їздив до бабусі, яка тут, в цьому південно-східному місті, прожила все своє життя. В неї ти гостював взимку та влітку, вона так любила тебе, і ти її так само (або менше) любив, хоча дедалі рідше про це згадував, коли подорослішав і остаточно зарозумів, - так от, ти щотижня їздив до бабусі, в якої ти жив, коли був студентом і ще не мав дружини, та й потім теж частенько до старенької навідувався. І тепер ти пригадаєш, що кожного разу, коли ти вирушав від бабусі додому, вона тобі давала трохи грошей і якусь торбу. А в тій торбі були банки, літрові, ретельно загорнуті в газети, і в тих банках було - ну, що, звісно, варення. В бабусі, скільки ти її пам’ятаєш, завжди був повен погріб варення - малинового, вишневого, абрикосового, персикового – все солодке і кольорове, що виростало на городі, перетворювалося на варення, і перетворювалося так щиро, що те варення роками гуртувалося у погребі. Варення було більше, ніж будь-чого іншого, хоча іншого в тому холодному просторому погребі не бракувало. Тут тобі й бочки з помідорами, й бутилі з огірками, й різні хитрі штуки з синіми, перцем і часником, і сало, і копчені окороки, а влітку - ще й величезна ємність із домашнім квасом, що тихо собі шепотів щось кожного разу, як в нього занурювали важкий глиняний глек, з якого того квасу можна було випити стільки, скільки в той глек вміщалося, ніяк не менше.
А тоді ще там стояли судини із молоком - бабуся придбала у сусідки козенятко, яке виросло у здоровенну козу. То була мало не корова, а не коза. І та коза знати та поважати не бажала нікого, крім бабусі, слухалася її, приймала від неї їжу, а тебе відверто й дуже принизливо, по-козиному, зневажала, хоча це саме ти гасав посадками та покинутими садами, ламаючи для неї її улюблене - гілки акації та абрикосу. А коза все одно тебе зневажала – мабуть, знала ціну і собі, і тобі. І ти б не згадав про неї тепер, якби вона теж не мала стосунку до варення: нічого клята потвора не пила, крім води з варенням з ретельно вимитого білого полумиску. Може, через паскудний характер, може, через свіжий харч і солодке питво, але молоко та клята коза давала чудове і давала його багато. Але нині, споглядаючи все нові й нові банки з варенням, що з’являлися з різних закутків і закапелків, ти згадував не молоко, а жовтавий зверхній погляд кози, яким вона дивилася на тебе, коли з білої-білезної миски пила воду з абрикосовим варенням: «Що, пане, скуштували?». А як ти відволікся та подивився деінде, то вже знай, що пре до тебе рогата потвора, наче у кориду бавиться, і марно їй будь-чим вимахувати перед білою козячою мордою: як зможе, то рогами дістане, а ти там собі вимахуй своїм коридним причандаллям - то твоя справа, не козина, їй до твоїх іграшок байдуже.
Що не шафка - то нові поклади варення. Ніч вже зовсім загусла за вікнами і ось-ось почне розріджуватися ранком. Втома та якесь дурнувате нервове напруження починають долати коротку відстань між впевненим «встигнемо» і відчайдушним «та з@їб@ло!». Власне, тобою відстань цю вже подолано, але там, на її кінцевій зупинці, виявляється дещо несподіване. Виснажливий, неспинний, хворобливий, більш схожий на ридання сміх починає ширитися пакувальниками. Першим на «варення» заводишся ти, потім - ще хтось, спочатку з острахом на тебе подивившись, і собі починає вити «ва…ре…ння» і реготати і плакати, а потому вже всі ви зайшлися у цій нічній істериці, сидячи на підлозі, гупаючи долонями навколо себе, заливаючись сльозами і стогнучи і скавучи і волаючи «ва…ре…ння... ва…ре...ння…»
Зупинилися ви від знесилення; кинули все та й розійшлися мовчки спати - впали, де хто знайшов місце. Ранком швидко зібрали все, що лишалося у спорожнілих кімнатах, намагаючись не згадувати і навіть не дивитися на літрові банки, що пірамідами височіли у кутку: ви якось мовчки та одностайно вирішили, що друзі все це заберуть та пороздають знайомим. Ось і все - гупнули востаннє двері, і за ним залишилося старе життя. От дивно, як це щось, чого вже нема, може десь залишатися? - певно, двері відрубали від твого життя цілий шматок і швиденько прикрили його собою, щоб ти не бачив ані відтятого шматка, ані скривавлених судин та м’язів - в цьому сенсі двері, що гупають востаннє, милосердніші за катів - кати відтяте від тіла демонструють усім.
Вантажівка рушила, і від того вечора, коли вона перевезла тебе, твою дружину і весь ваш мотлох з центру обласного до центру національного, життя твоє потрапило в зону турбулентності. Ти перестав плекати різні припущення щодо себе та світу та вдався до практичного його освоєння, загарбання, тестування і випробування. Тобі вже не стало часу замислюватися або озиратися на минуле, в якому колись - так недавно - гупнули востаннє двері та, як виявилося, відтяли від твого життя не тільки студентські і викладацькі роки, а й взагалі все, що було до твого занурення у столичне життя. Втім, життя те було не багато чим відмінне від життя в обласному центрі, проте щось - чи не оте нічне пакування та реготання-скиглення над «варенням»? - стало наче крапкою чи контрапунктом: ось тут закінчилося одне і почалося інше.
Інше було з розряду «хай гірше, аби інше» - і до того ж воно набрало такої швидкості, що ти наче з вантажівки, що колись перевозила твої лахи, пересів одразу у яскравий спорт-кар, що миттєво розігнався до сотні і вже не думав ані зупинятися, ані пригальмовувати. Тебе притисло до сидіння постійним прискоренням, простір і час за тонованим склом злилися у дещо невиразне, позбавлене чітких рис, кольорів, форм, подій – суцільна швидкоплинність, ось і все, що ти зміг помітити. А потім цей спорт-кар раптом зупинився і десь зник. Ти стояв обабіч битого шляху і з подивом з’ясовував, що нетривала подорож тривала майже 15 років. Ти роздивився - і не впізнав нічого: ні себе, ні людей поруч, ні місця - все було геть незнайомим. Крокуючи туди-сюди - на диво повільним виявився цей рух після 15-річної подорожі спорт-каром - і намагаючись зорієнтуватися у незнайомому просторі й часі, ти не знаходив в пам’яті геть нічого, крім отого гупання дверей, яке колись відсікло щось від тебе і від твого життя. Та як ти не напружував пам'ять, за тими дверима – ГУП! - ти не пригадав нічого, крім «варення».
Втім, цей куций спогад виявився доречним. Старенька, яка в свій час завантажила варенням усі комори і шафки твого студентсько-викладацького житла, як і власний погріб, ще жива, тобто, ще вчора була жива, а от сьогодні - вже ні, не стало її. І раптом, коли батьків хрипкий голос тобі коротко про це повідомив, до старого життя, якого, як ти собі вважав, вже давно не існувало навіть у твоїх спогадах, додалося ще дещо, крім «варення». Ти раптом пригадав щось - до того ж, пригадав так, ніби пережив все це прямо тепер і вперше. Ти знову відчув себе малим, якого доглядала небіжчиця; тоді трохи дорослішим, вже в якомусь цікавому спілкуванні з бабусею; тоді ще, ще, ще - аж до того, коли між вами вперше сталося прикре непорозуміння, яке старенька приховала милосердно, як двері приховують відрубаний шматок життя, а ти просто забув щонайшвидше. А тоді ти знову згадав «варення», і от тоді ти, хто вже не пригадав би, коли плакав востаннє, хто вже давно вважав себе загрубілим, як шкіра на чоботях, чим ти ніби тішився, а насправді чого боявся, - от тоді ти завив, заридав, захлюпав носом. Сльози тоді ледь не втопили тебе, обличчя твоє і горлянку судомило, дихання перехоплювало - вперше за 15 чи більше років ти плакав по-справжньому, щиро плакав від невигаданого горя. Дружина - а тобі все ще треба було кілька років, аби усвідомити, яким мудаком ти був поруч із нею, - торкалася твого плеча і тихенько вмовляла: «Ти налякаєш дітей». А ти й сам був наляканий, а ти й сам боявся тих незупинних непоборних сліз, про існування та можливість яких вже давно й гадки не мав, і тому слухняно сховався у ванній кімнаті – бо де ж іще ховаються дорослі від самих себе та від усіляких негараздів? І отам ти вже дав волю тому, що ятрило тебе нині без жодного жалю. Перетрясло тебе тоді так, що лише наступного дня ти зміг собі про це щось подумки сказати (типу «катарсис»), бо ти ж любиш все подумки, а потім і вголос, кваліфікувати і називати – коли своїм, а коли й не своїм ім’ям.
Сльози ті минули, як давня істерика з варенням, - від втоми. А коли ти прибув назад, з національного центру до обласного, ховати стареньку, ти не спромігся на жодну сльозу, тому що просто не впізнав бабусі. Від неї лишилася третина; риси її обличчя також змінилися - ні, ніколи ти не знав цієї доволі неприємної старої. Хіба оця родимка на щоці?.. І оці всі люди, що називаються себе твоїми і незнайомої старої родичами, - чи дійсно впевнені вони у тому, що в дешевенькій труні лежить саме вона, та стара, що так тебе любила, яку ти так любив, хто постачив тобі та всім цим твоїм невідомим родичам варення на ціле століття уперед? Та якщо це дійсно твоя бабуся, то ж це значить, що між смертю, що два дні тому прибрала стареньку, та тобою самим – прямо отут, біля труни з незнайомою бабкою - не лишилося нікого, крім твоїх батьків. Ця думка тебе по-справжньому налякала, налякала так, ніби сама смерть - просто така собі бабка в чорному, серед інших бабів у натовпі поруч із труною - подивилася прямо на тебе, і подивилася певним чином - ніби оцінюючи чи навіть прицінюючись: ну що, малий, коли твоя черга? І тоді, коли ти зловив на собі цей погляд, ти раптом відчув свою спорідненість із старенькою в труні, і знову тебе накрив той же відчай і сум, який два дні тому примусив ховатися у ванній кімнаті, але тепер ти вже плакав і кричав наче сам за собою: «Господи, як страшно, як же страшно ти влаштував наше життя і нашу смерть, Господи!» - а чулося тобі знов те саме: «ва...ре...ння... ва...ре...ння»…
…Ніщо так, як щоденна рутина, не приховує сенс життя. Власне, рутина опікується не самим сенсом, а питаннями про нього: що він, де він? Як помічаєш, що рутина поглинула ці питання, тоді вже усвідомлюєш і порожнечу, яку маскує рутина. І отам, здається, в тій порожнечі, живе смерть. І звідти до живих, що ховаються в рутині та метушні від порожнечі та пошуків сенсу, вона звертається найчастіше з чимось простеньким або навіть безглуздим, як-от із виттям-риданням: «ва..ре..ння». Чи не тому живі смерті не чують і не помічають, і тоді їй доводиться забрати когось з близьких, аби нагадати про себе?
Не знаю, як воно тобі самому видається; та коли смерть вчергове нагадає про себе – «ва…ре…ння» - починаються метушливі пошуки нових дверей, які гупнуть за тобою востаннє та разом приховають ще один шматок твого життя та - о, милосердні двері! – саму смерть. І ти з полегшенням зробиш наступний крок уперед – назустріч смерті.
…Пакувався я вже тиждень…
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=510852
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 12.07.2014
Подвластны Року даже боги,
Ведь даже им не избежать
Невзгод назначенной дороги
И масть всегда не угадать.
И у людей похожий жребий:
Судьба-судьбина, вечный Рок
И для царей, и для отребий -
Впрок заготовленный урок.
И много разных ухищрений
От смертных и бессмертных - как
Преодолеть зловещий гений,
Поставить Рок в такой просак,
Чтоб предначертанные су́дьбы
Одним движеньем изменить,
Хоть на мгновение - свернуть бы,
Заветной чаши не испить,
Но уязвимость есть у Рока,
И Рок о ней осведомлен,
Его от са́мого истока,
От самых юных из времен
Преследует коварный Случай,
Шалун, забавник, озорник,
Навязчив, как песок зыбучий,
Непостоянен, как родник,
И Рока ухищренья тоже
В ничто ничем обращены,
Ведь Рок учесть никак не может
Аспектов Случая войны,
Которая ведется против
И смертных, и бессмертных им,
И дух, и плоть он - сам бесплотен -
Коварно обращает в дым,
И оттого усилья Рока,
А равно смертных и богов,
Не могут одолеть порока
Бессмысленных кошмарных снов,
Которых часто нелогичность,
Непредсказуемость вполне
Напоминают нам привычный
Рисунок пятен на Луне,
Который отовсюду виден,
Стабилен, как фатальный сон,
И вне контекста безобиден,
Внутри же вызывает стон,
И скрежет самый тот - зубовный,
Проклятья, гнев и даже страх,
Когда задуманное ровно
Неровным станет на глазах.
Вот так и Случай - спутал планы,
Пустил судьбину под откос,
Во все раскрытые карманы
Не то, не тем, не так принес,
И оттого сердиты боги,
И Рок, и люди - все они
По воле Случая в тревоге
Проводят суетные дни.
А Случай, в общем, равнодушен,
Ему, пожалуй, наплевать:
Ведь он и сам, себе послушен,
Себя не может угадать,
Непредсказуем, непредвиден,
Загадка, вещь сама в себе,
И повсеместен, и обыден,
Строка случайная в судьбе.
И так идут за годом годы
Своим порядком, как ни злись:
Закон непознанной природы
Разнообразит нашу жизнь!
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=508351
рубрика: Поезія,
дата поступления 30.06.2014
Цивилизация традиционно противопоставляется варварству. Шалаши и набедренные повязки — дикость, «мерседесы», «верту» и «боинги» — «высокая ступень цивилизации». Похоже, что разница только в уровне потребления, а вот проблема нравственного выбора остаётся нерешённой при любом уровне цивилизованности. Возможно, ступени, по которым движется человеческая цивилизация и человеческий дух, принадлежат к разным лестницам. Ведут ли они в одном направлении?
[b]Интересные времена[/b]
Времена сейчас интересные — то есть, по мнению мудрых китайцев, не лучшие для жизни. И в чём-то они правы — колесо истории со скрипом повернулось, вдруг забросив нас из «развитого социализма» на Дикий Запад. И даже не на Дикий Запад — такой у нас воцарился прогрессивно-реакционный либерально-тоталитарный винегрет, что наш «лечащий врач» — мировое сообщество — поспешно придумал новый диагноз — «переходный период». И начал лечить.
А разруха, как известно, не в клозетах, а в головах. Так же и Царство Божие — не в брёвнах, а в рёбрах. А потому косметические меры по ремонту нашего «фасада» — многопартийность и прочие либерально-демократические ценности и свободы, пресловутые «иностранные инвестиции» — не дали никакого результата. Мы не стали клоном Запада; более того, загримированные «под Запад», мы стали неузнаваемы — часто и для самих себя...
[b]30 лет назад[/b]
Дом моего прадеда, в один этаж, выбеленный, крытый шифером, занимал большую часть обширного двора. К нему жались летняя кухня, сарай и курятник под камышовыми крышами. За домом росла целая роща акаций, на них висели самодельные качели. Во дворе была и беседка, увитая диким виноградом, хранящим прохладу в любую жару. От улицы дом и двор заслонял огромный куст сирени, своими размерами и формой напоминавший разросшийся баньян. Огород, поражавший плодородием, уходил к дрожащей в летнем мареве линии горизонта... Полдень. От жары воздух становится видимым, он струится и плывёт, ломая перспективу. Коровы, равнодушно жующие жвачку, кажется, висят в воздухе, — марево скрыло их ноги, и они, словно рогатые дирижабли, реют над солончаком. Только два звука нарушают тишину: где-то в поле рокочет трактор, и на лимане тарахтит движок старенького сейнера. На улицах никого.
[b]Цивилизация: неустойчивое развитие[/b]
Со всех сторон нам говорят: прогресс, развитие, цивилизация... Однако следует вспомнить, что так называемый прогресс человечества начался с колоссального регресса, с катастрофы. Люди потеряли рай — не просто место, где всего в достатке и всегда тепло, а своё положение царей совершенного мира, царей, которым пока ещё не в чем раскаиваться и не о чем жалеть или печалиться. Тогда «мир сдвинулся».
Только что познавшие добро и зло и немедленно выброшенные на негостеприимную — проклятую — землю, наши прародители обнаружили себя в весьма затруднительном положении, с совсем безрадостными перспективами. А ведь ещё вчера, в это же время, они были счастливы — счастливы так, как уже не будет счастлив ни один смертный... Поэтому дальнейшие успехи человека на Земле и в космосе могут впечатлять только в сравнении с тем моментом истории, когда испуганные Адам и Ева, в кожаных одеждах, впервые обозрели незнакомый горизонт.
По сути же, грехопадение было смертью изначального человечества. Та жизнь, которая началась за вратами рая, могла быть уподоблена только росту ногтей и волос на свежем трупе...
Примечательно, что для первых людей соблазн состоял не только в достижении богоподобного состояния, но и в возможности потребить что-то, ранее не потреблявшееся: И увидела жена, что дерево хорошо для пищи. Позднее за такие незамысловатые предметы потребления, как миска чечевичной похлёбки, люди продавали и своё первородство.
Земная цивилизация выжила и оказалась на редкость прагматичной. Путь обратно в Эдем был закрыт навсегда, поэтому человек начал обустраиваться на проклятой земле. Цивилизационные успехи мало впечатляли Творца: Он не поощрял людей за технологические достижения, а за некоторые даже карал (вспомним Вавилонскую башню). Но закоренелым прагматикам, уже ощутившим полный вкус новой радости — радости потребления, — и вовсе не стало дела до Бога. Уже казалось человеку, что ему удалось преодолеть проклятие, — ведь земля приносит теперь не только тернии и волчцы. Человек из твари стал творцом — творцом предметов потребления.
Веками создавалась эта цивилизация потребления. Всеми средствами, часто — огнём и мечом, её несли на новые континенты и новым народам. Цивилизация стала, наконец, глобальной и повсеместной; не удовлетворившись освоением — и потреблением — реальных пространств, она создала пространство виртуальное и наполнила его своим «контентом». Потребляйте!
Но сегодня мировое сообщество озабочено в первую очередь не терроризмом, СПИДом, ядерной программой или финансовым кризисом. Проблемой номер один стало «устойчивое развитие». Значит, то развитие, которое мы имеем сегодня, устойчивым не является. Повседневная деятельность человека в близкой перспективе может привести к катастрофическому вымиранию этого самого человека. Вот это и есть прогресс, очевидно.
Прогнозные документы ООН и прочих международных организаций можно смело относить к эсхатологической литературе — уж больно жутко всё выглядит. Что там Тегеран или Пхеньян со своими ракетами или глобальная финансовая пирамида под названием «американский доллар»!
Ни одна великая цивилизация древности, достигнув пика развития, на этом пике не удержалась. Независимо от того, как пышно они цвели, цивилизации постигал упадок. Со своих пиков ссыпались и китайцы, и египтяне, и греки, и римляне: как только они достигали желаемого уровня потребления, приходил рок в образе варваров, эпидемий, стихий, революций и ставил жирную кровавую точку. Глядя на нынешних итальянцев, трудно поверить, что Рим правил миром. Да и империи новой и новейшей истории тоже не смогли сохранить свой имперский статус. Похоже, что технологическое совершенство, экономическая мощь и военная сила — не те три кита, на которых может покоиться человеческая организация. Особенно если таких организаций несколько...
[b]20 лет назад[/b]
После смерти прадеда бабушка продала дом и землю. Новый хозяин вырубил акации, сирень, снёс беседку и сарай, планировал засеять чем-то весь участок. Но не засеял, уехал на заработки и пропал навсегда, и дом стоял, ветшая, ничем не прикрытый от непогоды. Стены его посерели и стали «цвести», местами осыпалась штукатурка. Огород зарос бурьяном, в котором кое-где виднелись одичавшие помидоры...
[b] Прогресс или умирание?[b][/b][/b]
Можно рассматривать смену социальных формаций как прогресс, а можно — как умирание. С умирания началась история человека вне рая, умиранием сопровождаются все его последующие шаги. Своего рода парадокс: ведь история учит нас, что на смену первобытнообщинному строю пришёл период государственности, возникли рабовладение, развившееся в феодализм, капитализм и далее — по списку. Однако это означает, что всякая новая форма человеческой организации оказывалась настолько неудачной, ущербной, «хромой», что рано или поздно она умирала. Об этой обречённости социально-экономических формаций неплохо бы задуматься нынешним герольдам либерального социально-ответственного и экологически-дружелюбного капитализма. Ведь возвещают они славу обречённой форме организации общества.
Я историю знаю плоховато, не помню периодизации и прочих тонкостей этой «точной науки». Возможно, это помогает оторваться от созерцания мелочей и обратить внимание на общие закономерности. Но впечатление человека среднестатистических знаний и способностей, озирающего путь человечества, таково: нет смены форм, есть тотальное умирание, разрушение любых форм человеческой организации, будь то государство, корпорация или семья.
Один из классических примеров — город и село. Будто бы село — такое патриархальное и пасторальное — умирает, а город — такой развращённый — процветает. Ну, цветение — вопрос спорный; может, это туберкулёзный румянец. А село, которое — горожане — убивали в 20-е, 30-е, 40-е и прочие годы прошлого века, всё ещё живо. Конечно, в глобальном масштабе человечество урбанизируется, постепенно в городах скапливается большинство землян, а сельская местность пустеет. Но дело тут совсем не в количестве граждан на единицу площади.
Любимая идея многих правительств — «развитие сельской местности». Европейские государства приплачивают фермерам, чтобы те вели образ жизни своих предков — но вовсе не потому, что европейцам не хватает помидоров, молока или говядины. Дело в том, что сельская община, ведущая традиционно сельский образ жизни (фермерство, ремесло, мелкая торговля и бытовые услуги), — это идеальная иллюстрация к концепции «устойчивого развития». Потребляем только то, что сами производим, отходов вредных нет. Всё гармонично. — Так что патриархальность, пасторальность и какая-то повышенная духовность села тут ни при чём.
Более того, европейское идеальное село — с мелкими фермерами, мелкими кустарями и мелкими торговцами — может существовать только при условии, что где-то в Африке, Америке или Украине динозавроподобные комбайны бороздят миллионы гектаров, производя продовольствие для апологетов «устойчивого развития» и биржевых дельцов. Так называемый двойной стандарт в действии. Если ничего не изменится, наша сельская местность превратится в высокотехнологичный огород Европы, как уже стали её кладовыми наши недра...
А ещё умиляет борьба с парниковыми газами. Почему не удаётся даже договориться о сокращении выбросов? Потому что сокращение выбросов означает сокращение потребления. А мы ещё к этому не готовы — и вряд ли будем готовы в будущем. Более того, основные производители парниковых газов (читай — «основные потребители») выкупают квоты на выбросы у стран третьего мира, которые сами эти квоты не выбирают (потребляют слабовато). Таким образом, количество выбросов будто бы стабильно, а потребление, тем не менее, растёт. И если прибыль достаётся избранным, радость потребления — некоторым или даже многим, то экологические последствия неограниченного потребления достанутся всем...
На уровне каждого отдельного человека цивилизация тоже «отметилась». Современный человек как солдат в армии — всё время занят. Заняты не только его руки и ноги, заняты его мысли и чувства — со всех сторон на него низвергается поток информации, которая является либо рекламой, либо пропагандой. А что может рекламировать или пропагандировать цивилизация, которая стоит на краю вымирания и истерически ищет пути «устойчивого развития»? Эту бессмысленность отлично передаёт реплика из фильма Дж. Камерона «Аватар»; когда речь заходит об установлении взаимовыгодного контакта между земной — откровенно потребительской — цивилизацией и цивилизацией пандорцев, живущих в гармонии со своей планетой, главный герой спрашивает: «А что мы можем им предложить — пиво?»
[b] 10 лет назад[/b]
...Грунтовая дорога, которая и 30 лет назад была не проходима после дождя, совершенно исчезла, превратившись в канаву. Машину пришлось оставить на шоссе и идти пешком. Только в каждом третьем доме живут, в прочих — заколоченные двери, выбитые окна. Вот и наша улица — две глубокие рытвины в окаменевшей глине. Кажется, в последний раз здесь проезжали римские колесницы. Улица пустынна. Бурьян, мрачный, пыльный, поникший под палящим солнцем, в рост человека, стеной стоит справа и слева от дороги, над ним кое-где поднимаются кроны акаций. Сквозь струящееся марево не видно ни одной крыши.
[b]Дополнительные опции[/b]
Водопровод, интернет, метро и прочее — это замечательно. Отказываться от этого не нужно. Вопрос только в том, какую роль разнообразные достижения играют в нашей жизни. Даже не так: должны ли достижения науки и технологии играть хоть какую-то роль в жизни человека?
Иногда кажется, что достижения цивилизации — это всё те же грубые, рукотворные терафимы, которым поклонялись ветхозаветные язычники. Отринув однажды Истину, человек борется с засасывающей его пустотой, пытаясь наполнить её каким угодно содержанием. Так и появляются истины и кумиры одного дня, а всякая ерунда провозглашается абсолютом. Опять же — нетребовательны такие кумиры, надоел — и в печку его...
Но проблема не может быть решена, если одно из возможных решений мы отказываемся даже принимать во внимание. Вот такой пример: в многотомном издании «Жизнь животных» с восторгом пишут, что родство вшей, которые паразитируют на гориллах, шимпанзе и человеке, является несомненным доказательством родства человека и приматов. Следуя этой логике, мы также должны числить среди своих предков свиней, кур и коз, от гриппа которых мы нынче страдаем. Почему бы не допустить, что приматы — это деградировавшие, развращённые люди? Тогда родство вшей прекрасно вписывается в картину мироздания, осенённого Божественным замыслом.
Прежде всего, наверное, следует помнить, что земная цивилизация была создана людьми, впавшими в грех. Значит, души строителей этой цивилизации были открыты и добру, и злу. Таким образом, добро и зло проторили свои дорожки через всё созданное человеком. Поэтому цивилизация и получилась обоюдоострой; её достижения могут служить — и служат — и духовному росту, и греху.
Цивилизация создаёт новые возможности — а от человека зависит, к чему эти возможности приложить. Хороший пример — интернет. Тут и прямая трансляция богослужений, и музыка, и мировая литература на всех языках, и виртуальные экскурсии по музеям, а рядом — порнография, инструкции по изготовлению бомбы, предложения купить-продать органы и детей...
Таким образом, рост и усложнение цивилизации не снимает, а только обостряет проблему нравственного выбора. Выбор становится ещё ответственнее, ведь опций — больше.
Это усложнение, помимо всего прочего, создаёт ещё одну иллюзию современности. Где опций меньше — то есть в сельской местности — там, значит, и праведности больше. Да, так уж сложилось, что в наших городах действительно больше возможностей — для развития любых наклонностей. Однако вспомним слова апостола Иакова: Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чём-нибудь, тот становится виновным во всём (Иак. 2, 10). Количество — в данном случае — не имеет значения...
А времена сейчас по-настоящему интересные — ведь исчезли все ограничения и запреты на информацию, казалось бы, наконец можно всё осмыслить и даже кое-что понять. Было бы желание.
[b]Наши дни[/b]
...Улицы засыпаны щебнем, местами уложен асфальт, возле каждого дома — автомобиль. За зелёными заборами — подстриженные газоны, хитроумные устройства для полива. Дома всё больше новые, не дома — коттеджи, под красными «еврочерепичными» крышами. Отовсюду несётся музыка. Это горожане, дачники. Кто-то кричит: «Коля, ты в город? Картошки купи! Кар-тош-ки!»
2011 г.
Опубликовано: Отрок.UA
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=508099
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 29.06.2014
Ты знаешь, иногда всё вместе
В каком-то соберется месте,
В одном каком-то - неизвестном,
Таинственном и интересном.
Но в этом месте всё сошлось,
Что есть, что будет, что сбылось,
И время в этом месте встанет,
Тоска куда-то тихо канет,
Качнется алое в стакане,
И чей-то силуэт, как в раме,
Рисует тени тенью чёрной,
И ты идёшь, ему покорный,
И распрямятся, как пружина,
Пространство, время, силуэт.
Исчезла, смазалась картина.
Умолк взволнованный поэт.
Остались женщина, мужчина,
Оранжевый короткий свет,
На карте мира Аргентина
И в небе ультрафиолет.
2012 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=507458
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 26.06.2014
[i]Антуан де Сент-Экзюпери в романе «Планета людей» утверждал, что единственная настоящая роскошь — это роскошь человеческого общения. Книга была издана в 1939 году — накануне всемирной войны, в которой власть, колонии и ресурсы оказались намного дороже этой роскоши, а соображения расовой чистоты и полноценности — превыше десятков миллионов жизней. Прозрение давалось нелегко, в муках, со слезами, большой кровью. Однако предубеждения — живучее своих апологетов; мы праздновали победу над поверженными носителями предубеждений, но сами мы всё ещё в плену если не самих предубеждений, то характерного стиля мышления[/i].
[b]Детская анатомия[/b]
В раннем детстве у меня были довольно своеобразные представления об устройстве человеческого организма. Представления эти не основывались на каких-либо знаниях об этом устройстве; просто я не любил (и не люблю до сих пор) ситуации, когда у меня нет ответа на вопрос, даже если этот вопрос я задаю себе сам. Главным было наличие ответа, а не его правильность. Такое вот сиюминутное удобство.
Работа мозга мне представлялась чем-то подобным работе древнего телефонного коммутатора. О принципе действия коммутатора я кое-что знал; сходство с тем, что, как мне казалось, происходило в моей голове, было очевидным. Коммутатор работает так: вы снимаете трубку телефона, на пульте коммутатора загорается лампа. Специальная девушка — а девушка именно специальная, ведь на эту работу принимали только тех, у кого размах рук составлял не менее двух метров, — берёт в руки два штепселя. Один штепсель она вставляет в гнездо входящего вызова и спрашивает, какой номер вызывают. Вы называете номер, например, 2–12. Тогда второй штепсель она... тянется... тянется... и вставляет в гнездо нужного номера (12) соответствующей линии (2). Вот тут ей и понадобятся длинные руки.
Потом-то я узнал, что в моей голове нет ни коммутатора, ни специальной девушки (обычные, неспециальные девушки там водились в изобилии). Но вот принцип коммутатора там точно оказался заложен.
[b]Принцип коммутатора[/b]
До обидного просто срабатывает этот принцип в таком сложном устройстве, каким является человеческий мозг. Входящий вызов — это явление, человек, событие или слово, в принципе, любой внешний раздражитель. Щёлк! — сработал «коммутатор» — и на внешний раздражитель следует реакция. Часто или даже чаще всего — стандартная, предсказуемая. Если реакция очень нестандартная или совершенно непредсказуемая, то — шапки долой! — перед нами гений либо — звоните 103! — душевнобольной. Что, вероятно, почти одно и то же, в смысле реакций.
Конечно, предсказуемость ответов на внешние сигналы — не основной признак скудности мышления. Она может объясняться и стабильным поступлением типичных, обыденных, преобладающих раздражителей. Повседневность — это корабль, где редко бывают внештатные ситуации. Вахты на его борту однообразны и скучны. Разум — без тяжких целенаправленных усилий — цепенеет. Тут ни появления нового, ни исчезновения старого не заметить, скорее, привидится химера. Или чудовище.
Стандартные реакции на стандартные раздражители — это стереотипы. Если претендовать на независимость суждений, то стереотип — расхожее мнение, которому мы — да вы что! — не склонны доверять, а ещё — штамп, клише или ярлык. Если ни на что не претендовать и не позировать, то стереотип — это устоявшееся мнение. Обоснованное ли, подтверждённое ли опытом, подкреплённое ли убедительной аргументацией — неизвестно. Но прочно, незыблемо, основательно устоявшееся, глубоко пустившее корни мнение, бережно передаваемое из поколения в поколение. Это предустановленная в наших головах действительность. Затасканный разговорник для общения с внешним миром, который предвосхищает наши собственные ответы. Токсичная прививка от неожиданностей, которая не ускоряет реакцию, а выносит всё новое за скобки нашего восприятия и вызывает ментальные осложнения. Если прислушаться, то в наших головах постоянно раздаётся: «Щёлк! Щёлк! Щёлк!».
[b]Установки по умолчанию: почему бы и нет?[/b]
Среди множества соображений, которые оправдывают или объясняют то, как и чем живёт человеческое общество, удобство занимает не последнее место. Скорее, даже одно из первых мест, наряду с выгодой и удовольствием.
Приведём для начала такой «техногенный» пример. В различной электронной технике обычно предусмотрена возможность приспособить её свойства к нуждам пользователя. Яркость и контрастность, громкость и тембр, время стирки и скорость отжима, мелодия входящего вызова и так далее. Но можно не ломать голову и не утруждать пальцы, воспользовавшись «установками по умолчанию» — заводскими настройками, рассчитанными на потребности среднестатистического потребителя.
В большинстве случаев это — необходимое и достаточное. Бельё будет приемлемо чистым, еда — ощутимо горячей, а звонок друга не попадёт в список пропущенных. Производитель, «молча» позаботившийся о нас, не «умолчал» ни о чём зловещем или дурном: заводские установки бытовых приборов не таят никакой опасности. Кроме одной — безусловно, страшной, — опасности: быть «как все». Страдающим этой фобией предлагается разнообразный гаражный или салонный «тюнинг» и прочий эксклюзив. «Чтобы отличаться», жертвуют и удобством, и выгодой, и удовольствием.
Однако такие вот «установки по умолчанию» есть не только в компьютерах, телефонах и стиральных машинах. Их предостаточно и в наших головах — огромный склад усреднённых мнений на все случаи жизни. «Щёлк! Щёлк! Щёлк!» — с готовностью реагирует этот склад на новых людей и новые события. Вопрос только в том, что «молчит» в этом случае? — разум, совесть, сердце? Отказываемся ли мы думать, стыдиться или любить?
И люди, и животные подчинены условным и безусловным рефлексам. Животным вполне достаточно этого механизма для их животной жизни, во всей её нехитрой полноте. Человеку, кроме рефлексов, даны значительно более сложные и тонкие инструменты; благодаря им жизнь человеческая так отличается от жизни животных. Или — могла бы отличаться, если бы человек пользовался своим инструментарием, совершенствовался во владении им, короче, — становился венцом живой природы и гением неживотного бытия.
Кто или что — общество, семья, школа, улица, СМИ, тайные или явные посюсторонние или потусторонние силы — прививает нам социальные рефлексы, вытесняющие наши собственные разум, совесть и сердце? Кто или что превращает нас в микроволновые печи или утюги, пусть с невиданными функциями, но с такого же уровня духовной и интеллектуальной жизнью? В существ толерантных или нетерпимых, в авторитарных или демократичных, в индивидуалистов или коллективистов — но так легко сдавшихся принципу коммутатора? Ответ, скорее всего, можно увидеть в ближайшем зеркале. Вот именно туда надо чаще заглядывать, а задаваясь классическим вопросом «кто виноват?» — бежать к зеркалу немедленно. Там он прекрасно виден — честный нелицеприятный ответ на этот вопрос.
Отрешиться, отмахнуться от стереотипов — непросто. Они упрямо всплывают в сознании, как мысль об обезьяне, о которой нельзя было думать. Эта обезьяна, которую Ходжа Насреддин запретил воображать заболевшему ростовщику во время целительной молитвы, «отвратительная и невыразимо гнусная, с длинным хвостом и жёлтыми клыками, неотступно стояла перед его умственным взором и даже дразнилась, показывая ему попеременно то язык, то круглый красный зад, то есть места, наиболее неприличные для созерцания мусульманина».
Власть стереотипов дополнительно усилена нашим знанием о том, какие стереотипы бытуют о нас самих. Я знаю, что он знает, что я знаю, что он думает, что я — такой и сякой. И наоборот. Попытка общения может привести к перегреву и даже выходу из строя наших «коммутаторов».
Чтобы в общем стаде отличить свой скот, животных клеймят. В буквальном смысле калёным железом фермер проставляет на коже или рогах скотины свой знак — тавро. Это символ принадлежности животных определённому лицу. Проставляя клейма стереотипов на людях, мы будто бы тоже указываем на принадлежность этих людей к определённой группе, чаще всего по национальному признаку. Но тем самым мы обозначаем, в плену каких мнений мы сами пребываем, какие стереотипы владеют нами. Эти клейма, словно красные флажки волка, удерживают наше сознание в зоне прицельной уязвимости — для влияний, подчинения и управления.
Стереотипы можно, наверное, отнести к разряду «социальных удобств», ведь общность мнений — уже залог единства и даже, наверное, развития. Хотя не исключено и преобладание палеолитических мнений с поправкой на цивилизацию; так, нынче мы практикуем исключительно моральный каннибализм. Удобство такое — неоспоримо, но ограниченно и имеет многочисленные «побочные эффекты». Лояльность к устоявшемуся мнению обещает социальный комфорт; но безоговорочно следовать ему станет лишь тот, в чьей голове действительно находится только древний коммутатор и девушка с двухметровым размахом рук. Не может, не должно, не имеет права вести рефлекторную жизнь и пользоваться «коммутаторным» мышлением существо, по самой природе своей способное этого не делать.
[b]Человек человеку...[/b]
Особенно опасно поддаваться очарованию незыблемости стереотипов, когда речь заходит о людях. Как отделить правду от дремучих предубеждений, слепой ксенофобии и злобной глупости?
Вот, к примеру, 100 000 представителей какой-нибудь нации. Скажем, чехи или шведы. Допустим, 100, 1000 или даже 10 000 из них обладают некими ярко выраженными свойствами. Эти свойства нам симпатичны либо несимпатичны. Обладание этими свойствами становится для нас характерным, типичным признаком всей нации. Нам мало дела до того, что прочие чехи или шведы этими свойствами не обладают. Что изрядное количество чехов или шведов обладает свойствами, которые традиционно приписывают англичанам или итальянцам.
Настоящую, пунцово-багровую пятнистую неловкость можно испытать, игриво осведомившись у шведа о так называемой шведской семье, — они ведь о таком не слыхивали, ведь объяснять придётся. Иногда бывает и наоборот: симпатичный стереотип с грохотом и треском, а иной раз — и с человеческими жертвами — разбивается о неприглядную реальность. Немцы слывут фанатиками порядка и жрецами чистоты, но после вспышки кишечной инфекции летом 2011 года, которая унесла десятки жизней, органам здравоохранения страны пришлось напоминать гражданам о необходимости мыть руки перед едой и после посещения «удобств», а также овощи и фрукты перед употреблением в пищу...
Мы судим всю нацию и каждого её представителя на основании усреднённого, предустановленного мнения о свойствах, которыми, возможно, обладают (или которых лишены) некоторые из них, а по утверждению прессы, путеводителей или пошловатых анекдотов — все они без исключения.
А дело-то приходится иметь не со всем народом или даже не с его устоявшимся образом — дело приходится иметь с конкретным живым человеком. И вот тут оказывается, что человек человеку — вовсе не чех, швед, чукча или еврей, а волк, посторонний или ближний. Чем тогда помогают обобщённые представления?
Когда-то давно я стал студентом одного зарубежного университета. Дама, которой следовало заниматься делами студентов-иностранцев, прилагала огромные усилия — но только к тому, чтобы как можно меньше этими делами заниматься. Её изобретательность на этом поприще была беспримерна и, как выяснилось, заразна: если она рекомендовала доктора, он оказывался фаталистом от медицины и в лечении полагался исключительно на волю рока... А вот местный пенсионер, который обо мне случайно от кого-то узнал, примчался через всю страну, помог мне найти и снять жильё в переполненном студентами городе, приобрести подержанную мебель, открыть счёт в банке и встать на учёт в полиции. И кого же мне из них «обобщить», кого объявить «типичным» жителем страны? Да и имеет ли это всё смысл, если такое же отношение можно встретить в любой стране мира!
Не потому ли в Евангелии предложен иной подход? Там фигурируют люди, связанные родством или свойством, представители различных профессий и вероисповеданий, люди разного достатка и достоинства. А заповедь, говорящая об отношении к любому встречному, не знает различий, облекая всех таких встречных одним лишь статусом — «ближний». Вот это и есть — единственный допустимый стереотип, предубеждение для всех времён и народов.
Нельзя быть полностью свободным от общества, будучи его членом. Спокойная объективность, гремучее презрение, беспринципный бунт — какова бы ни была форма противостояния устоявшимся «мнениям света», нам они, по крайней мере, известны. Хорошо бы уметь забывать ненужную, ошибочную или гадкую информацию. Отправлять эту запрещённую обезьяну в «корзину» памяти и потом эту «корзину» очищать в два "клика"... Но нет, так избавиться от лишнего знания практически невозможно. Однако можно избавиться от зависимости от этого знания и попытаться — хотя бы попытаться — увидеть под шелухой чужих предубеждений ближнего. Господь его любит — а мы?
2011 г.
Опубликовано: Отрок.UA - № 1 (55) - 2012
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=507455
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 26.06.2014
Она сидела на песке
И в картах видела ответы,
Она держала их в руке,
Меняла на ходу приметы,
Пророчества и предсказанья,
Погоду, курс, итоги дня
И самолетов расписанье,
И цвет небес, и цвет огня,
И жизнь, и судьбы, и меня...
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=507338
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 25.06.2014
Герань, решетка, чей-то подоконник,
Окно, кирпич, неровная стена...
Сегодня понедельник. Завтра - вторник,
Метель, землетрясение, война,
Нашествие, предательство, покойник,
Террор, эмансипация, луна,
С ума сошедший отставной полковник,
Гроза, угроза или тишина,
А здесь все то же - чей-то подоконник,
Окно, кирпич, неровная стена...
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=507213
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 25.06.2014
[i]Есть такая серия книг — «Жизнь замечательных людей», «ЖЗЛ». Это собрание жизнеописаний выдающихся учёных, писателей, государственных деятелей. Они оказались замечательными, потому что успешно реализовали свои таланты и способности. Но в жизни бывает и так, что замечательные люди — заметные, выдающиеся, одарённые — оказываются пустоцветами, не добиваются ничего, кроме саморазрушения[/i].
[b]Таланты в землю[/b]
Прародители человечества были созданы непосредственно Богом, по Его собственному образу и подобию. Можно только представлять себе, каковы были Адам и Ева, какими талантами наградил их Творец.
Печать греха навсегда исказила и облик, и образ жизни человека. Однако щедрость Господа в момент сотворения мира была такова, что и сегодня мы рождаемся с разнообразными талантами и задатками.
Кто-то старательно развивает свои способности, а кто-то, как в библейской притче, зарывает таланты в землю (Мф. 25, 18), обменивает на сомнительные удовольствия и мимолётные радости. Бывает, что в результате в землю зарывают и беспечных прожигателей талантов.
Расскажу три истории о людях, которых знал. Каждый был по-своему одарён, необычен, чем-то выделялся или хотел выделяться. О таких говорят: «Далеко пойдёт», — или молча им завидуют. Но никто из них далеко не пошёл; ни война, ни болезнь, ни чужая воля — они сгубили себя сами.
[b]Тарзан[/b]
Был у меня знакомый. Он жил на днепровском острове, работал дачным сторожем. Острова в низовьях Днепра — это настоящие джунгли, вроде Амазонии. Дачи тянутся вдоль берега узкой полоской, а потом на километры — непролазные топи, непроходимые леса и камыши, не обозначенные на картах озёра и речушки. Это — плавни.
Так вот, он был Тарзаном плавней, повелителем рыб, птиц, зверей и дачниц. Он и выглядел как Тарзан — мускулистый, загорелый, длинные спутанные волосы, ярко-голубые глаза. В чём бы он ни вышел на берег, всегда казалось, что на нём набедренная повязка из шкуры леопарда и ожерелье из зубов того же хищника. Куда бы он ни смотрел, казалось, что он прицеливается.
Иной дачник на своей даче — словно инопланетянин: он спотыкается обо все корни, его жалят все насекомые и кусают даже смирные ежи и ужи, а его посевы и посадки не приносят плодов. Одно слово — горожанин, интеллигент... С Тарзаном эти номера у природы не проходили: он безраздельно господствовал над нею, брал от неё всё, что ему было нужно. Не он приспосабливался к природе, а природа услужливо принимала необходимую ему форму.
Но наш Тарзан дружил с алкоголем. Можно сказать, они были неразлучны. Мне доводилось пить с ним под яркими южными звёздами; казалось, что водка делает Тарзана просто всемогущим, его глаза начинали светиться в темноте, а волосы развевались вокруг головы, словно он нёсся, озарённый лунным светом, по верхушкам деревьев, едва касаясь ветвей...
Прошло немного лет, и от Тарзана осталась жалкая тень. Он сжался, пожух, потускнел, глаза утратили яростное голубое сияние, черты лица сложились в маловыразительную маску, какую носят все алкоголики. А потом он умер.
[b]Андрюша[/b]
Именно так он о себе говорил — в третьем лице, уменьшительно-ласкательно. Но в этой лингвистической отстранённости от себя не было самоиронии — чем ближе мы знакомились, тем отчётливее проступала его чрезвычайная снисходительность к своим слабостям и желаниям. Она его в конце концов и подвела.
Андрюша из толпы выделялся сразу же, в буквальном смысле. Он пытался быть вне толпы, но в то же время неподалёку — так остро он нуждался в зрителях и слушателях. Ему неистово хотелось быть обожаемым, всегда находиться в фокусе внимания. И Андрюша привлекал к себе внимание — любыми средствами. Огромной коллекцией сомнительных анекдотов, собственными удачными и неудачными остротами и пантомимами, специфической лексикой (феней, по большей части), нестандартными, но тщательно отрепетированными жестами и движениями, эпатажными привычками. Например, он часто останавливался в холле нашего корпуса, где занимались студенты-юристы, и при большом стечении народа небрежно пересчитывал толстую пачку разноцветных купюр.
Живость и гибкость ума, цепкая память и мгновенная реакция могли бы помочь ему стать хорошим юристом. Но Андрюша преследовал какие-то свои призрачные цели. Со временем его остроты и сентенции стали всё чаще повторяться, приелись всем, его одинокая антреприза уже не приносила былого успеха. Но выйти за рамки собственного образа, тщательно созданного ещё в школе, он не хотел. А может, уже и не мог; ведь мысль, словно лошадь, навсегда запоминает раз пройденную дорогу и может быть выведена к новым горизонтам только большим усилием воли...
Возможно, его стремление быть замеченным объяснялось маленьким ростом? Он действительно был всем по плечо, но при этом выглядел довольно экзотично: очень смуглый, лицо узкое, с резкими, просто заострёнными чертами. Люди часто бывают похожи на тех или иных животных — его же внешность можно было назвать только змеиной. Сходство дополнялось стремительными и неуловимыми переходами-перетеканиями из одной точки пространства в другую.
Занятый выделением из толпы, Андрей учился плохо. Уже к третьему курсу его отрыв от учёбы превратился в пропасть — и он стал теряться среди людей, постоянно погружённых в новые факты и закономерности. Он тут же утратил интерес к университету как таковому, потому что университет перестал быть сценой, на которой Андрюша мог кого-то поразить. Он стал искать себе новых почитателей.
Его новая компания не могла быть никак охарактеризована. В высшей степени ничем не примечательные ребята, с невыразительной внешностью, сливающиеся со стеной. Смотреть на них прямо было невозможно — они постоянно оказывались на самом краю поля зрения, оставляя самое смутное впечатление. Когда мы встречали Андрюшу, они безмолвно присутствовали, словно некий фон, нечёткие и размытые, как бы отделённые от нас полупрозрачным занавесом.
Потом я узнал, что эти ребята — наркоманы. Андрюша тоже стал употреблять эту дрянь. Наркотики — это совсем другая жизнь, со своей культурой, поэтому его речи стали для нас совершенно непонятны, кроме тех случаев, когда в его несчастной голове вдруг начинала вертеться заезженная пластинка намертво заученных острот и анекдотов...
Кончилось это как в трагическом кино — Андрюша погиб, бросившись под колёса поезда.
[b]Букинист[/b]
Он был самым высоким в нашем классе, да и в школе, наверное. Весёлый, добрый мальчик, очень любознательный, он странным образом сочетал страстную любовь к чтению с довольно-таки посредственной учёбой. А книги он читал запоем: Верн, Дюма, Скотт — вот его любимые авторы, ему нравились приключения и романтика.
Эти книги, как и вообще хорошие книги в советское время, были дефицитом. Раздобыть их можно было у знакомых, в библиотеках или в магазинах «Букинист».
Он выбрал «Букинист» — потому что ни у знакомых, ни в библиотеках не было таких сокровищ. Но книги — хорошие, отличные книги — были весьма недешёвыми, 25–50 рублей, по тем временам целое состояние.
Откуда в самом начале 80-х школьнику взять денег? У родителей, например; однако его родители давным-давно развелись, а мать не могла себе позволить такие траты. — Накопить. — Но какое тут надо нечеловеческое терпение, ведь уже они стоят там, за стеклом, толстенные тома, с золотыми и серебряными буквами на корешках! — Заработать. — Пожалуй, да; в нашем городе тогда ещё работали заводы, и нас, мальчишек, даже брали туда, правда, в качестве «помощи нашим шефам». Как сейчас помню, по восемь часов мы собирали части карданных валов для грузовиков, а всё это время за спиной оглушительно ахал гигантский пресс с поэтическим названием «Аида». Дня через три вырабатывался автоматизм, через неделю заживали порезы и царапины, однообразная работа и ровный оглушающий шум гипнотизировали, и ты работал, как в полусне, как робот, бездумно и бессмысленно. Через месяц не хотелось уже ни читать, ни думать...
Таким образом, ситуация была очень сложной для человека пятнадцати лет. И он с ней не справился — начал красть книги в «Букинисте». Не помешал даже его рост; таким он оказался ловким специалистом, что скоро стал обладателем роскошной, просто волшебной библиотеки...
Наши проступки остаются с нами. Они уязвляют нашу совесть, заставляя раскаяться, а если очищающее раскаяние не приходит, они начинают разрастаться, как лишай, как плесень, как проказа. Очевидно, с ним случилось последнее; не уберегли его от разрушающей изнутри напасти ни Айвенго, ни лорд Гленарван, ни Д’Артаньян. Последний раз, когда мы встретились, много лет назад, он изо всех сил пытался поскорее уйти в армию, чтобы не попасть под следствие по делу о хищениях в кафе, где он работал поваром. Больше я его не видел.
[b]Эпилог[/b]
Если рассматривать свою жизнь, здоровье и способности как нечто целиком и полностью нам принадлежащее, то легко можно увериться в своём праве ими распорядиться по своему усмотрению. Усмотрение моих знакомых, как оно их ни радовало, не принесло доброго плода. Всё с ними вышло как в притче о талантах: если человек имел что-то и не употребил на благое дело, то не только ничего не приобрёл, но и своё потерял: [i]всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет[/i] (Мф. 25, 29).
Можно сколько угодно бороться с алкоголизмом, наркоманией и прочими пагубными пристрастиями, а результата не будет. Можно призывать людей к честности, справедливости, доброте, впустую сотрясая воздух. Можно страшными словами клеймить все болезни века и даже бросать поражённых ими в тюрьмы, концлагеря и лечебницы, пока не опустеют города и сёла. Тщета этих усилий может быть объяснена лишь тем, что усилия эти основаны на ложном представлении о мироздании. Отнимая у наркомана шприц, у алкоголика бутылку — что им предлагают взамен? Ничего, кроме неотвратимой, только более поздней смерти. Но ведь ничто так не толкает обратно к дурману, как отсутствие смысла. Так, может, нужно наконец дать людям смысл? Может быть, люди, с детства узнавшие иное мироздание — мироздание, в котором есть Любовь, — найдут в нём своё место?
Не знаю, как сложилась бы жизнь Тарзана, Андрюши или Букиниста, если бы они были верующими, церковными людьми. Но верю я вот во что — их жизнь сложилась бы по-другому, иначе, лучше: [i]Бог идеже хощет, побеждается естества чин: творит бо, елика хощет[/i] (Великий канон Андрея Критского, песнь 4). А ещё очень хочется верить, что я ничем не мог им помочь...
2012 г.
Опубликовано: журнал "Отрок.UA"
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=507009
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 24.06.2014
Вони прийшли втрьох.
Яким чином вони дізналися про існування одна одної, як домовилися про спільні дії, чи не прийшли вони сюди у цей пізній час, аби вчинити з ним щось на кшталт жертвоприношення на честь літнього сонцестояння або якогось невідомого жіночого фундаменталізму – ці думки промайнули в його голові, але не затрималися і не породили ані відповідей, ані страху, ані перестороги. Три пари очей дивилися на нього із схожим золотавим відблиском - він йшов з якоїсь страшної глибини, яку він зазвичай пов’язував не стільки з глибиною їства власниць очей, скільки з давністю або навіть прадавністю виникнення цього блиску. Та найбільш вражаючим у золотавому сяйві було інше: воно потужно світилося в очах - тепер-от одразу у шістьох - виходило з тієї самої чи то глибини, чи то прадавності, але поверхні ока - якщо так можна сказати про око, але чому, власне, не можна? – поверхні ока воно не досягало. Золотаве світло залишалося в оці, і око світилося, саме по собі, саме в собі, саме для себе, тому що те світло не освітлювало нічого, лишень саме око зсередини.
І тепер вони з’явилися на порозі всі втрьох, і очі їх світилися тим самим золотавим. Жінки були геть несхожі - за винятком золотавого сяйва - але діяли так синхронно та ідентично, що сприймалися навіть не як трійця чи трійнята, а як одна особа. Особа ця перебрала на себе ініціативу ще до того, як прийшла сюди; йому тільки те й лишалося, що відчинити двері та зробити крок назад, аби не заважати цій особі (чи особині?) чинити те, задля чого вона прийшла сюди у цей пізній час.
І особа-особина почала свою справу одразу, щойно перетнула поріг і опинилася в його оселі. Справа для неї була відверто особиста - він негайно відчув, що йому - його особі чи особині, яка нині, певно, також хизувалася золотавим блиском очей, - ніякої ролі в цій справі не передбачено; він не був навіть спостерігачем. Тому єдине, що залишалося, коли вже не можна було ані заперечувати, ані брати участь, ані спостерігати - це відчувати. І він цілком віддався цьому захоплюючому заняттю, лише зрідка кидаючи оком на те, що відбувалося між його особою-особиною і не його особою-особиною.
З’ясувалося, але зовсім не здивувало, що відчування - як діяльність - відбувається десь вгорі і не тут, не посейбічно; адже саме зверху і дуже відсторонено він бачив незграбне спілкування невідомих істот у нещільній темряві. Жодного інтересу, ніякого стосунку, ставлення, думки щодо тих істот та їх вправ унизу він тепер не мав. Чим би чи ким би він тепер не був, та опинився він ніби у повній невагомості, але не висів в ній незграбно і безладно, а всупереч їй відчутно лежав на поверхні, що була одночасно і щільною, і позбавленою щільності. "На облачку", - сказав він подумки, хоча й усвідомлював, що думка ця виникла десь далеко; напевно, йому підказала її знизу котрась з чотирьох осіб-особин-істот, мабуть, оця, з високими вилицями і родимкою на лівій щиколотці.
«Так, - це тепер він вже сам підхопив цю думку, - це було "облачко"», а не хмаринка, адже хмаринка, як і облачко, позбавлена щільності, але як щільна не відчувається ні за яких обставин; вона занадто розріджена і крізь неї видно небо, а коли хмаринка достатньо загусає, то перетворюється на облачко, на якому він наразі і спочивав. Проте спочинок цей був особливий: повний спокій, аж до зупинення усіх біологічних процесів в усіх клітинах, межував із неабиякою насиченістю відчування. Там, унизу, такого годі було шукати; відчування перебрало на себе усе, витіснило усі життєві функції і вже мало ось-ось згасити прикру здатність міркувати, формулювати і розмовляти подумки або вголос - мерзенну здатність ворожого організму, що заселяє голову чи не кожної людини. Це відчування набувало ознак, які останньої миті перед остаточною втратою когнітивних здатностей дозволили йому стверджувати, що його буття як особи-особистості-особини-істоти тепер перетворилося на відчування і більш нічого не включало і не передбачало на майбутнє, яким би коротким чи тривалим те майбутнє не виявилося. Оце, здається, було останнім, що він сформулював; далі залишилося саме лише відчування: неідентифікована особа-особистість-особина-істота, розчинена у Всесвіті, посвячена у всі його таємниці і несвідома як цих таємниць, так і фактів існування Всесвіту, самої себе та власної утаємниченості, розчиненості, неідентифікованості і неусвідомленості. Це було неперевершено, хоча про цю неперевершеність можна було в минулому лише здогадуватися, в майбутньому - лише знову мріяти, а десь між ними та якщо пощастить - лише відчувати її в усій повноті, тобто бути лише нею і не бути нічим ані зовнішнім, ані стороннім щодо цієї неперевершеності…
...Ранком, спостерігаючи крізь вікно хмаринки у небі та знову констатуючи їх нетотожність облачкам, він відсьорбнув кави і підбив підсумок подій минулої ночі:
- Якби котрась з них, або будь-які двоє, або й всі вони троє прийшли вчора насправді, все це було б як завгодно, лише не отак - неперевершено… Парадокс! – повідомив він хмаринкам, а далі день підхопив його і поволік у свій вир, назустріч новим рівноденням і новим парадоксам.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=507007
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 24.06.2014
Степан Семенович часто говорил людям, которые понравились ему или – напротив – не понравились:
- Хочешь, я устрою твою судьбу?
Независимо от полученного ответа, Степан Семенович всегда поступал одинаково: он устраивал судьбу такого человека, как считал нужным. Так у Степана Семеновича сформировалось превратное представление о судьбе.
Но однажды утром судьба сама взялась за Степана Семеновича. Так Степан Семенович узнал, что устроить судьбу – даже свою собственную - невозможно.
Теперь Степан Семенович целыми днями сидит на лавке у подъезда, вздыхает и кормит голубей. Когда какого-нибудь зазевавшегося голубя ловит кошка, Степана Семенович назидательно произносит:
- Судьба! Против судьбы не попрешь!
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=506788
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 23.06.2014
Не люблю я это выражение – «приметы времени». Чуть что – и с саркастической усмешкой я тычу пальцем: «примета времени». А что это значит? Мне что-то не понравилось, намного реже – понравилось: ну что же может понравиться в нашем времени и в его приметах?! Так и живу, саркастически усмехаясь и развешивая на людей, события и идеи таблички: Примета времени! Внимание, примета времени!! Осторожно, примета времени!!!
Повешу очередную табличку, а ночью, когда уснет, наконец, мой бессердечный ум, и проснется умное сердце, я вскидываюсь в холодном поту. Я снова прошел мимо человека, которому нужно было мое сострадание или помощь; вместо этого я повесил ему на шею свою табличку. Я снова трусливо убежал от чего-то, требующего моего немедленного негодующего вмешательства; а я убежал, бросив назад, не оглядываясь, свою спасительную табличку… Не потому ли производство снотворного и транквилизаторов приносит сверхприбыли, что слишком многим людям по ночам не дает уснуть их сердце?
Вот, например, детский алкоголизм, или подростковый суицид, или разводы. В этих сферах мы добились больших "успехов": мы среди мировых и европейских лидеров по разводам, по самоубийствам подростков и потреблению спирта на душу маленького алкоголика. Прочитал эту статистику, и тут же полез в карман за волшебной табличкой: приметы времени.
Я – лентяй. Я не встану и не побегу куда-то кого-то спасать. Но многие вещи в мире важно обдумать и осмыслить, прежде чем вставать с дивана. Тем более, что кто-то наверняка уже побежал спасать и даже, может быть, спас, а может, и наломал дров. Но я не стану и обдумывать. Я отгородился от всего в мире и от всего во мне своей пуленепробиваемой табличкой. С меня теперь и взятки гладки, ведь малолетний алкоголик, юный самоубийца, муж-насильник, чиновник-взяточник, кощун в храме – все это приметы времени, то есть все это вина нашего времени, и от меня тут ничего не зависит. Время сейчас такое, ну что же поделаешь!
Если бы я меньше предавался мечтаниям на своем продавленном диване, я бы больше читал и больше думал. Я бы тогда наверняка знал, что все современные «приметы времени» далеко не современны. Я бы знал, что в прежние времена размах, который принимали эти приметы, значительно превосходил то, что я наблюдаю теперь. Я бы знал, что все это уже было, что доходило до крайности и сметало с продавленных диванов всех благодушных фантазеров. Я бы знал, что жить надо с царем в голове, и что царь этот – сердце. То самое, которое будит меня по ночам и спрашивает: ну как ты мог?! А утром я снова пожимаю плечами: приметы времени.
Проблема, однако, в том, что приметами времени часто называю то, что совершенно ничего или почти ничего не говорит ни о нашем времени, ни о нас, в нем живущих. Я бы даже сказал, что слишком много таких «примет» застит нам глаза и мешает увидеть правду.
Правда же, осмелюсь предположить, звучит обличительно; ведь правда о нас – да обо мне в первую голову! - и о наших временах мало чем отличается от той правды, которой ветхозаветные пророки обличали ветхозаветных израильтян и их время. И если я не совершаю всего того, о чем с гневом и печалью говорили Иеремия, Ездра или Даниил, то сгнил я изнутри ровно настолько, чтобы быть готовым все это совершить самому, да и другим не препятствовать. А я и не препятствую – судя по тому, насколько вчерашние газеты напоминают древние пророчества. Слог, конечно, победнее будет – в газетах, разумеется, но суть та же: несправедливый суд, притеснение сирот, вдов и бедняков, стяжательство, разврат и безбожие.
Поэтому не могу я принять как приметы времени то, что не говорит ничего о состоянии человеческого духа. Те же социальные сети – что же в них нового? До сетей были тамтамы, дым, гонцы, почта, телеграф и телефон, а суть не изменилась. Передача информации, осуществленная быстрее, дальше и большему количеству людей, по-прежнему остается передачей информации. Даже если информация – не весть о победе над персами при Марафоне или над смертью в Иерусалиме, а мое недовольство дождливой погодой или просто смайлик.
Но то, что может говорить о состоянии человеческого духа, имело и имеет решающее значение. Все поворотные пункты истории мира были связаны ни с технологическими достижениями, а с состоянием духа. Изгнание из рая, потоп, рождество и воскресение Христа, ожидаемое второе пришествие, да и конец света – вот эти вехи, которыми размечена наш история, от начала и до конца дней. Какой бы примитивной или изощренной ни была техника, наука, технология, дизайн – Провидение делало, делает и будет делать свое дело только на основании того, до чего мы «докатились» и «дожили».
Нельзя отрицать, однако, что время все-таки не вполне однообразно, есть некоторая дискретность. Присмотришься, вдумаешься, вчитаешься, и наше цельное слитное время распадается на отдельные времена. Однако, при всем разнообразии, эти времена бесконечно повторяются. Вряд ли первым, но, наверное, наиболее точно, емко и кратко это сформулировал Соломон; он и дал перечень этих повторов в книге Экклезиаста: "[i]время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий[/i]" и так далее (Эккл., 3). Но тот факт, что времена нашего единого времени бесконечно повторяются, позволяет нам делать некоторые выводы – и о нас, людях, и о нашей человеческой жизни. Повторяемость сформулированных Экклезиастом «времен» - это доказательство завершенности, законченности нашей истории, предопределенности универсального мироздания. Мое собственное, мое личное мироздание все еще зависит от избранных мною путей и от милосердия Всеблагого Господа. Но наше общее, всепланетное, всевселенное мироздание уже состоялось.
Повторяемость «времен» - это также и свидетельство против нас. Былой опыт – опыт насилия, несправедливости, ненависти и прочих атрибутов цивилизации – ничему нас не научил. Мы по-прежнему идем однажды проторенными путями. Мы вечно строим и вечно разрушаем храмы. Мы вечно любим и вечно ненавидим ближнего. Мы вечно храним целомудрие и вечно погрязаем в блуде. Мы вечно помним и вечно забываем Христа. Но это свидетельство против нас – это и свидетельство за нас. Ведь если Всеблагой Господь попускает временам повторяться, значит, и отдельный человек, и целые поколения людей все еще имеют возможность изменять себя и свое время, выбирать свое настоящее и свое будущее. Христос распят не однажды; повторяемость времен говорит о том, что Всетерпеливый Господь выходит на суд к каждому человеку и к каждому поколению. Мой собственный поступок, мой выбор – вот приговор этому Всесмиренному Господу. Приговор Богу, который учил: "[i]каким судом судите, таким будете судимы[/i]" (Матф.7:2)
Когда я задумываюсь о таких вещах, то я на мгновение ощущаю себя то ли Понтием Пилатом, то ли Каиафой, то ли Иудой Искариотом, то ли всем безымянным «народом» на площади, вопящим «Распни!». Я вдруг становлюсь чрезвычайно, сверхъестественно зорким и проницательным. Мне становится и понятно, и видно, что повторяющиеся времена не проходят бесследно для нашей природы, как не прошел бесследно поступок Адама. Я вижу в человеческих чертах некое накопление, какое-то усиление свойств, эволюцию качеств. Я заглядываю только в свое сердце, я не вижу даже его дна, я многого не понимаю, но я понимаю многое. Думаю, что вот этот процесс в человеческом сердце и есть главной приметой времени – нашего человеческого времени, начатого Адамом и завершенного Творцом.
Процесс этот я называю мутация дихотомии добра и зла. Мы много пишем и говорим об обществе потребления как о тараканьем способе организации бытия. Таракан все время ест, ест все, что находит, при этом постоянно и очень активно размножается. Когда все съедено, таракан уходит, а если некуда уходить – умирает. Но это внешняя сторона нашей общественной организации. Внутри, в сердце человека в условиях тараканьего мира происходит малозаметная подмена основных понятий. Добро мутирует в успех, процветание, достаток и благополучие, а зло – в неуспех, неудачу и нищету. Разница между добром и злом может быть выражена в сумме – в денежной сумме. И человек превращается в таракана – и не по Кафке, а по-настоящему. Бойкие пасторы нового культа – да нового ли? – лихо конвертируют Благодать в золото по выгодному курсу. Неоскудеваемые богатства Царствия Небесного обмениваются на золотые и платиновые «визы», недвижимость, нефть, зерно и уран… Пожалуй, вот это и есть главная примета времени.
А прочие приметы нашего времени – и не новы, и не самостоятельны; скорее всего, они являются производными от той приметы, которую я возвел в ранг приметы главной.
Например, популярным видом массового развлечения стали комедийные шоу. Нет сюжета, нет сценария, нет временных рамок, нет цензуры, есть только огромное желание заставить людей смеяться, но лучше – ржать. А ржать, то есть исступленно, теряя рассудок хохотать, человека можно заставить, только предложив в качества объекта осмеяния нечто, что не может и не должно быть осмеяно, никогда, никем и ни при каких обстоятельствах. Например, один популярный комик заявляет: «Церковь выступает против однополых браков и против абортов. Где же тут логика?» - И публика не лежит, публика валяется в зале, издавая то самое, заветное, желанное - конское ржание. Убил, убил наповал, дал этим святошам и ханжам! Но я повторю вопрос: где же тут логика? Если Церковь отстаивает традиционный брак, то логично выступать против абортов и браков нетрадиционных. А борьба с абортами путем пропаганды однополых браков аналогична отсечению головы для истребления вшей или сжиганию дома для выкуривания тараканов. Вряд ли кто-то будет смеяться, если аптекарь ему протянет из окошечка топор, а дезинсектор подожжет дом с четырех углов.
Но все эти шоу и стендапы не могут быть названы приметой времени. Нечто подобное уже имело место в истории, имело место многие тысячи раз; пожалуй, нынешние самые популярные «остряки» никогда не сравняются в своем «искусстве», пошлости и кощунстве с римскими солдатами в претории Иерусалима. Они одели живого Бога в багряницу, возложили на Его главу терновый венец, преклоняли колени пред Ним, вопили "[i]Радуйся, Царь Иудейский[/i]", а потом плевали Ему в лицо, били Его тростью по голове, поносили всячески и – смеялись, хохотали, ржали, пока "[i]не насмеялись над Ним[/i]" (Марк, 15, 20)… Об этих солдатах, о Пилате, о первосвященниках, об иерусалимской толпе, о современных зубоскалах и кощунах, обо мне Он в муке шептал на кресте: "[i]Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят[/i]" (Лк., 23, 34).
Вот это есть мера Божественного милосердия, недоступного человеку! Наверное, именно потому при очередной смене времен всех благодушных фантазеров сметают с диванов, а неведомочтотворящих кощунов, похабников, развратников, пошляков и изуверов швыряют к стенке. Нам, человекам, это не оправдание: они не ведали, что творили. Мы в сердце своем знаем правду: они ведали. Потому что мы сами такие же. Просто сейчас – другие времена.
Но ведь я вижу в сердце своем и другую правду: не времена меняются. Это мы, люди, это я, человек, выпускаю из своего сердца ангела, и времена становятся светлыми и радостными. А потом я выпускаю демона, и времена наступают темные, мрачные, бесовские. Я выпускаю ангела – и художник рисует Богоматерь с Младенцем. Я выпускаю демона – и прозекторы тащат препарированные тела из анатомичек в залы музеев: искусство, новейшее искусство! Я выпускаю ангела – и рассказана история о стойком оловянном солдатике и его непобедимой любви. Я выпускаю демона – и миллионными тиражами изданы откровения развратника. Ангел – демон. Время любить – время ненавидеть...
Я возвращаюсь на любимый диван. Мысленно перетасовываю стопку любимых табличек. Приметы времени, приметы времени, приметы времени… Нет, не люблю я это выражение! Не люблю!
2012 г.
Опубликовано в журнале "Фамилия"
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=506787
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 23.06.2014
«… [i]в уездном городе N люди
рождались, брились и умирали
довольно редко[/i]»
Илья Ильф, Евгений Петров. Двенадцать стульев
[b]ШВЕЦИЯ: ОБЩЕПРИНЯТАЯ РОСКОШЬ[/b]
Швеция – это викинги, Карл XII, Полтавская битва, лоси, «Вольво», «Абсолют» и бесподобная детская литература. А еще – это страна парикмахерских услуг, возведенных в ранг обязательной для всех роскоши. Пресловутые жители уездного города N имели все возможности для того, чтобы посвятить свою жизнь стрижке, бритью и освежению головы вежеталем, но при этом брились довольно редко. Шведы такими возможностями пользуются, широко, со вкусом и удовольствием, и парикмахерское дело в стране стоит на высоком уровне.
Чтобы стать шведским парикмахером, нужно долго учиться и регулярно повышать квалификацию: клиент хочет быть в тренде, а тренд – это святое. Поэтому я, природный не очень жгучий брюнет, вернулся из Швеции подозрительным полублондином.
Запись на таинство стрижки осуществляется за полгода – раньше все занято, в том числе теми, кто сейчас записывается на будущую осень, ведь людям приходится стричься чаще, чем раз в полгода. И шведы стригутся – головы маленьких, средних, больших и довольно пожилых шведов всегда щеголяют самыми последними достижениями парикмахерской мысли. Таким образом, шведы – очень организованные и дисциплинированные люди; не потому ли их экономика настолько конкурентна, что у них такие сложности с «постричься»?
И вот – свершилось. В назначенное время тебя впускают в салон; ты можешь быть уверен, что все забронированное время будет посвящено только тебе. Стилист обволакивает тебя неумолчной журчащей речью. Да, кстати, шведские куаферы удивительно хорошо владеют английским, впрочем, как и шоферы, контролеры, дирижеры, воры и вообще все, кто смотрит телевизор. Американские фильмы идут по шведскому ТВ без дубляжа - это счастье еще и облагается налогом, за счет которого функционируют каналы шведского «общественного телевидения».
Тебе будут предложены лучшие прически от лучших лондонских мастеров; чтобы ты ни выбрал, все будет воплощено, тщательно, точно, с абсолютным спокойствием и за весьма неумеренную плату. Наблюдая в зеркало за трансформациями своей головы, как-то забываешь, что до Полярного круга – всего 500 километров. Нет, это не Северная Швеция, это Лондон - мировая столица стригучего стиля, эпицентр брадобрейного кутюра.
Потом оглашают цену, точнее, тебя оглушают ценой. Нет, ты не ослышался. Всего что-то около 200 долларов – на наши деньги. Да… Из зеркала на тебя смотрит какой-то незнакомый, но очень привлекательный человек; он уверен в себе, обладает безупречным вкусом и отличными манерами. Этот человек с небрежной усмешкой вынимает из кармана смятые деньги, протягивает их мастеру, кивком красивой – ах, какой красивой! – головы подтверждает дату следующего визита и выскальзывает из салона, сливаясь с толпой таких же привлекательных, уверенных, с безупречным вкусом и отличными манерами...
[b]ГОЛЛАНДИЯ: НИЧЕГО ЛИШНЕГО![/b]
Когда я был студентом голландского университета… нет, нет, ничего "такого". Даже в маленькой Голландии есть свои резкие региональные отличия. Я учился на самом юге, в древнем и очень консервативном городке на стыке Германии, Бельгии и Нидерландов. Местные жители с негодованием говорили об «этих северянах» в Амстердаме, которые своим разнузданным поведением, рассчитанным на туристов, создали (или погубили) репутацию всей стране. Так что никаких кофе-шопов и кварталов красных фонарей, так, десяток алкоголиков, немного марихуаны в консерватории и один маленький секс-шоп у моста.
Да, так вот был я студентом в Голландии. Учеба в европейском университете – тяжелый и продолжительный труд. Мой курс длился всего 9 месяцев - без услуг парикмахера прожить, конечно, можно, но будут некоторые неудобства. За своего могут принять не свои, а свои могут и не принять, и получится, как в кино: свой среди чужих, чужой среди своих. Этого мне не хотелось. И вот настал момент, когда мне пришлось изучать местные возможности.
Все оказалось намного проще, чем в Швеции. В центре было несколько роскошных парикмахерских салонов. Огромные помещения наполнял приглушенный золотистый свет, а в витринах красовались сногсшибательные композиции из парчи, органзы, цветов, стразов и лампочек. Внутри никого. Никто никогда не входил и не выходил - по крайней мере, я такого не замечал, хотя часто проходил мимо по пути в университет. Эти салоны, наверное, не предназначались для посещений и служили памятниками парикмахерскому искусству как таковому.
Практически же дело пострижения местных жителей и приезжих было организовано с чисто голландской практичностью. Чуть в стороне от центра, где недвижимость дешевле, располагались скромные парикмахерские салоны. В таких помещениях могли бы размещаться любые негламурные услуги – сапожные, переплетные или шорные. Мастерская, цех – эти слова, у нас обычно применимые к разным ремесленным услугам, лучше всего характеризовали эти салоны. В них было все, что нужно для стрижки: зеркало, кресло, мастер и ничего лишнего. Садишься на кресло, мастер делает несколько движений машинкой, на пол падают твои волосы, в кассу – твои девять евро, и ты свободен. Вся процедура занимает минуту, не больше. [i]Bedankt*. Tot ziens**[/i]. Увидимся через месяц.
Третий уровень парикмахерского дела – это китайцы. Их салоны расположены за рекой, в районе вокзала. Они стригут еще быстрее, с еще меньшим количеством инвентаря, молча, и при этом демпингуют - берут за стрижку восемь пятьдесят. Когда я уезжал из Маастрихта, их экспансия перекинулась на другой берег, и на центральной рыночной площади города открылся первый китайский салон. Пятьдесят евроцентов сделали свое дело.
[b]УКРАИНА: ОСТРОВ СВОБОДЫ[/b]
А дома… Во-первых, дома хорошо. Родина… О чем это я? Ах, да, о стрижке и бритье.
Нет никакого стандарта, нет ничего типичного – можно отдать себя в руки студентам, которые еще вчера стригли собственных кукол, можно найти совершенно роскошный салон, где мастера с некоторым уже пренебрежением отзываются о Лондонской школе, находя ее «зажатой» и «некреативной»…
Еще можно… да все можно! Украина хороша тем же, чем она и плоха: всякий – и клиент, и парикмахер – исповедует собственные стандарты одного и того же дела, и счастье или несчастье зависят только от совпадения этих стандартов, а вовсе не от того, что стричься ты пришел именно в парикмахерскую и уплатил таки неприличные деньги.
То же самое происходит и с врачами, и с юристами, и с учителями, и со всеми остальными: методом проб и ошибок человек добирается, наконец, до специалиста, который имеет такие же представления о своем деле, как и его клиент. Правильные они или неправильные – неизвестно, да и неважно; главное, что клиент получает именно то, что хочет. Какая Швеция, какая Голландия, какой Лондон – это же тоска! Никаких поисков, никаких откровений, никаких открытий. Скука, господа европейцы, просто и однозначно: ску-ко-та!
Поэтому мой стилист – это мой добрый приятель, которого я искал почти всю жизнь. Он приходит ко мне домой; за приятным разговором и чашкой капуччино я получаю на свою голову нечто «в тренде», салонный шампунь по внутренней цене и массу положительных эмоций. Качество и цена прически напоминают мне о Швеции, Швеция – о Голландии и студенческих беззаботных годах, а оттуда, из этих воспоминаний, я как-то по-новому, очень по-доброму и с большой любовью вижу свою родину.
…А по-другому мне – неинтересно!
*Bedankt (голл.) "спасибо"
**Tot ziens (голл.) "до свиданья"
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=506583
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 22.06.2014
Все почалося ніби безневинно:
Короткий крок, рух незначний -
Та він проник в розпечені глибини,
Де глина й камінь щирий як рідини,
Їх сколихнув - і грім гучний
Там покотив, немов повільна хвиля,
Що в русі власному росте
І континенти цілі без зусилля -
Як пух і пір'я, як сухе бадилля
Трясе й розгойдує!.. - проте,
Та хвиля ще не досягла поверхні,
Ще жодних проявів нема,
Лише собаки лають безперервно,
Бо їм дають відсутні в Homo нерви
Сигнал: тривога недарма!
А сонечко ласкаво так пригріло
І мліють села і міста...
Та родить вже важке планети тіло,
Переймами тяжкими задвигтіло,
Замовкли пси; згадав Христа
Канонік у забутому костьолі -
Коли - тих поштовхів взнаки -
Колони захиталися, мов кволі,
І він перехрестився мимоволі
Непевним помахом руки...
Аж раптом тиша; ніби зупинився
З причин якихось землетрус,
Чи той канонік щиро так молився,
Чи рух сейсмичний в магмі заблудився,
В земній корі затих, загруз...
...Минулося! - і вщухло все потроху,
Та, певно, спо́кій нетривкий,
Бо знов собаки віщують тривогу,
Канонік набридає знову Богу,
Щоб рух в корі спинив Благий.
Одначе, марно; хвилювання магми
Не від ядра Землі іде,
А ззовні серцевини світу прагне,
Трясе його печінки й діафрагми,
Аж не сховатися ніде́!
Причина ж тривіальна землетрусу,
Але очей не відвести:
Стоїть, косу свою куйовдить русу,
Собою уособлює спокусу,
Таку, що впасти - не спасти.
І вже тремтять будови і споруди,
Бо крок її той робить струс,
Що сколихнув її античні груди, -
Ось рух той починається з-від ку́ди,
Що викликає землетрус!
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=506558
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 22.06.2014
[i]Халаты были либо слишком велики,
либо чересчур малы. Как будто высоким
людям специально навязали маленькие размеры.
А низеньким и щуплым — огромные[/i].
С. Довлатов. «Наши»
[b]Халаты, гири и линейки[/b]
В больницах тщедушным пациентам выдают огромные халаты, пациентам в теле — крохотные. Возможно, медработники так развлекаются.
Но факт этот отражён, по меньшей мере, двумя писателями (точно Довлатовым, возможно — Зощенко, а также Ильфом и Петровым). Развитая наблюдательность помогла им заметить явное несоответствие размеров.
Разгадал же тайну больничных халатов я.
Все халаты в больницах одного размера, а пациенты — разного.
Впрочем, нельзя исключить, что больничные халаты имеют размер и конфигурацию, которые среди людей не встречается. Сшиты, к примеру, на кентавров...
Причём тут халаты? Ведь, кажется, речь шла о принятии решений?
Тогда вот так. Есть где-то такое место — палата мер и весов. Мне всегда представлялось огромное помещение с колоннами, где на мраморных длинных столах — наподобие прилавков на рынке — стоят разнообразные весы. На самом деле это собрание эталонов веса и мер. Короче говоря, там хранят правильные гири и линейки. У всех остальных — в лучшем случае — погрешность в половину цены деления...
Оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что почти все мои решения либо выстраданные, либо поспешные. Самые лучшие решения приняты не мной; они просто стечения обстоятельств и случайности или — только шёпотом — Провидение.
Я принимал решения и делал выбор так, словно я первый человек, оказавшийся в подобных обстоятельствах. Но всё уже было под солнцем. Человечество приобрело опыт неправильных решений в самом раннем детстве.
При всём многообразии жизненных ситуаций пособие по принятию правильных решений состоит всего из двух заповедей, на которых утверждается весь закон и пророки...
Теперь вернёмся к халатам, гирям и линейкам.
Мораль, как и халаты в больницах, одного размера для всех. Кому-то рукава длинноваты, кому-то жмёт в подмышках. Но никто ещё из-за тесного халата не бросил лечение.
Когда стесняют моральные рамки, то рука, то нога вдруг оказывается «по ту сторону». Эталон то слишком тяжёл, то слишком короток. А ведь за эталоном и бежать никуда не надо — вот он, прямо на шее, на чёрной нитке...
Всё в этой жизни просто — но эта чудная простота всегда чем-то заслонена. Обычно чем-то непритязательным, на уровне физиологических потребностей. Ничтожность этих преград понимаешь ушами — когда они пылают от стыда...
Однако пора уже рассказать несколько историй.
[b]Велосипед[/b]
Наш дом стоял на самой окраине небольшого провинциального городка. В современных реалиях — непрестижное место: новостройки, грязь, маргиналы...
В реалиях мальчика лет пяти — пограничье. К западу — небольшая речка в камышах, за ней — уходящие в дымку поля. С севера и востока — серо-белая стена панельных домов, увенчанная сторожевыми башнями пятнадцатиэтажек.
А юг был занят загадочным «частным сектором». Дома имели одну общую черту — высоту в один этаж. В остальном же в местной архитектуре царила анархия. Улочки «частного сектора» прихотливо извивались, вопреки ландшафту и здравому смыслу.
Но достопримечательностью «частного сектора» была не планировка и не архитектура. Тут жили цыгане. Не припомню, чтобы я их видел. Но о них ходило множество невероятных рассказов. Какие-то живописные руины считались местом их ночлега; бывать там считалось небезопасным. Только отчаянные смельчаки рисковали приближаться к этому месту; легенды ходили о тех, кто швырял камнями в окна без рам.
Однако реальные следы этих загадочных людей оказывались вполне безобидными. Изредка мы натыкались на свежее кострище на полянке перед их домами; вокруг валялись яркие лоскутки, старый башмак, хлебные корки... Неподалёку от логова цыган находился небольшой холм. На его плоской вершинке торчала горловина канализационного колодца без крышки.
Спрашивается, что может быть в таком колодце? А посмотреть туда тянет многих. Если не всех.
В этом колодце не было ничего, кроме огромной величины вентиля («задвижки», как утверждали мои самые бывалые ровесники) и разного хлама. Однако мы регулярно заглядывали туда. Чего мы ожидали, на что надеялись?
И однажды — случилось. Я стал на колени и опустил голову в душную полутьму. На самом дне светилась голубой эмалью рама. Мерцали хромом руль, звонок, педали и колёса. Смутно мерещились фара, цветные катафоты и чёрный лаковый багажник... — На дне колодца лежал небольшой велосипед, совсем новый и, вне всяких сомнений, ничейный.
Я приходил туда день за днём и жадно разглядывал велосипед. Он явно не принадлежал никому, раз лежал по соседству со всякой дрянью. Он мог бы принадлежать мне... Однако спуститься вниз было страшно. Мало ли что там... А вдруг — я спущусь, а сверху крышку — цыгане?! — и закроют...
В конце концов, я нашёл способ побороть страх. Сел на край колодца и «уронил» туда свои тапки. «Уронить» тоже вышло не сразу... Теперь у меня не было выбора — без тапок домой идти нельзя. Да и вся затея больше не выглядела авантюрой и даже приобретала некий героический, спасательный оттенок.
Я исцарапал руки, порвал рубашку и облип сухой пыльной паутиной. Спустился. Посмотрел вверх. Светлый кружок люка был такой маленький, в него не прошла бы даже моя голова...
Обмирая от страха, потянулся к своему сокровищу. Гнутые обода без покрышек. Одна педаль. Всё ржавое, грязное, старое. Звонка нет. На заднем колесе лежал скелет небольшого животного. Тонкие рёбра смешались со спицами, бессильно скалились крохотные клыки...
А что ещё могло быть там? Новый велосипед? Спиннинг «Пионер»? Подземный ход в Африку?
[b]Про немцев[/b]
Мой дядя родом с Днепропетровщины. По возрасту он не застал войну и оккупацию, но довольно часто упоминает те времена.
Например, в их селе немцы заасфальтировали дорогу. Дороги, которые строили или асфальтировали после войны, требовали капитального ремонта два раза в год. А эта дорога не требовала ремонта никогда.
И мне доводилось проезжать по этой дороге. Автобан среди украинских полей...
Однажды мальчишки, в их числе и мой бравый дядя, раскопали курган неподалёку от села. Этот бугор был курганом лишь по форме; старики говорили, что до войны тут никаких курганов не было.
Оказалось, это был немецкий дот. А может быть, и не дот. Довольно обширное помещение было заставлено до самого бревенчатого — в три наката — потолка ящиками с продовольствием и напитками. Пять винтовок — вычищенные и смазанные — составлены в пирамиду. В углу — мотоцикл BMW с коляской...
Тушёнка была вполне съедобной. Какие-то твёрдые круги, будучи распакованными, стремительно увеличились в объёмах. Оказалось — хлеб, мягкий, словно свежий. На мотоцикле, говорили, ещё долго ездил местный военком, пока не закончились таблетки, из которых при смешивании с водой получалось топливо.
Всего было в этом подземном убежище с запасом, всё исправное, надёжное. И воевать, и жить тут можно было долго и даже, возможно, счастливо.
Но те пятеро, которые понадеялись на запасливость, исправность и долговечность, вряд ли жили долго и точно не жили счастливо. Они — все пятеро — были там же, рядом со своими запасами. Пять скелетов в полном обмундировании вермахта...
Наверное, правильную дорогу намного легче построить, чем выбрать.
Я не уверен, что следует делать какой-то вывод из этих историй. Кажется, всё очевидно и просто. Руководствуясь ложными ценностями, пренебрегая мудростью, вопреки опыту и так далее...
Гуманисты из народа, наблюдая, как набиваются шишки, да всё об одни и те же грабли, подсказали утешительное: «[i]Знал бы, где упадёшь, соломки бы подстелил[/i]».
Но там, в куче мусора на дне колодца, или в забытом блиндаже, или в одиночестве, озлоблении и отчаянии, или куда там ещё приведёт забывчивость и легкомыслие, вспомнится не эта «мудрость», а та, на которой [i]утверждается весь закон и пророки[/i].
...Жаль, если и там вспомнится соломка.
2010 г.
Опубликовано в журнале Отрок.UA - № 6 (48) - 2010
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=506214
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 20.06.2014
Ученые утверждают, что Скандинавский полуостров и территория Финляндии были заселены людьми примерно 9-12 тысяч лет назад, когда льды последнего ледникового периода освободили эту территорию. Наверное, так оно и было – с людьми. Но вот то, что ледники ушли – не совсем правда. Каждую зиму ледники возвращаются!
В январе какого-то, уже почти незапамятного года я приехал в маленький шведский городок под 63 градусом северной широты - всего в 500 км от Северного полярного круга. Снег был повсюду. Оказалось, снег выпадает здесь в октябре и лежит до конца марта. Температура временами опускается ниже нуля на 30 градусов. Бухта Ботнического залива покрыта метровым слоем льда. При этом воздух очень сухой, поэтому даже при «минус» 20-30 можно гулять, не рискуя простудиться.
У всех легковых автомобилей в северной Швеции из-под капота торчит электрический шнур с вилкой, как будто авто работает от сети. На парковках – специальные розетки; подключай свой автомобиль, и легкий пуск в любой мороз обеспечен. Сиденья скамеек на автобусных остановках – тоже с подогревом; присел - и не хочется уходить с такой скамеечки.
Помните киевскую зиму 2009-2010 годов? – А в Швеции такая зима всегда. Кроме того, световой день длится 5-6 часов. В три часа пополудни уже фонари на улицах горят. Пожалуй, вот эта тьма - она хуже мороза. И всюду - только снег, лед, сосульки, мерзлый гранит и мерзлые деревья...
При этом дороги и тротуары – чистые и сухие, нет нигде замысловатых препятствий изо льда и снега, непреодолимых для пешеходов и машин. Рано утром специальные люди на специальных машинах старательно готовят город к рабочему (или выходному) дню. И так – ежегодно, по полгода без перерыва... Воистину: железные люди.
2012, 2014 гг.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=506212
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 20.06.2014
...Преследует нас тленность бытия,
И быт крошится, сыплется песком,
И слизывает, будто языком,
Песчинки не корова, а змея,
Вполне змея - извивы, чешуя,
С одной лишь разницей: известно ей,
Живущей долго - от начала дней,
Что в Рим ведет любая колея,
Прямая замыкается кольцом,
Начало обращается концом,
И что себя глотает та змея,
Как нас глотает тленность бытия...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=506090
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 19.06.2014
Швеция, Норвегия и Дания – королевства. Есть в такой форме правления что-то сказочное, не правда ли? Нам трудно себе представить, что значит монарх для нации. Впрочем, это трудно себе представить даже некоторым нациям, у которых король есть.
Царствующий Король Швеции Карл XVI Густав – родственник многих королевских домов Европы, в том числе Бельгии, Британии, Испании, Люксембурга, Лихтенштейна, Монако, Нидерландов и Норвегии. При этом древнейшим предком короля - согласно частью историческим, частью фантастическим сочинениям одного архиепископа - является король Магог (сын библейского Иафета), первый в ряду королей Швеции. Король Швеции Карл (1604-1611) «включил» себя в этот ряд и присвоил себе порядковый номер «IX», хотя до него было только шесть придуманных Карлов и один настоящий, Карл VII. "Тот самый" Карл XII (1682-1718) был всего лишь шестым королем Швеции с таким именем. Таким образом, Карл XVI Густав на самом деле Карл Х Густав.
Общаясь со шведами, я не составил себе никакого впечатления, как они относятся к королю. Британцы, к примеру, часто подтрунивают над королевой, принцами и монархией, но при этом расставаться с королевским домом не готовы. Мои знакомые шведы просто ни разу не упомянули своего короля. Немного изучив биографию монарха, я заподозрил: они его просто стыдятся. Впрочем, сам институт монархии и королевскую семью шведы все-таки чтут и вряд ли когда-нибудь от них откажутся.
В Норвегии ситуация оказалась иной. О короле Харальде V говорили часто и с почтением, и не только потому, что он – первый принц Норвегии за последние почти 600 лет. То и дело слышишь о «нашем добром короле», «нашем щедром короле». Король действительно добр и щедр, а еще он – выдающийся спортсмен. Он достойно представлял страну на Европейских и мировых состязаниях в парусном спорте, успешно принимал участие в Олимпийских играх. В 1987 году король со своей командой стал чемпионом мира, в 2005 году, всего только через 2 месяца после операции на сердце, 68-летний Харальд V завоевал «золото» на Европейском чемпионате. Не имея почти никакой формальной власти, такой король как Харальд V может одним словом успокоить нацию. Или наоборот.
Маленький пример: однажды я оказался на международной конференции в Бергене - когда-то давно, в 13-ом веке, этот городок был столицей Норвегии. Соответственно, в Бергене есть крепость Бергенхус, а в ней - королевский дворец Хокансхолл. Хокансхолл не поражает роскошью, хотя воздвигнувший его король Хокан был одним из самых могучих королей средневековой Европы. Дворец состоит из одного огромного зала — для приёма гостей, для церемоний и отправления правосудия. В скромности дворца — дань практичности и дань времени, это не столько дворец, сколько одно из фортификационных сооружений. Наиболее яркая деталь королевского дворца — каменные барельефы в виде человеческих голов, расположенные по периметру, - ни один барельеф не повторяется. Для участников конференции с разрешения короля устроили приём во дворце Хокансхолл. Нас впустили туда через маленькую боковую дверцу, к которой мы довольно долго шли по узкому коридору, опоясывающему дворец; центральный вход в зал с тесной площади перед дворцом — "только для короля", внушительно пояснили нам. Простодушных граждан, которые после банкета попытались выйти через королевскую дверь, ловили за руки, вели к маленькой боковой двери и настойчиво повторяли: "только для короля".
...Такие короли как Харальд V вызывают сомнения в преимуществах демократии. Уж пусть лучше между мной, гражданином Украины, и Богом стоит такой помазаник Божий, как Харальд V, чем кучка состоятельных негодяев. Впрочем, и в Норвегии, и в Британии есть парламенты, но ситуация совершенно иная... Так не в короле ли дело?!
2012, 2014 гг.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=506035
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 19.06.2014
На бесконечных дорогах нашей жизни бывают развилки, перекрёстки и тупики. А ещё встречаются на этих дорогах особые места — места встреч. На картах они имеют совершенно невинные названия, вроде Жмеринки или Станислава. Но там, в этих перекрестьях широт и меридианов, нас ждут встречи — с прошлым и будущим, с забытым и непознанным. Там можно что-то вспомнить, что-то узнать, что-то понять — о мире и о себе самом. Дрезден на Эльбе — одно из таких мест.
[b]ГЕЙ, СЛАВЯНЕ![/b]
Мы – часть разноликой славянской семьи. Никогда раньше я не задумывался о своей принадлежности к этой пестрой общности. При СССР нас воспитывали «советскими людьми»; распад Союза как-то болезненно поставил вопрос о национальном самоопределении, «братские народы» начали ожесточенно отпихиваться локтями... Когда же я воцерковился, то стал больше заботиться общечеловеческим братством во Христе, чем локальным национальным единством.
Но ведь иногда мы просто не знаем о некоторых вещах. Наша картина мира всегда неполна, мы создаем ее, руководствуясь нашими текущими знаниями, соображениями уюта, политической конъюнктурой, авторитетным мнением... Так случилось и со мной – до поры до времени принадлежность к славянству не имела для меня ровно никакого значения.
В Дрездене я вдруг оказался в окружении людей, которые говорили на незнакомых, но таких нечужих языках. Сербы, хорваты, черногорцы, боснийцы, албанцы, македонцы, болгары – в их речи я то и дело слышал слова из украинского и русского. Многие слова, которых нет в нашем языке, звучали по-нашему; говори они чуть помедленнее, я бы разобрал больше. Казалось, что слышишь язык, который знал когда-то давно, да призабыл.
Язык - вот что по-настоящему сблизило меня с этими шумными и веселыми людьми. Не обитание в восточном углу Европы, не воспоминания о совместном «советском социалистическом» или еще более древнем прошлом, а язык. Дома я попытался разобраться, как же на Балканах формировались славянские народы и их языки… Впечатление такое, что балканские славяне – «разбегающаяся вселенная»; народ, вера и культура бесконечно дробились и обосабливались. Возможно, этот процесс когда-нибудь и сделает эти народы чужаками, но пока они – славяне вне всяких сомнений. Стоя среди них, я ощущал себя ветвью древнего и могучего дерева – славянства, корни которого уходят и в почву Дрездена, ведь до начала XI века эту территорию заселяли славянские племена.
[b]НАШИ[/b]
В Европе принято улыбаться встречным и не носить на лице слишком заметных негативных эмоций. Еще европейцы чувствительны к шуму: в общественных местах они беседуют тихо, в транспорте никогда не говорят по телефону, а источники техногенного шума – железные дороги, шоссе и аэропорты – огораживают от ранимого слуха граждан живыми изгородями, пластиковыми щитами и хитроумными приспособлениями.
Наших в Дрездене оказалось великое множество. Узнать их легко: они громко говорят и, как правило, оскорбительно-критичны к окружающим; обычно это туристы… Да почему же «они»? – Будь я с компанией, я бы тоже во всеуслышание изощрялся в сарказме по поводу «местных». Но я был один; мне так удалось слиться с европейской толпой, что двое ребят из Ровно спросили у меня дорогу на ломаном английском. Я ответил им тем же. Пообщался с соотечественниками…
[b]СКОРБЯЩАЯ РОДИНА[/b]
В Германии трамваи ходят по расписанию. Там вообще все по расписанию и по правилам; иной раз кажется: замри – и услышишь, как четко и слаженно работают тонкие детали огромного часового механизма этой страны.
О том, сколько времени осталось до следующего трамвая, сообщает электронное табло. Мне надо было ожидать минут десять (немец бы сказал: «10 минут», потому что 10 – это 10, а не где-то между 9 и 11). Я решил осмотреть расположенную рядом с остановкой лютеранскую церковь Радебойль-Ост (Радебойль – предместье Дрездена). Каждые полчаса отрывистые удары ее колокола возвещают время; бронзовый голос толчками наполняет пространство над дремлющими холмами.
К церкви примыкает маленький скверик. Пять ступеней ведут в укромное, усыпанное листвой пространство. Ветви аккуратно подстриженных деревьев тесно сплелись над головой; черные стволы, словно колонны, растущие прямо из сочной травы, подпирают желто-багряный свод. Короткая дорожка пролегла к небольшому памятнику.
Вертикальная плита с именами; над ней – бронзовая фигура: еще совсем молодая женщина, на руках ее – малыш лет двух; еще один, чуть постарше, прижался к бедру матери, серьезно, без улыбки смотрит перед собой.
Черты лица, фигура женщины – все говорит о молодости; но вопреки этой очевидной молодости, вопреки бронзовой прозелени материла, волосы женщины воспринимаются только как седые.
Это – «Скорбящая родина», монумент в память жителей Радебойля, павших на полях сражений Первой Мировой. Кажется, что Родина скорбит не только о трагедии прошлого, но и о трагедии будущего - об участи этих двух малышей, которых ждет еще одна война…
Такие монументы я видел и в других странах Европы, чьи сыновья стали жертвами первого глобального конфликта. Но я не видел их у нас – назвав Первую Мировую войной «империалистической», мы как бы отреклись от своих дедов и прадедов, который вовсе не были «империалистами», но честно выполнили простой и страшный долг солдата.
Впрочем, такой памятник я видел однажды на Буковине. На крутом взгорке – уходящая в небо стела; вокруг - каменные кресты. Они так тесно покрывают небольшое пространство вокруг стелы, что кажется, будто солдаты, стоя встретившие свою смерть, и в смерти стоят на позициях... Это захоронение солдат австро-венгерской армии. Мой спутник, из местных жителей, снял шапку и тихо сказал: «Тут такое было, старики рассказывали… Крови в оврагах - по колено...»
Мой прадед, Царствие ему небесное, не воевал в Великую Отечественную – он был инвалидом «империалистической войны». Возможно, среди его односельчан были те, чей прах смешался с останками тех, по ком скорбит бронзовая Родина в Радейбойле или тех, над кем возносится стела на Буковине. А наша Родина... нет, а мы – скорбим ли мы по своим дедам или для нас идеологический ярлык все еще дороже памяти?
[b]ГОРОД ОДНОГО КОРОЛЯ[/b]
…Наконец я в трамвае, везущем меня на встречу с Дрезденом. Трамвай едет вдоль Эльбы; меж домов иногда вспыхивают на солнце ее широкие излучины, показывается панораму Старого города, расположенного на левом берегу. Там, где трамвайная линия взбирается на старинный мост через Эльбу, стоит позолоченная статуя всадника на вздыбленном коне. Это король Саксонии Август Сильный, покидающий Дрезден по пути в Варшаву – столицу Польши, королем которой Август успел побывать дважды. Будучи королем двух держав при жизни, Август остался им и после смерти: его тело похоронено в Варшаве, а сердце – в Дрездене.
Саксонией и Дрезденом свыше 800 лет правила династия Веттинов, но имя это не на слуху. Тем не менее, дом Веттинов дал начало многим династиям Европы. Сегодня представители этих династий восседают на престолах Великобритании (под именем Виндзоров) и Бельгии.
За 800 лет на престоле Саксонии сменилось много Веттинов, однако Дрезден можно по праву назвать городом одного короля. Именно Август Сильный на рубеже 17 и 18 веков создал тот Дрезден, который по сей день вдохновляет поэтов и художников и влечет туристов. Этот тем более примечательно, что Август стал королем, в общем-то, случайно.
По законам престолонаследия трон перешел к старшему брату Августа. Однако уже через год король умер от ветрянки, заразившись ею от своей фаворитки Магдалены. Король решил, что монарший поцелуй обладает целебной силой, и пытался излечить Магдалену… Так Август оказался на троне Саксонии.
Август превратил Дрезден в центр развития искусства, науки и технологии. Его законы определили, как должен выглядеть город, - и эти законы сегодня воплощены в едва ли не всех основных достопримечательностях. Дворцы, музеи и коллекции Дрездена – дело рук Августа либо его сына, который завершил начинания отца.
Всемирно известная Дрезденская картинная галерея, как и дворец Цвингер, который ее вмещает, – тоже наследие Августа. Король прилагал большие усилия к тому, чтобы его коллекцию пополнялась шедеврами; говорят, что некоторые работы Рембрандта король едва ли не лично украл в Варшаве, в бытность свою королем Польши. Если бы Август оставил после себя потомкам только эту коллекцию – он уже обессмертил бы свое имя.
В любой коллекции есть жемчужины, о которых знают все. Например, если в Лувре посетители рысью спешат к Моне Лизе, то в Дрезденской галерее – к Мадонне Рафаэля. Эти образы растиражированы бесконечно; циник и сноб во мне всегда ворчали, что, пожалуй, и нет в них ничего «этакого». Так было, пока я сам не оказался лицом к лицу с Моной Лизой… А вот что сказочник Андерсен сказал о Мадонне: «Такого неземного, невинного детского лица нет ни у одной женщины, и вместе с тем лицо Мадонны как будто срисовано с натуры. В каждом невинном девичьем лице можно отыскать сходство с нею, но она является тем идеалом, к которому все остальные только стремятся. Вглядываясь в ее взор, не возгораешься к ней пламенной любовью, но проникаешься желанием преклонить перед ней колени. Теперь мне стало понятно, каким образом могут католики падать ниц перед картинами. Они преклоняются не перед красками и холстом, а перед воплотившимся в них духом божества».
Некоторые дела Августа имели неожиданные последствия. Желая стать королем Польши, он принял католичество. Как говорится, политическая целесообразность. Поэтому на огромной мозаике «Шествие королей», которая украшает стену королевского дворца, конь Августа топчет копытом розу – символ Мартина Лютера. Первым «бонусом» религиозного прагматизма короля стало возведение в Дрездене костела Хофкирхе (теперь собор Святой Троицы). Костел так хорош, что целый день можно простоять рядом, любуясь им и поражаясь - как такое огромное сооружение может быть таким невесомым…
Дрезденцы-лютеране, которым король-католик гарантировал свободу вероисповедания, тем не менее, не смогли довольствоваться только этой свободой. Им хотелось, чтобы храм их веры был не хуже и, во всяком случае, не ниже католического храма. Горожане стали собирать деньги – и на пожертвования была выстроена церковь Пресвятой девы (Фрауэнкирхе), которая сразу же стала символом города. История этого храма заслуживает особого внимания.
[b]КАК ФЕНИКС ИЗ ПЕПЛА[/b]
Фрауэнкирхе только издали кажется ослепительно-белой. Походишь ближе – и видишь, что стены и купол напоминают шахматную доску – белые блоки перемежаются темно-серыми и черными. Кто читал роман «Бойня номер пять» Курта Воннегута, догадается, как это могло случиться. Это страшная история, как и всякая история о всякой войне.
В годы Второй Мировой в Дрездене не было военной промышленности; поэтому он не представлял интереса для авиации союзников. В город со всей Германии стекались беженцы – женщины, дети и старики. Но в ночь с 13 на 14 февраля 1945 года ВВС Британии подвергли город массированной бомбардировке зажигательными бомбами. Бомбили центр Дрездена, где была сконцентрирована вся архитектурно-историческая сокровищница города и размещалось большинство его жителей. Для старинных городов Европы характерна очень плотная застройка; когда пылающие здания начали рушиться, жителям некуда было бежать. Кто не погиб под бомбами и камнями, сгорел заживо или задохнулся. Речь идет о десятках, если не о сотнях тысяч людей…
Утром 15 февраля 1945 года почерневший купол Фрауэнкирхе все еще поднимался из огня и дыма. Наконец, раскалившиеся докрасна колонны, на которых покоился купол, взорвались, и храм рухнул...
После войны горожане воспротивились планам правительства ГДР расчистить руины церкви; они превратились в монумент жертвам войны (как и развалины собора в Ковентри, разрушенного Люфтваффе 14 ноября 1940 года). Все обломки Фрауэнкирхе были собраны и каталогизированы, с точным указанием места, где они найдены и в каком положении.
Восстановление Фрауэнкирхе началось со сбора пожертвований по всему миру в 1985 году, когда была закончена реконструкция других жемчужин культурного наследия города – Цвингера, оперы, Хофкирхе и королевского дворца, которые также пострадали при бомбежках. По сохранившимся планам строительства, картинам, фотографиям и воспоминаниям очевидцев, с помощью компьютерных моделей был воссоздан облик храма, а также установлено, в каком месте кладки мог находиться тот или иной обломок. Так на белых стенах Фрауэнкирхе появились черные от патины и копоти «клетки»... В 2005 году, после 10 лет кропотливой работы, храм был открыт и освящен.
[b] IN VINO VERITAS[/b]
Есть такие виды искусства и технологии, владение которыми много говорит о той или иной стране. Например, только семь стран в мире производят самолеты. Иной раз обычное дело, но в необычных условиях, также способно поразить воображение. Например, вино; в Грузии, Болгарии, Молдове или Хорватии его разливает каждое подворье. Но Дрезден, расположенный чуть севернее Монреаля и Ванкувера, не кажется подходящим местом для виноделия. Однако вино здесь производят сотни лет. То, как это происходит, наводит на мысль о сакральности виноделия как технологии. Кстати говоря, в XIX веке винные сорта винограда выращивали и на холмах Киева; для этого специально арендовали южные склоны многочисленных киевских горок.
Вдоль Эльбы в окрестностях Дрездена протянулись гряды невысоких холмов. В древности франки разбили на этих холмах террасы и засадили их виноградом. Эти террасы – не просто уступы; вертикальная часть террас выложена камнем. Нагреваясь днем на солнце, камень ночью отдает тепло гроздьям винограда, позволяя им достичь нужной спелости. Ветер с медленно стынущей реки насыщает воздух теплой влагой до поздней осени. Так виноград успевает вызреть в местах, где ему – без уникальных природных условий и человеческой смекалки – и расти не положено.
Грунт местами очень податлив; корни растений достигают 15-метровой глубины. Когда идет дождь, вода легко проникает в почву и растворяет минералы, а корни впитывают этот раствор; именно он придает вину вкус. Но кое-где грунт очень плотен; виноград «ленится», его корни разрастаются во все стороны, только не в глубину, где сокрыты те самые минералы и вещества, окрашивающие вкус вина в различные тона и оттенки. Чтобы заставить виноград «трудиться», растения размещают близко друг к другу, и лозы послушно проникают в плотную глубину, насыщаясь вкусом минералов…
[b]***[/b]
Реки часто являются символом нации или страны. Достаточно произнести «Волга», «Днепр», «Миссисипи», «Рейн», чтобы явился некий собирательный образ целого народа. Фольклор полон образов рек как добрых сил, прародителей народа, его покровителей.
Эльба для меня всегда ассоциировалась со встречей союзников в 1945 году. Наверное, мое сознание тяготеет к уюту и стабильности штампов, ленится узнавать новое. Но в этой ассоциации таилась и небольшая доля предвкушения. Не знаю, может быть, это Эльба своим течением принесла мне столько встреч, а может, само ожидание обострило взгляд и заставило заметить эти встречи. Но теперь у меня есть и моя собственная Эльба, на которой я пережил радость и печаль, и западная граница моего мира отныне пролегает по этой реке. Даст Бог, в моем мире совсем не останется границ, белых пятен и штампов.
2012 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=505854
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 18.06.2014
В единой Европе часто можно услышать нервные заявления – особенно от представителей «малых наций» - что интеграция стирает культурные различия и ведет к потере национальной идентичности. Эти страхи, впрочем, не мешали «малым нациям» присоединяться к Европейскому Союзу. Поэтому можно усомниться в искренности подобных заявлений, но не приходится сомневаться, что подспудный процесс создания некой «европейской» идентичности идет. Формально – он уже завершился, с введением единых европейских паспортов.
Однако пути истории часто прерываются совершенно неожиданными развилками и тупиками. Что казалось неизбежным – становится невозможным, и наоборот. Параллельные пути внезапно пересекаются, союзники становятся врагами, а враги – союзниками.
На севере Европы расположились государства, история которых долгое время предполагала утрату национальной идентичности. Это Дания, Исландия, Норвегия, Швеция и Финляндия. Эти страны, часто вместе с Фарерскими островами и Гренландией, называют Скандинавией, хотя в строгом смысле только Дания, Норвегия и Швеция входят в эту общность.
В период формирования государственности эти три страны пришли к союзу, который просуществовал достаточно долго, с 1397 по 1523 год. В союзе доминировала Дания; недовольство шведов привело к тому, что Швеция (вместе со своей колонией Финляндией) откололась от союза, однако объединение Дании и Норвегии просуществовало до 1814 года. Исландия оставалась колонией Дании до 1944 года. Финляндия, успев побывать «Великим княжеством Финлядским» в составе Российской империи, провозгласила независимость в 1917 году.
Сегодня все части когда-то связанной союзами, зависимостью, а иногда и силой Скандинавии – суверенные государства. Однако в отличие от многих стран, которых пребывание в единой империи или союзе сделало врагами, скандинавы избежали взаимной вражды. Возможно, они настолько рационалисты и прагматики, что отказались от вражды как от непродуктивной формы общения.
В 1839 году Ганс-Кристиан Андерсен, самый известный датчанин, посетил Швецию; после поездки он писал, что он сразу же ощутил, насколько близки датчане, норвежцы и шведы. Его впечатления вылились в стихотворение «Я – скандинав», в котором есть такие строки: «[i]Мы – единый народ, и имя нам – скандинавы![/i]».
И что примечательно: датчанин Андерсен не объявил шведов датчанами, что, думаю, могло только возбудить вражду, а задекларировал именно то, что могло объединить три народа под одним именем - "скандинавы", не отрицая при этом национальной идентичности - ни шведов, ни датчан, ни норвежцев, ни исландцев.
...Есть чему поучиться.
2012, 2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=505781
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 17.06.2014
Оспівані дощі до найдрібніших змін,
В природі вже не знайдеться нового,
Та поетичне і прозове слово,
Як води мутні, що сягатимуть колін,
На шпальтах мережевих - що не п'ять хвилин -
З'являється, "щоб розчинитись знову"
В потоках слів про дощ на різних мовах,
Що б'ють, неначе нафта чорна з свердловин,
Чи дощ - він цього літа дощового
Тримається прогнозу нищівного,
Забувши про угав, перерву, сон і спин,
Являє всі різновиди і форми,
Порушує фенологічні норми,
Так, ніби Землю в загадковий перетин
Дощу галактик течія занесла,
І вже не парасольку - грубі весла
Береш з собою під покрівлю із хмарин,
Що вулиці тримає у облозі,
І скрізь той дощ, в газеті і у блозі,
В прогнозі, вікнах і у випусках новин,
Він тло всьому, що навкруги, довкола,
Він замкнений, як досконале коло,
Як кровообіг, ДНК, як часоплин...
А втім, коловорот води в природі
Байдужий людства побажань погоді,
А дощ - вода, тому потік його краплин
Не зміниться, триватиме, як нині,
Коли поглинуть цілий світ пустині,
І дощ гулятиме пустинями - один.
2014, редакція 2016
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=505640
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 17.06.2014
Бывает, что история и география дополняются нашими личными воспоминаниями и переживаниями, и тогда точка пространства приобретает новое — наше личное — измерение. Для меня таким местом стала Керчь — ровесница Рима, место проповеди апостола Андрея, поле многочисленных битв, родина святителя Луки (Войно-Ясенецкого). Познакомил меня с этим городом мой отец — и Керчь стала для меня навсегда родной.
[b]Папа и Керчь[/b]
Человек я сухопутный, но море всегда присутствовало в моей жизни. Хотя бы потому, что море — далёкое, суровое море — было обычным местом пребывания моего папы. Все люди иногда ездили на море, а мой папа уходил в море. В моём детском восприятии замена предлога «на» предлогом «в» превращала эти уходы в легендарные погружения на дно таинственной пучины, к самому Нептуну. Это было загадочно, непонятно и немного страшно — немного, потому что папа всегда возвращался.
Папа в моём детстве так и присутствовал, незримо: он всегда был — но в море; а дома, с нами — его не было. Иногда приходили «письма от папы» — помню, я ещё не умел читать, но подолгу разглядывал строчки, написанные стремительным почерком, в котором угадывались крылья чаек и косые паруса на далёком горизонте. Когда писем не было, я доставал из заветного шкафа папины конспекты из мореходного училища и, глядя на аккуратные рисунки и записи, сочинял очередное «письмо от папы»…
Благодаря тому, что папа всё время находился то в Индийском океане, то в Атлантическом, эти отдалённые местности земного шара были мне намного ближе, чем соседние города и сёла. Мне казалось, что Южная или Центральная Восточная Атлантика — едва ли не часть СССР. Но папа неожиданно приблизил ко мне и один город родной Украины.
Папино пароходство носило длинное и таинственно-секретное название, которое оканчивалось словом «разведка». Моряки обычно об этом пароходстве так и говорили: «разведка». Эта контора находилась в городе Керчь, на улице К-ова. Принадлежащие пароходству суда также базировались в Керчи, поэтому с этим городом у меня постепенно связались слова «отход» и «приход». Когда я немного подрос, мама стала брать меня с собой — на «приход» и на «отход».
…Поезд тянется по холмистой серо-жёлтой равнине бесконечно. Сидения, поручни, измятая постель и даже мутное оконное стекло — всё раскалено. Вагон раскачивается, мрачные, истомлённые жарой и бессонной ночью пассажиры качаются вместе с вагоном. По столикам перекатываются давно опустевшие бутылки из-под воды. Время от времени кто-нибудь, забывшись, протягивает руку к бутылке, но тут же раздражённо отдёргивает, досадливо морщась: бутылка пуста и так же горяча, как всё в этом вагоне. Все молчат. Кажется, что змеящиеся по равнине рельсы проложены в никуда, и это неспешное, в раскачку движение будет продолжаться без конца. Наконец — знакомое название, Багерово. Я уже запомнил, что после Багерова — Керчь. Проводница внезапно свежим голосом требует постели, внимательно пересчитывает застиранные полотенца. Пассажиры оживают, начинается обычная суета…
[b]Перипетии истории[/b]
Довольно любопытно, что многие крупные города континентальной Украины имеют историю, насчитывающую свыше тысячи лет. В то же время небольшие городки Крымcкого побережья часто являются ровесниками Рима и могут похвалиться возрастом свыше двух с половиной тысяч лет (при этом не претендуя на звание «Вечный город»). Это связано с тем, что Северное Причерноморье (в том числе и побережье Крыма) активно осваивали греческие — точнее, древнегреческие — колонисты. Так в VIII–VI вв. до Р. Х. появились греческие поселения на берегах Боспора Киммерийского (Керченского пролива). Одна из колоний, основанная выходцами из Милета, получила название Пантикапей, а ныне именуется Керчь.
История уготовала городу бурную судьбу — Керчь почти всегда находилась на перекрёстке международных торговых путей и часто оказывалась в перекрестье военно-политических планов. Город и возник как оборонительное сооружение милетцев против местного населения — скифов. Греки, скифы, сарматы, римляне, остготы, гунны, византийцы, славяне, генуэзцы, татары, османы, запорожцы, россияне, англичане, французы, немцы — все за две с половиной тысячи лет обнаруживали интерес к городу. Поэтому нынче тут можно и скифские курганы увидеть, и греческие портики посмотреть, и в турецкую крепость наведаться. В общем, Керчь — это музей истории Северного Причерноморья под открытым небом.
Однако история — наука специфическая. Помимо событий, в ней запечатлеваются оценки этих событий, и даже оценки оценок. Как результат, какие-то события могут из истории исчезнуть, какие-то — появиться, а препирательства сторонников разных точек зрения постепенно превращаются в самостоятельный раздел знаний, собственно от истории далеко отстоящий. Но какие-то события стереть или забыть невозможно, а какие-то настолько желательны, что трудно удержаться от соблазна, чтобы не согласится: конечно, именно так всё и было. Есть такие события и в истории Керчи.
[b]Андрей Первозванный[/b]
Андрей, брат апостола Петра, сын Зеведея, галилейский рыбак, ученик Иоанна Крестителя и первый — первозванный — апостол Христа. То, что призванный первым оказался как бы в тени своего брата Симона (Петра), тоже может иметь разные объяснения. Не исключено, что свою роль сыграла специфика истории как науки. Например, есть мнение, что определённые разногласия в описании апостольского служения Андрея и Петра связаны с противостоянием Рима и Византии. Другое мнение состоит в том, что Андрей не отстаивал своего первенства, потому что имел опыт бесконечного смирения перед волей Божией…
Не буду я рыться в древних манускриптах и «оценках оценок». Согласно преданию — а верить хочется только ему! — Андрей Первозванный прошёл по нашим землям, от Крыма до Новгорода. Апостол начал проповедь Евангелия на Боспоре, в Пантикапее — то есть в Керчи — почти за тысячу лет до Крещения Руси. Андрей прошёл от Пантикапея до Херсонеса (ныне — территория Севастополя). Часто в доказательство этой проповеди приводится свидетельство другого апостола — святого Климента, одного из семидесяти учеников Христа, который незадолго до своей мученической смерти, около 98 года по Р. Х. и приблизительно через тридцать лет после проповеди апостола Андрея, был сослан в Инкерман и насчитал там свыше двух тысяч христиан.
Неподалёку от берега Керченского пролива, где центральная улица Керчи (само собой, Ленина, бывшая Воронцовская) выплёскивается на широкую площадь у подножия горы Митридат, стоит храм Иоанна Предтечи. Архитекторы и историки (ну, ещё бы!) спорят, отнести ли храм к VIII или IX веку. Но разница в сто лет не имеет значения — этот храм является древнейшим на территории бывшего СССР памятником византийского зодчества периода раннего христианства. Более пятидесяти лет храм был закрыт — но теперь, когда приближаешься к белым известняковым стенам, опоясанным красной плинфой, легко и прочно веришь, что храм на этом месте стоит не случайно. Не случайно храм выстоял все набеги, оккупации, бомбёжки, десанты и даже научный атеизм. Ведь именно отсюда по нашим землям начала распространяться Благая Весть, принесённая Андреем. Стоя под древними каменными сводами, в этом — невозможно сомневаться.
[b]Десанты[/b]
За тысячелетия своей истории Керчь стала городом-музеем. А четыре года Великой Отечественной войны превратили её в город-герой (всего таких городов в Беларуси, России и Украине двенадцать). Не последнюю роль в этом сыграли десантные операции — Керченско-феодосийская (декабрь 1941-го — май 1942-го) и Керченско-эльтигенская (октябрь-декабрь 1943-го). Мой прадед Максим был среди тех, кто в декабре 41-го атаковал керченский берег.
…Трудно представить себе, как можно с полной выкладкой, по шею в ледяной воде, время от времени окунаясь в волны с головой, идти навстречу хорошо вооружённому, дисциплинированному и опытному противнику, под плотным прицельным огнём с суши, с воды и с воздуха. Что ведёт человека навстречу неотвратимой смерти — мужество, патриотизм, вера? Потом в энциклопедиях и учебниках будут писать об ошибках и просчётах, о героизме и подвиге, о тактических успехах и стратегических выигрышах, о славе и бессмертии. Но сейчас надо встать в полный рост и идти навстречу смерти…
Но прадед не погиб — ни в коварных прибрежных глубинах между отмелями-барами, ни в изматывающих боях с армией Манштейна. Он разделил судьбу десятков тысяч наших солдат — контуженного, его подобрали немцы и отправили в концлагерь. Только в 45-м прадеда освободили американцы, и он вернулся домой. Тех, кто попал в плен во время этого десанта, не сажали «за измену Родине».
В военных мемуарах отмечается, что десантные части пехоты подкреплялись моряками. Не только опыт и выучка моряков принимались в расчёт (а на флоте в те годы служили пять лет). Моряки, вверявшие свои жизни крохотным скорлупкам, едва ли способным противостоять стихии, становились иными — бесшабашными, неукротимыми, неистовыми. В пехотных частях они продолжали носить свою чёрную флотскую форму — словно стараясь быть заметнее. Немцы и румыны называли наших моряков «чёрная смерть». Своя пехота говорила о них — «полундра». Моряки называли своих, флотских, — «братишки». У меня есть маленькая чёрно-белая фотография. Мой папа, курсант «мореходки», в форме ВМФ СССР, улыбаясь от уха до уха, стоит в орудийной башне со снарядом в руках. И есть в нём что-то такое — и родное, и грозное, — что становятся понятны и «чёрная смерть», и «полундра», и «братишки»…
…Прошло, наверное, лет двадцать пять с тех пор, как я последний раз был в Керчи «на приходе». Мы всей семьёй отдыхали в Феодосии — всего в ста километрах от Керчи. Неделю я томился, глядя на карту Крымского полуострова и убеждая себя в том, что нет смысла тащить детей по страшной жаре в эту Керчь. Но на восьмой день, когда я в очередной раз произнёс: «И что нам там делать?» — мои домочадцы в три голоса завопили: «Да отвези ты нас наконец в эту Керчь!» И поехали, и побродили по смутно знакомым улицам, и постояли в благодатной прохладе под куполом Иоанна Предтечи, и прошли по — такой узкой и короткой! — улице Ленина… Как всё изменилось! Как я изменился! Да, можно вернуться в город своего детства, но назад в детство дороги нет. Вот оно, «страшное и суетное электрическое будущее человечества»… Мне стало грустно; но тут дочь потащила меня в одну сторону, сын — в другую, чайка косо пронеслась над площадью, солнце в последний раз остро блеснуло в окнах и скрылось за горой. Хлопнули дверцы, зашуршали шины, пустынная дорога потекла по холмистой серо-жёлтой степи навстречу красному сонному солнцу. Казалось, чёрная лента асфальта проложена в никуда и неспешное, в раскачку движение будет продолжаться без конца…
2011 г. Опубликовано: Отрок.UA - # 4 (52) - 2011
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=505452
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 16.06.2014
Я пізно йшов додому. Кроки нетверді:
Крок-крок... і крок... і крок... і знову крок.
Аж бачу - тихо, наче риба у воді,
Іде дитина. Ніби мій синок?
Або чиєсь розглублене дитинство?
Я зупинився - хто там, що там, роздивлюсь.
Дивлюся в ніч: там пустка, тиша там -
Не лайт, не хоум, тиша двічі-тричі плюс -
Чужий якийсь, інопланетний штам,
Чи так мовчить доросле сиротинство?
Та все мовчало, принишк і Місяць білий,
Лиш набрякав дощем у скронях день,
На Сході прапор чий заіржавілий
Вже починав змальовувать знамень,
Чи там чергове відбулось злочинство?
Та ж раптом звідкись тіні - безліч, "кроком руш!"
І спалахи, і постріли, і грім,
І відчайдушне щось у кронах чорних груш
Кричить і очі їсть, як сивий дим,
Чи то волає вбите материнство?
...А ранком у новинах Сходу збитий ІЛ,
Лічба нова неповоротних втрат,
І сорок дев'ять душ в ривку до виднокіл -
Для служби безстрокової солдат -
Небесне привітало українство...
15/06/2014
В ніч з 13 на 14 червня 2014 року над аеропортом міста Луганськ російські диверсанти збили український військово-транспортний літак ІЛ-76. Загинуло 9 членів екіпажу зі складу Мелітопольської авіаційно-транспортної бригади та 40 бійців 25-ої окремої Дніпропетровської аеромобільної бригади. Вічна пам'ять загиблим. Співчуття родинам. Слава Україні.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=505449
рубрика: Поезія, Патріотичні вірші
дата поступления 16.06.2014
Каждый день утром еду на работу, вечером - домой. Время примерно одинаковое, маршрут неизменен. Поневоле начинаешь замечать, что в автобусе вместе с тобой каждый день едут одни и те же люди. Так и тянет иной раз поздороваться – однако по глазам видно, что они меня не узнают. И я не здороваюсь.
Некоторым своим постоянным попутчикам я даю имена или прозвища. Одну старушку я окрестил Наиной Киевной – в честь персонажа братьев Стругацких. По виду ей лет сто пятьдесят. Невысокая, скособоченная, в любую погоду в старом грязном теплом плаще, она являла собой существо весьма суровое. Ни улыбки, ни даже намека на улыбку – на ее древнем морщинистом лице всегда лежало выражение самое сумрачное. В общем, совсем безрадостная старушка... Впрочем, у людей сегодня часто нет ни повода для радости, ни даже перспективы ее обретения. Или они просто не видят, не знают, в чем радость?
Как бы там ни было, но старушку я всегда тайком разглядывал: уж очень она напоминала сказочную Бабу Ягу, ту самую Наину Киевну братьев Стругацких. И виделось мне в ее морщинах, скорбной складке губ, хрящеватом носе и глубоко спрятанных в глазницах зрачках что-то колдовское, легендарное, пугающее и манящее одновременно…
Еще была одна особенность у Наины Киевны: она никогда не садилась, даже если были свободные сидения или ей кто-то уступал свое место. Я уже успел составить себе мнение о чрезвычайно развитой гордыне бабки, и эта гордыня, как и мое мнение о ней, доставляли мне некоторое моральное беспокойство. В общем, бабушка мне запомнилась.
Однажды она взобралась в автобус с огромным пакетом, в котором что-то позвякивало. «Видно, везет стеклотару сдавать», - подумал я. Вопреки своему обыкновению, Наина Киевна тяжело опустилась на свободное сидение. Но села она не так, как сел бы я или всякий другой пассажир, а боком, вытянув одну ногу в проход, будто нога не гнулась, и поэтому спина ее покоилась не на спинке сидения, а на стеклянной такой стеночке, которая ограждала пассажира на этом месте от всяких неожиданностей со стороны двери. Это почему-то возмутило кондуктора; и толстая, крашенная хной, с ярко-синими тенями и темно-фиолетовой помадой тетка принялась орать на мою старушку (а голос, голос! – просто битое стекло в центрифуге). При этом ноздри тетки отвратительно раздувались – а были они и без того омерзительны: глубоко вырезанные, просто драконьи, - так что любой, кому это было интересно и непротивно, мог бы посмотреть тетке прямо внутрь ее бугристого носа.
Тут я впервые услыхал и голос Наины: так, голос как голос, ничего особенного. Но речь у Наины Киевны оказалась правильная, грамотная, слова она выговаривала четко и без акцента, как вышколенный диктор. Кондуктору она сообщила, что своим весом вряд ли выдавит толстенное стекло, а сидеть иначе не может: травма... Я посмотрел на старушку другими глазами.
Когда Наина Киевна завозилась, чтобы выйти из автобуса, я подхватил ее пакет и помог ей выбраться на улицу. На остановке она принялась было со мной прощаться, но я предложил ей донести ее груз до места назначения. Она непринужденно и с достоинством согласилась.
И вот мы идем, и между нами завязывается разговор. А Наина-то – старушка непростая... Лет ей вовсе не 150, а всего 74. Выглядит она так плохо после ДТП: несколько лет назад ее на пешеходном переходе сбил автомобиль, и она с тяжелыми травмами попала в реанимацию. Когда вышла из больницы, сама себя не узнала; так же ее теперь не узнают оставшиеся в живых одноклассники. А раньше, в молодости, она танцевала в балете, и до последних лет сохраняла стройность, гибкость и пластику балерины, да и выглядела много моложе своих лет. Если бы не авария... Суд тянулся долго и не в пользу Наины; потом все дело и вовсе затерялось где-то между инстанциями. Год назад Наину Киевну обокрали в магазине, и она осталась без документов. Родом она из Ленинграда (может, ей и блокада Ленинградская досталась?), поэтому восстановление документов тянется долго и пока безрезультатно. Власти ведут себя – да так же, как та кондуктор в автобусе: орут, раздувают омерзительно ноздри и говорят глупости...
Тут старушка спохватилась: мы уже прошли пункт приема стеклотары. Мы вернулись, я поставил тяжелый звякающий пакет у дверей, и мы простились. Я пошел своей дорогой, а за спиной звучал четкий, без акцента голос Наины, которым она втолковывала что-то глухо бубнящему приемщику...
...Да, у людей сегодня часто нет ни повода для радости, ни даже перспективы ее обретения… Или они просто не видят, не знают, в чем радость?
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=505278
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 15.06.2014
"[i]Імперія ІКС вирізнялася величчю[/i]" - саме цією фразою відкривається цей монументальний труд.
Загалом велич для імперій є ознакою, що перебуває цілком у руслі імперського мейнстріму в плані зовнішнього оздоблення, а цей мейнстрім за останні тисячі років не зазнавав істотних змін.
То ж Імперія ІКС, як ми вже зазначали, вирізнялася величчю. Ця велич була досить помітна на тлі деяких інших країн, які на статус імперій з різних причин не спромоглися або вже його втратили, як це часто - якщо не завжди - трапляється з імперіями.
Та найбільш разючий контраст велич Імперії ІКС створювала щодо дріб'язковості країн, які в свій час входили до її складу як колонії (або, імперською мовою, провінції). Так, дійсно, хоча Імперія ІКС довго не втрачала ані деяких імперських атрибутів, ані імперських амбіцій, певні її частини перетворювалися на суверенні держави і пото́му щосили намагалися відкараскатися від її імперських обіймів. Заради цього колишні колонії навіть готові були до союзів із іншими імперіями, інтереси яких з інтересами колишніх колоній збігалися лише в одному: послабити Імперію ІКС як потенційного агресора.
Попри це та інші прикрості, що спіткали Імперію ІКС в останні століття її існування, в столиці Імперії ІКС велич не тільки виразно відчувалася - вона плекалася і всіляко була підкреслена, згадана, оспівана та підсилена. Щоправда, на периферії ситуація була дещо іншою, але такий вже є імперський шик - транспарантами з імперськими гаслами зазвичай прикривають сумний стан інфраструктури, а екзагерованим агресивним патріотизмом - занепад суспільної моралі, зневагу до традиційних чеснот та інші такі небезпечні речі.
Крім традиційних засобів підсилення величі, як-от гучномовці, паради, легенди, зброя масового знищення, контрольовані ЗМІ, супер-лояльна церква, однопартійна система, переслідування і знищення інакомислячих, переписування історії та ворогування із іншими імперіями тощо, керівництво Імперії ІКС вдавалося і до деяких додаткових заходів.
Зокрема, Імперія ІКС мала святиню, яка зберігалася у приземкуватій (імперською мовою "величній") будівлі на центральній площі столиці. В кращі часи святиню щороку відвідували сотні тисяч людей з усіх куточків Імперії та з інших частин світу, де Імперія щедро фінансувала і озброювала братні режими. Та світ змінювався, братні режими перетворювалися на нейтральні чи ворожі або взагалі зникали з мапи світу, провінції імперії здобували незалежність, - і святиня втрачала популярність, яку мала колись. Проте будівля, де святиня зберігалася, все одно слугувала центром усіляких пропагандистських дійств, що регулярно і з величним розмахом відбувалися в столиці Імперії ІКС.
Щоб там не гадали собі звичайні чи великі мешканці Імперії ІКС або інших імперій і звичайних країн, час іде невпинно, а в часі, як відомо, все має свій початок і свій кінець. Так добігла кінця і історія Імперії ІКС, і з величної дійсності вона перетворилися на дійсність суто археологічну. Дослідники пообривали собі нігті, намагаючись пробитися крізь культурні шари (тобто десятки метрів і тисячі тон уламків, непотребу, бруду і різноманітного сміття) до місця зберігання святині. Вважалося, що святиня пояснить природу величі Імперії ІКС та, можливо, навіть дасть певні відповіді на питання нашого сьогодення.
Коли ж археологи, нарешті, вдерлися до приземкуватої будівлі, де зберігалася святиня Імперії ІКС, вони знайшли там поїдені пліснявою рештки трупу, що за всіма ознаками, історичними свідоцтвами і висновками судмедекспертів належав людині, яка в свій час зорганізувала в Імперії ІКС один з найкривавіших за всю її історію терорів. Надалі з'ясувалося, що всіма містами, містечками і селами Імперії ІКС височіли пам'ятники на честь тієї же особи. Це приголомшило дослідників. Рештки трупу разом із іншими артефактами було зібрано і доправлено до науково-дослідного закладу, де їх ще довго вивчатимуть, як і інші залишки доволі кривавої і вкрай суперечливої історії Імперії ІКС, стисло викладеній в цій книзі на понад 1000 сторінок.
Мабуть, саме ця знахідка спонукала авторів завершити цю книгу таким – дещо емоційним - висновком: "[i]Заснувавши свою велич на трупі злочинця, Імперія ІКС і сама закономірно перетворилася - спочатку на злочинця, а врешті-решт - і на труп[/i]".
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=505084
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 14.06.2014
Между реальностью и нашим восприятием реальности может быть колоссальная разница, вплоть до «ничего общего». Да и кто знает, какова она, - реальность?
Такая же разница может наблюдаться и между нашими восприятиями реальности. Вчера было одно восприятие, а сегодня – совсем другое. Мир не изменился, - картина мира изменилась. Догадайся, каков мир, если картина его так часто и так заметно – до неузнаваемости - меняется.
А для кого-то картина мира не меняется никогда. Хором все вокруг кричат такому твердолобому упрямцу: «Посмотри, наступили новые времена!» А он отвечает: «Времена всегда одинаковые!» Или наоборот. Доходит до рукоприкладства – и это не самое худшее, на что способны сторонники разных взглядов на картину мира.
Взять, к примеру, время. В сутках 24 часа, в часе – 60 минут, в минуте – 60 секунд. Если бы это не было именно так, Швейцария не смогла бы прославиться точностью своих часов. Но из-за постоянства слагаемых времени его можно, во-первых, измерять, во-вторых, измерять со швейцарской точностью.
Но часы – бездушный механизм. Нет ни души, ни поэзии в их монотонном – пусть ювелирно, пусть нейрохирургически точном - тиканьи. А если часы стоят – стоит ли время? Сомнительно, что бы время находилось внутри металлических, пластмассовых и деревянных корпусов и повиновалось прихотям их шестеренок и пружин. Маловероятно, да.
Однако мало кто не испытал на себе переменчивость скорости, с какой движется время. Это даже получило свое отображение в словах, какими описывают это движение. Время идет, течет, летит, мчится или ползет, а ведь это все те же 60 секунд, составленные в минуту, 60 минут, сливающиеся в час, и 24 часа, утрамбованные в сутки. Как заставить самые лучшие швейцарские часы отсчитать 5 минут, которые «пролетели» или «проползли»? – Не выйдет! – А ощутить внутри себя ту, вполне определенную, скорость, с которой движется время, ничего не стоит, это так же осязаемо, как температура воздуха или дуновение ветра.
Эта загадка впервые поразила меня в раннем детстве, еще в том возрасте, когда я ходил в детский сад. Зимние ночи – самые длинные в году, но мне они казались самыми короткими. Из того своего возраста я только и запомнил, что вот это вот ощущение огромной скорости, с которой пролетали самые долгие ночи. Эта скорость воспринималась мной даже не как движение, а как действие определенного механизма. Сейчас расскажу. Может быть, все было не совсем так, но я так запомнил.
Утро. Я еще не проснулся, в моей голове еще мешаются сны и действительность, но я уже стою, полуодетый, прислоненный к стене в коридоре. Я чувствую, как медленно съезжаю по этой стене, а сознание мое также плавно и незаметно соскальзывает обратно в уютный сон.
За окнами – темнота, с какими-то редкими огоньками, рисующими причудливую линию невидимого горизонта. Тусклый, желтоватый свет горит только в коридоре, остальные комнаты темны. Поэтому мне кажется, что там еще все спят, и только мне пришлось встать среди ночи, чтобы идти в этот морозный, неприветливый мрак за окнами. На самом деле там никого нет, мы с мамой в квартире одни.
Ночь началась очень давно, еще вчера, когда мы пришли домой. Мы ужинали, играли, смотрели мультфильм, новости, а ночь все это время была за окнами. Мы проснулись, а ночь еще не кончилась, она полностью исчезнет, скроется постепенно, когда я уже буду в детском саду, а мама уйдет на работу, и я больше не смогу видеть ее, даже плотно прижавшись к оконному стеклу, расплющив об него нос и до боли скосив глаза.
Но сейчас, когда я в полусне медленно сползаю по стене коридора, ночь мне кажется очень короткой. Я воспринимаю ее, как щелчок затвора фотоаппарата «Зенит», сделавшего кадр на длинной выдержке. Этот механический щелчок отдается у меня в ушах еще до того, как я действительно его услышу, я предвижу и предчувствую этот щелчок.
Сквозь полуприкрытые веки я вижу нацеленный на себя объектив с маленькими белыми буковками и циферками по окружности, его линза слегка отливает сиреневым. Объектив висит в воздухе, в темном проеме двери, ведущей в зал. Самого фотоаппарата я не вижу, только объектив, но корпус фотоаппарата я могу легко представить, у папы был точно такой же. Когда никто не видит, я потихоньку беру его и делаю «снимки» - понарошку, без пленки.
Этот объектив, висящий в воздухе на уровне моего лица, много больше настоящего объектива, думаю, он был диаметром с тарелку средних размеров. Таких размеров объективы бывают у телевизионных камер, но это точно был объектив фотоаппарата «Зенит», я знал это наверняка.
Вид у объектива был совершенно равнодушный, профессионально-«объективный». Он был готов с одинаковым холодным вниманием снимать пейзажи, натюрморты, портреты, свадьбы или похороны.
И потом происходило то, что я предвидел, предчувствовал, чего немного боялся, о чем всегда молча сожалел. Невидимая кнопка затвора начинала бесшумно погружаться в корпус фотоаппарата; я видел, как за линзой объектива медленно сокращалась диафрагма, и в тот момент, когда движение диафрагмы останавливалось, а я весь сжимался и покрывался «гусиной кожей», раздавался этот ожидаемый щелчок. Вот и все. Я проснулся. Ночь закончилась. Меня переполняло ощущение, что она длилась только вот это короткое мгновение, пока сокращалась диафрагма и звучал механический щелчок затвора.
И никакие часы – самые лучшие, самые точные, самые дорогие часы в мире – не убедили бы меня, что ночь длилась ровно столько, сколько ей положено в это время года в наших широтах.
Да я и сейчас этому не верю!
2012 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=504921
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 13.06.2014
Несчастье произошло, когда до летней сессии оставалась всего неделя.
Учебный отдел университета вдруг выяснил, что некоторым факультетам забыли поставить в расписание логику. Сессия обещала быть и без того тяжелой; теперь же студентам предстояло прослушать курс логики, рассчитанный на семестр, и сдать еще один экзамен. В срочном порядке лекции были втиснуты в предсессионную неделю.
Студентки факультета романо-германской филологии собрались в огромной аудитории – весь поток, больше ста человек. Настроение у всех было подавленное: новый предмет, совершенно чуждый их филологическому сознанию, нужно было освоить всего за две лекции. Девушки негромко переговаривались; тональность разговоров была такой, что человеку в коридоре показалось бы, что в аудитории стоит негромкий и очень жалобный стон.
Дверь распахнулась, и в аудиторию стремительно вошел преподаватель – молодой, маленький, тщедушный, окруженный ореолом неприступности и компетентности. Его круглые очёчки сверкали холодно и остро, как некий хирургический инструмент. Стон умолк, и в аудитории стало совсем тихо. Студентки видели преподавателя первый раз в жизни, но смотрели на него так, словно уже изрядно натерпелись от этого изощренного и безжалостного мучителя.
Преподаватель обвел взглядом скованных ужасом студенток и с наигранной бодростью сообщил:
- Ну-с, логика – это очень интересно и совсем не сложно. Как математика. Если у вас было хорошо с математикой, то и с логикой у вас все получится.
Однако это сообщение не принесло облегчения. Напротив, висевшая в воздухе напряженная тишина с тихим всхлипом наполнилась отчаянием и безнадежностью. С первой парты прозвучал ироничный, с волнующей хрипотцой голос:
- А у нас тут у всех хорошо с математикой. Мы потому и пошли на РГФ...
Однако ирония совсем не обескуражила преподавателя. Он и сам все прекрасно понимал. А еще лучше он знал, что, стоит ему погрузиться в любимую науку, и все прочее перестанет для него существовать. На целых полтора часа в мире воцарятся упорядоченность, гармония, отсутствие двойных отрицаний, закон исключенного третьего и исчерпывающая определенность утверждений «ложь» или «истина». Все остальное, в конце концов, не имело никакого значения.
И преподаватель с жаром принялся за рисование формул и схем. Студентки склонились над конспектами, поспешно все записывая и перерисовывая, стараясь ничего не пропустить. А как же иначе? – все это предстоит намертво зазубрить, ведь понять это просто невозможно. Кроме того, девушки страдали: их профессиональный слух оскорбляло то, как логик и его наука исковеркали хорошо знакомые слова, превратив conjunction в конъюнкцию, а disjunction – в дизъюнкцию. «Нкц» больно упиралось в носоглотку, вставало поперек горла и царапало голосовые связки.
В глубине аудитории, среди девичьих голов виднелась одна мужская голова. Саша не был филологом – он учился на третьем курсе юридического факультета. На эту лекцию его привела Маша – его девушка, невеста, солнце и прочая, и прочая. Маша сидела рядом с Сашей; выражение ужаса на ее лице не было таким полным, как на лицах ее подруг, потому что с ней был Саша. Саша еще на первом курсе изучал логику – «формальную логику», мягко, но настойчиво уточнял Саша. Он сдал экзамен на «отлично» и об этой науке отзывался похвально и с уверенностью знатока. Маша привела его сюда, чтобы он освежил свои знания и подержал ее за руку, когда ей будет особенно страшно.
Саша с интересом следил за выкладками на доске, иногда поглядывая на Машу и улыбаясь ей. Ему действительно нравилась логика, но Маша нравилась ему еще больше. Машу он любил, а сейчас, когда представился случай свою любовь доказать делом, он любил Машу еще больше. Такой шанс, кстати, выпал Саше уже не в первый раз.
…На первом курсе Саша ходил с Машей на зачет по какому-то предмету – по какому именно, Саша вспомнить уже не мог, но преподавателя этого он запомнил надолго. О нем на факультете РГФ ходила дурная слава, студентки его презирали и боялись. Старый, пухлый, весь дрожащий и колышущийся, как желе, он принимал зачет в крохотной полутемной каморке, предоставленной ему университетом для «научных занятий». Преподаватель смотрел на студенток жадными безумными глазами, тянулся к ним своими белыми пухлыми руками, стараясь задеть или коснуться, а студентки стояли вокруг него с зачетками в руках, парализованные видом этой похотливой развалины. Лысеющая голова преподавателя была обвита неопрятными и очень длинными седыми прядями волос, выращенными на затылке. Когда Маша подошла к преподавателю, он оглядел ее своими маленькими глазками – «как будто по мне шарили какие-то липкие щупальца», - вспоминала потом Маша, - потер свои белые пухлые руки и сказал:
- Что-то у меня руки мерзнут… Дай-ка я за коленку твою подержусь, согрею старую кровь…
В этот момент в каморку вошел Саша. Он протиснулся сквозь студенток, взял преподавателя за руку и сказал, глядя ему в глаза:
- Руки мерзнут? Тут действительно прохладно. Ну, давайте я погрею.
Глаза преподавателя стали совершенно безумны, зрачки заметались, он затрясся, словно внутри этого комка желе произошло землетрясение. Пометавшись, зрачки остановились, старик разлепил свои посиневшие губы и просипел:
- Ой, тут девочки уже так нагрели мою келью, тепло совсем. Давайте я вам сейчас всем зачет проставлю, и вы пойдете, а то жарко станет. – На стол посыпались «зачетки», а он принялся выводить в них какие-то нечитаемые каракули…
Еще раз поглядев на Машины золотистые волосы, Саша повернулся к доске – как раз вовремя, потому что преподаватель, исписав, исчертив и изрисовав всю поверхность доски, собирался все написанное стереть и продолжить лекцию «с чистого листа». Логик уже схватил мумифицированную тряпку и протянул руку с тряпкой к доске, как вдруг голос за спиной преподавателя произнес:
- Простите, там … в четвертой строке сверху… ошибка.
Преподаватель вздрогнул, как будто жесткая, скрученная жгутом тряпка вдруг зашевелилась у него в руках и цапнула его за палец. Он обернулся на голос. Какой-то парень в глубине аудитории указывал пальцем на доску и говорил:
- При раскрытии скобки знак меняется на противоположный, как и в математике, а там знак не изменился, и дальше поэтому все получилось… «ложь», простите.
Преподаватель, вскинув острые плечи, резко повернулся к доске, побежал глазами по нервным строчкам, и … о ужас! – действительно обнаружил, что в его формулу вкралась ошибка. Он не изменил знак, и поэтому все далее написанное оказалось… да – «ложь»! «ложь»! «ложь»! Плечи логика поникли; забывшись, он прижал к груди тряпку, которая тут же оставила на его пиджаке и галстуке свой белый отпечаток.
Девушки уловили интригу и даже, возможно, конфликт, и оживились. Они с интересом поглядывали то на преподавателя, то на Сашу. Преподаватель уже овладел собой – вот эта штука с раскрытием скобок случилась с ним не впервые – и произнес с фальшивым лукавством:
- А я думал, никто за лекцией не следит и ничего не понимает. Очень хорошо. Все, кто повторил за мной эту…э-э-э… намеренную ошибку, так вот, начиная с … этого места, исправьте все знаки на противоположные.
Студентки завозились, зашелестела бумага, зачиркали ручки, кто-то тихо зароптал, а на последней парте даже негромко засмеялись. Но преподаватель уже позабыл и о своей оплошности, и обо всем остальном: ведь у него теперь был слушатель, настоящий, понимающий и внимательный. Поэтому далее лекция была прочитана одному Саше; Саша слушал, благосклонно кивал и время от времени слегка хмурил бровь, отчего логик начинал опасливо коситься на свои выкладки на доске.
Лекции были прочитаны, логик скрылся так же стремительно, как и появился, а девушки принялись сетовать на свою судьбу. На Машу они смотрели с нескрываемой завистью: их знакомые и любимые учились на далеких от логики факультетах. Повздыхав о превратностях судьбы, студентки разошлись.
До экзамена по логике оставалось целых пять дней. Саша решил, что этого времени им с Машей хватит с избытком, чтобы исследовать еще неисследованные уголки окрестных парков, организовать пару вечеринок, ну, и подготовиться к экзамену. Ведь все было так ясно, так последовательно, так кратко изложено на лекции, которую Маша законспектировала своим детским почерком. Да и Сашин конспект – с карикатурами, строфами стихов и записями сразу по нескольким предметам – тоже был к Машиным услугам. Она, в отличие от Саши и большинства преподавателей, уже начинала разбирать Сашин почерк.
Однако все Сашины надежды на прогулки в тенистых парках, вечеринки и прочие типичные для молодых влюбленных людей развлечения рухнули. Все пять дней и все приложенные к ним ночи поглотила логика - все, без остатка. В ночь перед экзаменом Саша обнаружил, что он стоит у зеркала, а оттуда на него смотрит крайне мрачная, помятая и порядком небритая физиономия. Выражение лица ее было неописуемо в обычных терминах; только Саша понимал, что на ней одновременно присутствуют и борются разочарование в себе как в преподавателе и в Маше как в студентке. Потом на помощь разочарованию в себе пришла любовь к Маше, и выражение Сашиного лица стало однозначным и беспросветно безнадежным.
Он повернулся к Маше, которая что-то выводила в толстой тетради. Теперь уже это все не имело никакого значения: утром экзамен, который Маша не сдаст. И то короткое время, которое им осталось перед расставанием на летние каникулы, опять будет отнято этой стройной и красивой наукой, которая теперь вызывала в Саше не только раздражение, но и ревность. Маша посмотрела на Сашу своими огромными зелеными глазами и сказала:
- Кажется, я поняла… - она протянула ему тетрадь, Саша глянул на записи, и слезы потекли из его глаз.
- Умница… золото… молодец… - шептал Саша, поглаживая Машу по голове. – У тебя все получится. – Саша решил, что не стоит говорить Маше, что она только что поняла самые-самые основы. Все равно на изучение остального уже не было ни сил, ни времени.
Утром Саша пришел на экзамен поддержать и утешить Машу. Его тут же обступили Машины сокурсницы и засыпали вопросами. Саша, который очень любил получать вопросы, на которые знал ответы, приосанился и принялся консультировать. Девицы стремительно исписывали крохотные листочки мельчайшими значками и буквами, с обожанием поглядывая на Сашу. Маша делала ему страшные глаза. Саша их не замечал – он был в упоении от логики, своих знаний и внимания таких замечательных девиц, способных тонко оценить всю красоту науки. Поэтому, когда преподаватель позвал студентов в аудиторию, Маша очень холодно оттолкнула Сашу, который пытался ее напутственно приобнять.
Саша понял, что пять дней и ночей борьбы с логикой только что были принесены в жертву легкомыслию, тщеславию и еще чему-то, чему никаких жертв на глазах у Маши приносить было нельзя. Спасти ситуацию можно было только одним способом – и Саша вошел в аудиторию, взял экзаменационный билет и сел рядом с Машей. Преподаватель заметил Сашу, узнал и приветственно ему кивнул.
Расчет оправдался: глядя на вопросы, Маша поняла, что логику придется пересдавать, возможно, даже не один раз. Она обернулась к Саше; в ее глазах не было больше холода, а была в них одна только мольба о спасении. Саша, прижав палец к губам, потащил к себе Машин экзаменационный билет. Через 10 минут он протянул Маше конспективные ответы на вопросы и решение задачи. Однако Саша не успел насладиться тем лучезарным взглядом, которым его одарила Маша, потому что со всех сторон к нему с шелестом двигались все новые и новые билеты. И Саша принялся за работу.
Когда Маша получила из рук логика свою зачетку и с торжествующим видом выбежала из аудитории, Саша задумался о том, о чем он не подумал в самом начале: как покинуть аудиторию. Припомнились ему занятия по криминалистике, на которых лектор, старый милицейский волк, говорил, что профессиональные преступники всегда думают о «путях отхода с места преступления». Саша о своих «путях отхода» не позаботился. Надвигался скандал. Ладно бы этот скандал затронул только Сашу – дело могло коснуться всех, но Сашу заботило только то, что это неприятное дело могло затронуть Машу.
Саша посмотрел на логика, который с крайне недоверчивым и подозрительным видом слушал ответ очередной студентки. Логик заметил Сашин взгляд и подмигнул ему: дескать, давай, иди сюда, сколько я могу выслушивать этот бред? У Саши промелькнуло в голове что-то о работающей на тебя репутации, и он состроил в ответ такую физиономию, которая могла означать только одно: я выйду на минутку и вернусь, и вот тогда-то мы поговорим о логике всерьез. Логик прекрасно его понял и одобрительно сверкнул очками. Или совсем не понял, и очки сами собой блеснули в свете флуоресцентных ламп, но Саше этого было достаточно. Твердым, уверенным шагом Саша покинул аудиторию, чтобы больше никогда в нее не возвращаться…
Неизвестно, долго ли ждал логик Сашу, но никакого скандала не возникло. Саша успокаивал себя тем, что оценки в экзаменационной ведомости были проставлены против всех фамилий, и поэтому преподаватель, рассуждая по правилам формальной логики, должен был заключить, что Саша – «ложь», сдать ведомость и постараться поскорее забыть об этом досадном случае... А то, что логика в данном случае оказалась не совсем формальной, знать никому не обязательно!
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=504920
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 13.06.2014
...От уявіть: вам вісімнадцять років,
Попереду - життя і небокраї!..
Та кисень вам свідомість повертає:
Ви інвалід безногий, одинокий,
У полі зору ліків лиш розмаї,
У вас нема житла і всім ви винні,
Час згаяно, освіту не здобуто,
Тяжінням тіло до візка прикуто,
Потреби ніяк вам свої первинні -
Не витівки, біологічні суто -
Самому хоч би як задовольнити,
Держава та, де ви прийшли до тями,
До мачухи подібна, не до мами,
І іншим всім, подібним вам, лиш скніти
Державні дозволятимуть програми,
І недержавні теж неефективні,
Грошей, людей на всіх не вистачає...
Аж тут наркоз свідомість відбирає,
І знову юність, перспективи дивні,
Життя прекрасне! - підсвідомість знає,
На вас чекає стос метаморфоз...
Щасливі всі і всі на краще...
Життя складається путяще...
Без сліз, без болю... без загроз...
От тільки б... ще... тривав... наркоз...
2014 р.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=504694
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 12.06.2014
Дети плачут часто. Взрослые — намного реже. Они сильнее, они испытали многое и готовы испытать ещё большее.
Взрослый не станет плакать о том, о чём плачет ребёнок. У ребёнка порог, через который его с размаху бьёт своя и даже чужая боль, так невысок. Несправедливость, ложь, стыд — всё маленький человек омывает слезами.
Взрослея, люди наращивают свой порог чувствительности, ограждаясь им от своих и чужих горестей. Этот порог, словно бруствер, делает нас почти неуязвимыми.
А над кем-то этот бруствер смыкается сверху, полностью ограждая от восприятия чужого страдания и несчастья. Не докричаться, не достучаться в это убежище...
Если бы у детей было взрослое знание жизни, они бы плакали, как Адам, не переставая. К счастью, дети ещё не знают, сколько кругом обездоленных. К несчастью, взрослые уже научились их не замечать...
Помните, как бабочка порхает над цветами? Не летает, а именно порхает. Придумали специальное слово, чтобы подчеркнуть это особенное движение, сразу в нескольких плоскостях, с разной скоростью в каждой плоскости; будто бы медленно, а рукой не поймаешь...
Это была девочка лет пяти. Можно было бы сказать, что она вприпрыжку бежала по дорожке, но её движения больше всего напоминали порхание бабочки. Ребёнок был настолько тщедушен, что казалось, будто он, подпрыгнув, ненадолго зависает в воздухе, а на землю возвращается произвольно, вопреки силе тяжести. Девочка не шла, не бежала — она порхала. Её ручки, ножки и шея — всё было таким тонким, едва ли не призрачным; но ребёнок — пока есть силы — резвится и играет, тем самым скрадывая то страшное впечатление, какое произвёл бы взрослый человек такой же комплекции.
Мы часто составляем себе представление о чём-то, лишь вскользь взглянув на предмет. Так и мне при взгляде мельком представились цветастое платьице, платочек, заколки... Однако, поражённый этим «порханием», я посмотрел на девочку в упор; её одежда явно состояла из каких-то лоскутков, кое-как скреплённых между собой. В левой руке девочки была цветная тряпица, которой она взмахивала над головой, тихонько напевая.
Шагах в десяти позади девочки по дорожке шла старушка с палочкой. Лет ей было около девяноста, а может и больше. Она уже не могла ходить прямо, сильно горбилась, и за палочку свою она держалась, словно за поручень в автобусе, так что изогнутая ручка палочки несколько возвышалась над её головой. Старушка звала девочку: «Валера, зачекай! Валера!»
Девочка остановилась у входа в гастроном, ожидая бабушку. Они вместе вошли в магазин; придержав для них дверь, я последовал за ними. Валера молча ухватила шоколадку, но бабушка тихонько сказала ей: «Валера, грошей нема, не треба».
Я впал в какое-то исступление. Мне казалось невыносимым, невозможным, недопустимым быть здоровым и сытым рядом с ними. Я был безобразно, непозволительно счастлив. Я вёл роскошную жизнь. Я горевал над тем, что не стоило ровным счётом никакого внимания... В моей голове не стало мыслей, я весь наполнился ощущением, какое возникает у человека в момент сильного испуга.
Кажется, я достал какие-то деньги и сунул старушке. «Купите ей, что она хочет», — то ли подумал, то ли произнёс я. Голова кружилась, всё плыло перед глазами...
Я ещё много дней ходил к этому гастроному, надеясь встретить Валеру или её бабушку. Безуспешно. Они не появлялись, и никто ничего не знал о них. Я придумал множество историй о девочке, одна трагичнее другой. Я истерзался жалостью. Но я так и не узнал правды. Я так и не помог им. Я так и не избавился от стыда.
...Натыкаясь в очередной раз на свой порог чувствительности, я спохватываюсь. Похоже, он снова вырос. Мне уже не видно из-за него людей. Я тут, в этом бункере, один. Мне страшно! И острый стыд, словно скальпель, взрезает мою слепоту, словно лом, взламывает мою тупость. Ведь вся эта боль кругом — это голос Неба, обращённый ко мне: «Будь человеком... Будь человеком! Ну будь же ты человеком!!!»
2011 г.
Публикация: Отрок.UA - № 5 (53) - 2011
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=504693
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 12.06.2014
Жил-был один Богослов. Однажды он умер и очнулся в аду. Принялся он строчить жалобы местному начальству и Комитету невинно осужденных грешников. Так, мол, и так, всю жизнь верой и правдой, диплом с отличием, а тут такая несправедливость.
Жалобы пошли по адским инстанциям, души из Комитета провели пикет, адская пресса опубликовала его фото и интервью. Разгорался нешуточный скандал.
Так дело Богослова постепенно дошло до самого Рая. Оттуда дело вернулось с пометкой: "Пересмотр Вашего дела не является возможным в силу хорошо известных Вам свойств нашей Инстанции".
Богослов перечитал несколько раз эту фразу, хлопнул себя по лбу, покраснел и по самую шею погрузился в котел с кипящей смолой. Там он и сидит до сих пор, перечитывая курс христианской догматики.
Адское начальство показывает его вновь прибывшим, как местную достопримечательность, а вот в Комитете невинно осужденных грешников его не любят и предостерегают от общения с ним. На все вопросы о Богослове члены Комитета отвечают коротко и таинственно: "Усомнился" - и многозначительно поднимают вверх указательный палец.
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=504480
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 11.06.2014
Василий Петрович проснулся поздним утром, кряхтя, встал со своей обширной неряшливой постели и подошел к окну. На улице царила зима. Василий Петрович сладко потянулся всем своим упитанным, но уже дрябловатым телом, и отправился на кухню варить кофе. По пути на кухню Василий Петрович то и дело переступал через разные предметы, в неживописном беспорядке расположившиеся на полу: стопки книг, кучи грязной одежды, пакеты с мусором и цветочные горшки с засохшими растениями. Пустые бутылки и консервные банки Василий Петрович аккуратно переступал, высоко поднимая плоские ступни, стараясь не зацепиться и не потерять равновесия и доброго расположения духа.
Пока на некогда белой, а теперь сплошь в потеках кофе плите закипала вода в турке, Василий Петрович стоял у стола с видом самым задумчивым и даже несколько возвышенным. Он созерцал зарождавшийся в турке процесс и медленно раскачивался с пятки на носок, глубоко погрузив руки в карманы халата. Халат в недавнем прошлом имел нежно-голубой цвет, но теперь приобрел цвет скорее сливочный, местами переходящий в слоновью кость и серость, а там, где ткань облекала выпуклый живот Василия Петровича и вокруг карманов, – беспросветно черный. Голубизну на халате теперь можно было отыскать только на изнанке воротничка.
Кофе зашипел и разом кинулся из турки. Василий Петрович, прервав свое задумчивое раскачивание, подхватил турку и снова не успел, и на плите возникла еще одна коричневая, в черных точках и пузырьках лужица. Василий Петрович нахмурился, но не слишком, и даже не потерял своего благодушия. Он уже привык довольствоваться тем объемом кофе, который оставался в турке, а плита обещала совсем скоро приобрести цвет, на котором кофейные лужицы больше не будут заметны.
Такая гармоничность и умиротворенное состояние духа воцарились в жизни и душе Василия Петровича совсем недавно, когда он, после десяти лет мучительных раздумий, избавился разом и от работы, и от семьи. Вместо этого он вышел на пенсию по фиктивной (весьма недешевой) инвалидности и завел себе улиток. Улитки отличались кротким покладистым нравом, неприхотливостью в питании и самодостаточностью в размножении, а голоса не то что не повышали – они его просто не имели. Теперь вся замусоренная и запущенная квартира Василия Петровича превратилась в террариум, кишащий безропотной и благодарной жизнью.
Порой Василий Петрович испытывал некое чувство, природу которого он не мог как-то сформулировать и обозначить, но в котором ему виделось нечто и возвышенное, и возвышающее. Улитки полностью зависели от Василия Петровича, а он был волен и способен их уничтожить любым, самым жестоким и болезненным способом. Однако улитки не проявляли ни подобострастия, ни возмущения, а Василий Петрович никогда не злоупотреблял властью и всесилием. Он, владевший жизнью и смертью улиток, смиренно заботился о них, обеспечивая кров и пищу.
Главное же, чем улитки располагали Василия Петровича к себе, было очевидное и полное довольство. Подобной безмятежности и удовлетворенности Василий Петрович никогда не встречал в людях и не ощущал в себе. Даже теперь, когда Василий Петрович со всех сторон был окружен улиточьим покоем, над которым он всецело и безраздельно царил и властвовал, его не оставляло легкое, но назойливое сожаление о невозможности самому стать одним из этих прекрасных в своей самодостаточности существ. Чем дольше Василий Петрович наблюдал за улитками, тем больше ему нравился их образ жизни, даже анатомия улиток казалась ему более совершенной, чем его собственная.
Василий Петрович выпил кофе и проследовал в ванную комнату, где с некоторых пор и не без участия Василия Петровича обосновалась колония прудовиков. Ванной теперь, конечно, пользоваться было невозможно, однако Василия Петровича вопросы гигиены уже давно перестали волновать. У прудовиков дела шли замечательно; они грациозно скользили по водной глади, опускались на дно ванной, поднимались оттуда, активно питались водорослями и личинками насекомых, которых Василию Петровичу еженедельно доставляли с птичьего рынка. Василий Петрович пожелал прудовикам доброго дня и уже собрался выйти из ванной, как вдруг ощутил легкое головокружение.
Через секунду головокружение усилилось, а через две достигло такой силы, что Василий Петрович схватился правой рукой за косяк двери, а левой оперся на край ванной, а потом и сел на этот край, тяжело и неловко, едва не свалившись на колонию прудовиков. Перед глазами Василия Петровича бешено скакали желтые и зеленые пятна, за грудиной разливалась острая боль, все суставы ломило и словно бы выкручивало. Василий Петрович ощущал себя сидящим на краю ванной и одновременно - летящим с огромной скоростью по спиральному спуску, по узкой, тесной и душной закрученной трубе. Это было мучительно; еще миг – и он больше бы не вынес стремительного вращения, удушающей тесноты и боли.
И тут всё это прекратилось, вращение остановилось, узкая тесная труба словно бы распалась, а суставов, только что причинявших ему невыносимую боль, Василий Петрович и вовсе не ощущал. Он прислушался к себе и не обнаружил никаких следов только что приключившегося с ним приступа, он не испытывал даже облегчения, будто бы с ним только что и не происходило ничего. Василий Петрович раскрыл глаза; перед ним был мутноватый, лишенный форм и очертаний свет. Слева свет был чуть ярче, справа – чуть темнее. Василий Петрович попытался сфокусировать взгляд, но это оказалось весьма затруднительным, и после нескольких попыток Василий Петрович признал, что сфокусировать взгляд он не может.
Зато обоняние вдруг преподнесло Василию Петровичу настоящий подарок; он давно уже позабыл, что в мире существуют запахи, так как много лет пользовался разнообразными каплями, спреями и мазями от насморка, которые не излечили насморк, но зато навсегда лишили Василия Петровича обоняния. Теперь же Василий Петрович чувствовал множество запахов, сильных, тонких, волнующих, пугающих, настораживающих и разжигающих аппетит или любопытство. Более того, Василий Петрович мог совершенно точно сказать, что значит каждый из многих запахов, витающих в ванной комнате. Например, вот этот … пупырчатый, влажно-слизистый и черновато-серый запах – это прудовики; они взволнованы и заинтересованы, скорее всего, вторжением на их территорию крупного чужака другого вида. А это – что-то зеленое, кудрявое, теплично-гидропонное, по-видимому, на кухне, под столом, между … гниющей тыквой и … пустой бутылкой из-под подсолнечного масла... Брокколи! С гнильцой и плесенью! Мое любимое!..
Зрение к Василию Петровичу вернулось мгновенно и беспощадно. Прямо перед своим носом он увидел почерневшую и будто осевшую внутрь тыкву, из которой медленно вытекала зеленоватая жижа, утыканная мелкими пузырьками. Щека Василия Петровича неудобно прижималась к треснувшей пластиковой бутылке, из которой тянуло прогорклым. Уже в следующий миг и прогорклая вонь, и сырой запах прудовиков исчезли безвозвратно. Рот Василия Петровича был набит какой-то затхлой дрянью. Василий Петрович языком вытолкнул изо рта серо-зеленую массу, в которой угадывались то ли крохотные ягодки, то ли скрученные в клубочки листики.
Василий Петрович лежал на животе под кухонным столом, руки его были заведены за спину, а затекшие пальцы сцеплены в замок. Кряхтя и отплевываясь, он с трудом расцепил пальцы, встал на четвереньки, кое-как выполз из-под стола и сел посреди кухни. За окном уже стемнело, и Василий Петрович даже разглядел неяркую звездочку на узкой косой полосе неба. Скоро – Новый Год…
С тех пор Василий Петрович проникся к улиткам еще большей симпатией. А брокколи больше никогда не покупал.
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=504479
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 11.06.2014
Жизнь учит. Это мягкая формула известного мнения о дураках, которые учатся на своих ошибках. Вот так постепенно умнеешь — с возрастом, с каждым горьким или жестоким уроком, преподанным жизнью. Горечь или жестокость этих уроков бывает разной, но Бог, слава Богу, милостив, и вразумляет нас иногда чужим примером (а мы бы сами, конечно, разбивали головы о собственные).
[b]Урок первый: я не самый сильный[/b]
В первых четырёх классах я был самым рослым среди моих одноклассников. Не то чтобы я был склонен подраться, но всё-таки ощущение своего физического превосходства иногда подвигало меня на решение споров кулаком. Хотелось бы рассказать, как я защищал слабых, но это будет слишком хрестоматийно. И не совсем правда... Однажды совсем маленький и незаметный мальчишка не испугался надвигавшегося меня и, зажмурившись, ткнул кулаком перед собой, немного разбив мне губу.
Это было совсем не больно, немного обидно, но весьма отрезвляюще. Драться мне стало неинтересно — бесперспективное занятие, которое имеет смысл лишь для того, кто готов в драке умереть, доказывая превосходство своих кулаков. И как вовремя до меня это дошло! Через пару лет мои одноклассники начали прибавлять в росте и в весе, но для меня это уже не представляло угрозы, ведь я больше не претендовал на роль самого сильного. Как в известном анекдоте, я пытался «отличаться мозгами». Но и на этом пути был приготовлен очередной горький урок.
[b]Урок второй: я не самый умный[/b]
Мне повезло — среди моих одноклассников я оказался самым начитанным, поэтому без труда производил впечатление самого умного — и на окружающих, и прежде всего на себя. Потом мне где-то встретилась фраза «он больше знал, чем понимал»... Но в школьные годы достаточно было даже небольших книжных знаний, чтобы чувствовать своё превосходство. Тогда чужие мысли, почерпнутые в книгах, казались своими, и ничего не стоило в подходящий момент блеснуть афоризмом — шурша яркими перьями, очередная крылатая фраза слетала с моего языка, успех кружил голову, быстро вызывая привыкание — и к успеху, и к ощущению себя самым умным.
Университет оказался не самым лучшим местом, чтобы питать подобные иллюзии. Процент «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов» на нашем курсе был невелик, но как они выделялись на фоне остальных! И как они выделялись на фоне меня!
Надежды догнать, приблизиться не было никакой. Один из светочей, который цитировал любого философа и по любому поводу, доверительно сообщил, что на собственном опыте убедился: после двадцати лет человеческий мозг перестаёт воспринимать новую информацию.
Что тут оставалось? Одно: податься в самые добрые.
[b]Урок третий: я не самый добрый[/b]
Не знаю, чем был обусловлен выбор именно такой очередной маски. Возможно, воспоминания детства, когда все бездомные животные вызывали у меня горькие слёзы и бессонницу. А ещё мама рассказывала, что обо мне часто говорили посторонние люди: «Какие у вашего мальчика добрые глазки!» Они, как и я, не знали, что лёгкая близорукость создаёт именно такое впечатление — что глаза очень добрые.
Но эта ноша оказалась непосильной. Быть добрым — даже не самым добрым, а просто по-настоящему добрым — невероятно трудно. Доброта может быть только искренней, а деланая доброта невыносима — и для «добряка», и для людей вокруг. Это на пешеходном переходе достаточно ментального укола: посмотри направо. Эмоциональная окраска такого напоминания не имеет значения.
А с добротой так не выходит — нельзя перед тем, как отреагировать на ближнего, сказать себе: ты добрый, а он — твой ближний. Об этом, как правило, напоминает стыд — но уже потом, когда слова сказаны и дела сделаны...
Но для меня, уже понявшего, что я не самый сильный, умный, добрый, открылось обширное поле деятельности. Пожалуй, на этом поле был приготовлен самый главный урок.
[b]Урок четвёртый: я не самый несчастный[/b]
Поводов жалеть себя оказалось более чем достаточно, а уж до чего чувство захватывающее! Теперь я понимаю, что годы — годы! — моей жизни были потрачены на бесплодную, изнурительную, эгоистическую жалость к себе. Это чувство сродни компьютерным играм: самые головокружительные достижения игрока исчезают с выключением программы, а остаются только лёгкое отупение и воспалённые глаза...
Объяснение этому следует искать в том, что я оказался не самым умным и не самым добрым. Особенно важно последнее — добрый человек прежде всего понимает, что все люди вокруг — каждый — достоин жалости и сочувствия, и нет человека, которого нельзя пожалеть. Если же мы считаем, что тот или этот не достоин нашей жалости, тем самым мы отказываем ему в праве на любовь. Тем самым мы отказываемся видеть в нём замысел и руку Творца. Тем самым мы отказываем себе в праве быть человеком.
Но жалость к себе ничего общего с любовью не имеет. Это своего рода индульгенция — покупное отпущение наших собственных грехов и оправдание недостатков. Платить за эту индульгенцию приходится дорого — и временем своей жизни, потраченным впустую, и усугублением собственных худших черт. Они, эти черты, ведь полностью оправданы кознями окружающих и роковым стечением обстоятельств...
А ещё время от времени встречаешь людей, которым по-настоящему нелегко пришлось в жизни. И становится стыдно, и безумно жаль безвозвратно ушедших дней, которые могли пройти в радости, но были проведены в упоении собственным придуманным несчастьем!
Есть у меня два воспоминания о таких людях, которые я призываю на помощь, когда ловлю себя на мысли, что люди ко мне несправедливы и жизнь складывается на редкость несчастная. Хочу поделиться этими воспоминаниями; может быть, они помогут кому-то, как помогают мне, может, кто-то пожалеет этих людей и помолится о них.
...Попал ко мне этот пожелтевший конверт случайно. В нём лежит аттестат, выданный сельской школой в 1989 году, с «пятёрками» и «четвёрками». Есть там ещё письмо правления колхоза из того же села, адресованное ректору сельскохозяйственного института с просьбой принять на обучение девочку Лидию, 1972 года рождения, за счёт колхоза. К письму прилагается справка, из которой следует, что мать девочки работает в колхозе, получает заработную плату 100 рублей, а в состав семьи Лидии входят: братья Вячеслав (1973 г. р.), Владимир (1974 г. р.), Василий (1976 г. р.), Виктор (1977 г. р.) и Александр (1978 г. р.), сёстры Наталья (1979 г. р.), Галина (1982 г. р.) и Анна (1987 г. р.). Ещё в конверте лежит клочок бумаги, на котором криво написано «[i]батько помер[/i]». И стандартный ответ института, что приёмная комиссия возвращает документы — то ли потому, что Лидия не прошла по конкурсу, то ли в связи с отказом в допуске к экзаменам (комиссия старательно зачеркнула только «не явились к началу экзаменов»).
Помню, когда я это читал впервые, у меня тряслись руки и текли слёзы. Теперь я часто вспоминаю эту девочку и думаю, что с ней стало. Может быть, она вполне счастлива, может быть... Но для меня эти потрёпанные бумажки — наглядное пособие: посмотри, как приходится людям, и подумай, как ты счастлив!
...А эту историю я подслушал в троллейбусе. Мальчик лет восемнадцати, с очень хорошим лицом, с ясными глазами, очень бедно одетый, беседовал с пенсионеркой о нашем текущем житье-бытье. Не то чтобы он жаловался на свою жизнь, но те или иные повороты беседы выносили на поверхность грустные подробности его короткой жизни. «В семье было трое детей... Отец скоропостижно умер во сне... Мать поехала к родственникам и утонула, купаясь в реке... Сестра — самая младшая — покончила с собой... Старший брат — совершеннолетний — остался жить в квартире родителей, женился... А я попал в интернат, закончил школу, вернулся домой... А дома нет... Брат приватизировал квартиру на себя, выписал меня и домой не пускает... Живу у одноклассника по интернату... Мою подъезды... Да я уж не могу плакать, я уж выплакал все слёзы... Да, конечно, "Отче наш" знаю... И "Богородице Дево, радуйся"»...
Я слушал это, оцепенев от стыда. Как мне было стыдно за все мои «несчастья»! И как мне было стыдно перед этим мальчиком, в ясных глазах которого не было отчаяния, а в коротких словах — слезливой жалости к себе. Уверен, что его слышит Тот, к Кому он обращает своё «Отче наш»...
Были и другие уроки, и ещё будут, но эти — возможно, главные. Возможно, упоминание о них также послужит уроком для кого-то, поможет отыскать золотую середину между самым-самым лучшим и самым-самым несчастным и стать просто — счастливым.
2011 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=504080
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 09.06.2014
Учителя в моей школе подобрались примечательным образом: они все очень хорошо соответствовали своим предметам, можно сказать, достойно их олицетворяли. Наверное, так и должно быть: можно, но не хочется представлять себе косорукого трудовика, болезненного физрука, забывчивого историка или неначитанного учителя литературы.
Историк помнил совершенно все, что случилось с человечеством, но при этом он не был склонен ни к каким поспешным выводам или оценкам, - даже если речь заходила о Древнем Египте. «История нас рассудит», - говорил он по любому поводу. Мы настойчиво продолжали наши эксперименты, пытаясь добиться от историка определенной оценки какого-либо исторического события или хотя бы составить себе представление о его взглядах. Выдал он себя неожиданным образом: мы случайно узнали, что его любимого кота звали Аугусто Хосе Рамон – в честь Пиночета.
Учителя алгебры и геометрии, напротив, требовали определенности, точности и аккуратности во всем, и то и дело попрекали нас «отсутствием культуры умственного труда».
Трудовик в мастерской строил картинги, небольшие самолеты и стратосферные ракеты; думаю, только удаленность крупного водоема предотвратила постройку корабля или подводной лодки.
Учительница русского языка и литературы организовала в школе театр, который даже немного гастролировал. Учительница украинской литературы так пела романсы на стихи Ивана Франко, что даже школьные хулиганы рыдали, повиснув на деревьях во дворе школы.
Ботаник с биологом на школьном опытном участке выполнили Продовольственную программу СССР, а заодно догнали и перегнали Америку. Географы соорудили настоящую метеорологическую площадку и копию Этны почти натуральной величины. Эту величину я по-настоящему оценил, когда во время летних каникул мне поручили раскрашивать Этну «согласно климатическим зонам и горным породам».
Учитель физкультуры развил потрясающую мускулатуру. Если бы он баллотировался в губернаторы Калифорнии или поехал на кастинг в Голливуд, Арнольду Шварценеггеру пришлось бы свернуть свою политическую карьеру, отказаться от дальнейших съемок в кино и вернуться на родину, в австрийскую деревушку Таль-Грац. Но Шварценеггеру повезло: наш физрук брезговал политикой и не интересовался кинематографом… Интересно, знает ли Шварценеггер, кому он всем обязан?!
Физичка с помощью генератора ван де Граафа вызывала пугающего размера молнии и, кажется, строила небольшой ядерный реактор в подсобке - «для опытов», и только уход на пенсию помешал ей закончить этот интересный проект. Учительница химии сопровождала все уроки спецэффектами: чудесными превращениями веществ, направленными взрывами и контролируемыми пожарами.
Военрук в своем подвале был всегда готов к длительной обороне и даже к небольшой победоносной агрессии. Он настолько пропитался армейским духом, что цивильная одежда на нем просто не приживалась – в штатском мы видели его лишь однажды и недолго. Он пришел в школу в довольно красивом сером клетчатом костюме. Уже через час правая штанина военрука окрасилась в зеленый цвет. Злые языки утверждали, что нетрезвый военрук облился краской, приготовленной для первомайского субботника. Я был уверен, что это сквозь серую «клетку» пробивается единственный приемлемый для военрука цвет – защитный.
А вот с «англичанкой» все вышло не так – она олицетворяла собой странности. Это не только мое впечатление: друзья и знакомые говорили мне, что их школьные «англичанки» тоже отличались разными чудачествами. Но я не стану рассказывать о чужих «англичанках» и расскажу лишь о своих.
Итак, моя первая «англичанка». Именно она заронила в мою голову мысль о странности «англичанок» вообще. Всякое явление «нашей» реальности ее ранило и повергало в траур – она явно не могла вынести конфликта между «столом», за которым приходилось сидеть ей, «англичанке», и table, за которым могла бы сидеть англичанка без кавычек. А вокруг нее такие конфликты громоздились один на другой, до самого неба, которое тоже как-то не было похоже ни на sky, ни на heaven. Своими большими, густо подведенными черным глазами, она смотрела на мир и на нас, школьников, с таким трагизмом, какого мы не добились за 10 лет ни от одного другого учителя. Теперь я вспоминаю свою первую «англичанку» и буквально слышу, как ее возмущенные мысли называют вещам, людям и явлениям английские пароли: table – children – lesson, а те тупо и злорадно дают «наш» отзыв – и всегда невпопад: стол – дети – урок.
Она красила волосы в серебристый цвет, и оттого выражение скорби на ее лице только усиливалось: казалось, что ее голова всегда посыпана свежим пеплом. Стоило допустить ошибку, что-то не понять или чего-то не успеть, и ее оценка неизменно выражалась краткой формулой «вы мне наплевали в душу» и очень долгим трагическим взглядом, который изливал на виновного могильную скорбь. Потом, минуты через две, взгляд нащупывал кого-то еще, повторялся краткий некролог – «вы мне наплевали в душу» - и снова долгий взгляд, казалось, уже откуда-то вовсе из-за гроба, куда тупой ученик ее только что отправил.
Ее ничто не радовало; ведь даже если ученик чудом или старанием угадывал заветное table, то стол, за которым сидела «англичанка», все равно оставался столом, ничего английского в нем не появлялось, и потому само слово table – благородное, звучное слово - казалось изощренной, издевательской ложью.
Ее не смешили даже смешные промахи учеников. Как-то я пытался - по ее же заданию - описать своего отца, и мне даже казалось, что это описание дается мне без труда и не без изящества. По крайней мере, мои слова звучали для меня самого очень по-английски – а тогда я любые свои конструкции на английском языке оценивал с точки зрения звучания – прежде всего, после всего и, пожалуй, вместо всего. И вот я добрался до папиных глаз и сообщил «англичанке», что My Dad has big blue ears. Дальше продолжать было невозможно: на меня глядела тоска всех англичан, когда-либо оторванных от родного Альбиона и сгинувших на неприветливой чужбине среди неграмотных вандалов. Я замолчал. «Англичанка» тоже помолчала, а потом тихо произнесла: «У моего отца большие голубые уши». Класс хохотал, я смеялся, и только «англичанка» сохраняла свою горестную безмятежность, а ее голова была густо осыпана пеплом сгоревших надежд и обещаний. Нет, она не видела ничего смешного в том, что ей приходилось жить среди людей с большими голубыми ушами, дети которых совершают столь чудовищные ошибки, да еще и находят в этом повод для своего дикарского веселья.
Мне кажется, так же неуютно, как и среди нас, «англичанке» было и в учительской, и на улице, и дома, и везде, где всякую дрянь то и дело называли прекрасным словом table, а её - «англичанкой».
Потом мое знакомство с «англичанками» на несколько лет прервалось. В нашей школе учредили два специализированных класса, и мой 7-А стал 7-Г – гуманитарным, с сильным креном в сторону истории и литературы. При этом 7-Б стал 7-Ж – физико-математическим, так что подбор буквенных кодов для спец-классов давал много почвы для размышлений и психоанализа. По странной прихоти школьной администрации гуманитариям не полагалось английского языка. И следующую свою «англичанку» я встретил только через несколько лет, уже в университете, а язык пришлось осваивать самому.
Университетской «англичанке» скорбь была неведома, и трагедии в ее жизни места не было. Правда, не было там места и преподаванию. Выяснив на первой же «паре» наш уровень владения английским языком, «англичанка» все последующие занятия посвящала исключительно беседам – о литературе, кино, животных, путешествиях, латинских корнях во французском языке и тому подобных увлекательных предметах. Беседы эти велись только по-русски и только с теми, кто на первом занятии проявил хороший уровень английского. Думаю, для этой «англичанки» язык был опознавательным знаком: если ты в «столе» не видел table, говорить с тобой было вообще не о чем. Если такой студент все же вступал в разговор, она очень удивлялась, как будто к ней обратился тот самый table, вернее, стол, за которым он сидел. Простилась она с нами по-английски: её укусил кот, да так, что мы больше нашу «англичанку» ни разу не видели. Отомстила ей, в общем, наша действительность, отомстила за пренебрежение…
Вскоре я свел знакомство с целой сотней «англичанок» - с первым курсом факультета романо-германской филологии, РГФ. Впрочем, «англичанками» их назвать было нельзя: странной казалась лишь впечатляющая неосведомленность некоторых из них в вопросах филологии, как романской, так и германской. Наверное, все странности «англичанок» начинают проявляться только тогда, когда они помещают в своих головах английскую языковую реальность, получают соответствующий диплом и начинают свой Сизифов труд по конвертации стола в table… Да, кстати, многим из того выпуска «англичанок» не пришлось заниматься такой конвертацией: тогда в банках остро требовались люди со знанием английского языка для конвертации совсем иных ценностей, и только «англичанки» владели таким знанием. Но это ведь тоже странность, что специалистами и руководителями банков трудились «англичанки», реже – «англичане»?
А еще через некоторое время я освоил английский язык в такой степени, что смог, наконец, сделать открытие о странностях «англичанок». Эти странности объяснялись исключительно странностью моих представлений об английском языке, которого я попросту не знал и знать не хотел. Но как только «стол» прочно сросся в моей голове с table, все странности сами собой исчезли либо разъяснились. Пораженный этим открытием и угрызаемый тем, что столько лет хранил свое невежественное предубеждение, я немедленно женился на студентке факультета РГФ, разумеется, на будущей «англичанке». Надеюсь, этим я всё искупил и заслужил прощение всех моих «англичанок».
Дорогие мои «англичанки», вы – не странные, совершенно ответственно и совершенно серьезно об этом заявляю.
…«Немки» - вот те странные!
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=504079
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 09.06.2014
Много солнца и несколько веток. На обочине травы. Туман,
Весь пронизанный утренним светом, возвращается вверх, к облакам.
Я иду по дороге, что к дому очень скоро меня приведет,
И молюсь тростнику, как святому, что мой дом от беды бережет.
"Этим утром беды не случится, будь уверен, - шептала река, -
В доме ждут, когда постучится в дверь усталая чья-то рука..."
Поворот. И мой дом показался среди сосен, дубов и берез.
Подошел и в дверь постучался. "Кто?" - короткий с надеждой вопрос.
"Это я." - Мне открыли, обняли, и повисли надолго на мне...
И утихли тревоги, печали - это рай. Это рай на Земле.
Ну, а завтра мне снова в дорогу, за спиною мой дом промелькнет...
Я спокоен. Я знаю: у Бога всякий путь только к дому ведет.
И молюсь я, как раньше не снилось, и прошу у Творца: "Помоги,
Чтобы с домом моим не случилось ничего... И детей сбереги."
Я молюсь... И мне стало известно, что когда-то мы все обретем
Там - в [i]светле, злачне, покойне месте[/i] - наш единственный вечный Дом.
2012 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=503895
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 08.06.2014
Заказали мы однажды с коллегами по работе пиццу. Но обед без беседы – это не обед, это введение в организм питательных веществ, скучное, вредное для здоровья занятие. И я рассказал вот эту историю.
В конце 70-х годов Херсон был веселым, зеленым и беззаботным городом. Мягкий климат, щедрая природа и хорошее снабжение сделали херсонцев легкомысленными и незлобивыми, а несколько особняков времен Суворова придавали городу ненавязчивый аристократизм. Вот таким я помню этот город над сияющей полосой Днепра, уходящего к близкому морю: уютным и очень счастливым.
Неподалеку от центрального рынка находилось одно заведение, с которым у меня связаны волнующие детские воспоминания. Заведение всегда было заперто; нет, его широкие окна не были замазаны мелом, как будто там ремонт, и за пыльными стеклами виделись массивные шторы. Однако двери заведения были всегда закрыты без объяснения причин. Это все выглядело так, будто достаточно двери открыть, и внутри все оживет и заработает.
Фасад заведения украшала загадочная надпись, которую мне, еще только постигающему секреты чтения при помощи кубиков, прочесть было положительно невозможно. Слово было слишком длинным, выведенным прописью словно бы по дуге большого радиуса, оно едва заметно изгибалось над закрытой дверью заведения, а последняя его буква отрастила себе длинный хвост, который размашистым, смелым полуовалом охватывал все это загадочное слово сверху и даже немного спереди. Вид у слова при этом был очень задорный, и я не переставал гадать, что же это было за заведение, украшенное такой удивительной вывеской, и почему это заведение всегда заперто.
Однажды, снова попытавшись одолеть неподатливое слово, я обратился с вопросом к маме. Мама остановилась, мечтательно закатила глаза, покачала головой и всплеснула руками.
- Пи-цце-ри-я, - выговорила она по слогам, - пиццерия! – снова сказал она чуть торжественно. - То есть здесь готовят пиццу.
- Пиццу? – переспросил я. Нет, я не знал что такое пицца.
Мама принялась пояснять мне. Помню, я потерял нить этих пояснений, как только прозвучало слово «Италия» - ведь папа уже сообщил мне, что наши предки – итальянцы. Теперь это заведение и загадочная «пицца» стали воплощением всех смутных, но чрезвычайно романтических образов моей прародины. Рот наполнился слюной, а глаза мои раз за разом скользили по слову, тайна которого была только что раскрыта. Слово, которое я теперь мог произнести (нет, прочитать эту кудрявую пропись мне пока было не по силам), казалось мне теперь еще более задорным, веселым и немножко шкодливым. Мама рассказывала, какое это чудесное блюдо, а я пытался понять, почему же такое место вдруг всегда заперто.
– Ничего, - успокоила меня мама, - тут, наверное, ремонт, когда-нибудь пиццерия откроется, и мы обязательно туда пойдем. Ты должен это попробовать!
Прошел год, а потом еще два, и задорные кудрявые буквы уже складывались в моей голове в слово, при одном звучании которого я испытывал прилив мечтательности и приступ голода, а пиццерия все не открывалась. И вот уже в мире начало происходить что-то, пока еще мне непонятное, но вполне ощутимое и заметное. Херсон становился все менее веселым и беззаботным, зелень приуныла и привяла, сияющая полоса Днепра потускнела, нравы ожесточились, а ненавязчивый аристократизм моего города теперь казался таким же жалким и неуместным, как пышный титул разорившегося дворянина или олимпийские медали спившегося чемпиона.
То, что эта перемена действительно происходила, происходила к худшему и происходила окончательно, стало ясно, когда с пиццерии сняли вывеску. Изящные задорные буквы грохнулись на тротуар, и размашистый, смелый полуовал разлетелся на куски. Через неделю в заведении расположился магазин с какими-то скучными граблями, лопатами и огромными оцинкованными ведрами и лейками зловещего патологоанатомического вида.
Но перемена произошла не только в мире. Я оставил Херсон, переехал в Запорожье и поступил учиться в университет. И вот там, тоже у рынка, я обнаружил действующую пиццерию. Нет, ничего загадочного, задорного, веселого и тем более кудрявого не было в маленьком зеленом павильоне с мутными окошками. Над входом было выведено белой краской по трафарету: ПИЦЦЕРИЯ. Внутри стояли два высоких одноногих столика, слишком шатких и грязных, чтобы у кого-то возникла мысль ими воспользоваться. Шага через три путь преграждал мятый алюминиевый прилавок, на котором на черных противнях лежала она - пицца.
Запорожский вариант пиццы начала 90-х годов представлял собой массивную, пальца в три толщиной и с тарелку диаметром ватрушку сдобного, плотно сбитого теста. Посредине ватрушки находилась небольшая, но глубокая вмятина, как будто сделанная кулаком, с начинкой (рубленая курица). Поверх комка начинки белело нечто, вкусом и цветом напоминавшее творог со сметаной.
Не знаю; может быть, мои детские воспоминания, может быть, опьянение первой молодости, первой свободы и первой любви, может быть, первая, поставленная в Союз после падения Железного занавеса партия глютамата натрия, но что-то так приправляло эту «пиццу», что не было тогда для меня ничего вкуснее. Может, и было, но я не помню; молодость, свобода и любовь очень ненадолго отпускали меня из своих объятий – только пиццы поесть. Потом эти объятия распались, одно за другим, и осталась только пицца… Впрочем, к рассказу о пицце это не имеет никакого отношения.
Уже через несколько лет в городе появилась настоящая пиццерия. Огромный высокий зал магазина постройки 50-х годов разделили сварным помостом на два этажа, и там, на импровизированном втором этаже, где окна находились на уровне каблуков, можно было есть тонкую, почти настоящую пиццу аль форно, поглядывая искоса на неискушенных в кулинарии прохожих под ногами. Внизу, у сводчатой Помпейской печи серьезный смуглый человек в белоснежном фартуке и цветастой косынке мял и раскатывал упругий ком теста. Время от времени в воздух над его головой взлетала целая простыня из этого теста, которую он тут же решительно хватал и снова безжалостно и очень красиво мял и раскатывал.
Потом я побывал в разных странах, и даже в самой Италии, и даже в самом Риме, и повсюду я находил пиццу, а вокруг пиццы – какие-то забавные подробности и обстоятельства. Собственно о римской пицце я ничего не могу сообщить – в этом городе человек испытывает только радость, все в нем прекрасно, но каково – и сказать нельзя, уж так там хорошо. Кто побывал в Риме, уже не избавится от ностальгии.
В Маастрихте излюбленная нами, студентами, пиццерия находилась на рыночной площади. Скатерти, накидки на стульях, фартуки, салфетки и вообще весь текстиль на мебели и на людях радовал глаз красно-белой клеткой. По решетчатому потолку вились пыльные пластиковые лозы, а между пластиковыми гроздями винограда свисали оплетенные бутылки из-под граппы. Пиццу готовили тут же, на глазах посетителей, которые приветствовали аплодисментами и криками «Bravo!» самые удачные кульбиты теста над головой невозмутимых людей, в прическах и движениях которых было столько же лукавства и задора, как и в том слове «Пиццерия» из моего далекого уже детства.
Нас, студентов, почему-то всегда обслуживал один и тот же официант – рослый, смуглый, с гривой нечесаных волос, чуть прихрамывающий на одну ногу. Он постоянно выкрикивал какие-то итальянские слова – [i]Napoli! Chao! Roma! Si! Bella! Del casa! Signore! [/i]- и фальшиво напевал итальянские арии. С нашей интернациональной компанией – Бразилия, Уругвай, Молдова, Германия, Шотландия, Украина и Грузия – он говорил на ломаном английском, сопровождая каждую фразу музыкальными пассажами и трелями на итальянском языке. Но вот однажды с нами оказалось сразу двое итальянцев; послушав его, они сообщили нам, что человек этот произносит бессмысленный набор слов, а акцент выдает в нем румына… Но кто знает, может, румыны не без оснований полагают себя потомками древних римлян? Во всяком случае, в этой пиццерии и пицца, и лазанья были бесподобны.
Через много лет мне довелось сопровождать моих немецких коллег в их научной экспедиции в Украину. Мы побывали с ними в Киеве, Харькове, Полтаве и Николаеве. Как всякий местный житель, я ничему не удивлялся; немцы удивлялись всему. В Харькове их удивила любезность, компетентность и предупредительность чиновников – ведь в Киеве все отмахивались от назойливых немцев с их подозрительным желанием «помочь вам провести необходимые реформы». В Полтаве, правда, местная администрация встретила немцев в штыки, грубо отказалась предоставлять какую-либо информацию и даже прямо объявила моих перепуганных коллег шпионами. К счастью, впечатление от города было спасено безукоризненной чистотой прекрасных улиц, хорошими отелями и отлично налаженной работой такси, готового явиться по первому зову и отвезти пассажира согласно тарифу на любое расстояние - от 100 метров. А из полтавских ресторанов немцы просто не могли выйти – такой кухни в своих странствиях по миру они еще не пробовали. Там же, в Полтаве, мы повстречали немецкого фермера, который по поручению правительства Германии приехал обучать украинских фермеров. Сказал, что его контракт выполнен, но домой он не поедет – теперь его дом в Полтаве. Неудивительно, наверное, что пицца в Полтаве тоже была на уровне - не хуже римской.
И только Николаев разочаровал немцев по всем статьям. Прежде всего, вожделенные чиновники отказывались беседовать с немцами официально, а в неофициальном качестве, прикрываясь газетами и оглядываясь, сообщали только порочащие других чиновников сведения и ничего по сути исследования, которое проводили немцы. В отеле немцев обидели: во-первых, перед нашим приездом уволился администратор, и то ли сжег, то ли выбросил все записи о бронировании. К счастью, нашлись свободные номера; однако вечером немцы были скандализированы тем, что их переселили в другие номера, при этом не постеснявшись самостоятельно сложить все их вещи обратно в чемоданы и доставить эти чемоданы в плохонькие комнатки без кондиционеров (это при 50-градусной жаре!).
Рекомендованный администратором ресторан – «туда сам губернатор гостей из Киева возит» - оказался чем-то из разряда страшилок об экваториальной Африке. В заливе Южного Буга, на поверхности буйно цветущей воды, среди дохлой рыбы и прочего неароматного мусора покачивался огромный ржавый понтон, вероятно, потерянный военными или украденный у них. Над понтоном висело плотное, напряженно гудящее облако насекомых. Бифштексы здесь готовили из свинины, едва прожаривали и подавали с пугающим количеством крови – можно было себе вообразить, что мясо взято у живого животного или что повару кто-то прямо над этим «бифштексом» перерезал горло. Солянка пряталась под двухсантиметровым слоем янтарного жира; будучи извлеченной из-под него, она дурно пахла и медленно пенилась… В общем, немцы должны были составить себе самое невыгодное впечатление о местном губернаторе и его гостях из Киева.
Была в Николаеве и пицца. Вечером, после безуспешных попыток что-то выяснить у местных чиновников и пообедать, приунывшие немцы под моим руководством брели по самой красивой улице города – Советской. Они не замечали ни старинных особняков времен русско-турецких войн, ни высоченных платанов, возносивших на своих нежно-зеленых ногах целые рощи радостно трепещущих листьев, нет, ничего они не замечали. Наверное, тосковали по родному Берлину, где всегда и во всем только полный порядок, ясность и культура, а пища изобильна, питательна и сдобрена вкуснейшим пивом, сваренным по 500-летним законам о чистоте этого напитка… И вот, когда, казалось, немцы были готовы зарыдать от отчаяния, перед нами предстал дом, как будто вырезанный из испанской открытки. Пиццерия Casa De Toro – гласила вывеска. Мы вошли.
И вид дома, и вывеска обманули. Остальное и напоминало все нами испытанное, что мы уже считали типично николаевским, и было им. Пицца – ну, разумеется, пицца! – превзошла даже «бифштекс» и «солянку». Пицца носила веселое имя «гавайская», что, по идее, предполагало курицу и ананасы. Плотная основа толщиной около сантиметра была не раскатана, а спрессована – из нее вполне можно было вырезать подошвы для пары сандалий, и они прослужили бы верой и правдой до первых осенних дождей. В качестве начинки предлагалась смесь зеленого горошка, кукурузы и риса – такие смеси в замороженном виде продаются сейчас во всех супермаркетах… Отчаяние и ностальгия немцев приобрели эпический размах.
Наверное, я слишком критично после этого думал об отечественной кухне, даже критичнее, чем немцы, потому что мое мнение о ней было восстановлено кухней немецкой. Зимой следующего года я был по делам в Берлине; отправившись погулять, я проголодался и зашел в итальянский ресторан. Все цены в нем были интригующим образом снабжены пометкой «[b]-50%[/b]». Руководствуясь фото – о, это было не фото, это был портрет пиццы кисти Рафаэля! - я заказал пиццу. Мне принесли огромный раскисший в белом грибном соусе блин, на котором стояла небольшая копна шпината. Я и пробовать не стал… Потом, правда, немецкие друзья отвели меня в настоящий итальянский немецкий ресторан, который я до сих пор вспоминаю, цокая языком, закатывая глаза и испытывая сильнейшее желание спеть что-нибудь восторженное, [i]Fratelli d'Italia[/i], например... Наверное, и у нас где-то, наряду с ненастоящими, есть настоящий итальянский украинский ресторан?
На этом мой рассказ прервался – пицца была съедена, обед окончен, уже вовсю трезвонили телефоны, факсы выпрастывали сообщения, в двери столовой заглядывали курьеры и клиенты. Ну что же, продолжу в следующий раз… За работу!
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=503889
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 08.06.2014
Макс (5,5) встретил в парке женщину, которая ему, наверное, понравилась. Он подошел к ней и заговорил. Женщина угостила Макса булкой, чем окончательно его покорила.
Переполняемый чувствами, Макс рассказал ей все, что мог вспомнить, о себе, о садике, о сестре, о маме (при этом сообщил, что «мама у меня – звезда, выступала в двух городах» - то есть мама танцует фламенко и не только дома).
Женщина внимательно слушала и приговаривала: «Как ты хорошо говоришь! Как ты интересно рассказываешь!» Окрыленный, Макс тараторил без умолку. Потом, несколько уставший, он замолчал.
Женщина снова сказала ему: «Ты так интересно рассказываешь! Расскажи еще что-нибудь!».
Максон задумался, сосредоточился, даже глаза закрыл от напряжения... Потом раскрыл глаза и с сожалением сказал: «Нет, я больше ничего не знаю».
2012 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=503728
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 07.06.2014
[b]1. Ялта[/b]
Не люблю Ялту. Ее не любить очень легко – с расстояния в 600-700 километров. А в Ялте трудно не поддаться ее латиноамериканскому очарованию, построенному на резких и неожиданных контрастах. Местные впечатления, как и местный рельеф, отличаются головокружительными перепадами высот и глубин; тут может и укачать.
Голубые и сиреневые горы застыли над морем. Море наливается бирюзой и изумрудом, замирает в штиле, ластится к берегу, или чернильными, черничными и черными валами обрушивается на пляжи и волноломы. Но горы безучастны и непоколебимы. Они обрели свой каменный покой после тектонического шторма, мощь и ярость которого эта легкомысленная и беспокойная вода не может себе даже представить. Горы свой покой ни на что не променяют, они будут хранить его, пока не обратятся в прах или не взметнутся в новом, уже последнем шторме, который поглотит и горы, и море, и всё, всё, всё…
Между скалами и морем – относительно ровная и устойчивая нейтральная полоса. Ее уступы скрыты буйной тропической растительностью, утыканы виллами, дворцами и хижинами. Некоторые здания вызывают в памяти какие-то полустёртые воспоминания о временах, знакомых по черно-белому кино; странно, что сами эти здания цветные. Среди крыш и крон там и сям вздымаются серые утесы, поросшие кривой ржавой арматурой; это недостроенные пансионаты и гостиницы, брошенные двадцать-тридцать лет назад.
В реликтовых лесах – белокаменные развалины и руины замков. Они до того живописны, что хочется верить, будто когда-то давно неведомый архитектор так и спроектировал их полуразрушенными, чтобы украсить местность. Вообще развалины и руины намного долговечнее полноценных построек. И часто – красивее или зрелищнее.
Другой архитектор, наоборот, хотел местность хотя бы немного изуродовать. Он воздвиг на холмах безликие панельные дома, а в городе – многоэтажные трущобы, напоминающие горы строительного мусора. Впрочем, и настоящего мусора, напоминающего именно мусор, только мусор и ничего, кроме мусора, в Ялте тоже достаточно.
Повсюду – толпы, легионы, полчища и тьмы отдыхающих. Наверное, от стесненности и скученности городской жизни можно отдохнуть не только на безлюдье, но и в таком месте, где стесненность и скученность превосходят соответствующие достижения родного города, а также Мумбаи, Мехико, Боготы и прочих мегаполисов. Десять дней в Ялте в «высокий сезон» - и уже тянет в тишину и покой Киева, Днепропетровска, Москвы или Красноярска.
И над всем этим – небо. Да где же нет неба? – Но это небо нетронутое, совсем новенькое, безмятежное, недостижимое ни для архитекторов, ни для отдыхающих. Небо над Ялтой висит невидимой полусферой, ограниченной в поле зрения только линией горизонта, ломанной, где она проходит по горам, и ровной, слегка расплывчатой в теплой дымке – там, над морем. А все, что находится выше этой линии, выглядит первозданным. Где-то там, в далеких больших городах, небо разрезано на зубчатые полосы кварталами крыш, в него воткнуты столбы, вышки, антенны и чадные трубы, оно расчерчено на параллелограммы и ромбы инверсионными следами самолетов. Цвет неба там заглушен огнями и смогом, он испуганно отпрянул от земли, скрылся в верхних слоях атмосферы, стал неузнаваемым.
Самая милая черта местного сервиса – бессмысленность. Все, что в прочих местах полагается обязательным, здесь отсутствует, и наоборот, причем и то, и другое считается нормой. Поэтому повсюду мерещатся дикие надписи, вроде «Троллейбус работает без кондитера». Деньги собирают за все, а лучше и больше всего - за то, что стоит не денег, а извинений. Ничего удивительного: при Союзе Черное море и Крым были козырями в нехитром ассортименте южных морей, доступных гражданам. Для привлечения туристов не требовалось усилий. Но железный занавес проржавел, за ним обнаружились новые моря и вещь, доселе неведомая, – сервис. Граждане устремились туда. Зато в Ялте хорошо ностальгировать по старым временам. Это совершенно не удается где-нибудь в более приспособленных для летнего организованного отдыха местах. А в Ялте – сколько угодно.
Впрочем, надо «отдать дань должному», как нынче выражаются некоторые «звезды» телевидения. Ялта прилагает усилия к привлечению туристов, внедряет передовые методы развлечения отдыхающих, не теряя при этом своего особого колорита. Например, предлагается посетить стриптиз.
Было это несколько лет назад. По соседству с нашим отелем по вечерам происходило это действо. Вход – только для совершеннолетних, начало в 23.30. Плата за вход символизировала несомненную алчность организаторов и предполагаемую расточительность туристов. Плакат у входа в заведение обещал «незабываемое! - впервые в Ялте и в Крыму семеро супер-профессиональных и неслыханно очаровательных танцовщиц!!!!» Это возбуждало… то есть это вызывало брезгливый интерес: что же тут, в Ялте, под всем этим имеют в виду?!
Жаркий, душный вечер пал на город. Там, где горизонт очерчен зазубренной линией гор, небо еще светлое и прозрачное, но здесь, внизу, и там, в море, уже царит мрак. Цепочки огней обозначили причалы, набережную, аллеи и улочки. Одна из них приводит нас туда, где обещано «незабываемое».
Огромный запущенный зал. На окнах – то ли дымчатые портьеры, то ли пыльная паутина. Единственной новой и чистой вещью был пилон – блестящий металлический шест, используемый в стриптизе для акробатических па. В зале пусто. За шаткими столиками, какие в 80-х годах прошлого века встречались во всех учреждениях общепита СССР, собралось человек десять-двенадцать.
Музыка оглушала. Поэтому о цене шампанского, предложенного хромым официантом, можно было догадаться только по движениям его губ. Позже выяснилось, что читать по губам мы не умеем. А может, официант говорил с нами о погоде, рекомендовал не брать тепловатое вино или просто напевал что-то.
Потом невидимый конферансье, перекрикивая в мегафон громыхание музыки, сообщил, что искусство стриптиза – одно из самых древних и завораживающих. И что сейчас его представят танцовщицы, которые достигли вершин этого искусства. Впечатленные антуражем, мы только надеялись, что танцовщицы не окажутся ровесницами своего искусства. И они не подвели; на это шоу в качестве зрителей их не пропустили бы – по возрасту. Но танцевать стриптиз им, по-видимому, было можно.
Гнусавый конферанс показался знакомым. Кажется, именно этот голос днем на пляже заклинал не заплывать за буйки, не купаться в нетрезвом виде, посетить ресторан, отправиться на морскую прогулку, воспарить на параплане, погрузиться с аквалангом или на худой конец арендовать шезлонг. Или это был тот же мегафон? Сейчас он представлял танцовщиц, называя имя и в двух-трех словах описывая их темперамент и достоинства.
Характеристики были неожиданными; кроме того, они мало вязались с теми образами, которые танцовщицы создавали на пилоне. Образов было в общей сложности два. Девушки (точнее – девочки), при первых тактах своей мелодии освободившись от парео или пеньюра, либо обвивали пилон, как змеи, либо хватались за него руками и крутились вокруг пилона наподобие вымпела на ветру, поджимая и распрямляя ноги. Упражняясь таким образом, они теряли лифчики.
Неуклюжими и неловкими услугами в Ялте никого не удивишь. Но организаторам стриптиза это удалось. Безлюдный зал ощутимо томился в ожидании финала.
Наконец, конферансье представил последнюю шоу-гёрл. Он с триумфом выкрикнул: «А теперь – ЖАННА! Сама доброта и нежность!» Меня передернуло. До этого момента я наблюдал происходящее скорее отрешенно, чем заинтересованно, дожидаясь конца шоу, тишины и возможности поострить на тему ялтинского стриптиза. А вот эти «доброта и нежность» в контексте бесталанного жалкого зрелища меня разбудили. Тягостный вечер вздрогнул и распался на составляющие, ни одна из которых мне не понравилась. Уродливый, бессмысленный эпизод реальности...
Но вот «доброта и нежность» появилась. Высокая тощая Жанна, вялая, сине-бледная, вышла на сцену, уронила свое парео себе под ноги и сделала несколько робких танцевальных движений. Потом она взялась за пилон и стала медленно обвиваться вокруг него, то и дело соскальзывая. Жанна выглядела, как длинный вялый гельминт в безнадежных поисках очередной жертвы.
Мне представилась та единственная репетиция, на которой сколотили шоу. На сцене толпились эти девочки. А в зале сидели странные существа с прозрачными глазами, в сознании которых худоба, бледность и вялость связаны с добротой и нежностью, а доброта и нежность – с плясками в полуголом виде. Вполне возможно, что у этих существ были длинные гибкие усики, щупальца, присоски и множество прозрачных глаз по всему телу. Они смотрели – во все глаза - на угловатую тощую девочку, шевелили жвалами и обсуждали, как представить ее публике. Диалог пустот...
Не люблю Ялту.
[b]2. Киев[/b]
Прошлым августом, перед Днем независимости, почти все столбы, киоски и остановки общественного транспорта в нашем городе оклеили рекламой уроков стриптиза.
Мало ли рекламы сейчас. Наверное, уже никто на нее не обращает внимания, будь то новое средство от всех проблем и печалей века (пот и пятна, оставляемые средствами от пота, кажется) или старый политикан в новом качестве. Но эта реклама, благодаря повсеместности и кричащим цветам, была настойчива до навязчивости, навязчива до назойливости и назойлива до непристойности. Девушки и юноши, пенсионеры и милиционеры, студенты и чиновники, безработные и бездомные – все, владеющие грамотой, должны были узнать, где именно дают уроки стриптиза. Неграмотным предлагалась пиктограмма – черный женский силуэт с неестественным прогибом в области поясницы и рукой на суставчатом шесте и схема проезда. Можно было подумать, что африканка потрясает бамбуковым копьём над только что поверженной схемой городского центра.
Абсурдность размаха, с каким рекламировались уроки стриптиза, наводила на абсурдные предположения. Наверное, стране немедленно и в огромных количествах требуются люди, владеющие навыками обнажения в танце. Может, это подготовка к финальной части европейского чемпионата по футболу? К подписанию соглашения об ассоциации с Евросоюзом? Или на параде ко Дню независимости будут массово обнажаться?
Моя 8-летняя дочь как-то сообщила, что я ей напоминаю миссис Уксус, которая по любому поводу говорила: «Отсюда мораль: ...» И она права; я и сам часто повторяю слова одного литературно-кинематографического персонажа: «Да, я моралист!» И моралист во мне проснулся, зашевелился, заворочался и заворчал. Ворчание – это его обычная реакция на сомнительные явления современности. На большее он не способен; если требуется большее, моралист проявляет удивительную гибкость, позволяющую ограничиться ворчанием.
- За 20 лет независимости в стране закрыли 250 профессионально-технических училищ и техникумов. Высвободившихся девушек теперь истошно зазывают на уроки стриптиза. Что же это за страна такая, где танцовщицы стриптиза нужнее, чем швеи, портнихи, закройщицы, медсестры, маляры, секретари, машинистки, зоотехники и программисты?!
А потом некий голосок изнутри начал нашептывать, что стриптиз – это ведь такое искусство, пусть своеобразное, но искусство. А искусство самим собой оправдано.
- Но ведь искусство, - ворчал моралист, - это всего лишь уровень мастерства, степень владения техникой и творческий подход. И подделка, и донос, и убийство, и мошенничество может быть искусным и безупречным с точки зрения исполнения. Значит, не всякое мастерство самим собой оправдано, даже если приносит выгоду или удовольствие. Дела человечески – дела плоти – всегда имеют и нравственное измерение. Это измерение должно быть главным; если же эти дела прежде всего измеряют категориями выгоды или удовольствия, то не видать нам плодов духа.
Но голосок не сдавался. - Плоды духа? Да ты зануда, брат моралист. Скучный и жестокий зануда. А если у человека - талант? И даже – ТАЛАНТ? Ни к пению в церковном хоре, ни к спасению умирающих, ни к уходу за инвалидами, ни к исследованиям морей, соплей или червей, а к стриптизу? И нигде, кроме как в стриптизе, этот талант реализовать нельзя? Что, брат моралист, осудишь такого грешника? Может, и задушишь его?
- Позвольте, позвольте, - окрепшим голосом возразил моралист. Похоже, он оседлал своего любимого конька. - Как искусство – лишь степень мастерства, так и талант – лишь степень одаренности. Вне системы нравственных координат мы можем превозносить всякое искусство и всякую одаренность. Но в рамках этой системы картина меняется, и некоторые, пусть даже самые искусные и талантливые в своем роде вещи, оказываются в зоне отрицательных величин морали.
- За-ну-да! За-ну-да! За-ну-да! – вопил голосок.
- Хорош аргумент, - холодным и размеренным тоном парировал моралист. Обычно-то у него голос дрожит от волнения, негодования или возмущения. - А ты вспомни, что первые люди только после грехопадения обрели плоть, и была эта плоть нагой, и устыдились они этой плоти! И твой стриптиз есть ничто иное как воспроизведение этого мига, первого мига первых воплощенных людей после самого первого на Земле греха!!!
Голосок раскрыл было рот пошире, чтобы возразить моралисту, но я прикрикнул на спорщиков и велел им замолчать. Позиции сторон ясны уже несколько тысяч лет, а эти всё спорят:
– Да вам обоим важна не истина, а только то, кто из вас прав! Только это, и ничто другое, – кто из вас прав! Так истину не ищут!
Ведь я прав?!
2012 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=503727
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 07.06.2014
Якщо ти бачив, як після дощів
Стоїть вода у глинистій баюрі,
Як ціле небо в ній в мініатюрі
Пливе між двох розложистих кущів,
А в тому небі ластівки і Рим,
У Рим веде дорога веселкова,
І громовиць із хмарами розмова -
Ти, друже, був, як я колись, малим,
І ним, як я, ти, друже, станеш знову,
Коли побачиш, як після дощів
Стоїть вода у глинистій баюрі,
А в ній пливуть отарами похмурі
Хмарини-вівці, двійко пастухів,
І пагорби, оливи, Назарет,
Величне місто Рим лежить в руїнах,
Прибульці хижі на своїх машинах,
Дива, та й годі!... - ще там силует:
Над всім оцим стоїть брудний солдат,
За ним не хмари - чорний дим зловісний!
І ти вернешся у свій вік первісний,
І втопиш в тій баюрі автомат,
За крок всього від кодування "200".
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=503531
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 06.06.2014
Короткий возраст человечий
Ты рядом с кем-то проживешь.
Сюда пришел, как первый встречный,
Как первый встречный и уйдешь -
Уйдешь, непознан, неопознан,
Монетой той же отплатив:
Других воображеньем создан,
Своим в отместку создал их.
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=503525
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 06.06.2014
ЧАСТЬ 1. СТАРЫЕ ВРЕМЕНА
История 1. Дискобол
История 2. Предел совершенства
История 3. Родник
История 4. Сквернословие
История 5. Игры разума
История 6. Морская душа (цикл): Пролог
История 7. Морская душа: Амфора
История 8. Морская душа: Спасание утопающих
История 9. Морская душа: На плоту
История 10. Морская душа: На море (Образ будущего)
История 11. Морская душа: На протоке ([i]Terra Incognita[/i])
История 12. Любовь
История 13. Сила искусства
История 14. Поединок
История 15. Оранжевое настроение
ЧАСТЬ 2. НОВЫЕ ВРЕМЕНА
История 16. Репатриация ложки
История 17. Крылья Родины
История 18. Разделительная полоса
История 19. Не навреди
История 20. Бремя отцовства
История 21. Разговоры с дочерью. Ботаника (Пять лепестков)
[b]История 22[/b]. Ловцы человеков
История 23. Каждому свое
[b]История 21. ЛОВЦЫ ЧЕЛОВЕКОВ[/b]
Сентябрь в этих краях – еще совсем лето. Жара, раскаленный асфальт и пыльная зелень; солнце слепит глаза сквозь листву и огромные окна аудитории, всюду мечутся ажурные тени. Все сколько-нибудь блестящие предметы в аудитории отражают солнце; первокурсники жмурятся от солнечных бликов и скачущих теней. Солнечные зайчики прыгают по стенам и потолку, по зеленой, в меловых разводах доске, по столам, учебникам и по лицам студентов. От жары и бесконечного мелькания солнечных зайчиков студенты впадают в гипнотическое оцепенение, а голос преподавателя, который, кажется, единственный не поддался завораживающей игре света и тени, доносится как бы из какого-то малозначительного далека.
Звонок. Студенты встряхиваются, затуманенные глаза проясняются и даже успевают заметить, как в дверях исчезают плечо, рука и чемоданчик преподавателя. Что это была за «пара»? – Ничего вспомнить невозможно, и только по плечу, руке и чемоданчику студенты догадываются, какой предмет им только что читали. Те, которые уже преодолели оцепенение, поднимаются и выходят в полутемный, а после полутора часов яркого солнца в огромных окнах – совершенно темный коридор, ощупью пробираются в холл, где призывно светится дверь, ведущая на крыльцо.
Здание университета – массивное, с колоннами, в лучших традициях советских «присутственных мест», возносится над обширными пространствами горячего асфальта. Над тротуарами плывет смог и дрожит марево. Но прямо через дорогу, все шесть полос которой сейчас запружены автомобилями, автобусами, троллейбусами и грузовиками, виднеется небольшой сквер. Его тенистые аллеи манят покоем и прохладой, и студенты, махнув рукой на расписание, устремляются под сень акаций.
Однако этот поход для большинства студентов и начинается, и заканчивается у кривобокой будочки с трафаретной надписью П И В О, расположившейся у входа на центральную аллею сквера.
Димка пива не любил. В этом обширном, но душном и пыльном, сплошь каменном городе, походившем на территорию какого-то чудовищного промышленного предприятия, он тосковал по маленьким и уютным пространствам своего детства, в которых не было ничего промышленного. Поэтому Димка решительно миновал ПИВО и направился в сквер. Здесь росли такие же огромные акации, как в его родном городе, у его родного дома. Димка сошел с дорожки и по сухой желтой траве подошел к одному из деревьев. Он приложил ладони к теплой, на вид шероховатой, а на ощупь - чуть бархатистой коре. В глубоких складках коры торопливо пробегали крупные муравьи, одни поспешали вниз, другие – им навстречу, вверх. Из-за этого Димке казалось, что он и видит, и ощущает ладонями ток древесных соков под этой бархатистой корой.
Сзади послышался шорох. Димка опустил руки и обернулся. К нему подошла и теперь стояла рядом, внимательно в него вглядываясь, цыганка – средних лет, смуглая, черноволосая, в ярко-желтой кофте и фиолетовой юбке до пят. Цыганка улыбнулась и не сказала, а утвердила свое предположение, сделанное очевидно, уже некоторое время тому назад:
- Студент!
Димка мало имел дела с цыганами, его представления об этих людях исчерпывались образами смуглых женщин в цветастых одеждах, разгуливающих в самых многолюдных и суетливых местах города так неторопливо и безмятежно, словно кроме них, там никого и в помине не было. Еще Димка слышал разные истории о цыганских гаданиях и мошенничествах, но инстинктивно не хотел им верить. Ему казалось крайне несправедливым судить о людях на основании чужого мнения, сплетен, пересудов и стереотипов. Кроме того, у Димки когда-то давно был сосед-цыган – шумный и веселый выпивоха и враль, и при этом человек совершенно безобидный. Поэтому Димка даже обрадовался, когда цыганка вдруг покинула свое безмятежное уединение в центре мегаполиса и сама, первая обратилась к нему. И Димка утвердительно кивнул головой, а потом и сказал, стараясь звучать и выглядеть приветливо и дружелюбно:
- Да, студент!
Цыганка улыбнулась удовлетворенно и что-то сказала, но что именно, Димка не разобрал. В тот миг, когда цыганка произнесла это слово, как будто невидимая и легкая, но очень настойчивая и убедительная рука надавила на Димкин лоб, и даже не на лоб, а прямо на лобные доли мозга, словно Димкин мозг сейчас был открыт и лишен защиты черепной коробки.
Димка ощутил только это давление, и больше ничего; он теперь уже и не видел, и не слышал ничего вокруг себя, будто вдруг очутился в толще бездонной во всех направлениях темно-зеленой воды – но воды сухой и лишенной температуры. Только иногда в этой темно-зеленой воде и в навязчивом и неодолимом давлении на мозг приоткрывалось окошко, в котором Димка видел себя, маленького, растерянного, под огромной акцией, видел так, как если бы смотрел откуда-то сверху, скорее всего, из кроны одного из соседних деревьев. И окошко закрывалось, как только Димка успевал в него что-то разглядеть, и потом открывалось другое окошко, через которое Димка видел какие-то массивные черные и коричневые складки, то ли кожи, то ли грубой материи. Как только Димка понял, что видит свой собственный кошелек – правда, в неожиданном ракурсе, как если бы сам Димка находился внутри собственного неказистого и потрепанного кошелька – окошко беззвучно, но решительно захлопнулось, и вокруг остались только темно-зеленые неподвижные и безмолвные воды.
Тут давление исчезло, и Димка едва не упал. Он чувствовал себя так, как если бы только что спрыгнул – вслепую, с завязанными глазами – с какого-то помоста высотой метра в два, спрыгнул и едва удержался на непослушных и ослабевших ногах, хотя он по-прежнему стоял около дерева, а перед ним стояла цыганка. Покачиваясь и ощущая себя больным и разбитым, Димка попытался посмотреть прямо в лицо цыганке. Но то, что сейчас видели его глаза, постоянно перемежалось с картинками, которые Димка только что разглядывал сквозь окошки в толще темно-зеленых вод. А потом на него снова накатило оцепенение, и он будто снова оказался в аудитории, полной солнечных зайчиков и мелькающих ажурных теней. В общем, Димке было совсем худо.
Тут Димка заметил, что цыганка толкает его, несильно, но очень настойчиво, так же, как та невидимая рука, которая только что затолкала Димку в немую темно-зеленую глубину. Потом Димка сообразил, что цыганка толкает не его самого, а вкладывает ему в руки его кошелек, пустой и как будто бы даже вывернутый наизнанку. Димке внезапно стало очень себя жалко, прямо до слез, ведь то, каким образом выглядел сейчас его кошелек, здорово походило на то, каким образом чувствовал себя Димка. Он рассердился на цыганку, поднял на нее глаза, и совсем уже было собрался сказать ей нечто жесткое, но цыганка, которая только что деловито изучала Димку своими блестящими быстрыми глазами, вдруг оскалилась и коротко произнесла нечто угрожающее и даже показала Димке кулак. Димка теперь уже был так сердит, что, пожалуй, и бросился бы на цыганку, но ноги его все еще были совершенно ватными и непослушными, как, собственно говоря, и Димкин мозг.
Димка прислонился к теплому дереву и только благодаря этому устоял на ногах. Стоя у акации, он наблюдал, как цыганка удалялась, в своей обычной неторопливой и безмятежной манере, как к ней присоединились ее товарки в цветастых одеждах, как они миновали ПИВО и исчезли в толпе. Тут по Димкиной шее и ушам забегали муравьи, и он окончательно пришел в себя...
Димка шел по своей улице, а справа от него вприпрыжку бежала дочь. Повсюду еще виднелся снег, но он уже никого не мог обмануть. В городе наступила весна. Чтобы в этом убедиться, не было нужды смотреть ни в небо, ни на календарь, ни на улицу; сам уличный шум стал весенним – острым, свежим, живым. Конечно, секрет весеннего уличного шума весьма прост: он доносится сквозь приоткрытые окна, тогда как зимний шум – смутный, невнятный – слышен сквозь наглухо закрытые рамы и снеговую опушку подоконника. Как бы там ни было, Димка шагал по улице за руку с дочерью, улыбался и ни о чем серьезном не думал.
На узком тротуаре было довольно много людей, все спешили, то и дело приходилось принимать в сторону, чтобы разминутся с прохожими. Вдруг перед ними оказалась довольно массивная и совершенно неподвижная фигура. Это была цыганка. Она стояла посреди людного тротуара так безмятежно, словно кроме нее, тут никого и в помине не было, и лениво поглядывала по сторонам.
Димка не обратил особого внимания на цыганку, просто сделал шаг вправо и придержал дочь за руку, чтобы обойти это неожиданное препятствие. При этом Димка ступил в глубокую лужу и почувствовал, как вода хлынула в ботинок. Это заставило Димку с некоторым раздражением взглянуть на цыганку, из-за чего он не заметил очередной лужи и набрал воды теперь уже и во второй ботинок. Раздосадованный этой неприятностью, Димка еще раз оглянулся на цыганку, когда остановился у пешеходного перехода, ожидая зеленого сигнала светофора.
Цыганка уже стояла не одна. Возле нее остановилась девушка, цыганка что-то говорила ей, а девушка медленно раскрывала свою сумку и протягивала цыганке. Вид у девушки был при этом совершенно отсутствующий. Прохожие на ходу задевали ее, но девушка обращала на них внимания не больше, чем если бы она была манекеном. Димка решительно поспешил назад. Цыганка еще только с интересом заглядывала в сумку, продолжая что-то бормотать, как Димка схватил девушку за руку и с силой потащил за собой. Девушка не сопротивлялась – она просто едва переставляла ноги. Димка вдруг вспомнил, как невидимая и легкая, но очень настойчивая рука давила ему на мозг, а вокруг была только бездонная темно-зеленая вода. Он понял, что девушка все еще находится в толще этих неподвижных и безмолвных вод, и в лучшем случае она видит только довольно странные вещи через те самые небольшие окошки.
Димка одной рукой тащил дочь, второй девушку, стараясь управлять своими спутницами так, чтобы избежать столкновений в плотной толпе. Он все время говорил с девушкой, громко, отчетливо произнося слова, и ее глаза постепенно приобретали осмысленное выражение, а шаги становились все увереннее. Так они прошли два квартала. Дочь с интересом за всем наблюдала и от вопросов пока воздерживалась. Но Димка знал: совсем скоро объяснить придется все, и рассказать – тоже все, вплоть до муравьев.
На углу у метро они попрощались с девушкой, которая уже полностью пришла в себя, но все еще находилась под сильным впечатлением от этого происшествия. Димка помахал ей рукой, повернулся к дочери и не смог сдержать смеха при виде ее горящих от любопытства и нетерпения глаз. Он обнял ее и сказал:
- Итак, давным-давно, лет 20 назад, поступил я на первый курс университета...
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=503327
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 05.06.2014
Узкая гранитная набережная огибала залив и упиралась в ограду порта. Там, где начинался порт, на воде замерли огромные корабли, а на берегу – огромные краны. Обычное дело – набережная, порт, краны, корабли, но что-то с этими кораблями было не так… Мачты. Высоченные мачты, каких не носят современные суда, - фоки, гроты и бизани, украшенные мощными реями с аккуратно убранными парусами.
Туристы с набережной фотографировали корабли, беспрестанно тыча пальцами в сторону порта. Среди туристов находился художник, в соломенной шляпе и в белой просторной рубахе навыпуск. Перед ним стоял мольберт. Художник, то и дело поглядывая на мачты, делал быстрые штрихи карандашом. Иногда художник бросал взгляд на самодеятельных фотографов, и тогда он презрительно выпячивал крупную темно-фиолетовую нижнюю губу, отчего казалось, что художник держит в зубах перезревшую сливу.
Только один корабль в порту не имел мачт – он стоял на якоре, недалеко от берега. Наверное, его трюмы были пусты, потому что ржавый корпус, обросший ракушками, высоко поднимался над водой, стоя на ее поверхности чуть ли не на самом киле и задрав к небу массивный бульб, при этом сохраняя полную неподвижность и совершенно не заваливаясь на волнах. И этот корабль, обычный сухогруз, тоже казался странным, неуместным в этом порту, каким-то чужим. Так могло бы выглядеть судно, которое пролежало много лет на дне моря: иллюминаторы без стекол, краску съела ржавчина, всюду массивные наросты мидий и спутанное тряпье водорослей.
А потом в этой картине появилось нечто, что сделало ее окончательно невозможной. Откуда-то из-за бугристого, будто из комков ваты собранного облака, повисшего над заливом, в дымчатую голубизну неба над портом медленно выдвинулся красный корпус чего-то колоссального, супер-панамакса или даже супер-танкера, и завис, медленно разворачиваясь и обращая свой титанический нос к востоку. Судно плыло, перемещалось по небу очень медленно и плавно, как ничто другое по нему не могло бы плыть, и не производило никакого шума. Из-за этой плавности, бесшумности и очевидной незатруднительности парения гигантского корабля вся картина казалась то обыденной до скуки, то совершенно неправильной, неправильной до безумия.
Набережная замерла и онемела, замер и онемел бульвар, упиравшийся в набережную. Оставалось только наблюдать за всем этим, надеясь, что произойдет что-то, что расставит все по своим местам, вернет реальности привычные черты и свойства и прекратит эту изматывающую неопределенность. И что-то произошло, и, как всегда, то, что произошло, как и то, на что происшедшее указало, ничего не решило, а напротив, запутало еще больше, запутало настолько, что разобраться во всем этом теперь уже было нельзя, потому что то, что произошло, вызвало панику, и паника лишила возможности кого-либо в чем-либо разбираться и что-либо предпринимать, и даже надеяться теперь уже было не на что.
Небо вокруг красного судна, парящего над портом, стало словно чуть мутноватым, чуть менее прозрачным, как будто марево, плывущее над поверхностью раскаленного асфальта набережной, вдруг оказалось там, в двухстах метрах над городом, опоясав корабль на уровне ватерлинии и оставив только его днище и киль все такими же отчетливо видимыми. И вдруг всем на набережной и на бульваре стало ясно, что это никакое не марево плывет вокруг красного корпуса, а рябь и мелкие волны идут по поверхности воды вокруг этого судна, висящего над городом, и опирается это судно не на сомнительную дымчатую плотность приморского воздуха, а на двухсотметровую несжимаемую толщу воды.
Открытие было шокирующим, но оно оказалось не гибельным, и шок миновал, и сознание уже нащупывало свои пути в этой новой реальности. Защелкали затворы фотоаппаратов, направленные на гигантский корабль в небе. Толпа на набережной и на бульваре зашевелилась, тыча пальцами в небо. Начались разговоры, и они даже как будто не касались этого происшествия. Стали слышны и прочие звуки: журчание фонтана, щебет птиц, гул машин на соседней улице. Загалдели дети у холодильников с мороженным, закричали торговцы сувенирами и продавцы попкорна.
И тут раздался протяжный металлический грохот, как будто по длинному железному трапу скатилась угловатая железная болванка, и тяжкий удар сотряс землю. На красном судне отдали носовой якорь. Прямо на бульвар, глубоко увязнув в мягком асфальте, пал черный разлапистый якорь, к которому сверху, от носа красного корабля над городом, тянулась массивная цепь. Люди закричали и побежали во все стороны. Снова грохот, и второй якорь был отдан, пал и вдребезги разнес городской фонтан. Немедленно поднялся ветер, на море заходили волны, они несли пенные шапки и уже перехлестывали через парапет набережной и протягивали языки пенистой мутной воды к газонам, клумбам и скамейкам. Бегущие люди перепрыгивали через эту воду, скользили на мокром граните набережной, падали, поднимались и вновь падали. Низкие плотные тучи поднялись из залива, налились темнотой и влагой и скрыли и голубое небо над городом, и корабль в нём. Ветер мел песок, нес сухие листья, мусор и клочья пены, он свистал и завывал в черных цепях, протянутых от якорей прямо в тучи, и гнул к земле деревья на бульваре. Дождь брызнул и тут же начал сечь все, что ни подвернется, холодными длинными струями. Бульвар опустел. Наступила ночь, такая страшная и штормовая, как будто последняя…
…Утро было тихим и безмятежным. Небо над городом и морем висело прозрачное, ясное, без единого облачка или даже пятнышка, кажется, даже чаек в нем не было. Море ластилось к берегу. Город смотрел на море умытыми окнами, а повеселевшие деревья беззаботно размахивали листвой. Прохожие торопились к морю, то и дело поглядывая в небо, будто ожидая чего-то. Торговцы завели свои призывные причитания. Вокруг ямы на бульваре уже были установлены свежие, остро пахнущие деревянные барьеры. У барьеров в свободных позах расположились рабочие в оранжевых жилетах, одни заглядывали в яму, наполненную водой, другие водили глазами по чистому пустому небу. Разбитый фонтан бездействовал. Около фонтана стояли милиционеры, один из них что-то писал, уложив лист желтоватой бумаги на свою потертую папку. Вид у милиционера был чрезвычайно озабоченный. Остальные милиционеры мрачно смотрели на фонтан. За милиционерами наблюдали мальчишки.
На кораблях в порту ставили паруса – огромные, прямые, каких никто в этих водах никогда не видал. Корабли с набережной рассматривал полный лысый человек; он глядел в мощную подзорную трубу, в которую по вечерам туристы – совсем недорого – смотрят на звезды и луну. Он шевелил губами, наверное, произносил имена кораблей. Вокруг него толпились люди с купюрами в руках, трогали его за плечи, за руки и за спину, но человек от желающих посмотреть в трубу отталкивался всем телом и даже слегка отлягивался ногами. Художник в соломенной шляпе и просторной рубахе навыпуск торопливо водил своим карандашом по мольберту; от нетерпения он покусывал свою крупную фиолетовую нижнюю губу, отчего казалось, что он жует перезрелую сливу. Туристы клацали фотоаппаратами, снимая корабли, паруса и друг друга на фоне кораблей и парусов. Дети с восторгом указывали на паруса и что-то кричали, все вместе и всё разное.
На набережной царила атмосфера какого-то морского праздника. Постепенно эта атмосфера распространилась и на бульвар, и даже рабочие, столпившиеся у заполненной водой ямы, повеселели и переглядывались с таким видом, словно у них еще всё впереди, и это всё – только славное и хорошее.
И только милиционеры у фонтана не поддались этой атмосфере и сохраняли мрачную сосредоточенность. Протокол о разрушении фонтана выглядел записками сумасшедшего. А еще им очень не нравились эти парусники в порту. Милиционеры что-то подозревали.
Через час все паруса были подняты, и величественные парусники покинули порт. Толпа провожала их криками «ура!», швыряла в воздух шляпы и панамы, размахивала косынками и сумками. Свежий ветер подхватил корабли, и скоро они достигли горизонта и стали в нем утопать. Вот уже последний парус исчез, и море опустело.
Толпа на набережной поредела. Праздник кончился, настроение изменилось, люди расходились притихшие, строгие и немного торжественные. Дети вели себя чинно. Рабочие на бульваре взялись за лопаты и дружно сыпали гравий в яму. У разбитого фонтана стояли два инженера и архитектор и что-то прикидывали, сверяясь с какими-то планами и чертежами. У милиционеров, наконец, отлегло от сердца, они даже сдержанно, одними глазами, улыбались. На этот раз все обошлось.
2013 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=503109
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 04.06.2014
часть 1. Артефакты
часть 2. Обретение Нового Завета
часть 3. Уборка
[b]ЧАСТЬ 3. УБОРКА[/b]
[i]...Не буду спорить с тем, кто скажет,
что лучше всего мне удались цитаты.
Я ведь и сам так думаю.[/i]
Балкон – удобная штука и годится для многого. Однако эти три квадратных метра тяготеют к накоплению хлама, как некий гнусный аппендикс: чему место не в доме, а на свалке, часто начинает свой путь по назначению именно с балкона. Потом еще бывает чулан, гараж, сарай на даче и даже специально арендованный склад. В общем, путь разного домашнего хлама на свалку – путь неблизкий.
Как-то летом мною овладело сильное желание вернуть балкону его прежний вид – ведь когда-то там помещались не только все члены семьи, чтобы полюбоваться отражением заката в окнах дома напротив, но даже небольшая детская ванна. Солнце нагревало налитую в неё воду, и так у детей появлялся пусть небольшой, но бассейн, прямо дома. Теперь же на балкон можно было только поглядеть через окно, а вот выйти – никак.
Поразительно, сколько в доме ненужных вещей! – их ведь и не отдашь никому, потому что никому они не нужны, все эти обломки, давно утратившие способность служить как-нибудь человеку. Зачем это все хранилось на балконе – совершенно неизвестно.
К концу второго дня уборки я уже был немного не в себе – так мне это все надоело. В результате вынес с балкона на свалку даже то, что еще могло бы послужить. Такие вещи безошибочно угадываются «специалистами» и там не залеживаются. Мой раж сошел на нет, только когда я обнаружил на балконе обширный картонный ящик с книгами. Университетские учебники, собрание сочинений популярного в далеком прошлом автора и обширная коллекция того, что иначе как чтиво не назовешь – вот какова была моя добыча.
Однако выбросить все это я не смог. И даже чтиво уцелело и обрело какое-то свое место где-то подальше от моих глаз. Не могу, и все тут. Рука не поднимается. Стыдно. Пусть там лежит; «пусть, может быть, кто-то выбросит это, когда меня не будет дома», - малодушно думал я, поспешно отворачиваясь от ярких обложек.
И лежат себе эти книги где-то под кроватью, в платяном шкафу, за креслом, скромно покрываются пылью, изредка попадаясь мне на глаза во время генеральных уборок. «Не сейчас», - говорю я всякий раз и это самое «сейчас» для уже обреченных книг все никак не настанет…
Вспомнить об этих книгах заставил случай. Жила в нашем доме старушка, жила-жила и умерла, как это иногда со старушками происходит. Я знал ее совсем немного – так, заходил к ней по какому-то хозяйственному делу когда-то давно. Возможно, раза два или три, уже не помню. Зато хорошо помню ее книги – старушка всю жизнь трудилась в библиотеке и к книгам относилась трепетно и с почтением. В общем, там было на что посмотреть, - хотя коллекция была небольшой, но подбиралась, видно, со вкусом и ответственно. Чтива там я не приметил.
Эта коллекция заставила меня вспомнить другую домашнюю библиотеку – огромную, раскинувшуюся в четырех просторных комнатах, в которую меня иногда пускали в детстве. Соседка имела какое-то отношение к книжной торговле, и за те десятилетия, пока она это отношение имела, она собрала все, что было достойно внимания (да и прочла, наверное все – иначе почему у ее очков были такие толстенные стекла?). И смог прочитать я немало только благодаря ее книжной страсти – тогда таких книг было не найти. Не знаю, что стало с той библиотекой потом; но еще несколько отличных домашних библиотек из моего детства очень ненадолго пережили людей, их собиравших. Наследники мгновенно сплавили все это в комиссионные магазины…
Но о судьбе библиотеки старушки из моего дома я кое-что узнал. В ее квартиру заселились родственники; года через полтора, зимой, когда я возвращался с работы, я обнаружил в подъезде две массивные вязанки книг. Остановился посмотреть – мало ли, кто-то выезжает или въезжает, просто полюбоваться на книги и полюбопытствовать, что читают нынче люди. Корешки показались мне знакомыми – и точно, все это я видел у старушки. Неужели?.. – тут мне навстречу вышла соседка, поздоровалась и кивнула на книги:
- Видали, внучки-то книги выбрасывают. Это же Марии Семеновны книги, они сегодня целый день ее вещи выносили в мусор, вот и до книг дело дошло. – И она вышла во двор, качая головой и что-то бормоча.
Я посмотрел на стопки книг. Ну, хоть не на улицу вынесли, там снег, все бы промокло. Значит, если не страсть, то хотя бы некоторое уважение к книгам передаются от дедов к внукам…
В подъезде появился еще один сосед:
- А, любуешься? Ну, я бы себе тоже чего-то взял, но у меня во, - он провел рукой по горлу, - некуда, везде они, - от ткнул коротким толстым пальцем с обломанным ногтем в сторону книг. – А ты бери, чего смотришь, смотри, какой словарь! – И он стремительно исчез.
Вот не подумал бы, что он тоже книжник и книгочей. А словарь действительно, ценный: Ожегов, ему, наверное, лет 60, этому словарю. Ага, 1952 год, издание второе, исправленное и дополненное. Я схватил словарь и почти убежал домой.
Дома мой рассказ о выброшенных книгах встретил большое сочувствие, а дочь мгновенно обулась и поволокла в подъезд:
- Давай все заберем!
И мы спустились вниз и забрали почти все, кроме каких-то сельскохозяйственных брошюрок и тетрадей. Некоторые имена я очень хорошо знал, а некоторые оказались сюрпризом. Помню, Довлатов упоминал такого классика советской литературы – Л. Пантелеева. Но я – человек довольно ленивый; кроме того, читая Довлатова, я не могу оторваться, чтобы посмотреть, о ком это он упомянул. А потом, когда черный том Довлатова с трудом отложен, мною вновь овладевает лень.
Но Л. Пантелеев пришел ко мне сам – вот так вот, вместе со многими другими, брошенными без сожаления в подъезде. Оказалось, это он – автор «Республики Шкид»; книга была им написана в юности, она сразу же стала очень популярной в СССР и была переведена на многие языки. Критики отмечали, что молодой автор покорил всех своей писательской зрелостью – вот так вот взял и предъявил миру в свои 19 лет роман, не требующий корректуры и редактирования. Потом выяснилось, что чтение и писательство были его страстью с детства, и начал писать он для газет и журналов еще в свои беспризорные годы. Думаю, псевдоним Л. Пантелеев (настоящее имя писателя – Алексей Иванович Еремеев) мог иметь отношение к знаменитому петербургскому налетчику (и следователю ВЧК по совместительству) Леньке Пантелееву (Пантёлкину), хотя это только мое безответственное предположение.
«Республику Шкид» он написал вместе со своим другом, тоже бродягой и беспризорником, Григорием Белых. В 30-х годах Белых был расстрелян; Пантелеева тогда тоже пытались в чем-то обвинить, но за него будто бы вступились Маршак и Чуковский. Уж не знаю, почему они не вступились за Белых… Впрочем, можно ли было тогда спасти всех?
Пантелеев умер в 1987 году. Довлатов вспоминал о нем как о человеке достаточно состоятельном и в то же время готовом помочь – хотя бы материально – товарищу, попавшему в беду. Так, литераторы решили собрать деньги для Рида Грачева – был такой талантливый писатель, который страдал шизофренией. После того, как его первую и единственную книгу «Где твой дом» (1967) «порезала» цензура, болезнь обострилась, и Грачев попал в психиатрическую больницу. Об этой книге Довлатов говорит коротко и емко: «в ней шесть рассказов, трогательных и сильных». Я читал эти рассказы – пронзительные и по-настоящему, неподдельно человечные. Что там могло насторожить цензуру? – не человечность же…
Итак, Довлатов в «Ремесле» вспоминает:
«Литературовед Тамара Юрьевна Хмельницкая позвонила двадцати шести знакомым. Все согласились давать ежемесячно по три рубля. Требовался человек, обладающий досугом, который бы непосредственно всем этим занимался,
Я тогда был секретарем Пановой, хорошо зарабатывал и навещал ее через день. Тамара Юрьевна предложила мне собирать эти деньги и отвозить Риду. Я, конечно, согласился.
У меня был список из двадцати шести фамилий. Я принялся за дело. Первое время чувствовал себя неловко. Но большинство участников мероприятия легко и охотно выкладывали свою долю. Алексей Иванович Пантелеев сказал:
- Деньги у меня есть. Чтобы не беспокоить вас каждый месяц, я дам тридцать шесть рублей сразу. Понадобится больше - звоните.
- Спасибо, - говорю.
- Это вам спасибо...»
История эта закончилась печально: «Помочь Риду не удалось. Он совершенно невменяем», - писал Довлатов. Потом я узнал, что Грачев после выписки из больницы исчез. Через много лет, в 1994 году, была издана книга Грачева «Ничей брат». Аннотация гласит: «"Кому выпали посох и сума, кому - труд и глад, а Риду Грачеву досталась та же участь, что и Батюшкову, горчайшая из всех, как думал Пушкин. Тридцать с лишним лет прошли со времени пронзительного дебюта, четверть века назад увидела свет первая и единственная, изуродованная цензурой книга Рида Грачева, и уже два десятилетия он живет, не участвуя в литературе, не участвуя почти ни в чем и почти ни с кем не говоря. Он в другом измерении, в другой галактике ценностей - бездомной, страшной. В этой книге собрано все, что удалось собрать».
Иосиф Бродский после выхода из печати книги Грачева «Где твой дом» - вполне возможно, что Бродский читал рассказы Грачева в самиздате, а не в цензорской версии, - выдал ему такую вот «Охранную грамоту»:
«Риду Иосифовичу Вите (Грачеву) для ограждения его от дурного глаза, людского пустословия, редакторской бесчестности и беспринципности, лживости женской, полицейского произвола и всего прочего, чем богат существующий миропорядок; а паче всего — от всеобщего наглого невежества. И пусть уразумеет читающий грамоту сию, что обладатель ея нуждается, как никто в Государстве Российском, в теплом крове, сытной пище, в разумной ненавязчивой заботе, в порядочной женщине; и что всяк должен ссужать его бессрочно деньгами, поелику он беден, ссужать и уходить тотчас, дабы не навязывать свое существование и не приковывать к себе внимание. Ибо Рид Вите — лучший литератор российский нашего времени – и временем этим и людьми нашего времени вконец измучен. Всяк, кто поднимет на обладателя Грамоты этой руку, да будет предан казни и поруганию в этой жизни и проклят в будущей, а добрый – да будет благословен. С чувством горечи и надежды и безо всякой улыбки писал это в Лето Господне 1967-е раб Божий Иосиф Бродский, поэт».
Умер Рид Грачев в 2004 году, в Ленинграде, похоронен на Большеохтинском кладбище.
…Вот так в моем владении – не знаю, вполне ли законном? – оказались четыре тома Л. Пантелеева, собрания сочинений Прилежаевой, Сергея Михалкова и раритетное издание словаря Ожегова и еще несколько десятков книг – многие были в моей библиотеке в других изданиях, но эти я не мог не взять – ведь именно такие издания я читал лет 30 назад. Да и по другим причинам тоже – не мог я их там, в подъезде, в десяти метрах от мусорных баков, оставить.
Нет, это не просто книги. Вот, одна только «Республика Шкид» побудила меня на такие окололитературные псевдо-исследования. И так, наверное, каждая книга таит в себе больше, чем можно представить. Среди новообретенного – и собрание сочинений Аркадия Гайдара, почти такое же, каким я зачитывался в детстве и которое считал безвозвратно потерянным вместе с той домашней библиотекой, где я их одалживал бессчетное количество раз (люблю, знаете ли, перечитывать). А моя собственная толстенная книга Гайдара - в ней было почти все, что я у него любил – оказалась похищенной, когда я однажды принес ее в школу на урок по творчеству Гайдара. Я даже не мог долго сердиться на неведомого вора – вполне извинительный поступок, хотя по самой книге горевал долго. Еще об одной вот так же похищенной у меня книге я целый рассказ написал - «Сила искусства», входит в цикл рассказов «Димкины хроники». Та книга о партизанах была написана советским генералом; он тяжело болел, не вынес мук и застрелился. Я перечитывал ее раз сто, но о судьбе автора, да и вообще о том, кем он был, узнал только недавно… Мда, не помогла ему, видно, та книга, а вот меня она реально подняла с больничной койки - хотя могу ли я судить о чужих страданиях? - А вот моего соседа по палате она сделал вором. Но с книгами и читателями такие штуки происходят постоянно. А уж что происходит с писателями…
…Нет, пусть еще немного полежат в моем доме книги, найденные среди хлама на балконе. Вдруг и с ними все не так просто?
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=503108
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 04.06.2014
часть 1. Артефакты
часть 2. Обретение Нового Завета
часть 3. Уборка
ЧАСТЬ 2. ОБРЕТЕНИЕ НОВОГО ЗАВЕТА
У меня на книжных полках, в письменном столе дома и на работе, в портфеле, в платяном шкафу, в прикроватной тумбочке и даже под кроватью – везде найдется какое-нибудь издание Нового Завета. И в машине есть. Некоторые – очень немногие - я купил, помню, где и когда; один экземпляр мне подарили на день рождения друзья. Откуда взялись остальные – понятия не имею. Почти на всех этих изданиях стоит штамп «не для продажи»; предполагаю, что они могли быть подарены, вручены, всучены, присланы, переданы или попросту кем-то забыты в моем доме. Но всякий раз, когда я вижу прямоугольник со словами «не для продажи», мне становится жаль, что не было такого, чтобы некто вручил мне экземпляр Нового Завета совершенно бесплатно, бескорыстно, ни к чему не призывая, не агитируя, не пытаясь заполучить мой номер телефона, пожертвование, присутствие или мою душу, а так – на 100% «не для продажи». Такое я бы запомнил – но я ничего такого не помню.
Нынешняя зима началась не сразу. Сначала долго тянулись сырость, туманы, дожди, грязь, слякоть, а снег и мороз пришли совсем недавно. В один из таких вечеров, когда погода совершенно не соответствовала календарю, - то есть декабрь являл собой нечто грязноватое, ветреное, испещренное лужами, испятнанное потеками и комьями грязи – я шагал домой. День выдался хлопотный, нервный, и я мне хотелось поскорее – даже не добраться домой, а уснуть, чтобы вырваться из суеты этого дня – ведь снов я уже давно не вижу.
И вот уже преодолена крутая горка Паньковщины, вот уже мне осталось пройти одну арку, две лестницы и полтора двора. Там, прямо у входа в эту последнюю арку, стоят черные контейнеры для мусора. Прохожу эти контейнеры – не то, чтобы я вот так отдавал себе в этом отчет, или разглядывал их, или еще как-то проявил интерес к этим ящикам на колесах – просто я той дорогой ходил уже тысячи раз и знал, что в тот момент слева от меня находились эти самые контейнеры. Видеть мне их для этого вовсе необязательно.
К тому времени уже стемнело. Асфальт в моем и в окрестных дворах – да где же другой? – покрыт глубокими выбоинами и рытвинами, а сейчас они к тому же были наполнены водой или затянуты грязью, поэтому я шел, внимательно глядя себе под ноги. Там, под ногами, ничего интересного не наблюдалось – асфальт, лужи, какой-то незначительный сор и снова лужи. Вдруг слева что-то блеснуло – там, у одного из черных контейнеров.
Я сделал шаг в сторону, наклонился и поднял с земли небольшую книгу в коричневом переплете. На обложке под надписью НОВЫЙ ЗАВЕТ раскинулся золотой крест. Книга была сухой, чистой и едва ли не теплой на ощупь. Кругом грязь и слякоть; мои ботинки промокли еще в первом, утреннем раунде поединка с непогодой, да так и не высохли за целый день. А книга лежит себе на ноздреватом грязном асфальте, как на полке в какой-нибудь библиотеке какого-нибудь конгресса или какой-нибудь сорбонны. Я коротко этому удивился, сунул книгу в карман и пошел домой.
Дома я вытащил Новый Завет из кармана и раскрыл его. На форзаце прочитал знакомые слова НЕ ДЛЯ ПРОДАЖИ в узком прямоугольнике. Слова были знакомыми, а вот чувство они вызвали незнакомое, новое. Вот, значит, как это, когда получаешь эту книгу так - на 100% «не для продажи». И это чувство снова возникает – едва заметно, как силуэт на краю поля зрения - всякий раз, когда я беру этот Завет в руки.
Да, это - единственное у меня издание Нового Завета, которое я получил действительно вне всякой продажи.
…Ну, кроме того, которое я украл в каком-то отеле – не то в Голландии, не то в Норвегии.
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=502901
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 03.06.2014
часть 1. Артефакты
часть 2. Обретение Нового Завета
часть 3. Уборка
ЧАСТЬ 1. АРТЕФАКТЫ
Время от времени мои личная финансовая ситуация и ситуация на книжном рынке оказываются в противостоянии. То ли мои доходы вырастают ни с того ни с сего - я ведь порядочный лентяй - то ли цены на книги падают. В общем, в таких случаях надо покупать, и я покупаю.
Впервые такое противостояние случилось в конце 90-х. Я был студентом, а в одном из корпусов университета располагался такой себе аквариум - будка со стеклянными стенами, только жили в нем не рыбки и улитки, а книги, канцтовары и толстая тетка, которая не очень любила студентов.
Я регулярно наведывался в этот аквариум – после многих лет неутолимого книжного голода, который помнят все, кто жил в Советском Союзе и любил читать, наконец, наступило книжное изобилие. Печатали все то, чего раньше было не найти, - печатали плохо, на паршивой бумаге, со множеством ошибок, но печатали. Кроме того, смутные времена погнали в "Букинисты", на книжные развалы и в такие вот аквариумы пенсионеров с их подписными изданиями, - и роскошные, без единой опечатки собрания сочинений родом из моего детства оказывались на прилавках по сходной цене. Помню, когда я был школьником и читал Купера, Чехова и Толстого в изданиях 60-х годов, я со страшной тоской думал, что книги эти были изданы чуть ли не за 20 лет до моего рождения, и поэтому мне никогда уже не иметь их в своей библиотеке. А иметь хотелось именно эти издания, а не какие-нибудь другие. Ведь это не просто любимые тексты - это [i]артефакты[/i] моего детства.
Но вот такой неожиданные эффект имел распад СССР - изданные в нем книги стали общедоступны, когда СССР уже не существовал. И я эти книги покупал - благо, как раз мои финансы и цены книжного рынка оказались в противостоянии.
Однажды, когда лекции уже закончились, я подошел к аквариуму поглядеть, не появилось ли что-нибудь новое. В углу, образованном крашеной стеной коридора и стеклянной стенкой аквариума, стоял какой-то дед. В руках он держал стопку книг. На его лице было странноватое выражение - он как будто бы ждал чего-то, на что совершенно не надеялся. Ну, дед и дед, а тут - вот же - книги! - И я погрузился в созерцание корешков и обложек. Так, это у меня есть... это мне не нужно... это я не вижу, надо бы спросить, что это, а это... - Полное собрание сочинений Чехова! То самое, из моего детства, толстые серые томики с тисненными бронзовыми буковками. Короче – [i]артефакт[/i]. И вообще, Чехов… - Что тут говорить: стоило увидеть этот артефакт и это имя, как на меня напала острейшая «тоска по прекрасному» и мучительная ностальгия по детству. Это сочетание не оставляли выбора: надо брать.
Я спросил последний - 12-ый том; именно на форзаце последнего тома толстая тетка проставляла «простым» карандашом цену тому, что для меня было бесценно. Цена оказалась смешной - взятая отдельно от значимости Чехова или от обстоятельств пенсионера, который приволок сюда это увесистое собрание, она заставила меня широко заулыбаться. Я на всякий случай уточнил у толстой тетки цену, быстро отсчитал деньги - что-то около трети стипендии отличника - и вот она уже передает мне сквозь узкое окошко серые томики.
Тут я боковым зрением уловил движение - ко мне шел тот самый дед, который без особой надежды чего-то ожидал в углу, образованному крашеной стеной коридора и стеклянной стенкой аквариума. Он сказал:
- Вы, я вижу, Чехова покупаете. Этой мой... то есть, это был мой Чехов. Вот у меня тут еще есть книги... их на комиссию не взяли, говорят, не пойдут, а это хорошие книги. Я подумал, отдам их тому, кто Антона Павловича возьмет. Так что это вам. - Старик, секунду помешкав, положил свою стопку книг на пол у моих ног, шагнул к окошку, взял у толстой тетки деньги за своего - теперь уже моего - Чехова и быстро, не оглядываясь, ушел.
Эти книги я, конечно, тоже утащил в "общагу". В стопке оказались воспоминания литераторов и издателей о литераторах и издателях (так у меня появились мемуары Сабашникова и Панаева) и произведения авторов, о которых я никогда не слышал (например, "Барон Брамбеус" Сенковского). В общем, неплохой подарок за любовь к Чехову.
Потом такие противостояния повторялись еще несколько раз, и так моя библиотека пополнилась почти всеми собраниями сочинений, о невозможности иметь которые я тосковал в детстве. Осталось только улучить момент и приобрести Купера - такие толстые зеленые книжки с загадочным - теперь говорят "этническим" - орнаментом на корешках. Перечитывать я их вряд ли стану - хотя почему нет? - но не будет мне покоя без этих зеленых фолиантов, от которых я не мог оторваться, когда мне было лет 10...
Да, да, есть у меня Купер, есть, в издании 90-х, на серой бумаге, с опечатками. Но это не то, совсем не то. Короче, не артефакт!
2014 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=502729
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 02.06.2014
Ось так собі і маєш! - нізвідкіль,
Ні з чого, без причин і попереджень,
Як символ безпідставних упереджень
Про неможливу влітку заметіль,
Вона прийшла, з'явилась, і отак,
Як бачене буває неспростовне,
Набуло сенсу дещо безсмістовне,
Що цілу ніч, як пристрасний хижак,
Бентежило закутого у сон
Мене, який давно вже снів не бачить,
Не баченням, а відчуттям гарячим,
Що я із кимсь потрапив в унісон.
Та ось тепер все зрозуміло, так:
В мені її бриніло планування,
Її ж моїм подвоїлось дихання,
І все - тепер вже пізно, позаяк
Пророцтва всі раптово відбулись -
Подій перебіг слідував пророцтвам,
Їх зрозуміть заздалегідь непросто,
Та ми в цій точці простору зійшлись.
І ось вона і проти неї я,
Вона ж така - струнка і чорноброва,
Блакитноока, губопелюсткова,
Краса і врода - ось її ім'я...
Між тим тролейбус рушив - доля нас
Звела в його жовтогарячій пащі,
Так несподівано Едемські хащі
Місцевий нам привіз "Електротранс",
Здається, лише нам, бо інші всі -
Водій, кондуктор, навіть пасажири,
Змагань амурних тихі дезертири,
Чужи вони і вроді, і красі,
І незворушні, як тролейбус львівській!
Кондуктор звідкись в одязі строкатім
Своє торочить: "за проєзд заплатім",
Всі платять, крім краси - вона "учнівський"
Невимушено тягно з гаманця!
Мені ж раптово цілий світ змінився,
Здається, я сьогодні помилився,
Чи фатум в руку кинув камінця?
Не знаю... Мій настрій зник звитяжний,
На зиму спека повернула літня,
Краса ж ось поруч, та - неповнолітня -
Вона ще кілька років недосяжна.
Дивлюсь я у вікно в прострації,
Аж тут краса до мене промовляє,
Лиш кілька слів, та ясно: ще триває,
Не зник ефект акселерації...
Та що ж за день! За прикрістю - нова,
Ще гірша прикрість, наче чорна змова,
Лютішає в мені доба зимова,
І губи вже складаються в слова...
Та я мовчу. Собі ж кажу натомість:
У справі марній сновидінь тлумачень
Так легко наробити "передбачень"
З дурниць, що продукує підсвідомість.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=502724
рубрика: Поезія,
дата поступления 02.06.2014