Париж смотрел на нас снизу.
Он любит такие истории.
Любит, когда люди делают неправильно, но любя
Французские дома имеют одно свойство: стены тут слишком тонкие.
Тонкие для тайн, для лжи, для русской души.
Слышно всё — даже то, что не произносится вслух.
Она подняла взгляд — и в этих глазах было столько мягкого, тёплого интереса, что он почувствовал, как стены внутри него дают трещины. Она дотронулась до его лица — неуверенно, как будто боялась спугнуть хрупкое мгновение. Провела пальцами по щеке, по линии подбородка, задержалась у губ.
— Так лучше? — спросила она шёпотом.
Он не ответил словами. Только закрыл глаза на секунду — коротко, тяжело — и она поняла. Его рука легла на её талию, осторожно, будто он впервые прикасается к человеку, который причиняет не боль, а что-то гораздо сложнее.
Она приблизилась. Её лоб коснулся его. Их дыхания смешались — мягко, неровно, как у тех, кто давно знает друг друга телом, но каждый раз начинает заново.
Он провёл ладонью по её спине — медленно, почти благоговейно, словно слушал её кожу. Она вздрогнула, но не отстранилась — наоборот, ближе, так, что их силуэты почти слились в сумерках комнаты.
— Ты так редко позволяешь себе быть здесь… по-настоящему, — сказала она едва слышно. — А я… я хочу запомнить тебя
на мгновение время действительно остановилось — только её тёплая кожа под его ладонью, её тихое дыхание у его губ, её сердце, бьющееся слишком быстро, почти в унисон с его.
Их близость стала не движением, а выдохом, в котором было больше откровенности, чем в сотнях разговоров.
Не физическая — человеческая.
Солодкі миті... є в житті та час минає, лишає спогади! 
