Однажды – а дело было в разгар херсонского лета – в нашу дверь позвонили. Мы с мамой переглянулись: никого в гости мы не ждали, но дверь все-таки открыли. В полутьме на площадке стояли двое: растерянный почтальон и молодой человек с телеграммой в руке, которую он, видимо, только что принял от почтальона. Об этом можно было догадаться по положению рук почтальона: правая все еще тянулась к нашему звонку, а левая к нам – в ней он, видимо, и держал принятую молодым человеком телеграмму.
Как только дверь открылась, молодой человек оказался в прихожей, а мы попятились, потому что он, рослый и массивный, как-то сразу и весь оказался в нашем маленьком коридоре, потеснив нас, но не сделав при этом никакого движения ни одной из своих огромных, похожих на колонны, ног. Он как будто въехал в квартиру на невидимой подставке на бесшумных колесиках, как статуя, и эти колесики еще и ловко и незаметно преодолели довольно высокий порожек, о который я столько раз спотыкался. Дверь за ним как бы сама собой затворилась, поэтому о судьбе почтальона мне до сих пор ничего неизвестно: то ли по вине этого молодого человека, то ли еще по какой-то причине, но мы телеграмм больше не получали никогда.
Оказавшись в коридоре, молодой человек, наконец, пошевелился, вручив маме телеграмму, а мы его рассмотрели. Скорее, юноша, чем молодой человек, хотя и очень рослый, широкоплечий, а еще – странно располагающий к себе, как старый друг, которого не видел сто лет и вдруг встретил. Пока мама читала телеграмму, я вгляделся в юношу и понял, почему он расположил меня к себе: он был похож на Элвиса Пресли, как бывают похожи на своих живых прототипов восковые скульптуры. Да, несомненно, это была восковая скульптура, слепок самого Короля! – однако в телеграмме, подписанной неизвестным нам человеком, Элвис даже не упоминался – там значилось совсем другое имя, а еще – просьба: памятуя о старинной дружбе, приютить юношу на пару ночей и похлопотать, если потребуется – он приехал поступать в мореходку. Наше недоумение не успело как-то проявиться, потому что гость уже вовсю разъезжал по квартире на своей невидимой подставке, сохраняя восковую неподвижность элвисовых черт. Покатавшись так до приглашения к столу, он как-то мгновенно и неприметно, словно бы даже и не присаживаясь, отобедал и передал маме одну за другой пустые тарелки из-под первого и второго и стакан из-под компота и укатился из кухни – так мы узнали, какой спальное место он определил для своего ночлега. Спал он, как ни странно, лежа – но в своей манере: взял и оказался спящим на моем диванчике, укрывшись белой прохладной простыней.
На следующее утро – такое же королевское, восковое, молчаливое и на колесиках – мы все отправились: мама на работу, а мы с Элвисом в мореходное училище. У нас в городе их два, а юноша пока что не произнес ни слова – видимо, он считал, что уж раз к нему прилагается телеграмма, говорить больше не о чем. А в телеграмме как раз не было ни слова о том, в каком училище нам следует хлопотать о судьбе гостя – и мы, по свойственному нам с мамой легкомыслию, положились на судьбу. Так или иначе, но к обоим заведениям следовало ехать одним маршрутом – и мы поехали: я – взобравшись на высокие ступеньки «девятки», а он, как обычно, вкатившись в нее. Когда громыхающая и задыхающаяся «девятка» дотащила нас до мореходки на Ушакова, он выкатился из троллейбуса, а я последовал за ним. У дверей мореходки он во второй раз пошевелился – на этот раз остановив меня жестом у массивных дверей, за которыми он исчез и пропадал несколько часов, томительных и полных предположений и догадок. Ясно было одно: прием происходит сегодня и прямо сейчас.
Когда он вновь появился на пороге, я от усталости и херсонского зноя даже не смог спросить его о результатах поступления, да и мне не пришлось. Это была все та же восковая скульптура, но вокруг его широких плеч уже незримо реял гюйс. Это был Эвис-моряк! Я повел его обратно к остановке, но когда дверь набитого дачниками троллейбуса распахнулась перед нами, он посмотрел на меня – сверху вниз, как и полагается статуе, но это была уже другая статуя. Это был Элвис, запечатленный во время исполнения A little Less Conversation A Little More Action. Я обреченно вздохнул и повел его из центра на нашу окраину пешком и другим путем, не по маршруту троллейбуса.
Так мы добрались почти до самого Шуменского – я, едва волоча ноги, а он так ни разу и не двинув ни одной из них, по-прежнему катясь по вдребезги разбитым херсонским тротуарам на своей невидимой подставке, которая, наверное, все-таки не имела колес, а попросту левитировала, парила над самой землей. Нам оставалась всего одна небольшая, но крутосклонная балочка, за которой и лежал наш ровный, как стол, микрорайон, и стоял мой дом. Там я, наконец, смогу присесть, а еще лучше – прилечь, да что там! – растянуться где-нибудь на полу, куда солнце дотягивалось еще утром, и теперь линолеум там если не прохладен, то хотя бы не обжигает кожу. На подъеме из балочки я устало залюбовался шелковицей – дерево по-настоящему могучее, для нашего края редкое по обхвату и росту и потому, наверное, похожее на этого молчаливого великана, парившего рядом со мной, а еще – увешанное крупными белыми плодами. Наверное, я любовался ими, громко сглатывая пересохшим ртом, и это привлекло внимание моего спутника – а я уже давно бросил свои попытки что-то ему показать или рассказать, потому что он никак на них не реагировал, словно оглох или спал. Но мои судорожные глотки он заметил и, сохраняя неподвижность и бестрепетность черт, на дерево отреагировал – изменил курс и покатился под его пышную крону, а я последовал за ним. Под деревом Элвис-моряк превратился в Элвиса, напевающего You Are Always On My Mind – столько мечтательности незримый скульптор придал этим раз и навсегда застывшим чертам. Потрясающе! – он впервые совершил сложнейшее движение: поднял правую руку, протянул ее вверх, сорвал крупную белую шелковицу, поднес ее к лицу, открыл рот и положил в него ягоду.
Мне до шелковицы было не дотянуться, но я прекрасно знал ее вкус. Мне ли не знать! – нет ничего ароматнее и слаще белой херсонской шелковицы, это как бы мед с консистенцией воды и безо всякой приторности, это больше запах, чем вкус, это... Вот именно это теперь на лице Элвиса и отразилось – оно словно оттаяло, утратило восковую неподвижность черт, на нем читалось именно то, что и должно быть написано на лице человека, поедающего белую херсонскую шелковицу прямо с дерева в разгар лета… – да, тогда, в первый и в последний раз за два дня нашего знакомства на этом лице появилось что-то человеческое! И как некая роскошь или вкус шелковицы, оно просуществовало совсем недолго и скоро исчезло. Теперь под деревом снова стояла восковая скульптура «Элвис, поедающий шелковицу», причем поедающий методично, размеренно, как некий шелковицеуборочный комбайн, одну за одной и до последней, не обращая внимания на мои протесты и призывы, сначала робкие, затем громкие, а после равнодушные, как тиканье часов. Только обобрав все ягоды на ветвях, до которых дотянулись его длинные руки, мой спутник двинулся дальше – но вовсе не к дому, а к следующему дереву, которое он заприметил в одном из переулков. Так мы и проблуждали по частному сектору, от одного дерева к другому, до первых сумерек, которые и отправили нас – меня домой, а его, наверное, на вокзал. Там он, предполагаю, сел в поезд, который и увез его к тому, кто прислал нам телеграмму – нашему старинному другу, которого мы так и не смогли вспомнить.
Наверное, писать ему было бы бесполезно, и в лучшем случае мы бы получили свое послание обратно с казенной пометкой: Return To Sender Address Unknown No Such Number No Such Soul. А мы и не писали – и загадка появления воскового Элвиса в нашей квартире, судьба почтальона и поступления Элвиса в мореходку так и остались навсегда – невыясненными и неразъясненными, как и еще множество обстоятельств и событий нашей жизни, такой непредсказуемой и таинственной, такой человеческой.
ID:
948060
ТИП: Проза
СТИЛЬОВІ ЖАНРИ: Ліричний
ВИД ТВОРУ: Вірш
ТЕМАТИКА: Філософська лірика
дата надходження: 18.05.2022 06:17:30
© дата внесення змiн: 18.05.2022 06:17:30
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
