Первый ребенок в моем ближайшем окружении появился, когда мне исполнилось 12, - это был мой младший брат. Хотя мама утверждает, что я умело и ловко уклонялся от обязанностей старшего брата, у меня осталось другое впечатление. Да вы сами посудите: каждый день после школы, с тяжкой сумкой с дурацкой надписью ПРОЛЕТ штурмовать 9-ый троллейбус, который ходит редко, всегда забит до отказа, но зато единственный и неповторимый - в центр с нашей окраины больше ничего не ходит. Заняв крохотный, в полторы ступни 36-го размера плацдарм в троллейбусе, проехать полгорода, десантироваться у бабушки, кажется, пообедать и прочитать еще пять страниц «Дон Кихота» или «Следопыта», подхватить на руки младшего (и сумка со мной, да) и с ними двумя проделать все то же самое еще один раз, но в обратном порядке: штурм 9-ки, теперь уже в центре, куда она прибывает с другой конечной, перегруженная до последнего нельзя; проезд все той же половины города; высадка (ну почти в Нормандии) сквозь встречный, ощетиненный локтями поток пассажиров; и, наконец, приход с младшим домой; и, разумеется, уроки.
Сейчас-то мне эти тяготы не кажутся такими уж нечеловеческими - тем более что мама с даже еще большими трудами каждое утро доставляла младшего, сонного и потому вдвое тяжелейшего, туда же, к бабушке, откуда я забирал его днем; а еще я его очень любил (и люблю). Но мама и есть мама; одни и те же дети совершенно по-разному отягощают родителей и прочих членов семьи, а уж о посторонних и говорить нечего: обуза, непонятная, капризная, бессмысленная – обуза!
Когда мне сделалось 17, а младшему 5, я уехал учиться в другой город. Признаюсь, не в первый мой отъезд, а только в какой-то следующий, наверное, уже после первого курса, потому что стояло лето, а я отъезжал на подводных крыльях по реке; и потом еще один раз, далеко-далеко от дома, но меня дважды накрывало с головой нечто, чему настоящее объяснение нашлось только теперь. Сначала мы с младшим рыдали дома… – о, нет, нельзя это вспоминать, ни одной детальки нельзя; как только перед глазами у меня мелькнул принт нашего херсонского коврика, на котором маленький негодяй прожег спичками несколько дырок, в носу защипало, а горло свело судорогой. Минуточку. Я сейчас вернусь.
…Потом мы с ним рыдали на причале; мои подводные крылья уже нетерпеливо рявкали сиреной на провожающих, родители тянули нас с братом в разные стороны, а мы никак не могли ослабить объятия, а главное – успокоиться. Дальше я помню нечетко и только где-то от Великой Лепетихи. Впрочем, и от Великой Лепетихи я тоже помню нечетко: ведь со мной на тех подводных крыльях летела девушка, в которую я был влюблен; поэтому от самой Великой Лепетихи и потом еще много лет я жил (живу) в эйфории, в такой, знаете, когда бегут за второй бутылкой: полнота жизни самая головокружительная, и хочется добавить, и всем прекрасно известно, что лучше уже не будет и потому лучше не добавлять, но все равно скидываются и посылают гонца…
…Из той эйфории меня по делу вынуло лишь однажды: с той самой девушкой мы смотрели «Зимнюю вишню», а там есть сцена, где маленький сонный мальчик с трудом надевает колготки. И я сразу же вспомнил, как приходил за младшим в детский сад после дневного сна; из-за огромной белой двери в раздевалку на нетвердых ногах входили крохотные заспанные граждане, терли кулачками глаза, всякий раз удивленно на меня таращились, и потихоньку принимались за колготки и сандалики. Я помогал младшему, а потом и остальным, которые так охотно и доверчиво принимали мою помощь; а когда – лет через пять! - на экране появился маленький силуэт с колготками, я ничего не мог поделать. Накрыло! – а я и тогда еще ничего не понимал; помню только – мокрая подушка, меня трясет и заливает слезами, мягкие розовые губы целуют меня в лицо, нежные белые руки обнимают мою голову, моей груди касаются теплые упругие груди, но ничего не помогает, потому что на экране – стоп-кадр с тем самым силуэтом, а внутри – что-то безжалостное, словно консервным ножом меня – крак! крак!! крак!!! Разумеется, тогда я решил, что это любовь к младшему и тоска по нему, по этому маленькому всаднику, который так удобно сидел на моих плечах, несколько лет, кажется, вовсе не спускаясь с них на землю… Так оно и было (есть) – отчасти так.
Через довольно много лет у нас с той девушкой завелась дочь, а я все еще не понимал, что происходит. И только еще лет через десять или меньше, когда у меня появился и подрос другой младший, теперь уже мой сын, я догадался. Давным-давно – 5 лет с первым младшим; потом перебивался какими-то чужими детьми; потом начались и все еще продолжаются свои. А детей – это же совсем не так иметь, как дом или дерево; точнее, у меня получается не так. Я с ними веду их образ жизни: постигаю мир от самого начала, все эти песочницы, грязи, лужи, палки, жуки-ящерицы, совочки-лопаточки, сбитые коленки, пиф-паф и так далее, всё, ну всё-всё-всё, что у меня было до того самого рубежа – 12 лет. Это и был рубеж и, по моим наблюдениям, рубеж последний; за ним не ход времени остановился, а возраст.
Да, по всему, по совершенно любому всему выходит: мой возраст определился именно тогда, когда в моей жизни появился первый младший; сейчас мне 43, а внутри я – все тот же 12-летний подросток. Подростковый возраст – тяжкое время; ты уже не такой невинный и мудрый, каким был в раннем детстве, но еще не такой опытный, каким, может быть, станешь лет через 20, - травмы уже есть, а понимания еще нет, а главное – уязвим ты до чертиков. Одиноко, больно, обидно среди взрослых, которым снаружи и внутри 43, неловко среди них, потому что неизвестно, как быть среди них – одним из них. Только и остается, что предаваться с детьми войнушкам, пряткам, эльфам-гномам-хоббитам или охотиться на ящериц где-нибудь в глубине острова, кишащего комарьем, из-за которого туда никакой дважды, внутри и снаружи 43-летний не сунется. А с такими же, как я сам, застывшими в своих 12 или кому когда повезло, и подавно невозможно иметь дела: они ведь тоже под прикрытием, и берегут эту свою тайну, и ни за что себя не выдадут…
Под прикрытием! – вот как это называется. Это единственная защита моей подростковой уязвимости – прикрыться ребенком, рядом с которым вполне естественно вести себя по возрасту – и пусть окружающие думают, что по его детскому возрасту, но я-то знаю, что это всё – по моему возрасту. И когда я понял это, я понял и про то внутри – безжалостное, словно консервным ножом меня – крак! крак!! крак!!! Принятое отчасти верно за любовь и тоску по первому младшему, в другой своей части оно было ужасом. Я лишился прикрытия, оказался одинок и обнажен перед миром в моем застывшем и теперь ничем не прикрытом двенадцатилетии.
И я не зря упоминал детскую невинную мудрость; недавно я вдруг ужаснулся тому, что со мной будет, когда мой второй младший повзрослеет. Я останусь один у моего однажды достигнутого барьера; кто меня прикроет, кто извинит своим детством седины и морщины, резвящиеся в песочке? Да и не стану я без прикрытия – травмы, то есть опыт, уже есть… В общем, я кратко обрисовал ситуацию младшему, а он с полуслова меня понял и с готовностью пообещал: я буду с тобой играть и после, когда мне исполнится 18.
Но и прочее, и опыт, и травмы я тоже упоминал не напрасно; я уже узнал, а ему еще только предстоит узнать диктат возраста и соответствий. Он еще не знает, что к 18 и даже раньше ему самому понадобится прикрытие – либо жизнь его сложится иначе, и он просто перешагнет рубеж, на котором я так надолго замешкался…
Опыт, опыт, черт побери опыт! – пусть крохотный, но он нашёптывает мне, каково пришлось моему первому младшему, когда я в слезах и соплях покинул его, улетел на подводных крыльях и растворился в розовых губах и зеленых глазах и… и где еще я не растворялся потом, всплывая оттуда лишь изредка и по глупейшему из поводов, вроде детского силуэта на экране. Он нашёптывает, я цепенею, я просто леденею от ужаса, внезапно оказываясь в тонкой кожице мальчика 5 лет, вцепившегося в джинсы старшего брата на каком-то кошмарном причале, и сирена устрашающе рявкает, и за руку больно тянут, и жить дальше – невозможно… И знать это всё, и понимать, и чувствовать это мне, внутри-двенадцатилетнему, просто до жути невыносимо – именно до жути, потому что знаю: я снова это вынесу, и буду дальше работать под прикрытием, до следующего раза – буду, сколько смогу буду, вновь и вновь с жутью ребенка и стыдом взрослого вынося - невыносимое...
…А там, глядишь, появятся внуки от кого-нибудь из младших, и я снова начну работать, как прежде, - под прикрытием. Опыт, слава Богу, нашёптывает и это.
2018
ID:
791760
Рубрика: Проза
дата надходження: 15.05.2018 11:05:39
© дата внесення змiн: 15.05.2018 11:05:39
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
