Наш друг ослеп от красоты
и улетел писать закаты
по памяти,
а нам, пузатым,
остались пошлые мечты -
поймать седого журавля,
пусть он, по сути - полудурок,
и, превращая жизнь в окурок,
глядеть, как вертится Земля,
но не заметить;
не втолпиться,
туда где Гефсимань дрожит,
и отменяет падежи
и лица светлая десница.
Нет, не стихи нам издавать,
а стоны,
мол мы слишком сыты,
и в решете давно разбитом
друг другу сносим благодать,
как разговор - пустой и грубый -
о том, кто нынче на мели,
и что сугробы намели,
а мы не распушили шубы.
И все спешат, все на сносях -
беременны ущербным веком,
в котором каждый круг - прореха,
а штрих, тот - наперекосяк.
Наш друг, гнездящийся в верхах,
безделицей очаровался,
а мы мелькаем в темпе вальса
и даже любим
впопыхах.
