.
С детства, даже тогда, когда в жизни всё обстояло хорошо, мне было свойственно драматизировать. При наличии неполноценной в её традиционном понимании семьи, я имела всё то, чего не имеют многие – целую охапку родственников, сестёр (родных и не очень), бабушек и дедушек, дом на природе, дом у асфальта, отца и отчима, мачеху и маму... Маму-грозу, маму-солнышко, маму-хохотушку, маму-ворчунью, маму-паникёршу, маму-печаль, маму-любовь... Не смотря на всё это, при любой возникающей возможности я любила слыть великой страдалицей, эдаким одноногим лебедем, покалеченным жизнью... Именно поэтому, пожалуй, я так долго и упоительно оплакивала развод родителей, за неимением других поводов к печали. Придаваться унынию было моим излюбленным занятием, тем самым, которое мама всегда презирала и всячески пыталась во мне искоренить. В те моменты, когда мне казалось, что у неё это вышло, я спешила поучать других, высмеивая ту же самую склонность. А может просто-напросто слабость. Простую, человеческую. Ту самую, которая, как оказалось впоследствии, была близко знакома и ей – моему строгому, авторитетному учителю, всегда так тщательно скрывавшему свои секреты от юного ученика.
В последние годы мы виделись нечасто, всего лишь несколько раз в месяц. Время от времени я искренне просила за это прощения, ведь, не смотря на вечно не проходящую занятость, всё было в моих руках. Она покорно кивала в ответ, приговаривая, что всё понимает, и я не особо терзала себя догадками, насколько она была честна со мной, насколько отчаянна.
Последние два года до наступления моего девятнадцатилетия были особенными. Позади у меня была школа, а впереди – неизведанные просторы студенческой жизни, благоухающие и манящие. Именно в ту пору я начала впитывать в себя бесчисленное количество наставлений и похвал. Пожалуй, никогда прежде я не видела в маме столько энтузиазма и такой склонности к преувеличению. К подобному отношению я привыкла быстро и легко. Поэтому, лишившись его в будущем, было крайне трудно и обидно снять розовые очки и учиться жить, вдохновляя саму себя.
Порой, думая, что идти вперёд по дороге жизни мне было бы легче, если бы не было этих последних лет, когда я узнала её, я начинаю жалеть о них. Жалеть, что это произошло не тогда, когда я была ростом не выше метра, с двумя хвостами на голове, заботящейся только о своем личном благополучии, а о мамином, только видя её слёзы... - Когда я скорбела бы по матери как явлению, - вкусно готовящей, утирающей нос, ставящей в угол, дарящей подарки.., но не по матери как человеку, не лишенному своей личной жизни, характера и пристрастий..., не по своему лучшему другу, который никогда тебя не предаст, не станет завидовать, не будет корыстен... Но, как гласит великая истина, лучше принять муку в ответ на великое откровение жизни, чем весь век прожить безмятежно, так и не узнав его. Поэтому я говорю себе - отныне моя жизнь будет такой. Отныне я буду помнить всё не потому, что от этого больно, а потому, что настоящее счастье было со мной. Ведь то, что нас не убивает, должно делать нас сильнее.
Тот вечер был розов. Не смотря на занятость с очередным переездом и на без того запланированный на ближайшее будущее визит в родительское гнездо, я села на заднее сиденье машины. Моим намерением было провести рядом с мамой ничтожные на первый взгляд пятнадцать минут, необходимые чтобы добраться из одного района города в другой. Если сейчас я скажу, что этот порыв был не случаен, то сама же себя обвиню в подтасовке фактов. Однако эти минуты никогда не угаснут и навсегда останутся в моей памяти, ведь они были последними для нас. Во время движения, прижавшись друг к другу, словно два сонных голубя, мы жадно глотали воздух, знакомый только нам двоим. Машина остановилась в неположенном месте, я поспешила выйти, прикрыла дверцу... и увидела маму, стоящую вопреки всему у двери, стремящуюся мне навстречу за последним объятием. Я помню розовое небо, моросящий дождь и её светлое лицо, наполненное теплом, немое, но кричащее – ты самое прекрасное, что было в моей жизни!
|
|
