Она просыпается в миллион оттенков усталости. Эмиграцией, изоляцией перекро́ена, перешита.
Открывает глаза, пьёт фильтр-кофе, молотый, с молоком обычным, почти как дома.
В этом городе прянично всё, знакомо, всё холёное опостылело до оскомы. Всё тревожное заторможено, заморожено, а хорошие новости в дефиците.
Она идёт на работу /часто в субботу/; она едва терпит нелепый график, физические нагрузки.
Она улыбается на пределе на все снисходительные: «Откуда? А как давно? Есть ли дети?»
Ей больше всего на свете хотелось бы, чтоб все эти вопросы развеял ветер,
как, впрочем, и лето в Лету, за ним целиком планету /и чтоб перестать по-русски/...
Она возвращается иногда днём, иногда вечером, но всегда без сил, в ярость расчеловечена:
на обед и ужин ненависть вычерченная, попе́рченная с горячим отчаянно чаем вприкуску.
Она не даёт себе спуску, рутина встроена словно в её загрузку по умолчанию. Каждый мускул
горит напряжением безупречности, способность к радости изувечена.
Она ложится спать всегда с наслаждением — с удовольствием к маленькой смерти готовится.
Она любит сны — обрывки весны, избавление от вины, хоть не помнит ни зги, кроме общего настроения.
Она дышит полной грудью только во сне, где-то на дне воспоминаний в вымышленной стране до пробуждения.
Ей хочется крепче веки сомкнуть и продолжить путь, но пора вставать и круги становятся всё багровее...
Её рот как будто набит леденцами: Dankeschön, Guten Tag... до тошноты, до хрипа.
От любого напоминания о былом всхлипывает, да́вится горечью послевкусия.
Добровольная узница, в прошлом, наверно, умница, кажется, просто струсила.
Искупить, вы́купить вину не получится. Боль ничего не стоит, ничего не весит честность до скрипа.
