Оставаться в доме было совершенно невозможно. В растерзанную комнату придется войти, раньше или позже. Впереди ночь. Пересидеть ее на кухне?.. Нелегко, но... Нет, было бы возможно, если бы не мисочка Ронни. Красная пластмассовая мисочка с бело-рыжим веселым щенком на донышке. С остатками вчерашней воды (хотел утром налить свежей, но забыл). И еще где-то под мебелью – старый теннисный мячик. Я теперь единственный наследник Ронни, следовательно, они мои. Я не имею права от них отказаться. Завтра же отыщу мяч.
На кухне мне не высидеть и часа. Сбежать... Куда? И от кого, от себя?
В холодильнике должна быть бутылка "Хлебной". Высосать ее потихоньку, примостившись здесь, в передней в междудверном промежутке на расстеленном старом пальто (прижавшись спиной к обувной тумбочке, с которой свешивается, корчась, черный шнур телефонной трубки, хранящей, верно, липкое тепло ладони Елены и ее аккуратного с жемчужной сережкой уха). А рядом с телефоном − пакет с моими перчатками, принесенными Зоей.
Зоей?.. Да, да, тот веснушчатый в зеленом халате сказал ей: "Зоя, какая там капельница, он же агональный. Сделай два стежка, чтоб не вываливалось, и все." Она еще пыталась что-то... Не потому ли, что с греческого ее имя переводится как "Жизнь"? И обречена провожать в смерть. Но и спасает, наверное, тоже, ведь в том ее работа. Предназначение. (Маленькие умелые и участливые руки, опасение причинить излишнюю боль. ”− Ну, вот и все, завтра принесете на перевязку. И эти вот таблеточки...") Скольким существам она отсрочила смерть?..
Позвонить Георгию. И что сказать? "Знаешь, мне хреново, так что я у тебя переночую, а ты уж, не сочти за труд, отвлекай меня и развлекай. Мне на завтра чудо чудное обещано, порадуешься по случаю за меня." Но я и сейчас не мог ответить, друзья ли мы, или просто приятели, когда потребность поделиться одного удачливо сочетается со способностью другого слушать и задавать уместные вопросы. Он не откажет мне ни в помощи, ни в участии, но все же, кто я для него?
Я снял трубку (прохладную и сухую), потыкал в кнопочки, загадав пять длинных гудков. Пусть его не окажется дома.
- Да?..
- Жора... − Я не успел придумать, что и как сказать, судорожно подбирал слова, но ничего не подбиралось.
- Женя, ты? Я частично в курсе. Ползи ко мне, поскучаем вмес¬те. Я сам собирался попозже звякнуть, междусобойчик сообразить, отметить завершение кое-чего. Да, если имеешь в заначке сносное пойло, тащи, только в лавку специально не бегай, я тогда Косте брякну на трубу, он по пути прихватит. Ну, поднимайся. − И, не дожидаясь ответа, он положил трубку.
Я послушно взял из дверцы холодильника "Хлебную" (не совсем мою, поскольку не я покупал), подсохшую ветчину в промасленной бумажке и почти засохший сыр − сиротский харч, но Жора − свой, не оскорбится. Затем, как смог, привел себя в порядок: вымыл стиральным порошком руки и вычистил из-под ногтей землю, потер щеткой ботинки (бесполезные действия), пригладил рукой волосы. К зеркалу подойти не решился, догадываясь, что в нем увижу: большую овальную дыру в груди с гладкими, некровоточащими краями. Можно было видеть ее и просто наклонив голову, и рассмотреть все, что в этой дыре помещалось − никаких анатомических ужасов (ни беспомощного трепыхания синеватого в прожилках сердца, ни смявшихся пузыристо-розовых легочных мешков), но одна только дымная плотная мгла клубками и слоями неторопливо вращалась в дыре как в чаше, не выплескиваясь, но и не оседая. Нельзя же в таком виде...
Мне пришлось все же, приложив усилие (отчаянное, почти немыслимое), заставить себя пройти в комнату и взять в шкафу свой тонкий черный свитер с высоким воротом. На той же полке оказалась и старая кофточка Елены; в ней загадочным образом задержался запах, от которого когда-то в прошлой жизни кружилась голова, но того сильнее − от слабо уловимого и всегда неожиданного запаха детской прели, детских складочек под ягодицами, созвездия шоколадных родинок сбоку бедра ("это к долгой счастливой жизни"). Было одно интересное родимое пятно над бедром − плоская белесая бляшка на коже, крошащаяся под ногтем зачерствелым сыром. Но выскальзывают уже из памяти, отделяются особенности ее движений: поворот головы на высокой шее, упрямый, резкий с наклоном и быстрым взглядом исподлобья; и то, как она, играя ярость, по-кошачьи скалила на меня ровный ряд зубов (четвертый резец с боковым скольчиком); и категоричное пощелкивание маникюрных щипчиков.
Натянув свитер, я ссыпал в сумку еду, бутылку и две пачки "Примы" с фильтром и, заперев входную дверь, поднялся к Георгию.
− Ты, Евгений, не кочевряжься, а делай, что велено. Спиртного он не выносит... А кто выносит? Лично я только пустые бутылки выношу, раз в две недели.
Я располагался на обширном продавленном диване, устроенный на него сразу же по прибытии, завернутый в красно-черный плед и обязанный без промедления принять полстакана коньяку в рамках премедикации. Я через силу сделал несколько глотков, гадая: не выльется ли сквозь дыру? Хорошо, что свитер не светлый. Но − не вылилось. Текучее тепло, пройдя за отверстой грудью, свернулось мягко покалывающим клубочком. Быть может, все не столь безнадежно? Живут с травмами и пострашнее. Как живут − другой вопрос.
Георгий, облаченный в сибаритскую шелковую синеполосую пи-жаму подозрительной свежести и с дырой над животом (курчавая шерсть жизнелюба в обрамлении шелковых раздернутых полос), раз-вернул к моему дивану вольтеровское кресло, засаленное донельзя прежним владельцем, Родионом, разместил на журнальном столике пепельницу, бутылки, стаканы и жестяной пенал с сигарами и, закончив подготовительные манипуляции, приступил к моему отвлечению и развлечению.
− Выпил? Молодец. Через двадцать минут еще два глотка, не за-будь. Попытайся расслабиться (эко, тебя, брат, колотит!), можешь вздремнуть, а я буду осмысливать, анализировать, делать выводы и давать рекомендации. Н-да... − Он задумчиво подергал себя за выбившийся из давненько не подстригаемой бороды пегий клок, по-хмыкал, огляделся, выискивая, должно быть, побудительную зацепку или ключевое слово и, не найдя, надолго замолчал.
− Ронни погиб, − сказал я, удивляясь отстраненному звучанию короткой фразы: это про моего Ронни?
− Это я уже слышал, − проворчал Георгий, − во всех подробностях. Утешать не стану, и плакать дуэтом тоже не хочу. Ленка твоя разлюбезная очень кстати слиняла... не дергайся ты! − самому должно быть понятно, что − кстати, а, может, и с опозданием. Да... Я утром еще из окна наблюдал, как они грузились. Подкатил этакий лысенький (мне сверху морду не рассмотреть было), на шикарном серебристом джипе... Не "Лексус", успокойся. Вот псих... "Американец" какой-то, "Блейзер", что ли. Причем счастливчик этот, новый правообладатель, хе-хе, не сам рулил, у него водила с кабаньим загривком. И быстро-быстро все вынесли, аж спотыкались. А я стою у окошка и тихо радуюсь за хорошего человека. Что?.. Да за тебя, остолоп, за кого же еще.
- Ты с первого дня ее невзлюбил, − подтвердил я с грустью. − Ты вообще к женщинам странно относишься, я давно понял. Был бы ты гомиком... А сам перетрахал роту баб, а ни единого доброго слова о них от тебя не услышишь.
- Роту, говоришь? Спасибо на добром слове. Нет, не больше двух взводов. − Он склонил голову и с одобрением посмотрел на пижамную мотню. − Есть женоненавистник и есть антифеминист. Улавливаешь разницу?
- Отчасти, − сказал я.
- Тоже неплохо. Детей, к слову, я очень люблю, однако ни за что не позволю им принимать самостоятельные решения в вопросах стратегических. А если полезут к рычагам и кнопкам, сниму ремень и надеру задницы. Для их же пользы и благополучия.
- А если уже добрались? − спросил я насмешливо.
- Вот именно, − кивнул он, − о том и речь. Ну да ладно, баба с воза... Скажи лучше, как представляешь свою дальнейшую жизнь.
− Никак, − ответил я, не раздумывая. − Никак не представляю.
- Гм... Попробуем с другого конца. Ты раньше или позже очухаешься, иначе быть не может."В здоровом теле здоровый дух",-- это, на тебя глядя, любой скажет. Да за право тебя ваять Пракситель с Мироном подрались бы! Да... Вообще уму не постижимо, - шестой десяток, а на вид вполовину… Странно все это, вельми престранно… Ладно, о радужных перспективах мы позже поговорим, мне сейчас интересно, что собираешься делать завтра или послезавтра. Погоди! − Он предостерегающе поднял палец. − Погоди, дорогой, я не все сказал. Поживешь у меня, я тебе угол отведу, как бедному студенту. Тебе удобно и мне спокойно. Буду храпеть − свисти и причмокивай. Проверено: помогает. Кем проверено? Не твое собачье дело. Во-вторых, я тебя сам выгоню, когда сочту возможным. Всякие там возражения и благодарности не принимаются и даже не выслушиваются, как и прочие благоглупости. Возвращаемся к моему вопросу. Ну?..
Не знал я, что ему сказать. Мой намек на судьбоносное "завтра" он или не расслышал, или проигнорировал. Наверное, для многих смерть собаки − неприятность и даже горе, но его можно и должно пережить. Человеку предопределена жизнь более долгая. Все, что согласуется с законами, установленными мамашей-природой, имеет быть принятым без стонов и ропота. А неласкова маманя... И меня смастерила не наилучшим способом. Мяса крепкого в излишке, но с мозгами схалтурила. Будь я хоть немного умней и последовательней... Было бы проще? Очень хочется знать, каково это -- быть простым, разумным, позитивно настроенным. Что станет на моем месте делать человек здравомыслящий и волевой? Ответ лежит неглубоко: разыскал бы того гада, который... и устроил бы ему фиолетовую жизнь. Или радикально оформил бы ему прописку на Восточном кладбище. А на все разглагольствования о неравноценности жизней человека и животного отвечал бы искренним недоумением. Вы-то, господа гуманисты, почем знаете, что ценнее?
- Надо будет как-то вычислить того типа из "Лексуса", − неуверенно начал я. − Нельзя, чтобы он себя хорошо чувствовал. Неправильно.
- Допустим, уже нашли. − Георгий смотрел на меня выжидающе. − Дальше что?
- Разворочу ему рожу, нос сломаю... − я помотал головой. − Да не знаю я!
- С твоим-то воображением, и не знаешь? "Не верю!", -- кричал в таких случаях Станиславский.
Он был как будто разочарован. А во мне заворочалась злость теперь уже и на него. Пальцем ему любопытно поковырять, исследователь хренов. Георгий, однако, не унимался.
− Поставим вопрос иначе: что бы ты сделал в случае твоей пол¬ной безнаказанности за содеянное?
- Да пошел ты. − Я натянул на голову плед и отвернулся, уткнувшись в пыльную диванную спинку. Хорош утешитель. Игры разума ему подавай... Что бы сделал... Сжег бы вместе с машиной, наблюдая, как плавится и течет жир, обнажаются кости, или посадил бы на ребристый штырь бетонной арматуры, приставив квалифи-цированного реаниматора, чтобы не дать преждевременно подохнуть. Или положить его на асфальт и его же джипом медленно, на самой низкой передаче наезжать на него, сначала передним колесом, затем задним, под ту самую музыку, что и тогда у него в машине "колбасила". Сладость мести... Слабак я, вот в чем проблема. И отговорка под рукой: ведь ничего уже не вернуть, и мстить то¬му, кто даже не понял, что натворил, все равно, что высечь океан розгами. Но если не месть, то, может быть, обезвреживание? Гигиеническая процедура, дезинфекция? В назидание ему подобным?..
− А ведь он еще горя наделает, − подал голос Георгий, − и какие еще подвиги за ним, можно предположить хотя бы по стоимости тачки. Типичный представитель нововыведенной породы "хозяев жизни". Перевоспитание по Ушинскому плодов не даст. И Макаренко не поможет также.
− Почитай ему из святого писания, − огрызнулся я из-под пледа. Телепат он, что ли, черт мохнорылый?
− Почитаю, будьте благонадежны. Вместе и почитаем. Из Иоанна Богослова. Явим ему безномерного всадника, того, что перед основным составом прибывает, по особому, так сказать, приглашению.
- Жора, ты, серьезно? − Я все же повернулся к нему. − Как ты себе это представляешь? Ты его держишь, я оттягиваюсь по морде, затем доводим до кондиции ногами, а после, обнявшись и горланя песни, отправляемся в кабак праздновать победу?
- Уже лучше. − Георгий поднял свой стакан: "Твое драгоценное", отхлебнул и утерся плечом. − Простенько, со вкусом, но не рекомендовано к исполнению в современных правовых полях. В Желтые Воды ныне хоть и не направляют, но мы пойдем другим путем. Для начала следует нам убедиться, что любой из путей, ведущих нас к получению компенсации, насколько она в принципе может быть достаточна, пролегает в областях неправовых. Да и никто в здравом уме не побежал бы в подобном случае с заявлением в райотдел. Догадываешься, почему?
Я кивнул. У меня особое мнение о собственном здравомыслии, но жаловаться старшему сержанту, который видит в тебе, дурачка или приколиста-провокатора... Поэтому я даже немного возгордился. И потом, как-то не слишком убедительно хозяин меня развлекает.
− Даже если бы под колеса попал ты сам, − продолжал Георгий, − или еще кто-то, последствия для наехавшего были бы предсказуемы и не слишком огорчительны. Будь он владельцем старого "Москвича" возможно, Родина и отомстила бы за тебя посредством правовой системы, но без излишней суровости, не рассматривая даже такие простые и уместные, казалось бы, вопросы: а зачем, по большому счету, автомобиль этому хмырю, зачем ему жить в большом городе и зачем жить вообще? Вселенная без него осиротела бы? Не принесет ли он больше пользы в виде удобрений на полях? Но я забежал несколько вперед. Остановимся пока на том грустном факте, что огромное большинство граждан, в числе коих также находится некоторое число психически здоровых и этически ориентированных, искренне убеждены в том, что законы в целом хороши и лучшими вряд ли могут быть, это на местах "кто-то кое-где у нас порой" портит общую благостную картину неисполнением предписан¬ного и вымогательством мзды. Да и не может самый совершенный закон предусмотреть каждую ситуацию из миллионов. Вот и приходится его истолковывать "применительно к..." А кто толкователь? Актуальный монолог "А судьи кто?" на память заучивал? То-то же. Надеюсь, не будешь оспоривать то немаловажное обстоятельство, что и, собственно, законы придуманы с тем расчетом, чтобы защищать не всякого-каждого, а того, кого следует, а в целом − для сохранения, упрочения и развития существующего положения вещей. Так что, ко-зявкам вроде нас с тобой, какими бы мы умными, добрыми и талант-ливыми ни были, рассчитывать на понимание и помощь со стороны системы по меньшей мере неблагоразумно, поскольку система для того попросту не предназначена. Держава обращает к нам свой сияющий взор только когда намеревается с пользой для себя “поиметь". Конец цитаты из себя самого.
− Что же, везде и всегда? − сказал я с сомнением. − Сам говорил, что абсолюта не бывает.
− Не бывает, − подтвердил Георгий. − К примеру, ты, Женя, классический образец везунчика. Да, да, нечего гримасничать. По-строил себе ракушку и вертишь оттуда всему миру кукиши. А получил сегодня от судьбы профилактическую плюху, и тебе уже жизнь не мила. А что, только и делов-то, веревку кремом для бритья натереть, да записочку начиркать: дескать, пусть тому, который... станет совестно.
- Очень ты, Жора, своеобразный утешитель, − заметил я, − тебе бы в анонимном центре доверия работать, успокаивать по телефону склонных к суициду девиц.
- Жирная мысль. Как дополнительный заработок... Спасибо, Женя, я наведу справки. А тебя утешать и не собирался, повторяю для невнимательных. Да-с... Ты прав, не всегда и не везде... Бы¬вали даже в новой истории недолгие периоды, когда кроличья сетка правовых институтов рвалась в клочья, а бывало, ко¬гда не могла быстро затянуть просторы новых земель и юных стран. Очень показателен в этом отношении опыт большой и совсем еще молодой тогда, в 60-х девятнадцатого, страны. А уж кинофильмов про то нашлепано... Больше, чем у нас про фашистов. Сообразил? − и Георгий, запрокинувшись, издал неожиданный и жуткий вопль ирокезов.
− Улу-лу-лу-лу! Фургоны в круг! Бен, сдери шкуру с того красно-кожего! Мятый "стетсон" набекрень, потертый "кольт-фронтир" сорок пятого калибра в сыромятной кобуре, лошадиный пот и полынь прерий... Признайся, хотел бы мчаться на взмыленном мустанге, паля с двух рук в кого ни попадя? Ага?
Я был благодарен полутьме, скрывшей от бессердечного Жоры мою глуповато-блаженную улыбку, движенье простенькой души. Индейско-ковбойский период своего детства я помнил вполне отчетливо. Давно завидую тем, кто хранит с недостижимой для меня детальностью ранние свои лета, сам же могу вызвать лишь отдельные фрагменты, выбранные памятью как-то бессистемно и произвольно, и оттого для прогулок в прошлое неподходящие. Что было до школы − не помнил совсем. Тетка рассказывала, что и в яслях, и в садике я отличался приторможенностью, и каким для нее счастьем было мое необъяснимое "пробуждение" в возрасте семи лет.
Но ковбои − это несколькими годами позднее, это − "Оранжевое солнце" из хвастливо выставленного в открытое окно третьего этажа приемника "Спидола" (округлый, элегантный, с фасадом цвета слоновой кости символ современности), оранжевый свет на желтом кирпиче пятиэтажек, лилово-золотистое небо шести часов сентябрь-ского теплого вечера, юные липы, не желающие расставаться с летним убранством, наивные цветники и палисадники под покровительством пенсио¬неров, не обвыкшихся до сих пор в непривычных многоквартирных ульях, новехонький "Москвич" под заботливым брезентом, и новые фонари с трубками дневного света. Гора свежего песка на детской площадке уже не побуждает, как прежде, к зодческой деятельности; карман моих "настоящих техасов" марки "Милтонз" (тех, что с розовым тигром на кожаной заплатке), оттопырен черным жестяным револьвером, и грядет великое приключение в нашем парке, обширном, забранном в полукольцо свежего голубого заборчика и чудесно неухоженном в той его немалой части, где обрываются асфальтовые дорожки, исчезают урны и лавочки, а непроходимые за-росли сползают в заповедный овраг (комариное болотце в центре и глинистые рыжие обрывы, изрытые таинственными пещерами и неиз-вестно чьими норами). Там позволительно все: костры и шалаши, охо-та за похожими на капли мазута головастиками, перья в волосах, превращенные из куриных в орлиные зеленкой и чернилами, метание в старую ветлу томагавка (пожарного топорика, похищенного с пожар-ного щита из подвала дома, в котором прожита вся жизнь). Там ждут дискуссии и теологические споры о тонкостях ковбойской жизни и ин-дейском происхождении индейцев студии "Дефа" , и на десерт − рассказ Генки из третьего подъезда о том, как будучи прошлым летом в Евпатории, он стал счастливым зри¬телем настоящего американского "вестерна" под названием "Великолепная семерка": " − А этот, лысый, шарах! из револьвера! А тот − брык! А наши начинают палить в тех, а тот, длинный, вот так ножиком − ш-ш-швырк!" Мы верим и завидуем, и мечтаем оказаться когда-нибудь в чудесном городе Евпатория, и опять скачет синеглазый апач Гойко Митич на гнедом мустанге из фильма в фильм, сменяя имена и племена, бессмертный и вечно молодой.
Но с подоконника во двор уже − "Черный кот", и зажигаются, перемигиваясь, бледные фонари, вспыхивают шахматными квадрата-ми окна, а тетка Валя с балкона, отстранив тугие георгины, высма-тривает меня, потому что готов ужин и не выучен монолог Чацкого − окаменевшие в пустоте слова и вопросы, никогда бы не пришедшие в голову всаднику Дикого Запада.
Я пошевелился, и сейчас же в голове что-то нарушилось, комната тошно перекосилась и зазвенело в ушах. Будь проклят коньяк на пустое брюхо... А Георгий все что-то говорил и говорил, негромкая речь текла вязкой комковатой жижей, в которую падали округлые камешки, то поодиночке, то горстями.
−... улг.., увм.., ...тысячу мль вок... круг, ни однго чно- вника... олп.., надбнсти вести порядок... ни судей, ни адв...ка¬тов... нрмальные мужики в челе двнадцать... линч... пеньковый глстук... мрази очистл... эффективно... потом понаехл... чиновная свлчь... с востока... законники всякие, ростовщики, налоговики... *** восторжествовл...
Его самого я почти не видел, но только черно-расплывчатое пятно, вокруг которого вертелись раскаленные петли и восьмерки кончика сигары − начертанные на бесплотной плоскости "мэнэ, текел, упарсин". От беспорядочного мелькания сильнее кружилась голова, плыли радужные пятна, и подсвеченная улицей штора и слабый глянцевый ее отблеск на стекле столика − эти немногочисленные ори-ентиры в моем пространстве начинали время от времени клониться, опрокидываться, закручиваясь справа налево, падать, падать, но все никак не могли упасть окончательно, неуловимо возвращаясь в исходное положение. Такое наглое попрание законов природы было нестерпимее даже той плотной тошноты, что подкатывала к горлу, если я неосторожно ворочал головой. А потом все внезапно улеглось, звон сквозь левое ухо впитался в подушку и там, удушенный перьями, затих, радуги ушли за глазные орбиты, а огненная змея потемнела и была задавлена в пепельнице. Мягким ворсистым теплом укрывал меня старый плед, сплошь в рыжих и белых шерстинках Родиона, и потому, конечно, такой уютный и живой. Хорошо, что я к Жоре пришел.
− Кемаришь? Ну, храпи, а я покамест что-нибудь пожрать придумаю. − Георгий, осторожно ступая, вышел, а я повозился, устраиваясь (подтянув колени к груди и воткнув кулак под подушку), и, понимая, что уснуть сейчас не удастся, попытался просто не думать ни о чем. За окном короткий декабрьский день, съежившись, уходил в пурпурное далёко, спеша приблизить мое "Завтра", но торжествующе разлившаяся ночь ни за что не уступит даже мгновения своей твердой черноты. И я готов был ждать столько, сколько потребуется, без уступок и льгот.
адреса: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982199
Рубрика: Лирика любви
дата надходження 04.05.2023
автор: Алексей Мелешев