Вы, может быть, уже слышали об эффекте Пруста, от меня или от одноименного писателя. Суть его в том магическом действии, которое запахи оказывают на память. А я недавно открыл еще один любопытный эффект, который скромно назвал его, эффекта, именем, а не своим.
В наших городах и селах, в парках и скверах, по обочинам дорог и в полезащитных посадках, в натуральных и рукодельных лесах - всюду в изобилии произрастает это прелестное дерево. Оно любимо и воспето народом как белая акация, а ботаниками и ботанами как робиния. В доисторической древности робиния произрастала тут, у нас, а потом отчего-то переехала в неоткрытую еще Америку. Поэтому в 17-ом веке ее оттуда пришлось пригласить сначала в Париж, а потом уж и обратно, на историческую родину, где она охотно принялась за старое, прижилась и распространилась. Кстати, те первые робинии-переселенцы, американские парижанки, живы до сих пор; дерево отличается не только красотой, но и при хорошем уходе долговечностью.
У нас на Херсонщине белая акация - это что-то особенное. Киевлян, например, не удивить рослой грушей или черешней, возносящейся до 4-го или даже 5-го этажа, - а на юге климат засушливый, и деревья у нас обычно низкорослые. Только по берегам и островам Днепра и речек помельче можно встретить древесных гигантов, а так у нас все старается держаться корней, быть поближе к земле, покоренастее и покряжистее. Разумеется, акация не исключение, растет не выше прочих, но в Херсоне ее много, а в купе с родственной ей софорой, так называемой японской акацией, - так и очень много. Как для Киева символом стал конский каштан, так акация могла бы стать символом для Херсона, но она не претендует, и многие по-прежнему наивно полагают, что ботанические символы Херсона - это помидоры и баклажаны.
Акация выбрасывает листья и цветет позже всех остальных деревьев, по сути, в нашем засушливом краю это последний привет весны, дальше лето, зной, сушь и пыль. Цветение это прекрасно, но слишком хорошо всем известно, чтобы его описывать, да и суть не в нем, а в том, что бывает после. А после бывает цветопад: робинии начинают ронять на землю свои белые цветочки. Это едва ли не красивее, чем само цветение, и напоминает первый зимний снег. Цветки акации не так уж велики для цветов, но довольно крупны для снежинок; опадают они изредка, но непрерывно, медленно достигая земли, точь-в-точь первый снег, который как бы берется в воздухе, а не падает с низкого серого неба, и весь состоит из рыхловатых белых шариков, неспешно достигающих земли и разбивающихся об нее в россыпь белой, немедленно исчезающей пыли, от которой на асфальте ненадолго остается темная точка...
А робиниевый снегопад в Херсоне длился неделями, кажется, как только она покрывалась белыми гроздями соцветий, так ее цветки настигала смерть. И деревья стояли, непрерывно роняя белые цветы на землю, где они быстро высыхали и образовывали покров, тоже очень похожий на снежный, только невесомый и с оттенком слоновой кости. Город к тому времени уже превращался в действующую модель бабушкиной духовки - и потому цветы сохли быстро, а над ними висел насыщенный дух, одновременно горький и сладкий, терпкий и нежный; щепотка рыжей мельчайшей пыли, поднятой ветром и подолгу висящей в воздухе - вот и готов коктейль, обладающий эффектом Пруста и вызывающий в моей памяти картины летнего херсонского полдня, ажурных теней на асфальте и горячего марева над ним.
Но был у акации и еще один эффект. Мой херсонский дом стоит на самой окраине, даже служит границей между городом и пригородом, и сразу за ним начинается частный сектор. На узкой полоске твердокаменной земли между моим домом и одноэтажной застройкой росло пять белых акаций - да, росло, теперь их уже нет, уничтожены какими-то варварами. Эти деревья, наверное, единственные особи робинии, сохранившиеся в Евразии с допотопных времен; никак иначе их колоссальные размеры не объяснить, ведь только тогда, в допрежние времена, отдаленные от н.э. миллионами лет, всякая тварь достигала невероятных размеров. Эти деревья были много выше нашего девятиэтажного дома, то есть выше 30 м! - и обхват стволов был под стать росту, настоящие колонны, вроде тех, который окружают площадь перед собором Святого Петра в Риме или подпирают портик Парфенона. Взобраться на них было моей мечтой - я воображал себе приключение вроде того, которое случилось на дереве гингко с Мэлоуном в "Затерянном мире" Конан Дойла; но это было совершенно невозможно: нижние ветви тех деревьев находились недостижимо высоко.
Разумеется, эти акации тоже цвели. Как ни старался ветер разнести их цветки по округе, они устилали землю под деревьями слоем, который местами доходил мне до колена и нигде не был мельче, чем по щиколотку. Такой же слой лежал на окрестных крышах, а когда (изредка) случался дождь, то с шиферных кровель низвергались не струи воды, а водопады акациевого цвета. Там, под этими акациями, почти не бывало других людей; я же наведывался туда часто, ломая голову на способом взобраться на какую-нибудь из них, а лучше - на каждую по очереди. Я бродил под ними туда и сюда, загребая и топча ногами сухой цвет, оставляя в нем глубокие борозды, и измышлял способы забраться на дерево, но безуспешно. Даже если бы я притащил сюда самую большую в частном секторе лестницу, которая стояла безо всякого дела у одного из домов, то все равно не добрался бы даже до самой нижней ветки любого из деревьев. Но я все равно слонялся под деревьями, топтал цвет и выдумывал способы, вплоть до полета на воздушном шаре. От Жюля Верна я уже знал, что 1 кубический метр гелия поднимает 1 кг груза, и теперь прикидывал, сколько мне нужно кубических метров газа, из чего пошить шар и сделать корзину, совершенно не заботясь вопросом, где взять гелий. А потом, когда я исследую эти акации, я смогу полететь на своем шаре еще куда-нибудь, к бабушке на площадь Свободы, или даже на Лиман, в Александровку, а оттуда – в античную Ольвию и дальше! – и мой шар, еще только мною задуманный, уже летел, чуть склонив лобастую голову, как бы демонстрируя ветру и облакам свое непреклонное намерение добраться до всех определенных мною мест…
Сухие цветки акаций под моими ногами, лежавшие глубоким, но невесомым слоем, доходившим мне до щиколотки, а местами до середины икры и даже до колена, под моими шагами разрушались и превращались в легкую пыль цвета слоновой кости. При этом они издавали едва слышимый звук, хруст, немного похожий на тот, каким вскрикивает снег под ногами в морозный день, только гораздо нежнее, гораздо – такой как бы хруст шепотом. Его может издавать только изящный цветок древней робинии, высушенный щедрым херсонским солнцем; его многомерная форма, а еще важнее - маленькая, чуть более плотная чашечка в основании цветка - вот что одно в целом мире способно издавать такой хруст. Цветок - шаг - хруст - пыль. Вот это превращение и обладало тем эффектом, который я открыл и вынес в название этого текста – эффект хруста. И теперь, когда в урочный час я оказываюсь в одном укромном киевском дворике, где проживает почтенное семейство робиний, я испытываю на себе всю силу этого эффекта. Нет, конечно, здесь слой цветков совсем не такой мощный, как там и тогда, за моим херсонским домом в моем детском лете конца 70-х, но эффект работает. Цветок - шаг – тишайший хруст - рассыпается пыль цвета слоновой кости - и пятилетний мальчик вновь изобретает воздушный шар для полета на дерево, а может быть, и еще куда-нибудь, гораздо выше и намного дальше.
июнь 2020 г.
адреса: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=879171
Рубрика: Лирика любви
дата надходження 10.06.2020
автор: Максим Тарасівський