Убаюканный покачиванием вагона, он было задремал. И тут же побежал по привольной степи, съедая ногами её простор, вбирая грудью дурман трав и свободы, перечёркивая прошлое двумя взмахами сабли, которая взялась бог весть откуда, но прильнула к ладони, как родная. А потом небо расколол звон (но не колокольный!), картинка сжалась до размера зрачка, а небо упало на голову.
- Бум!
Песня и тормоза
Миша приложился головой к окну. Потирая ушиб, понял, что за миг до удара его разбудил перезвон гитары.
«Только пуля казака во степи догонит,
Только пуля казака с коня собьёт», -
вполне прилично выводил неопределённых лет дядька, чем-то похожий на Розенбаума. Разве что комплекцией поширше, да голова - не просто бильярдный шар, а - с ёжиком.
Досада за скомканный сон прошла, и Каченко с удовольствием дослушал до конца, узнав, что казаку помирать легко именно с песней.
Когда исполнитель отправился собирать скромный гонорар по полупустому трамваю, Мишка бросил в его позвякивающую мелочью сумку хрустящий червонец. Мужик отпустил поручень, приложил руку к груди, благодарственно кивнул.
И тут трамвай резко затормозил!
Все сидящие приложились о передние сидения, а гитарист распластался на полу, будто казак, которого таки догнала вражья пуля... Поднялся шум, гам. Кто-то стонал, кто-то матерился.
- У тебя что, повылазило?! - негодовала водитель на невидимого Михаилу виновника происшествия.
- Давайте, помогу, - склонился Каченко над упавшим.
- Сам, - прокряхтел тот. Но попытки встать не предпринял. Так и лежал пластом, прижав к груди видавшую виды гитару и ощупывая её дрожащими пальцами.
«Смешной», - подумал Мишка.
Он всё же помог «песняру» подняться. Пока тот, поругиваясь в усы, придирчиво осматривал инструмент, Каченко, который чувствовал себя виноватым (если бы не его десятка, дядька, глядишь, удержался бы), собрал раскатившуюся по полу мелочь.
- В порядке? - спросил, кивнув на гитару.
- Танюша - да, я - нет, - непонятно ответил «розенбаум». Потом пояснил: - Кажись, ногу вывихнул. Тут через пару остановок - мой дом. Поможешь дошкандыбать?
«Я чё тебе, тимуровец?» - возмутился про себя Миша. А вслух сказал: «Конечно! Без проблем…».
История гитариста
Они медленно брели по каким-то закоулкам. Такие не показывают высоким гостям, приезжающим в столицу Донбасса. Колдобина на колдобине, пьяно шатающиеся заборы, тощие собаки, похожие на кур и куры - злые, что собаки…
Впрочем, тягостное впечатление от этих трущоб скрашивало море зелени, плещущейся во дворах, выпрыгивающей за них и норовящей прикоснуться к лицу свежевыросшими плоскими пальцами-листьями. Железобетонная поступь прогресса гремела в каких-то считанных километрах отсюда, подминая под себя скверы и коврики травы. А здесь было царство деревьев, кустов роз и сирени.
Егор Емельянович, сначала тактично опершийся о Мишкино плечо, а потом всё более наваливающийся на него своим центнером, болтал без умолку. О кубанских своих корнях. О тяжкой доле человека культуры в нынешнее меркантильно-жестокое время. О былых успехах на шахтёрском и бардовском поприще (конец тем и другим положила «слабость человечья супротив змия, в бутылки упрятанного»). О падлюке-жене и солнышке-дочери. Первая - «неимоверной красоты гадина» - бросила поющего горняка, находящегося на грани белой горячки, ради спокойной и сытой жизни «за пазухой» у директора обувного магазина. Вторая навещала чуть ли не каждый день и терпением своим да любовью помогла выбраться из алкогольной трясины. «Дурень я дурень, - качал головой «розенбаум», чуть не заваливая Михаила в очередную канаву, щедро наполненную отгремевшей вчера майской грозой. - Счастья было - хлебай полной ложкой. А нонча - ни семьи, ни работы. Сторожу тут одни хоромки… Крохи получаю, и те отдаю: дом-то в рассрочку купил. Квартиру своим после развода оставил. Побираюсь, вон, по трамваям… Стыдоба! А кушать хочется. И Анастасьюшке когда-никогда подарочек прикупить. Эх-хе».
- Далекое ещё? - прервал исповедь трамвайного знакомца Каченко. - А то мне на радиорынок надо…
- Так ить пришли уже, - чуть отстранился Егор Емельянович. - Загрузил я тебе, да? Ты прости, парень, прорвало… С соседями я не контачу - тут бабки да дедки, да алкашня безвозрастная. Из собеседников тока-ть гитары да доча - лучик ясный, но всё более редкий. Любые уши - находка.
Они приблизились к симпатичному синему домику, выглядывающему из-за крепенького кирпичного забора.
- Никогда не любил белый цвет, - усмехнулся «розенбуам», видя удивление Михаила. - Так что стены у меня, что небо над кубанской степью. Помоги на порожек взобраться - высокий он, не осилю. А там уж отпущу.
«Отпущу… Что вольный ветер
Ты беги себе, беги,
Конь мой чёрный, друг мой верный,
Не возьмут тебя враги!», -
вдруг исполнил он мощно и сочно. Куда лучше, чем ту, в трамвае.
- Моя… - уточнил.
В берлоге
Сидя у Егора Емельяновича на кухне и потягивая чай, в который тот добавил «для аромату» некой настойки, придавшей напитку неповторимый вкус, а голове - ощущение лёгкости воздушного шарика, Михаил сам себе удивлялся. С чего вдруг он, любящий планирование и старающийся никогда не выбиваться из графика, пустил под откос все сегодняшние планы ради посиделок с этим чудаком?
Когда порог остался позади, а дядька робко предложил: «Может, зайдешь в мою берлогу? Глянешь на гитарную стену, чайку выпьешь….», Каченко ответил однозначным отказом. Быстро соскочил вниз, хлопнул калиткой и поспешил к остановке. Мысленно. На деле же кивнул: «Почему бы и нет?». Словно кто-то вдруг захватил контроль над телом, говорил его языком и передвигал ногами.
Внутри дом оказался столь же интересен, как и снаружи. С потолка узкой прихожей задумчиво глядела радужная… лошадь. «Это Настенька меня уважила, - кивнул на рисунок хозяин. - Рисует потрясающе, а учится на менеджера. Я ж говорю - дурное время…».
Потрясла Михаила и гитарная стена, на которой висело шесть разнообразных инструментов: черная шестиструнка, серебристо-голубая в виде корпуса лошади, обычная коричнево-жёлтая, исписанная пожеланиями и автографами… Егор Емельянович легким, отточенным движением вбросил в пазы седьмую - трамвайную - гитару.
- Знатоки за парочку из них отвалят уйму деньжищ, - откровенничал хозяин. - Остальные просто дороги как память о прежних славных деньках.
А потом они пили чай на кухне, и Каченко рассказывал о своем житье-бытье: нудной работе в одном из сервис-центров; осточертевшем обитании в родительской двухкомнатке (Предки, конечно, золотые, никто в шею не гонит, но как же хочется своего гнезда. Только на какие шиши?); странных отношениях с девушкой Оксаной: вроде, любит её, но как-то тревожит это «вроде»... Даже стихи свои читал этому забавному дядьке, который распотрошил его душу почище психотерапевта.
А потом они пели под «брюнетку» Иннушку (у каждой гитары Егора Емельяныча было своё имя), грызли бублики всевозможных размеров и бросали нож мишень в углу кухни. «Дартс - фигня, - пыхтел хозяин, ловко дырявящий деревянный круг. - Вот это - забава, что надо. Погодь, я тебя ещё на саблях научу махаться. Есть у меня парочка».
А потом Михаил сам стал мишенью, и в него вонзился нож сна.
«Здрасьте, я - Настя»
- Па-а-а… Ты опять?!
Миша, которого будили второй раз за сегодняшний день, вздрогнул, но покидать сон не захотел. Закутался, как в бурку и опять провалился куда-то…
- Тщ-щ-щ, доча. Не шуми! Пусть поспит… Умаялся разговорами-то.
- Знаю я твои разговоры. Да под настоечку…
Голоса доносились издали, будто в ушах была вата. Журчали. Плескались. Удалялись...
Потом трамвай (или на чём там он ехал) затрясло, что телегу на брусчатке. И вдруг - оп! - звук обрёл былую громкость, свет - нестерпимую яркость, а голова - нормальное состояние. Ни тебе легкости шарика, ни тяжести, которой она налилась после, очередной чашки этого коварного чаю.
- Да проснись же ты! - тормошила его за плечо…
- Красавица!
Именно это слово всплыло в мозгу, а потом покатилось вниз и выпрыгнуло с языка.
- Я-то красавица, а вот ты, гляди, превратишься в пьяницу. Если с отцом моим водиться будешь! - сверкнула она шоколадными глазами на робко вжавшегося в табурет Егора Емельяновича.
- Не ругайте его, - попросил Михаил. - Он предупреждал, что чаёк с хитринкой. А я за разговорами чашки три приговорил… Не рассчитал.
- Миша, между прочим, меня сегодня спас, - вставил «розенбаум». - Мне трамваем ногу чуть не оторвало. А он…
И Егор Емельянович пустился в далёкий от реальности рассказ о трамвайном происшествии.
- Так всё и было? - с улыбкой поинтересовалась Настя у гостя, отбрасывая толстую русую косу с груди за спину.
- Ага, - серьёзно кивнул он. - А еще я спас мир от Третьей мировой, астероида и гигантского топтуна-Чебурашки.
Смех у неё был, что перышки по телу и царапки - по душе. Сладко продирающий.
- Юморист, - констатировала, несказанно его порадовав. А потом подколола: - Таких батя ещё не спаивал.
И, видя, что он смутился, сказала мягче: - Давайте начнём сначала... Здрасьте, я - Настя.
Он пожал нежную, но в то же время крепкую ладошку. И вдруг с отчетливой ясностью понял, что хотел бы задержать её в своей руке до конца жизни.
***
Они шли по вечернему Донецку, слушая его шум, тишину и друг друга. Говорили о тысяче вещей сразу, кроме ГЛАВНОГО. Потому что это ГЛАВНОЕ, ростки которого проклюнулись в каждом из них, должно было ещё вызреть, окрепнуть и расцвести.
А Егор Емельянович, сняв со стены серебристо-голубую Любашу, расчесывал пальцами струны-гриву и пел что-то такое, от чего у радужной потолочной лошадки наворачивались слёзы. Счастливые…
Александр АЛДОЕВ (Он же – Андрей КРИВЦУН).
адреса: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=456227
Рубрика: Лирика
дата надходження 23.10.2013
автор: Андрей Кривцун