Тексты – это нечто вроде долгов. Проникший в голову, а тем более початый текст обременяет сознание и отягощает совесть. На нем, как на самом настоящем долге, нарастают проценты и пени, штрафы и неустойки. И однажды он приходит за тобой и уводит в долговое рабство; сколько оно продлится, зависит только от тебя, но пока текст не будет готов, ты останешься в полном его распоряжении. И ничего с этим не поделаешь – тексты приходят неслучайно, и пренебрежение ими – такой же грех, как и пренебрежение обязательствами.
Этот я начал года два назад, летом, после неспешно-упоительной прогулки по Киевским паркам, которыми оторочен правый, высокий берег Днепра. День был жаркий и паркий, с неожиданными порывами ветра с реки, широкими и упругими, словно паруса; когда мы вышли на открытое место на Владимирской горке, как раз налетел такой порыв. Теплый и влажный, насыщенный речными и древесными запахами воздух мягко ударил в лицо, я вдохнул – и чуть не задохнулся. Моментально и даже еще быстрее я перенесся во времени и пространстве и очутился в Мисхоре, в Крыму, лет 25 тому назад («умоляю верить брошен Ялту гипнозом Воланда», мелькнуло в памяти и тут же пропало бесследно).
Я стоял на посадочной платформе канатной дороги и ждал кабинку, чтобы спуститься на пляж. Кабинки, узкие и высокие, как стаканы, двигались мимо платформы без остановки, поэтому в них надо было запрыгивать на ходу, не слишком мешкая. Впрочем, мешкать было не страшно, кабинок много, пропустил одну, а на подходе уже следующая, а потом еще одна, а за ней вторая, третья и так далее. Да, мешкать не страшно, кабинки шли по кругу, одна за другой, до бесконечности, и мешкать хотелось тоже вот так, до бесконечности. Потому что сюда задувал ветер, крымский ветер, широкий и упругий, словно парус, а в нем были густо намешаны дыхание моря и леса. Его хотелось вдыхать еще и еще, потому что он вызывал приподнятое настроение, даже творческое состояние, нечто вроде опьянения и вдохновения одновременно. И когда такой же порыв ветра настиг меня через 25 лет на горке над Днепром, я вдохнул – и был отброшен на тысячу километров к югу и на 25 лет в прошлое, вспомнил всё и понял кое-что про Крым. Это немедленно превратилось в текст, который был начат в тот же день, переделан множество раз, но так ни разу и не доведен до конца. И потому он превратился в долг, повис на шее, принялся обрастать процентами и пенями, и вот, наконец, пришел за мной, усадил за компьютер и приказал «Пиши!»
…Идея отпуска в Крыму казалась мне не слишком привлекательной. Я уже бывал, сто раз бывал в этом самом Крыму, ездил туда поездом – с ночной суматошной пересадкой в Джанкое и компостированием билетов на одном конце длиннейшего перрона, пока поезд вот-вот отправится от его другого конца. И потом еще надо бесконечно долго и невыносимо медленно ехать в раскаленном пыльном вагоне, за окнами которого этот самый Крым: раскаленная пыльная степь, раскаленное пыльное небо, редкие полустанки, тоже пыльные и раскаленные. Вагон беспокойно и неразмеренно вздрагивает, словно поезд идет по рельсам разной длины, кое-как составленным в путь, и все тело вагона отзывается на перестук колес, каким-то чудом находящих следующий рельс. Так же беспокойно и неразмеренно, делая паузы разной длины, где-то жужжит муха; видимо, она безнадежно запуталась в паутине; эта неприятность случилась с ней еще в Джанкое; однако с пауком, соткавшим паутину, какая-то неприятность случилась еще раньше, и потому муха до сих пор жива, и жужжит, жужжит, жужжит. А в тамбуре позвякивает какая-то разболтанная железка, следуя своему, но такому же рваному и нервному ритму, какой задают вагон и муха; вот он, крымский джаз-банд, вот его золотой стандарт. Картинка за окном настолько однообразна, что кажется нарисованной на стекле, и движение состава – это лишь толчки, вибрация, дрожь, не движение, а его имитация, безо всякой надежды на прибытие, которое происходит внезапно и вопреки всему, что ощущалось и чувствовалось. Знаю я, видел я этот самый Крым.
Но потом выяснилось вот что: это был не полуостров Крым, а полуостров полуострова Крым, его продолговатая восточная оконечность, столь же самобытная и непохожая на все прочие углы этого неправильного ромба, установленного в Черном море, как все эти углы не похожи друг на друга. В географическом смысле Крым напоминал тот джаз, который исполнял поезд Джанкой-Керчь: непредсказуемое развитие темы, ускользающий лейтмотив, неуловимый ритм, эдакое противоречивое единство, разнообразное и полное неожиданностей. И потому поездка в Крым другой дорогой или в другое время года приводит в другой Крым – это я понял, когда направился туда через Симферополь, а потом через Севастополь, а потом осенью.
Прежде всего – горы. И в первый, и во второй раз и всегда после они заставали меня врасплох и появлялись так внезапно и ниоткуда, словно водитель такси, нанятого на вокзале или аэропорту, незаметно вынимал их из кармана. Только что их не было – и вдруг их стало: неправдоподобно реалистичные в слишком прозрачном воздухе, они казались декорацией, копией настоящих гор в натуральную величину. Ну как можно видеть гору, гигантский, по сути, камень, в столь мельчайших подробностях, да еще с моим зрением, которое обычно способно ухватить лишь общие контуры, а теперь уцепилось за сосну, вскарабкавшуюся на вершину этой якобы горы, и пересчитывает то ли ее ветви, то ли иглы на них! – Нет, это никак не возможно, это не могут быть горы. Но крымская оптика столь же причудлива, как и крымская география, это иллюзия, это обман, это джаз для зрения. Близкое кажется далеким и наоборот, и, проделав несколько раз подряд такой фокус, эта оптика обучает сначала глаза, а потом и всего остального человека бросить всякое умствование и перейти к созерцанию: что кажется, то и есть, а будешь разбираться, что это, покажется иное, и так до бесконечности. Крым вообще поразительно богат всякого рода «до бесконечности», как тоже постепенно выяснилось.
Они же, горы, определяют дополнительное измерение места – вертикальное. Крым, особенно южнобережный, опрокидывает планиметрическое мышление степного человека. Такой человек посмотрит на карту, приложит к ней линейку и по привычке решит, что на этой узкой полоске развернуться ну совершенно негде. Оказавшись в Крыму, он сожжет и карту, и линейку, потому что они нагло врут о расстояниях и просторах. То, что на карте укладывалось в какой-нибудь сантиметр, на местности просто не укладывается в голове.
А еще море – оно ведь тоже не укладывается в голове, если о нём задумываться или хотя бы просто представить себе, что эта бесконечно изменчивая жидкость, начинаясь прямо от твоих ног на крымском пляже, покрывает две трети планеты, и всё это, по сути, один водоём. Подошёл к воде – а на самом деле встал на краешек всего Мирового океана; оглянулся – и в глаза прыгают крымская оптика с крымской географией, довершая дело. В ошеломленной голове впервые возникает цельное и многомерное представление о фантастическом мире, в котором жили древние греки: вот откуда есть пошла вся их невероятная мифология!
А ко всему прочему, Крым – это зерцало древних миров, бытовавших вокруг древнего моря: северная сторона его, обращенная к некогда скифским, а теперь херсонским степям, зеркально отражает эти степи, а южная – Средиземноморье: Финикию, Элладу, Рим, Византию, Великолепную Порту и всё, что с ними связано. Это тоже мелькнуло у меня в голове тем летним днем в Киеве, когда меня настиг широкий и упругий порыв ветра, налетевший с реки; я вспомнил всё и понял кое-что про Крым, и вот тогда я впервые по-настоящему ощутил потерю. Крыма у меня больше не было, он у меня был – и его у меня не стало.
Это было куда сильнее всего, что я прежде думал о Крыме. Теперь я о Крыме чувствовал – и это была утрата, моя, личная потеря. Она была тем острее, что в ней обнаружилась вина – и тоже моя, личная вина в том, что Крыма у меня больше нет. Ведь я отказался от него гораздо раньше, чем случился тот злополучный март; когда-то однажды я выбрал для своих отпусков заграницу – и Крым, зерцало миров, ответил по-своему, то есть зеркально, и тоже сделался заграницей, да еще и такой, куда мне ехать на отдых так же неловко, как эллину на Северный Кипр. Я ведь отказался не от убогого крымского сервиса – я бросил то, что я в Крыму любил: крымскую оптику с географией, крымский джаз-банд и крымские горы, всегда застававшие меня врасплох. Только четыре года спустя после того злополучного марта я почувствовал всё это и понял, что поездка той или другой дорогой в то или другое время года в тот или другой Крым больше невозможна, потому что ни одного Крыма у меня уже давно не осталось.
Там и тогда, на Владимирской горке над Днепром меня настиг не просто порыв крымского ветра, а его прощальная весть, которая вызвала чувство личной потери, вина за которую лежала на мне. Наверное, она, эта потеря, потому и ощущалась как окончательная и бесповоротная, что виноват в ней был я сам, а всё, что случилось с Крымом потом, уже не имело ко мне никакого отношения.
Теперь мой личный счет сведен – и с Крымом, и с этим текстом. Можно ставить точку.
II.2021
Иллюстрация: Віктор Пузирков. У горах Криму, 1954 или 1955
ID:
905325
ТИП: Проза
СТИЛЬОВІ ЖАНРИ: Ліричний
ВИД ТВОРУ: Вірш
ТЕМАТИКА: Філософська лірика
дата надходження: 19.02.2021 13:12:38
© дата внесення змiн: 19.02.2021 13:12:38
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
