| Сторінки (3/283): | « | 1 2 3 | » |
Макс Даутендей, "А голод рвёт меня..."
Я кажется мёртв, словно труп на морозе,
как будто мир в смерть всё живое забросил.
Я б вырыл охотно могилу в тиши—
и в ней дожидаясь тебя, не тужил.
С годами ланиты мои отвердели,
но в камне желание все же при деле.
Я знаю, что надо оставить мне чувства—
без них коротать ожиданье не грустно.
И воет здесь ветер в ночи за ворота
погоста, как будто всем жить неохота.
Он лает туда словно псина-беда,
а голод с тоской напирают сюда.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Ich grübe mir gern in die Stille ein Grab
Ich fühle mich tot, als war' ich erfroren,
Als hätt' sich die Welt zu sterben verschworen.
Ich grübe mir gern in die Stille ein Grab
Und warte begraben deine Wiederkehr ab.
Vom langen Warten versteinen die Wangen
Doch lebt auch im Stein noch ein sehnend Verlangen.
Ich weiß nur, daß ich nichts fühlen will;
Vielleicht steht dann endlich das Warten still.
Der Wind, der heult vor den nächtlichen Toren,
Als würde da draußen nur Unglück geboren.
Er klagt wie ein Hund in die Leere hinein,
Und stets drängen Hunger und Sehnsucht herein.
Max Dauthendey
Макс Даутендей, "А голод рвёт меня..."
Не только зеркало тебе: "Ты мне мила,
пусть образ твой— невечный гость стекла!"
Тебе признались бы мои глаза:
тебя узрев, не знает их слеза.
А голод рвёт меня, никак своё не уступает:
своим насущным хлебом плоть твою считает.
А жизнь моя твою зажечь желает твердь--
и, только ею годы коротая,
огнём свечи сгореть.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Nie findet jetzt mein Hunger Ruh
Nicht bloß der Spiegel sagt zu dir: "Du bist mir lieb,
Wenn doch dein Bild stets fest im Glas mir blieb!"
Auch meine Augen müßen dir gestehen:
Als sie dich angeschaut, da lernten sie erst sehen.
Nie findet jetzt mein Hunger Ruh, der mich verzehret,
Der taeglich deinen Leib als täglich Brot begehret
Und keinen Wunsch sonst mehr mein Leben nennt,
Als daß es, wie die Flamme an der Kerze,
An deinem Leib verbrennt.
Max Dauthendey
Макс Даутендей, "Вот дама Солнце в золотом седле..."
Вот дама Солнце в золотом седле
на горку скачет ввысь и далеко,
расстёгивает плащ из облаков--
и настежь грудь, одышку одолев.
А свора ветров с ней окру`жила горы,
и реку без броду одолевает,
а дамы улыбка уже не цветная,—
потрескалась пашня, в жаре заржавела,—
зато остаётся одной в Королевстве поникших цветов.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Nun sitzt Frau Sonne im goldenen Sattel
Nun sitzt Frau Sonne im goldenen Sattel
Und reitet höher den Berg herauf.
Sie knöpft den Wolkenmantel auf,
Schöpft Luft und hat die Brüste geweitet.
Windhunde erklimmen mit ihr die Berge
Und überschwimmen den Fluß in der Runde.
Frau Sonn' hat noch keine Blume im Munde,
Die Ackerkrume liegt schwarz noch wie Ruß;
Frau Sonn' ist die einzig lachende Blum' im Königtum.
Max Dauthendey
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=274533
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 10.08.2011
Дениза Левертов, "Узники"
Да, за последним поворотом—
смерти сирая дверь,
куда мы стукнем, готовые
войти— и она легко
отворится нам,
но
весь долгий этап
идя в цепях,
мы кормимся
яблоками знания,
терпкими и червивыми*.
Мы пробуем и то,
чем милосердная девушка-крестьянка
угощает нас с обочины пути...
но рты наши морщатся,
и пепел обложил нам языки.
Что мы утратили? Не восторг,
а горящий порох— он волен
то полыхать во тьме, то блистать.
Что минуло? Наши
оскоменные радости,
серый хлеб наш
со старым яблоком знания.
Эта старина... она иногда пронимала нас,
такая крепкая, терпкая,
иногда— дивная.
Пепельные яблони дней наших
росли на отравленной почве. Узники мы—
и нам положена пайка.
Так весь долгий этап в цепях
идём мы— и ладно, пусть—
к сирой двери смерти с мозолем
подобающей ей
прадавней улыбки.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* или "череватыми личинками"
Prisoners
Though the road turn at last
to death’s ordinary door,
and we knock there, ready
to enter and it opens
easily for us,
yet
all the long journey
we shall have gone in chains,
fed on knowledge-apples
acrid and riddled with grubs.
We taste other food that life,
like a charitable farm-girl,
holds out to us as we pass—
but our mouths are puckered,
a taint of ash on the tongue.
It’s not joy that we’ve lost—
wildfire, it flares
in dark or shine as it will.
What’s gone
is common happiness,
plain bread we could eat
with the old apple of knowledge.
That old one—it griped us sometimes,
but it was firm, tart,
sometimes delectable...
The ashen apple of these days
grew from poisoned soil. We are prisoners
and must eat
our ration. All the long road
in chains, even if, after all,
we come to
death’s ordinary door, with time
smiling its ordinary
long-ago smile.
Denise Levertov
Дениза Левертов, "Люди ночью"
Ночь делит нас, она клинится меж тобою
и тобой, тобой и тобою, тобой и
мною: расталкивает нас локтями,
идя сквозь толпу. Нам бы не искать
друг друга, не расходиться
двоим одиночкам, не заглядываться
в ленивую толпу. Между витрин,
под кинорекламой;
миллионоогненные картины;
великаны, которые движутся, и снова движутся
снова— над душным облаком запахов;
франки, жареные каштаны.
Или по ступеням— в квартиру одну, в твою
или твою, застигнув
некоего сидящего в темноте:
да кто он?
Ты б не смотрел.
Неоновые огни мерцают, угрюмо...
Пауза. Но ты требуешь. Оно сгребает
все личины— и поочерёдно,
держа за волосы, протягивает их тебе.
Ты... и... ты и я... повторяем
жесты, обычно ладящие неудавшийся
монолог... ... и беседуем
и беседуем, смеясь, говоря
"Я" и "Я",
подразумевая "кого-нибудь".
Никто.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
People at Night
A night that cuts between you and you
and you and you and you
and me :jostles us apart, a man elbowing
through a crowd. We won't
look for each other, either—
wander off, each alone, not looking
in the slow crowd. Among sideshows
under movie signs,
pictures made of a million lights,
giants that move and again move
again, above a cloud of thick smells,
franks, roasted nutmeats—
Or going up to some apartment, yours
or yours, finding
someone sitting in the dark:
who is it really? So you switch the
light on to see: you know the name but
who is it ?
But you won't see.
The fluorescent light flickers sullenly, a
pause. But you command. It grabs
each face and holds it up
by the hair for you, mask after mask.
You... and... you and I... repeat
gestures that make do when speech
has failed... ... and talk
and talk, laughing, saying
'I', and 'I',
meaning 'Anybody'.
No one.
Denise Levertov
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=269556
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 10.07.2011
Алан Александер Милн, "Таблица умножения"
Жили два Медвежонка в Дубовой Роще,
один Медведь был плохой, а другой—Хороший.
Хороший Медведь учил "дважды один",
а Плохой Медведь расстёгнутый ходил.
Они жили на Дереве, когда было жарко:
один Медведь был Хороший, а другой— Ужасный.
Хороший медведь учил "дважды два",
а плохой Медведь себе штаны порвал.
Они жили в Берлоге, когда было холодно,
они не шалили днями недолгими.
Хороший Медведь учил "дважды три",
а Плохой Медведь —"нос рукой утри".
Они жили в Роще с Доброй Старой Тётей:
один её слушался, а другой был против.
Хороший Медведь учил "дважды четыре",
а Плохой Медведь всё пальцы топырил.
А затем Медведи вдруг (подобно Нам)
стали Людьми— и разошлись по домам.
Хороший Медведь зубрил "дважды три",
а Плохой Медведь всё шалил и сорил.
Хороший Медведь зубрил "один дважды",
а Плохой Медведь расстегнуться жаждал.
Хороший Медведь "дважды один" зубрил,
а Плохой Медведь пуговицы свои теребил.
Басню надо моралью закончить? или нет?
Думаю, она здесь есть? нет, лучше совет
дать Медведям, как Людям (подобные Нам
Медвежата живут здесь? нет, лучше им там?)
Учит Кристофер "дважды" до десяти,
а я никак ручку не могу найти.*
______________________________________________
* Вот и пришлось мне написать это карандашом.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Алан Александер Милн, "Пропажа"
Кто-нибудь видел моего мыша?
Я открыл его коробку на полминуты—
и растерялся почему-то.
И пока я глядел, он выпрыгнул из неё!
Я ловил, я ловил, я ловил его... может, найдём?
Я слышу, он где-то прячется, и тихо дышит.
Кто-нибудь видел моего мыша?
Дядя Джон, ты видел моего мыша?
Он маленький, порода такая, бурый такой,
он из села попал к нам, он не городской,
Будет одиноко на лондонских улицах ему:
где найдёт он еду и ночлег, не пойму.
Он должен быть где-то здесь. Я спрошу тётю Розу:
"Ты не видела мыша с нюхнюхливым носом?"
Убежал он неслышно...
Никто не видел моего мыша?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Missing
Has anybody seen my mouse?
I opened his box for half a minute,
Just to make sure he was really in it,
And while I was looking, he jumped outside!
I tried to catch him, I tried, I tried....
I think he's somewhere about the house.
Has anyone seen my mouse?
Uncle John, have you seen my mouse?
Just a small sort of mouse, a dear little brown one,
He came from the country, he wasn't a town one,
So he'll feel all lonely in a London street;
Why, what could he possibly find to eat?
He must be somewhere. I'll ask Aunt Rose:
Have you seen a mouse with a woffelly nose?
He's just got out...
Hasn't anybody seen my mouse?
Alan Alexander Milne
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=269418
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 09.07.2011
Робинсон Джефферс, "Интеллектуалы"
А что, людям невмочь положиться на себя, надо им
хвататься за Маркса, Христа, хоть за прогресс?
Да, так надёжно. А этим угодно в вожди...
Баран ведёт овцу: "В стадо, в стадо:
скоро ночь, и волки зубы точат". Так надёжно.
Ты сам, если и не сталкивался, не любил
нашего недоброго, почти бесчеловечного Бога,
очень красивого и слишком самодостаточного—
правда, он клинит отару волками—
то, пожалуй, подыскивал было себе церковь.
Он—это и пламенные звёзды, и жалкая плоть,
и то, что мы зовём вещами, и наше ничто.
Он очень красив. Но стоит этим одиноким странникам
вслед долгих раздумий и приступов отчаяния
устало закрыть глаза, как они слипаются в отару.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Intellectuals
Is it so hard for men to stand by themselves,
They must hang on Marx or Christ, or mere Progress?
Clearly it is hard. But these ought to be leaders...
Sheep leading sheep, 'The fold, the fold.
Night comes, and the wolves of doubt.' Clearly it is hard.
Yourself, if you had not encountered and loved
Our unkindly all but inhuman God,
Who is very beautiful and too secure to want worshippers,
And includes indeed the sheep with the wolves,
You too might have been looking about for a church.
He includes the flaming stars and pitiable flesh,
And what we call things and what we call nothing.
He is very beautiful. But when these lonely have travelled
Through long thoughts to redeeming despair,
They are tired and cover their eyes; they flock into fold.
Robinson Jeffers
Робинсон Джефферс, "Утёсу, который станет краеугольным камнем дома"
Старый сад сероватых и охряных лишайников,
давно ли пропавший смуглый народ
жёг тут костры и гнёздился в тебе
вдали от буйного морского ветра? Сто или двести лет
в разлуке с людьми,
был ты ведом лишь белкам со жнивья, да кроликам с мыса,
да косматым савраскам,
пашущим холм в декабре,
и следующими по чёрной борозде крикливым чайкам; никто
не касался тебя любя; серый ястреб, и рыжий ястреб трогали тебя
тут, где теперь моя ладонь. Вот и принёс я тебе
вина, и белого молока, и мёду за столетие голода
и сто холодных годов морского ветра.
Пусть я не мечтал, что граниту по вкусу придётся вино,
и молоко, и мёд. Ты изволь. Как сладко
исцеляют они битые бурями трещины во мху,
проникая в немые
оттиски крыльев старых. давно почивших невзгод, в стареющие
ожоги первобытного огня, в каменную стать,
миллион лет ждущую, чтоб лечь
в угол дома, такова судьба.
Одолжи мне каменной мощи прошлого, а я ссужу тебе
крылья грядущего, ибо мои они.
Скоро, когда и я состарюсь, дорогим моим станешь ты, давний друг.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
To The Rock That Will Be A Cornerstone Of The House
Old garden of grayish and ochre lichen,
How long a rime since the brown people who have vanished from
here
Built fires beside you and nestled by you
Out of the ranging sea-wind? A hundred years, two hundred,
You have been dissevered from humanity
And only known the stubble squirrels and the headland rabbits,
Or the long-fetlocked plowhorses
Breaking the hilltop in December, sea-gulls following,
Screaming in the black furrow; no one
Touched you with love, the gray hawk and the red hawk touched
you
Where now my hand lies. So I have brought you
Wine and white milk and honey for the hundred years of famine
And the hundred cold ages of sea-wind.
I did not dream the taste of wine could bind with granite,
Nor honey and milk please you; but sweetly
They mingle down the storm-worn cracks among the mosses,
Interpenetrating the silent
Wing-prints of ancient weathers long at peace, and the older
Scars of primal fire, and the stone
Endurance that is waiting millions of years to carry
A corner of the house, this also destined.
Lend me the stone strength of the past and I will lend you
The wings of the future, for I have them.
How dear you will be to me when I too grow old, old comrade.
Robinson Jeffers
Робинсон Джефферс, "Кассандра"
Девушка-кликуша жадным взглядом и тонкими белыми пальцами
вцепилась в камни стены.
Бурей взметённые волосы, вопящий рот... А нужен ли, Кассандра,
важен людям
твой горький фонтан? Правда, они ненавидят правду, им лучше
тигр поперёк дороги.
Поэтому поэты сластят свои истины ложью, а торговцы
правдой поливают её бочками лжи, всё новой—хвала им
за добрую Мудрость! Бедная сучка, будь мудрей.
Нет: тебе бы чавкать в углу своей коркой истины, портя аппетит людям
и богам... Ты и я, Кассандра.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Cassandra
The mad girl with the staring eyes and long white fingers
Hooked in the stones of the wall,
The storm-wrack hair and screeching mouth: does it matter, Cassandra,
Whether the people believe
Your bitter fountain? Truly men hate the truth, they'd liefer
Meet a tiger on the road.
Therefore the poets honey their truth with lying; but religion—
Vendors and political men
Pour from the barrel, new lies on the old, and are praised for kind
Wisdom. Poor bitch be wise.
No: you'll still mumble in a corner a crust of truth, to men
And gods disgusting—you and I, Cassandra.
Robinson Jeffers
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=269223
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 08.07.2011
Дениза Левертов , "Карта восточной части английского графства Эссекс"
За двадцать лет кое-что забыто. Хотя мои предки
прибыли из Кордовы и Витебска, из Кернарфона, я,
будучи гражданкой Соединённых Штатов, иностранкой
в меньшей степени, чем кто-либо ещё здесь, пожалуй
—уроженка Эссекса.
Кранбрук-речка зовёт меня в тёмный туннель,
Валентиновы ручейки слышат мои сентенции,
Родинг удержал мою голову над водой, а я думала, он
топил меня; в Хайнолте лишь туманили деревца
на фоне красных двухэтажных автобусов; и охотница на вепрей,
милосердная Филиппа мерцала там.
Парк Перно знал меня, и Клэйверинг, и Хэйверинг-атти-Баэур.
Стэнфордские ручьи в ложах из лозняка покидали меня.
Стейплфордское аббатство отсылало меня домой
тёмной дорогой после Симеонова проречения.
Уонстед снова и снова влёк меня своей коренной поэзией;
на том змеином озере я видела виолончели среди золотых палых листьев,
а меж деревьев—духа старого за`мка.
На Ильфордском большаке мне виделись бледные толпы при свете
пылающего заката; седмица королей
во мрачных звёздных мантиях собиралась в "Семи королях"
на своё вече.
Там помнятся моё рождение и замужество,
и смерть моего отца. Колодцы Вудфорда,
где старый дом, прозванный Нагой Красотою
(покинутая белая статуя в его саду),
видел встречу и расставание двух сестёр
(забыто? а там, дальше—
холм перед Тэкстедом? где покой владел нами? не раз,
но многажды).
Все Иваны грёзят родными сёлами,
все Марии грёзят городами за стенами,
еле складывая осколки Нового Света,
не горазды сочетать их, ни слить воедино
образы—теперь я понимаю вас. Старая карта,
начерченная задолго до моего рождения, полна древними
ориентирами там, где я было гуляла десятилеткой, вожделевшей
блестящих чудес света, путешествующая
по затёртым картам атласа детка, которая теперь в дальней стране
припоминает первую свою реку, первое поле,
кирпичи и доски сброшенные для стройки,
тот запах древесины, и помнит
периметр сада, и первый луч.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Map Of The Western Part Of The County Of Essex In England
Something forgotten for twenty years: though my fathers
and mothers came from Cordova and Vitepsk and Caernarvon,
and though I am a citizen of the United States and less a
stranger here than anywhere else, perhaps,
I am Essex-born:
Cranbrook Wash called me into its dark tunnel,
the little streams of Valentines heard my resolves,
Roding held my head above water when I thought it was
drowning me; in Hainault only a haze of thin trees
stood between the red doubledecker buses and the boar-hunt,
the spirit of merciful Phillipa glimmered there.
Pergo Park knew me, and Clavering, and Havering-atte-Bower,
Stanford Rivers lost me in osier beds, Stapleford Abbots
sent me safe home on the dark road after Simeon-quiet evensong,
Wanstead drew me over and over into its basic poetry,
in its serpentine lake I saw bass-viols among the golden dead leaves,
through its trees the ghost of a great house. In
Ilford High Road I saw the multitudes passing pale under the
light of flaring sundown, seven kings
in somber starry robes gathered at Seven Kings
the place of law
where my birth and marriage are recorded
and the death of my father. Woodford Wells
where an old house was called The Naked Beauty (a white
statue forlorn in its garden)
saw the meeting and parting of two sisters,
(forgotten? and further away
the hill before Thaxted? where peace befell us? not once
but many times?).
Ilford High Road I saw the multitudes passing pale under the
light of flaring sundown, seven kings
in somber starry robes gathered at Seven Kings
the place of law
where my birth and marriage are recorded
and the death of my father. Woodford Wells
where an old house was called The Naked Beauty (a white
statue forlorn in its garden)
saw the meeting and parting of two sisters,
(forgotten? and further away
the hill before Thaxted? where peace befell us? not once
but many times?).
All the Ivans dreaming of their villages
all the Marias dreaming of their walled cities,
picking up fragments of New World slowly,
not knowing how to put them together nor how to join
image with image, now I know how it was with you, an old map
made long before I was born shows ancient
rights of way where I walked when I was ten burning with desire
for the world's great splendors, a child who traced voyages
indelibly all over the atlas, who now in a far country
remembers the first river, the first
field, bricks and lumber dumped in it ready for building,
that new smell, and remembers
the walls of the garden, the first light.
Denise Levertov
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=269116
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 07.07.2011
Олег Ольжич, "Щебень"
Где путь врезается в нагие стены
и пропасть обрывает в небыль небо,
наш слабый вгляд на миг в плену измены
задерживает жёсткий щебень.
Вода суха, и серая. Но веки
сомкнув, отринь камней и праха ад—
и чу: ревут и рвутся трупы-реки
под ветром резким сотни лет назад.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
Рінь
Де шлях у жовті врізується стіни
І урвище над кручею стремить,
Наш погляд неуважливий на мить
Затримує жорсткий прошарок ріни.
Вода суха і сіра. Але вії
Примкнеш перед камінням у піску
І раптом чуєш слу вод рвучку
І різкість вітру, що над ними віяв.
Олег Ольжич
Межа
По рівній грані двох світів ідеш,
Що, наче скло, невидима і гостра.
І тягне, рве глибинами без меж
Одкрите серце ненаситний простір.
Ступи ліворуч: легкий буде спад,
Повільні луки, мляві серпантини.
Від інтелекту через хліб назад
До жаху і бєзсилости клітини.
А вправо ступиш—прірва і провал,
І знову сплеск, і в клекотінні виру—
Лише твій шал щитом проти навал.
Одвага ж, коли ти запрагнув. Віра.
Олег Ольжич
Олег Ольжич, "Грань"
Ты острой гранью двух миров идёшь,
стеклянным сколом, острым и незримым.
и тянет, рвёт простора жадный нож
нагое сердце облегченьем мнимым.
Ступи налево: будет спад легок,
мягки изгибы, вялы серпантины.
От интеллекта через хлеб ускок
в бессилие и ужас среди тины.
А вправо супишь—прорва и провал,
и снова всплеск, и в клокотанье нервов
кураж твой щит, а без него пропал.
Отвага, коль её желаешь. Вера.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=269087
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 07.07.2011
Саша Дагдейл, "Десять лун"
И тогда явился десяток лун,
полных солнечным заревом, и серафим;
и всю ночь было ясно в садах
и на полях и даже в городах;
и мiръ ликовал, ибо в таком случае
крушения и двусмысленности могли длиться
всю бледную ночь. Люд радовался
и стремился в места суточого света,
ни тратя и ценной минуты на грабёж,
и плясал на вершинах утёсов,
и созерцал ночную, доселе запретную,
теперь празднично явленную ночную кипень моря.
Половина времени мира облупилась напоказ так,
что плоды спели быстрей, а деревья росли пуще—
и форсированный фотосинтез озеленил всю землю.
Затем бродяги-поклонники ночного солнца,
бессонные байкеры выдали на гора весь спектр
света, который выбелил звёзды и даже
привычную старую луну, прежний
серпо в подмогу солнцу, теперь же—
пустая дневная тень.
Лишь немногие ортодоксы спали
сцепив руки сжав плечи, словно
от этого зависели их жизни, зная же,
что утро не принесёт ничего.
Ибо день не знал начала,
и был бесконечен.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Ten Moons
And then came the ten moons
Full in the sun’s glare, and the seraphim,
And it was light all night in the orchards
And on the plains and even in the towns
And mankind rejoiced, because it was now the case
That the wrecking and equivocating could carry on
The pale night long. Mankind rejoiced
And went forth to those places twelve hours of light
Had not made it worth the while to despoil
And gamboled collectively on the cliff tops
And regarded the night-broiling of the sea
Hitherto forbidden, but now opened in festival.
Half the world’s time unpeeled and exposed
So fruit might ripen faster and trees flourish higher
And forced photosynthesis green all the land.
Then night ramblers, night-sun-worshippers,
Night-motorists fanned out and made the most
Of spectral light, which bleached out stars and even
The cozy old moon herself, who had
Once held a sickle broadside to the sun, and now
Was a hollow daytime shadow.
Only a few old believers slept
Hand in hand, shoulder to breast,
As if their lives depended on it, knowing yet
That the morning would bring nothing
Because the day knew no beginning
And had no end.
Sasha Dugdale
Саша Дагдейл, "Рассветный хор"
По утрам после перехода на новое время
я просыпалась к рассветному хору,
бывало, ещё до распевок представляла его себе:
хриплый, бесстыжий неимоверно громкий.
Я сразу вставала и распахивала занавески,
ожидая увидеть их, пассажиров в точь,
в испуге, за оконным стеклом,
но сад был пуст, и была ночь.
Ни проблеска света на горизонте,
лишь птицы кричали в тумане,
ужасные, невидимые,
миллион малых проповедниц Писания.
Как поют они. Словно в клювах—тлеющий уголь
им горло палит и вздувает песней
не под стать тёмному миру, который
только путникам и бессонным не тесен.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Dawn Chorus
Every morning since the time changed
I have woken to the dawn chorus
And even before it sounded, I dreamed of it
Loud, unbelievably loud, shameless, raucous.
And once I rose and twitched the curtains apart
Expecting the birds to be pressing in fright
Against the pane like passengers,
But the garden was empty and it was night.
Not a slither of light at the horizon,
Still the birds were bawling through the mists
Terrible, invisible,
A million small evangelists.
How they sing: as if each had pecked up a smoldering coal,
Their throats singed and swollen with song
In dissonance as befits the dark world,
Where only travelers and the sleepless belong.
Sasha Dugdale
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=268903
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 06.07.2011
Алан Александер Милн, "Ветер на холме"
Никто мне не скажет,
никто и не знает,
откуда здесь ветер,
куда он дерзает.
Найти я не в силах
иголку в стогу.
Поймаю—так муху,
его—не смогу.
Мой змей устремился
за ветром, а я
вдогонку за ними
бежал, не тая
желания к ветру
наведаться в дом,
пожалуй, запретный,
далёкий притом.
Тогда б я сказал вам,
где ветер прижился
но я не узнал, хоть
весь вечер стремился.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Алан Александер Милн, "Старый моряк"
Жил-был старый моряк (с ним мой деда дружил),
он годами из мыслей вертел виражи,
а делами заняться никак не умел,
оттого, что полжизни в делах был несмел.
Раз корабль утонул—он на остров попал,
шляпу там захотел, и штаны (не на бал),
сеть и леску, крючок—чтобы рыбу ловить
(Робинзон, не иначе), иголку и нить.
Он, подумав об этом, попить захотел,
а, измыслив родник, сам с собою запел
о козе и цыплятах, который найти
не пришлось ему (в мысленном долгом пути).
Кроме этого хижину мыслил моряк,
дверь засовом надёжным её якоря,
ведь на острове этом водилась змея
(или даже удав—это думаю я).
Он крючком занимался в полуденый жар—
и внезапно подумал: "Не стоит гроша
эта снасть, если шляпы моей голове
горемычной не вижу. Всё дело в траве".
Стал плести он сомбреро из листьев травы,
но подумал, что жажда—с больной головы,
то есть, надо водой родниковой залить
рот, не солнце (зачем ему столько золы?)
Он подумал ещё—и воскликнул: "Мой Бог,
здесь со мной никого, я совсем одинок!"
Он завёл дневничок—и, пуская слезу,
записал: "Мне бы курочек... лучше—козу".
Он увидел козы вдалеке силуэт,
но подумал о лодке, а паруса нет.
Чтобы парус пошить, надо нитку с иглой...
он в раздумьях о нитке тонул с головой.
Он, строгая иголку, подумал о том,
что возможно подружится он с дикарём—
заготовку забросил—и, тихо дрожа,
ожидал хоть кого-нибудь: зайца, ежа.
Так в упорных раздумьях о дикой козе,
ячмене и овсе, виноградной лозе,
о крючке рыболовном, о шляпе, игле,
он провёл в одиночестве много недель.
Ничего не поделав, он жил в гамаке
с дневником распухающим в правой руке,
где записывал всё каждый день обо всём,
но затем он был найден—и даже спасён!
перевод с английского Терджимана Кырымлы
перевод с английского Терджимана Кырымлы оригинальные тексты см. в сборнике A. A. Milne ,"Winnie-the-Pooh", М., "Радуга", 1983 год
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=268857
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 06.07.2011
Алан Александер Милн, "Джонатан Джоу"
Джонатан Джоу
ртом похож на корову,
заплутавшую в сказочной чаще;
про летучую мышь
ты ему говоришь—
он поймает её и притащит.
Если нужен вам мяч,
Джоу бросится вскачь—
этим кончится ваша забава:
он доставит конфет,
и от тёти привет,
приведёт на цепи волкодава.
Джонатан Джоу
ртом похож на корову,
чьи карманы—дырявое вымя*;
кошельком потрясёшь,
дашь убогому грош—
он монету и даром не примет.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* интересный троп вышел, от "чьё вымя—дырявые карманы"
Алан Александер Милн, "Весеннее утро"
Я ухожу, а куда, сам не знаю.
К устью ручья, где кувшинки цветут...
Горка—далёко, а сосенки—тут...
Просто хожу я, дороги не знаю.
Я ухожу, но куда? Облака,
детки-малышки—по небу, по крышке...
Мне бы за ними, чьи тени—малышки-
-детки—куда-то и издалека.
Если ты—облако, небом плывёшь,
реки—внизу, голубые, как небо.
Облако шепчет мне: "Слышишь ты, бедный
в небе зелёном двуногий неёж!"
Я ухожу. А грачи мне кричат:
"Знаем, ужасно бескрылым на свете!"
Голуби пляшут, с весной на примете:
"Нам хорошо и привольно сейчас!"
Если ты—птица, живущая вольно,
с ветром лети, доверяйся ему:
"Ветер, неси меня в синюю тьму".
ЭТОГО мне на сегодня довольно!
Я ухожу, но куда, сам не знаю.
Важно ль кому-то, куда мы идём?
Ландыши, лес и кусты, водоём...
Где я, куда и откуда, не знаю.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Алан Александер Милн, "Вежливость"
Когда меня расспросят—
я вежливо отвечу:
"Очень хорошо, спасибо! Весьма доволен!"
Когда меня попросят—
я нужду облегчу:
"Всегда пожалуйста! Охотно и вволю!"
Отвечаю всем "да"
без суда я всегда,
если вежливо (с)просят меня,
но бывает
нет вопросам
ни точки, ни края.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
оригинальные тексты см. в сборнике A. A. Milne ,"Winnie-the-Pooh", М., "Радуга", 1983 год
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=268676
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 05.07.2011
Domestic Scenes
1.
It was nearly daylight when she gave birth to the child,
lying on a quilt
he had doubled up for her.
He put the child on his left arm
and took it out of the room,
and she could hear the splashing water.
When he came back
she asked him where the child was.
He replied: “Out there—in the water.”
He punched up the fire
and returned with an armload of wood
and the child,
and put the dead child into the fire.
She said: “O John, don't!”
He did not reply
but turned to her and smiled.
2.
Late at night, their sow rooted open the door of their cabin,
and husband and wife
quarreled over driving her out.
His wife knocked him down with an iron shovel.
He started for his breeches and said,
“If I had my knife, I'd cut your throat,”
and she ran out the door.
He shut the door after her
and propped it closed with a stick of wood.
When she was found, she was lying on her face,
frozen to death. The weather extremely cold
and where she lay
the snow was about eighteen inches deep.
When she left the cabin, she was barefoot
and had very little clothing. The way she took
led through briers
and there were drops of blood on the snow—
where the briers had torn her legs from the knees down—
and bits of clothing that had been torn off;
at one place
she had struck her ankle against the end of a log
and it bled freely.
3.
Mrs. Farborough went into her brother's house,
leaving her husband a short distance from it—
he was the best man of the neighborhood for strength—
and, without speaking to anyone,
seized a tin cup.
Her sister-in-law said it seemed as if she took a good deal of authority there.
Mrs. Farborough replied she took enough to get her things,
and would also take her teakettle.
Mrs. Eller told her to take them
and get out of the house
and stay out.
Mrs. Farborough did go out
but soon returned with a stone—
as large as her fist—
which she held under her apron,
and sat down,
remarking that she intended to stay a while
just for aggravation.
Farborough then approached the house with a stone in each hand
and, when near it, sat on a log.
After a moment or two,
he sprang into the house,
the stones still in his hands.
At this, his wife threw the stone she held under her apron
at her sister-in-law:
missed and struck the side of the house near her head.
The women clinched and fell to the floor,
Mrs. Farborough on top,
hitting Mrs. Eller in the face with her fist.
Eller went up to Farborough and said:
“Brother Martin,
take your wife out of here,
and I will take care of mine.
Let us have no fuss!”
And he started forward to part the women,
still fighting.
Farnborough pushed him back:
“God damn you, stand back,
or I will kill the last Goddamn one of you!”
and lifted his right hand,
holding the stone.
He turned to look at the women,
and Eller shot him in the back with a pistol,
just where his suspenders crossed.
4.
He and his wife were members of a society
known as Knights and Ladies of Honor.
The life of each member was insured for two thousand dollars—
to go to widow or widower.
He had to borrow money to pay his dues
and had just been defeated for town marshal;
and now his wife was sick.
The Knight of Honor was seen in a saloon with a Negro
who used to work for him;
then the two were seen going into an alley.
Here he gave the Negro a quarter
and asked him to go to the drugstore
and buy a small bottle of strychnine.
If the druggist asked the Negro why he wanted it,
he was to say to kill wolves on a farm.
The Negro asked him what he really wanted it for
and he said to poison the dogs
belonging to a neighbor where a girl was working
whom he wanted to visit at night.
The Negro bought him the bottle,
and he told the Negro that if questioned about it
he must say that he put it in the pocket of his overcoat
and left the coat hanging in a saloon,
and that the bottle was taken from his pocket
by someone.
When his wife asked for the quinine
she used as a medicine,
he went to the mantelpiece
where he had placed a package of quinine
bought the day before
and poured some of the strychnine into a spoonful of cold coffee.
She thought the powder had a peculiar look,
and tried to dissolve it
by stirring it with her finger.
He assured her it was quinine
bought where he had always bought it;
and she drank it.
Charles Reznikoff
Чарльз Резникофф, "Домашние сцены"
1.
Уже светало, когда наконец разродилась она,
лежавшая на стёганом одеяле.
Он в три погибели склонился над ней,
взял ребёнка в левую руку—
и унёс его прочь из комнаты,
а затем она расслышала плеск воды.
Когда он вернулся,
она спросила у него, где ребёнок.
Он ответил: "Тут, рядом—в воде".
Он крепко высек огонь,
принёс охапку дров,
затем—мёртвого ребёнка,
и уложил его в огонь.
Она сказала: "О, Джон, не надо!"
Он не ответил,
но обернулся—и улыбнулся ей.
2.
Поздним вечером их вырвавшийся хряк отворил дверь хижины—
и муж с женой всполошились,
выгоняя скотину в стойло.
Жена сбила хряка с ног железной лопатой.
Муж натянул короткие штаны и сказал:
"Нет у меня ножа под рукой, а то я б перерезал тебе горло,"—
и она метнулась прочь из хихины.
Он затворил дверь за ней
и запер её крепкой палкой.
Её нашли лежащей ничком,
замёрзшей насмерть. Погода была особенно студёной,
а там, где она лежала
снега было примерно восемнадцать дюймов.
Она покинула хижину босой
и едва одетой. Она успела пройтись
по кустам шиповника—
и на снегу остались застывшие кровинки-- там,
где колючки драли её ноги ниже коленей...
и клочки одежды остались на ветках кустов;
в одном месте
она ушибла лодыжку о торец бревна—
там крови было довольно.
3.
Мисс Фарборо зашла в дом брата,
оставив в некотором отдалении своего мужа,
который слыл лучшим силачом в округе—
и, никому ничего не говоря,
схватила турку.
Братова жена сказала ей, мол ты тут слишком расхозяйничалась.
Мисс Фарборо ответила, что она вправе забрать своё,
и возьмёт ещё заварной чайник.
Мисс Эллер приказала ей вернуть турку,
убраться из дому
и не постоять за воротами.
Мисс Фарборо вышла вон,
но вскоре вернулась с камнем,
размером с её кулак,
который она спрятала под фартуком,
и присела,
приговаривая, что она желает немного побыть
лишь для острастки.
Затем к дому приблизился Фарборо с камнем в каждой руке—
и присел на бревно.
Немного выждав,
он метнулся в дом.
Тогда его жена вынув из-под фартука, бросила камень
в братову жену—
промахнулась в голову, попала в стену.
Женщины сцепились—и упали на пол:
мисс Фарборо сверху
била кулаком в лицо мисс Эллер.
Эллер подошёл к Фарборо и сказал:
"Брат Мартие,
убери свою жену отсюда,
а я позабочусь о своей.
Давай окончим ссору!"
И он принялся разнимать
дерущихся женщин.
Фарборо оттолкнул его:
"Будь ты проклят, уйди,
иначе я, чёрт побери, убью кого-то из вас!"—
и занёс правую руку,
зажимая в ней камень.
Он обернулся, посмотрел на женщин—
Эллер выстрелил из пистолета ему в спину,
точно в перекрестие подтяжек.
4.
Он и его жена состояли в некоем
"Обществе Рыцарей и Дам Чести",
где жизнь каждого члена была застрахована на 2000 долларов,
зевещанные вдове или вдовцу.
Ему надо было взять в долг, чтобы расплатиться:
он недавно проиграл дело городскому голове—
и кстати жена его заболела.
Рыцарь Чести был замечен в салуне с негром,
который ему услужал;
затем их земетили уходящими в аллею.
Там он дал негру четвертак*
и попросил его пойти в аптеку
и купить малый пузырёк стрихнина.
Если аптекарь спросит негра, зачем ему это,
тот должен был ответить, что для волков на ферме.
Негр спросил у него, для чего в самом деле ему яд—
и от ответил, что хочет отравить
соседских собак, чтоб он смог
наведаться ночью к соседской служанке.
Негр купил ему снадобье,
а он сказал ему, что если его спросят об этом,
он должен сказать, что сунул пузырёк в карман пальто,
которое забыл на вешалке в салуне—
а пузырёк вынул из кармана некий
неизвестный.
Когда его жена попросила хинину,
её обычного лекарства,
он подошёл к каминной полке,
где было поклал пакет с хинином
купленный им накануне—
и капнул стрихнину в ложку холодного кофе.
Порошок ей показался странным на вид—
и она помешала пальцем,
чтоб растворить его.
Он было заверил её, что это хинин,
купленный им там, где обычно;
и она выпила это.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* четверть доллара, 25 центов
Я видел его, бредущего ночью
с подносом конфет и чуинггама*,
еврейского парня лет пятнадцати,
с большими черными глазами и добрым лицом.
Он украдкой зашёл в салун-- и
немедленно удалился, толкнув
шаткие створки двери:
должно быть, к другому клиенту.
Я задумался, чем он занят вдали
от еврейского окруженияй, спросил я себя.
(Знал я эти улочки
и гоп-стоперов, дежурящих за углами.)
Кстати им этот хлипкий юноша с подносом!
Я поднялся, чтоб остеречь его
не покидать освещённой авеню. Он выслушал,
внимательно посмотрел на меня--и спокойно ушёл.
Я удивлённо посмотрел ему вслед
и подумал: тебя ничто не напугало?
Ни вавилонское пленение, ни
римское, ни крестовое нашествие?
Ни русские погромы,
ни нацистские лагеря смерти?
Как можешь ты спокойно разгуливать тут?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* жевательная резинка; слово "чуинггам" давно вошло в русский язык
I saw him walking along slowly at night
holding a tray of candy and chewing-gum:
a Jewish boy of fifteen or sixteen
with large black eyes and a gentle face.
He sidled into a saloon
and must have been ordered away
because he came out promptly
through the swinging doors.
I wondered what he was doing
far from a Jewish neighborhood.
(I knew the side streets
and the roughs standing about on the corners and stoops.)
What a prize this shambling boy with his tray!
I stepped up to warn him
against leaving the brightly-lit avenue.
He listened, eyed me steadily, and walked on calmly.
I looked at him in astonishment
and thought: has nothing frightened you?
Neither the capture of Jerusalem by the Babylonians, by the
Romans, by the Crusaders?
No pogrom in Russia;
no Nazi death-camp in Germany?
How can you still go about so calmly?
Charles Reznikoff
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=268632
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 05.07.2011
Алан Александер милн, "Три лисички"
Жили-были в лесу три лисички
без чулок, без носков. Но ради приличий,
чтобы чистить носы, у них были платочки:
каждый платочек—в картонной коробочке.
Они жили в трёх домиках, низких и узеньких,
не носили чулок, не надевали трусики.
Они бегали по лесу босиком, так тише;
они играли в салки с семейкой мышек.
Они не покупали еды в дорогих магазинах,
они носили снедь и`з лесу в дешёвых корзинах;
они ловили мокрых червей на рыбалке,
и охотились на ос в сухой балке.
Они ходили на ярмарку, где украли у зайца
три сливовых пудинга, три розовые пяльца*;
они катались на слоне, вертелись на карусели,
и сбили три кокоса с банановой ели.
Вот и всё, что я знаю о лисах на память:
без чулок, без носков, с носовыми платками,
без трусов, они жили в трёх домиках низких.
Босиком догоняли мышат эти лиски.
* множественное число—и "пяльцА", и "пяльцЫ"
Алан Александер Милн, "Линии и квадраты"
Когда я гуляю по лондонской улице,
мне приходится под ноги глядя, щуриться;
я хожу по квадратам—
а медведи мне рады:
за углом притаились, чтоб скушать, как курицу,
дурачка, который на линии хмурится.
Подхожу я к медведям,
как к друзьям и соседям,
говорю им: "Квадраты мои, ваши линии!"
А медведи рычат меж собою, все в инее:
"Это мой дурачок, он квадраты не видит!"
Самый старший медведь на меня не в обиде,
он ведёт их за угол, чтоб друга найти,
но ступает квадратами он по пути,
оминая свои, а не чьи-нибудь, линии.
Кто поверит медведям? Страшные, синие,
они за угол прячутся. Я им вдогонку:
"Все квадраты—мои! Вам по линиям тонко!"
Алан Александер Милн, "Домовой"
За кроватью моею—большая портьера,
а за нею живёт некто, только вот кто?
может быть, Домовой? в этом я не уверен.
(Няня мне говорит: "Под мостом, под кустом...")
Я глядел за портьеру, но он очень шустрый:
убежал, не сказав мне "пока"—и хвостом
не махнул. Домовые—щекотные трусы.
(Няня мне говорит: "Не кусают притом".)
Алан Александер Милн, "Счастье"
У Джона были
Огромные
Галоши;
у Джона был
Большой
Просторный
Плащ;
Джон говорил:
"Мой Плащ такой
хороший!
Мой Макинтош!
Мои Галоши!
Не плачь,
мой Дождь,
унылый друг".
Тот не пришёл—
попался на испуг.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
оригинальные тексты см. в сборнике A. A. Milne ,"Winnie-the-Pooh", М., "Радуга", 1983 год: "The Three Foxes" ,стр. 265-266; "Lines and Squares", стр. 252-253, и далее: "Brownie", "Happyness".
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=268512
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 04.07.2011
Эйч-Ди (Хильда Дулитл), "Морские Маки"
Янтарная шелуха—
по ряби с золотом;
плод на песке
отмечен зернью богатой.
сокровище
пролито у кустов пиний
чтобы блёкнуть на валунах:
ваши стебли укоренились
средь сырой гальки,
брошенной морем пены,
и тёртых ракушек,
и колотых раковин.
Красиво, обширно
пламя поверх листвы.
Что за луг родит
столь хрупкую листву,
как ваша яркая листва?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Sea Poppies
Amber husk
fluted with gold,
fruit on the sand
marked with a rich grain,
treasure
spilled near the shrub-pines
to bleach on the boulders:
your stalk has caught root
among wet pebbles
and drift flung by the sea
and grated shells
and split conch-shells.
Beautiful, wide-spread,
fire upon leaf,
what meadow yields
so fragrant a leaf
as your bright leaf?
H. D.
Эйч-Ди "Вечер"
Свет уходит
от хребта к хребту,
от цветка к цветку...
перелески*, обширны
на свету
слабеют,
лепестки сжимаются:
голубые кончики гнутся
к преголубому сердцу—
и цветы пропали.
Кизиловые почки пока белы,
но тени мечутся
от кизиловых корней—
чернынь крадётся от корня к корню;
каждый лист
режет другой лист травы;
тень пытает тень:
уже оба листа
с тенью листа пропали.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* также "печёночница", "ПЕРЕЛЕ́СКА, перелески, жен. (бот.). Лесная трава из сем. лютиковых с лопастными листьями и голубыми цветками" (из толкового словаря Ушакова)
Evening
The light passes
from ridge to ridge,
from flower to flower—
the hepaticas, wide-spread
under the light
grow faint—
the petals reach inward,
the blue tips bend
toward the bluer heart
and the flowers are lost.
The cornel-buds are still white,
but shadows dart
from the cornel-roots—
black creeps from root to root,
each leaf
cuts another leaf on the grass,
shadow seeks shadow,
then both leaf
and leaf-shadow are lost.
H. D.
Эйч-Ди (Хильда Дулитл), "Елена"
Вся Греция ненавидит
тихий взгляд белолицей,
и окружающий её
незримый глянец олив,
и белые руки.
Вся Греция бранит
это бледное улыбчивое лицо,
ненавидя его пуще,
когда то бледнеет и белеет
с памятью былых очарований
и бед.
Греция видит, недвижима,
Божью дочь, рождённую в любви,
красоту прохладных стоп,
точёных коленей—
она впрямь полюбит девку,
только когда та ляжет
белым прахом под траурные кипарисы.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Helen
All Greece hates
the still eyes in the white face,
the lustre as of olives
where she stands,
and the white hands.
All Greece reviles
the wan face when she smiles,
hating it deeper still
when it grows wan and white,
remembering past enchantments
and past ills.
Greece sees unmoved,
God’s daughter, born of love,
the beauty of cool feet
and slenderest knees,
could love indeed the maid,
only if she were laid,
white ash amid funereal cypresses.
H. D.
Эйч-Ди (Хильда Дулитл), "Груша"
Серебряная пыль
поднялась с земли;
выше я руками не дотянусь—
высока ты выросла,
о серебро;
выше я руками не дотянусь:
ты ,массивна, взираешь на нас,
век цветок не лупился от серебра,
от такого редкого серебра;
о белая груша,
твои соцветия
толсты на ветви;
яви лето—и зрелые плоды
в их пурпурных сердцах.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Pear Tree
Silver dust
lifted from the earth,
higher than my arms reach,
you have mounted,
O silver,
higher than my arms reach
you front us with great mass;
no flower ever opened
so staunch a white leaf,
no flower ever parted silver
from such rare silver;
O white pear,
your flower-tufts
thick on the branch
bring summer and ripe fruits
in their purple hearts.
H. D.
* http://www.americanpoems.com/poets/hd/11954 почитайте по ссылке интересные комментарии к этому стхотворению; на том же сайте найдёте биографию Хильды Дулитл
__________________________________________________________________
Джордж Оппен, "Вулкан"
Жиличка, еле выходя на улицу
на миг теряется в столь суровом
внешнем мире. "Низменный
полуостров в бухте покрывают
леса, состоящие из..." Туземцы
теперь—сварщик и его дуга
в железных коловоротах сабвея.
Мы так и не разминулись с нею,
ни в лесу, ни здесь. Горбатая девушка болезненно
хромает в новые глубины
сабвея, а мы болезненно
прячем глаза. Нагие рельсы
и чёрные стены содержат
труды* до её рождения, крученого,
случайного рождения. А эти люди—
трудовиты, дородны... Сидит она,
тиха, вгляд её покоен. Медленно,
рассудительно она наблюдает,
полумесяц якоря, тонущий
в мелочи и в монетоприёмниках,
и древнее железо, и вольтаж
в железе под нами—они в детских
глубоких бухтах, и в прибрежном песке.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* the labo(u)r также значит "родовые муки"
Vulcan
The householder issuing to the street
Is adrift a moment in that ice stiff
Exterior. ‘Peninsula
Low lying in the bay
And wooded—’ Native now
Are the welder and the welder’s arc
In the subway’s iron circuits:
We have not escaped each other,
Not in the forest, not here. The crippled girl hobbles
Painfully in the new depths
Of the subway, and painfully
We shift our eyes. The bare rails
And black walls contain
Labor* before her birth, her twisted
Precarious birth and the men
Laborious, burly—She sits
Quiet, her eyes still. Slowly,
Deliberately she sees
An anchor’s blunt fluke sink
Thru coins and coin machines,
The ancient iron and the voltage
In the iron beneath us in the child’s deep
Harbors into harbor sand.
George Oppen
Джордж Оппен, "С фотографии"
Она меня обнимает— детка—
мою шею и голову, в охапку схватила,
в обьятия, словно я—любимый, родной утёс;
яблоко в её руке— её яблоко и её отец;
а мой нос прижат
плотно к воротнику её зимнего пальто. Там,
на фотографии.
Эта детка—ветка, с которой
мы падаем, где ягодам ежевики
и "щетке" быть ранней зимой*
с метелями, которые она ведь посчитает
нашими—ей на посошок.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* автор, член КП США был вынужден, бросив семью, уехать от преследований по политическим мотивам в Мексику, где в 1950-1958 работал мебельщиком до самой смерти сенатора Маккартни
From a Photograph
Her arms around me— child—
Around my head, hugging with her whole arms,
Whole arms as as if I were a loved and native rock,
The apple in her hand— her apple and her father,
and my nose pressed
Hugely to the collar of her winter coat— . There
in the photograph
It is the child who is the branch
We fall from, where would be bramble,
Brush, bramble in the young Winter
With it a blowing snow she must have thought
Was ours to give to her.
George Oppen
Джордж Оппен, "Путевой очерк"
Да никакой экран не вместит
сцену озвученную
мига решения нашего
по долблёнкам—и ревущим
потоком вниз по грязи, под ливнями в нахрап
сельских обычаев, и аборигенский блеск
дивных вёсел средь сиятельных скал,
и протоки дикого края.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Travelogue*
But no screen would show
The light, the volume
Of the moment or our decision
In the dugouts, roaring
Dounstream with the mud and rainfalls to emergencies
Of village skills and the aboriginal flash
Of handsome paddles among the bright rocks
And channels of the savage country.
George Oppen
* "Travelogue (film), a documentary film or television program that describes travel in general", также "... (literature), a record of the experiences of an author touring a place for the pleasure of travel"
____________________________________________________________________
нотабене: Хильда Дулитл— имажинистка, а Джордж Оппен— объективист
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=268380
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 03.07.2011
Робинсон Джефферс, "Кровавый пращур"
Это неплохо. Пусть играют.
Пусть лают стволы, а бомбящий самолёт
по-своему дивно богохульствует.
Это неплохо, давно пора,
поныне абсолютное насилие—пращур всех ценностей мира.
Что крове волчьего клыка столь чётко тешет
летучие члены антилопы?
Что кроме страха окрыляет птиц, кроме голода
что гранит самоцветы глаз великого ястреба?
Насилие оказалось пращуром всех ценностей этого мира.
Кто вспомнит лицо троянской Елены
вне ужасного ореола копий?
Кто создал не Христа, но Ирода и Цезаря,
жестокие и кровавые виктории Цезаря?
Насилие, кровавый предок все ценностей этого мира.
Не плачьте впредь, пусть они играют:
насилие не слишком состарилось, плодя новые ценности.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Bloody Sire
It is not bad. Let them play.
Let the guns bark and the bombing-plane
Speak his prodigious blasphemies.
It is not bad, it is high time,
Stark violence is still the sire of all the world’s values.
What but the wolf’s tooth whittled so fine
The fleet limbs of the antelope?
What but fear winged the birds, and hunger
Jewelled with such eyes the great goshawk’s head?
Violence has been the sire of all the world’s values.
Who would remember Helen’s face
Lacking the terrible halo of spears?
Who formed Christ but Herod and Caesar,
The cruel and bloody victories of Caesar?
Violence, the bloody sire of all the world’s values.
Never weep, let them play,
Old violence is not too old to beget new values.
Robinson Jeffers
Кеннет Рексрот, "Сдвоенные зеркала"
Двойные зеркала
Это тёмный свет луны.
Поздний вечер, конец лета:
осенние созвездия
пылают в сухменных небесах.
Воздух пахнет скотом, сеном
и пылью. Во старом саду
поспели груши. Деревья
давно запущены, одичали—
их плоды несъедобны.
Проходя мимо них, я
слышу шелест и хрюканье—и
свечу фонарём в ветки.
Два енота в терпком грушевом
соку и в бегущей слюне
пристально озираются на меня.
Их глаза-губки сосут свет.
Они знают меня—и не бегут
прочь. Минуя по дороге
чёрные тени дубов, я
вижу впереди себя везде
блёски пыльного гравия,
крохотные точки холодной
голубизны, подобные искрам
лютого снега. Интересно, что это?
Я опускаюсь на колени. Под каждой
галькой и дубовым листом—
паучиха, чьи глаза сияют
мне отражённым светом фонаря
вдоль немерянной дистанции.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Doubled Mirrors
It is the dark of the moon.
Late at night, the end of summer,
The autumn constellations
Glow in the arid heaven.
The air smells of cattle, hay,
And dust. In the old orchard
The pears are ripe. The trees
Have sprouted from old rootstocks
And the fruit is inedible.
As I pass them I hear something
Rustling and grunting and turn
My light into the branches.
Two raccoons with acrid pear
Juice and saliva drooling
From their mouths stare back at me,
Their eyes deep sponges of light.
They know me and do not run
Away. Coming up the road
Through the black oak shadows, I
See ahead of me, glinting
Everywhere from the dusty
Gravel, tiny points of cold
Blue light, like the sparkle of
Iron snow. I suspect what it is,
And kneel to see. Under each
Pebble and oak leaf is a
Spider, her eyes shining at
Me with my reflected light
Across immeasurable distance.
Kenneth Rexroth
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=268235
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 02.07.2011
Дениза Левертов "Последние новости, сентябрь 1991 г. ВОЙНА В ЗАЛИВЕ. ДЖИ-АЙ ЗАЖИВО ПОХОРОНИЛИ ИРАКСКИХ СОЛДАТ"
"Вы видели то, что
осталось от окопов:
торчащие руки...
танки были оснащены
плугами—боевыми
землеройками...
Противник
погребён.
Операция была тщательно
спланирована—и выполнена.
Когда пошла
наша пехота,
здесь
было чисто...
...награждён
Серебряной Звездой*
...репортёры
не допущены.
Ни один американец
не убит.
...подсчёт тел
невозможен.
"По-моему,
их там тысячи,"—сказал
полковник Морено.
Вы видели
систему зарытых
окопов с торчащими
руками и прочим.
Госсекретарь Чейни
не высказался по поводу...
Каждый простой американец
восседал внутри
священной колесницы—
и был неуязвим
для мелкого огнестрельного
оружия. —Верно, что
зарываеть людей, как эти,
довольно мерзко,—сказал
полковник Маггарт,—
но...... "Его танк похоронил
около шестисот тел—,
и ещё пятьдесят—
в узких
траншеях..."
Человеческие руки
торчат над песком.
Каждый американец
внутри...
Боевая колесница***.
—Я не собираюсь
жертововать
своими солдатами,—
сказал Морено,—
это экономически невыгодно.
—Была применена
тактика устрашения,—
сказал подполковник
Хокинс, который участвовал
в подготовке операции.
Частное мнение
из штаба Шварцкопфа****:
от пятнадцати до семнадцати
тысяч погибших
в окопах".
"Гражданский сотрудник
Джо Квин награждён
Бронзовой Звездой**
за конструкцию плуга.
...Внутри
священной колесницы...
Неуязвимы.
—Многие ребята
напугались,—сказал он,—
а я
насладился этим...
Системой
окопов. "Человеческие
руки и прочее
торчат над песком".
"Экономично. Эффективно".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* медаль Серебряной Звезды—третья по значимости воинская награда в ВС США, см. http://en.wikipedia.org/wiki/Silver_Star "The Silver Star is the third-highest military decoration that can be awarded to a member of any branch of the United States armed forces for valor in the face of the enemy...";
** о медали Бронзовой Звезды см. http://en.wikipedia.org/wiki/Bronze_Star_Medal
*** первоначально the juggernaut означало колесницу в честь Кришны, но современная массовая культура США опошлила это слово—можете сами погуглить и убедиться, например http://en.wikipedia.org/wiki/Juggernaut_(comics). Автор акцентирует на "колеснице" и "торчащих руках";
**** о генерале Нормане Шварцкопфе, главнокомандующем сил коалиции во время операции "Буря в пустыне" см. http://ru.wikipedia.org/wiki/Шварцкопф,_Норман; см. также персоналию полковника ВС США Аристида Морено http://www.arlingtoncemetery.net/aristides-moreno.htm; биография тогдашнего Госсекретаря США Дика Чейни http://www.washprofile.org/ru/node/928;
наконец, см. заметку из "Нью-Йорк Таймс", которая легла в основу этого стихотворения http://www.nytimes.com/1991/09/15/world/us-army-buried-iraqi-soldiers-alive-in-gulf-war.html?pagewanted=2
News Report, September 1991
U.S. BURIED IRAQI SOLDIERS ALIVE IN GULF WAR
'What you saw was a
bunch of trenches with
arms sticking out.'
'Plows mounted on
tanks. Combat
earthmovers.'
'Defiant.'
'Buried.'
'Carefully planned and
rehearsed.'
'When we
went through there wasn't
anybody left.'
'Awarded
Silver Star.'
'Reporters
banned.'
'Not a single
American killed.'
'Bodycount
impossible.'
'For all I know,
thousands, said
Colonel Moreno.'
'What you
saw was a bunch of
buried trenches
with people's
arms and things
sticking out.'
'Secretary Cheney
made no mention.'
'Every single American
was inside
the juggernaut
impervious
to small-arms
fire.' 'I know
burying people
like that sounds
pretty nasty, said
Colonel Maggart,
But.......' 'His force buried
about six hundred
and fifty
in a thinner line
of trenches.'
'People's arms
sticking out.'
'Every American
inside.'
'The juggernaut.'
'I'm not
going to sacrifice
the lives
of my soldiers,
Moreno said, it's not
cost-effective.'
'The tactic was designed
to terrorize,
Lieutenant Colonel Hawkins
said, who helped
devise it.'
'Schwartzkopf's staff
privately
estimated fifty to seventy
thousand killed
in the trenches.'
'Private Joe Queen was
awarded
a Bronze Star for burying
trenches with his
earthmover.'
'Inside
the juggernaut.'
'Impervious.'
'A lot of the guys
were scared, he said,
but I
enjoyed it.'
'A bunch of
trenches. People's
arms and things
sticking out.'
'Cost-effective.'
Denise Levertov
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=268202
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 02.07.2011
Будда собрал малость
палых листьев и спросил
Ананду: "Вот они мои, красные.
Тут вся листва, не правда ли?"
Ананда ему, что настала осень—
и новых падёт впридачу
к этим приручённым, столько,
что не счесть их. А Будда ему:
"Я было дал тебе
пригоршню правд.
Опричь твоих суть премного
тысяч иных истин, коих
столько, что не счесть их".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Buddha took some Autumn leaves
In his hand and asked
Ananda if these were all
The red leaves there were.
Ananda answered that it
Was autumn and leaves
Were falling all about them,
More than could ever
be numbered. So Buddha said,
"I have given you
A handful of truths. Besides
These there are many
Thousands of other truths, more
Than can ever be numbered."
Kenneth Rexroth
Кеннет Рексрот, "Дискриминация"
Меня не заботит род людской.
Я достаточно привык к нему
за последнюю четверть века.
Пускай они сидят за моей
спиной в трамвае, или едят
в тех же ресторанах—лишь бы
не за моим столом.
Однако, мне не любо, когда
уважаемая мною женщина
танцует с одним их них. Я
было зазывал их к себе домой—
безуспешно. Мне всё равно,
если моя сестра выйдет замуж
за одного. Даже если она
полюбит его, подумать о детях:
они внешне забавны, но
притом, конечно—варвары.
Я уверен, дай им возможность—
они прикончат нас в кроватях.
И ты заметь себе, они пахнут.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Discrimination
I don’t mind the human race.
I’ve got pretty used to them
In these past twenty-five years.
I don’t mind if they sit next
To me on streetcars, or eat
In the same restaurants, if
It’s not at the same table.
However, I don’t approve
Of a woman I respect
Dancing with one of them. I’ve
Tried asking them to my home
Without success. I shouldn’t
Care to see my own sister
Marry one. Even if she
Loved him, think of the children.
Their art is interesting,
But certainly barbarous.
I’m sure, if given a chance,
They’d kill us all in our beds.
And you must admit, they smell.
Kenneth Rexroth (1905–1982)
Кеннет Рексрот, "На которой планете"
Однообразно со всей околицы
тёплые токи воздуха тянутся к морю;
густыми клубами осенний туман бродит
над бледной водой;
белые цапли стоят в голубых болотах;
Тампалаис*, Дьябло, Св. Елена
плывут в воздухе.
Карабкаясь по уступам холма Охотника,
мы зырим на полста миль в извилины
заимопроникания гор и моря.
Лидирую на "кручёном дымаре".
Только глаза мои выше, к устью
пещерки, как две белые совы
прочь из неё, тихо, мимо лица.
Зависли, сконфужены солнцем—
и удаляются куда-то в ниши утёса.
Весь день я присматривался к новенькой,
к молодке, пепельной блондинке
с добрым, доверчивым взглядом. Она
взбирается медленно, спокойно,
с неизменной грацией.
Пока я сматываю канаты,
наблюдая зрелищный закат,
она, обернувшись, мне спокойно:
"Должно быть, очень красив закат
на Сатурне, где кольца и столько лун".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* горы в штате Калифорния; Тампалаис упомянут Керуаком в "Бродягах дхармы"
On What Planet
Uniformly over the whole countryside
The warm air flows imperceptibly seaward;
The autumn haze drifts in deep bands
Over the pale water;
White egrets stand in the blue marshes;
Tamalpais, Diablo, St. Helena
Float in the air.
Climbing on the cliffs of Hunter’s Hill
We look out over fifty miles of sinuous
Interpenetration of mountains and sea.
Leading up a twisted chimney,
Just as my eyes rise to the level
Of a small cave, two white owls
Fly out, silent, close to my face.
They hover, confused in the sunlight,
And disappear into the recesses of the cliff.
All day I have been watching a new climber,
A young girl with ash blonde hair
And gentle confident eyes.
She climbs slowly, precisely,
With unwasted grace.
While I am coiling the ropes,
Watching the spectacular sunset,
She turns to me and says, quietly,
“It must be very beautiful, the sunset,
On Saturn, with the rings and all the moons.”
Kenneth Rexroth
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=268087
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 01.07.2011
Дениза Левертов, "Февральский вечер в Нью-Йорке"
Когда магазины закрыты, свет зимы
распахивает в воздухе радужную синеву,
пышет морозом сквозь пар
слюдяных зёрен—соли на тротуарах.
Когда строения близки, вольные стопы
на автопилотах в спешке и толчее
следуют по улицам; шары-головы
дрейфуют и ныряют над ними; тел
здесь действительно нет.
Когда огни ярчают, а небо темнеет,
женщина с выгнутыми стопами молвит другой—
пока они не спеша идут вместе:
"Знаешь, скажу тебе, что я люблю пуще всего:
это—жизнь. Люблю жизнь! Даже когда я
состарюсь, с одышкой... или хромой! Знаешь?...
Каково хромать?... Я бы всё..." Уже не слышно.
Перспектива неба,
вогнанная в авеню, теряется в концах улиц;
небо веста, небо оста: к ночи больше жизни! развёрстая
полынья жизни на зимней околице.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Denise Levertov
February Evening In New York
As the stores close, a winter light
opens air to iris blue,
glint of frost through the smoke
grains of mica, salt of the sidewalk.
As the buildings close, released autonomous
feet pattern the streets
in hurry and stroll; balloon heads
drift and dive above them; the bodies
aren't really there.
As the lights brighten, as the sky darkens,
a woman with crooked heels says to another woman
while they step along at a fair pace,
'You know, I'm telling you, what I love best
is life. I love life! Even if I ever get
to be old and wheezy—or limp! You know?
Limping along?—I'd still ... ' Out of hearing.
To the multiple disordered tones
of gears changing, a dance
to the compass points, out, four-way river.
Prospect of sky
wedged into avenues, left at the ends of streets,
west sky, east sky: more life tonight! A range
of open time at winter's outskirts.
Denise Levertov
Дениза Левертов, "В Калифорнии. Утро, вечер, конец января"
Бледна...—и пламенна,
легко
выступая,
затейливо крася
верхи пальм и пиний,
медлит
роса,
святое писание
искр.
И вот—рёв
косилок,
стригущих уже низкую
траву лужаек*;
люди с цилиндрами-
-долгоносиками пестицида
тычутся в заросли,
и в мох щелей бетонных;
а пуще рёв
вертолётов—они опрыскивают
виноградники, где брасерос**
стараются не дышать;
а там—бульдозеры, экскаваторы,
вавилон*** деструктивной конструкции.
Связанная густой
тенью дуба, воздушна
тень эвкалипта;
портулак нежен,
нетронут, а другая трава,
нескошенная,
изобильна—нет зелени
великолепней.
Хрупкий парадиз.
...................................................
К концу дня всё небо,
обширное, обильное, залитое прозрачным
светло-сиреневым
оттенком глицинии,
безоблачно
над моллами, промпарками,
домами с загорающимися фонарями,
бездомными, стелящими свои лежбища.
Кто выразит
едкую горечь всего этого
коримого, казнимого, кроимого—
и тем не менее
пребывающего
в постоянстве красоты,
покойном, как молодая луна
только вставшая и тихо
пьющая свет
пропавшего солнца?
Кто способен выразить словами
хвалу подобному великодушию
или позору?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* the lawn также "батист";
** сезонные рабочие из Мексики;
*** точнее, "вавилонское столпотворение"
In California: Morning, Evening, Late January
Pale, then enkindled,
light
advancing,
emblazoning
summits of palm and pine,
the dew
lingering,
scripture of
scintillas.
Soon the roar
of mowers
cropping the already short
grass of lawns,
men with long-nozzled
cylinders of pesticide
poking at weeds,
at moss in cracks of cement,
and louder roar
of helicopters off to spray
vineyards where braceros try
to hold their breath,
and in the distance, bulldozers, excavators,
babel of destructive construction.
Banded by deep
oakshadow, airy
shadow of eucalyptus,
miner's lettuce,
tender, untasted,
and other grass, unmown,
luxuriant,
no green more brilliant.
Fragile paradise.
...........................
At day's end the whole sky,
vast, unstinting, flooded with transparent
mauve,
tint of wisteria,
cloudless
over the malls, the industrial parks,
the homes with the lights going on,
the homeless arranging their bundles.
...........................
Who can utter
the poignance of all that is constantly
threatened, invaded, expended
and constantly
nevertheless
persists in beauty,
tranquil as this young moon
just risen and slowly
drinking light
from the vanished sun.
Who can utter
the praise of such generosity
or the shame?
Denise Levertov
Hymn To Eros
O Eros, silently smiling one, hear me.
Let the shadow of thy wings
brush me.
Let thy presence
enfold me, as if darkness
were swandown.
Let me see that darkness
lamp in hand,
this country become
the other country
sacred to desire.
Drowsy god,
slow the wheels of my thought
so that I listen only
to the snowfall hush of
thy circling.
Close my beloved with me
in the smoke ring of thy power,
that we way be, each to the other,
figures of flame,
figures of smoke,
figures of flesh
newly seen in the dusk.
Denise Levertov
Дениза Левертов, "Гимн Эросу"
O, тихо улыбчивый Эрос, внемли мне,
и да тень крыльев твоих
прах смахнёт с меня,
и да твоё присутствие
окутает меня—и эта тьма
покажется сказочной.
Вручи лампаду мне—
и да увижу я
мою сторонку иною,
священно желанной.
Сонный боже,
замедли колёса дум моих так,
чтоб слушала я лишь
тишину снегопада
твоего вращения.
Сомкни меня с возлюбленным
в дымном кольце твоей власти так,
чтоб мы стали
силуэтами пламенными,
силуэтами дымными,
силуэтами плотскими
вновь взаимно видимыми в сумраке.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Дениза Левертов, "Свидетельница"
Иногда гора
сокрыта от меня в завесах
облака; иногда
я скрыта от горы
в завесах невнимания, апатии, усталости—
когда забываю или ленюсь
сойти на несколько ярдов к берегу
или подняться на дорогу,
чтобы засвидетельствовать
наше взаимное присутствие.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Witnesse
Sometimes the mountain
is hidden from me in veils
of cloud, sometimes
I am hidden from the mountain
in veils of inattention, apathy, fatigue,
when I forget or refuse to go
down to the shore or a few yards
up the road, on a clear day,
to reconfirm
that witnessing presence.
Denise Levertov
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=268062
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 01.07.2011
Арчибальд Маклиш, "Ars Poetica"
Стиху быть касаемым, как глобус,
плодом твердолобым;
глухим,
как старые монеты наощупь. Стихи
ти`хи, как тёртый рукавами
подоконник, где вырос мох. Что камни,
стихи бессловесны
в полёте небесном.
*
Стихам бы замереть во времени—
так луна восходит—
уходя (так луна по веткам бродит,
оставляя деревья в ночном неводе),
уходя (так зима на исходе:
по льдинке памяти—из ума)
Стихам бы замереть во времени—
так луна восходит.
*
Стиху б обязательно
по касательной:
всей истории скорбей—
кленовый лист, проём дверей;
любви—
луг и море, жар и стыть.
Стих должен не значить,
но быть.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Ars Poetica
A poem should be palpable and mute
As a globed fruit,
Dumb
As old medallions to the thumb,
Silent as the sleeve-worn stone
Of casement ledges where the moss has grown—
A poem should be wordless
As the flight of birds.
*
A poem should be motionless in time
As the moon climbs,
Leaving, as the moon releases
Twig by twig the night-entangled trees,
Leaving, as the moon behind the winter leaves,
Memory by memory the mind—
A poem should be motionless in time
As the moon climbs.
*
A poem should be equal to:
Not true.
For all the history of grief
An empty doorway and a maple leaf.
For love
The leaning grasses and two lights above the sea—
A poem should not mean
But be.
Archibald MacLeish
Арчибальд Маклиш, "Свобода"
Свобода-девушка бежит
без передышки и стремглав,
визжит, а с факела можжит*
кругом горящая смола.
Свобода-верная-жена
лелеет дом, глядит амбар—
так поправляется она.
А факел сыр—не то пожар.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* у В.Даля именно моЖЖит
Liberty
When liberty is headlong girl
And runs her roads and wends her ways
Liberty will shriek and whirl
Her showery torch to see it blaze.
When liberty is wedded wife
And keeps the barn and counts the byre
Liberty amends her life.
She drowns her torch for fear of fire.
Archibald MacLeish
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=267935
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 30.06.2011
Stonehenge
Each morning he’d anoint the room’s four corners
with an arc of piss, and then—until
he was forcibly halted—beat his forehead open
on the eastern wall, the “sunrise wall,”
incanting a doggerel prayer about God
the Flower, God of the Hot Plucked Heart; and
she, if loose in the halls, would join him,
squatting in the center of the room and masturbating
with a stolen bar of soap. This isn’t why
they were sent to the madhouse: this is what
they needed to do once in the madhouse: this
is the only meaningful ritual they could fashion
there, created from the few, make-do
materials available. It isn’t wondrous strange
more than the mega-boozhwah formulaic splendor
of my sister’s wedding ten, eleven years ago:
her opulent bouquet of plastic flowers
(for the wilting pour of wattage at the photo session),
nigglingly arranged to match the real bouquet
she carried down the aisle, bloom per bloom;
the five-foot Taj Mahal of sculpted pastel sherbet;
endless “Fiddler on the Roof”; I’m sorry
now I cranked my academic sneer hauteur in place
all night. I’m sorry I didn’t lose myself
like a drunken bee in a room-sized rose,
in waltzing Auntie Sally to the lush swell
of the band. We need this thing. There’s not one
mineral in Stonehenge that our blood can’t also raise.
One dusk, one vividly contusion-color
dusk, with my fists in my pockets and
a puzzle of fish-rib clouds in the sky, I
stopped at the low-level glow of a basement window
(Hot Good Noodle Shop) and furtively looked in:
a full-grown pig was splayed on the table,
stunned but fitfully twitching, it looked as if
it had grasshoppers under its skin. A man and a woman
slit that body jaw-to-ass with an ornate knife,
and then they both scooped out a tumble
of many dozens of wasps, preserved
by the oils of living pig to a beautiful black and amber
gem-like sheen. I saw it. Did I
see it? From inside this, over their wrists
in the tripes, they carefully removed
the wooden doll of a man and the wooden doll of a woman
maybe two inches tall, a tiny lacquered sun
and matching brass coin of a moon, and then
a child’s-third-grade-version of a house
made out of pallid wax: a square of walls,
a pyramid roof, and a real smoking chimney.
Albert Goldbarth
Альберт Гольдбарт, "Стоунхендж"
По утрам он умащал углы комнаты
крутой струёй сцаки, а затем—пока
силком его не связали— бился лбом
о восточную стенку, о "стену восхода",
распевая нескладушки о Боге Цветов
и о Богине Сердца-Сорванного-Цветка.
А она, если на воле, то заодно с ним,
присев посреди комнаты, онанировала
краденным куском мыла. Не поэтому
их отправили в сумасшедший дом: это то,
чем бы они раз занялись там; это единственный
осмысленный, который они б устроили там,
ритуал, для которого необходим лишь
подручный антураж. Эта их придурь
не чудне`е супер-пупер* патетической роскоши
свадеьного прикида одной моей сестры,
одиннадцать лет назад: обильный
пластмассовый букет (ради ваттажа**
палящего ливня её фотосессии),
архитщательно аранжированный так,
чтобы походил на настоящий,
в котором она шествовала в церкви—
цветок к цветку, картинка писаная,
пятифутовый тадж-махал пастельного шербета;
бесконечный "Скрипач на крыше"***; прости,
я скорчил надменно-профессорскую ухмылку
на всю ночь. Прости, я никак не потеряюсь,
что охмелевшая пчела в розе с комнату,
Тётя Салли, вальсирующая на крылышках
брака. Это наше. Нет и не было камушка
Стоунхенджа, что нашему роду не по зубам.
Раз в сумраке, в ушибленном зарёй
сумраке, с кулаками в карманах и
с пазлом плавников-облаков в небе, я
подошёл к окна лавки "ГОРЯЧЕНЬКАЯ ЛАПША"—
и ,заглянув на низкий огонёк, замер:
на столе была распластана зрелая свинья,
оглушённая, она ещё дёргалась, словно
под шкурой её сновали кузнечики. Мужчина и женщина
от зада до горла вспороли тушу богатым ножом,
а затем они вынули оттуда в смальце
ещё живой свиньи россыпью сотни две ос,
что чёрно-янтарных гемм. Я сам видел. Это ли
видел я? Из тёплых кишок они, обернув
запястья тряпками, аккуратно достали
две двухдюймовые деревянные фигурки—
мужчину и женщину, и лакированное солнышко,
и на па`ру с ним медную монету-луну, а затем—
игрушечный, для трёхлетки, домик
из бледного воска: квадрат стен,
крыша-пирамида и настоящая труба с дымом.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "мега-бу`жва" звучит лучше, что значит "совершенно проникновенный и в то же время раздражающий", мещанско-патетической", т.е. "сompletely profound, yet at the same time annoying";также торговая марка популярных футболок и чая;
** от "ватт", единица измерения мощности электричества, как и "вольтаж" от "вольта", названия единицы измерения электрического напряжения;
*** популярный мюзикл по одноимённой повести Шолома-Алейхема;
**** изображение старой тётушки (с глиняной трубкой в зубах) на холсте для игры в метание палок или дротикив, см. http://en.wikipedia.org/wiki/Aunt_Sally , удобная мишень для критики:"The term is often used metaphorically to mean something that is a target for criticism. In particular, referring to the fairground origins, an Aunt Sally would be "set up" deliberately to be subsequently "knocked down", usually by the same person who set the person up.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=267908
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 30.06.2011
Дон Патерсон, "Мёртвецы"
Наш труд и тук—плоды, листва и цвет,
чья речь богаче пения сезона;
оттенки их—суглинка зов? о нет,
в них нечто есть от истового* звона
погибших братьев. Что известно нам
о тайных восхитителях прироста,
чья плоть умаслила бразду, сполна
даря живых и почву мозгом костным?
Один вопрос: любя живых людей,
плоды нам подают, не от обиды
нам кулаками машут слуги наши,
иль господа? Уснув среди корней,
они нам от щедрот дарят гибриды
любви лобзаний и насилья брашен?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "истовый" и "завистливый"—синонимы;
не уразумев рифмовки ориг.текста, две терцины я сложил АБВ-АБВ
The Dead
Our business is with fruit and leaf and bloom;
though they speak with more than just the season's tongue—
the colours that they blaze from the dark loam
all have something of the jealous tang
of the dead about them. What do we know of their part
in this, those secret brothers of the harrow,
invigorators of the soil—oiling the dirt
so liberally with their essence, their black marrow?
But here's the question. Are the flower and fruit
held out to us in love, or merely thrust
up at us, their masters, like a fist?
Or are they the lords, asleep amongst the roots,
granting to us in their great largesse
this hybrid thing—part brute force, part mute kiss?
Don Paterson
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=267742
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 29.06.2011
Чарльз Резникофф, "Ночной отрывок"
Я посмотрел во двор: где скрыла тень навес,
на крыше я увидел снег—
овал пылал, и ночь плыла с луной.
Я потерял покой и сон,
однако знал, что надо встать
мне спозаранку и заново начать свой труд,
и заново начать свой труд.
Тот день пропал, и месяц прочь;
и год, и год, а всё ж я говорить охоч.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Night-Piece
I saw within the shadows of the yard the shed
and saw the snow upon its roof—
an oblong glowing in the moonlit night.
I could not rest or close my eyes,
although I knew that I must rise
early next morning and begin my work again,
and begin my work again.
That day was lost—that month as well;
and year and year for all that I can tell.
Charles Reznikoff
Его отец вырезал ручки для зонтов, но когда ручки
стала вырезать механика, у отца остался лишь один
заказчик, для которого он работал.
Доход стал мал, но прежде дело было прибыльным.
Они жили в беднейшей части гетто, близ зольника,
куда люди ссыпали пепел.
Его отец суетливо надеялся на школьный просвет,
он хотел, чтоб сын вырвался из колеса: "Учёба это
лучший гешефт,"—говаривал он.
Его отец умер; пока его мать хлопотала по дому. Он
учился в школе, что в гетто:
уроки первой смены с девяти до трёх, иные ученики
приходили на вечерние занятия, но большинство
занималось ещё позже.
Классы были набиты несколько месяцев; ученикам
и преподавателям не терпелось вырваться из этой
канители поскорее.
Вот так он работал день и ночь, в будни и субботы.
Его мать умерла. Было холодно на улице, и ветренно.
Скрипучий снег падал под ноги, и пешеходы обращали
его в коричневый песок.
Ему было сорок.
Теперь он волен. Для чего? У него на примете никого
для женитьбы. И кто бы разделил с ним его нищету?
Покончи он с хорошо ему знакомой работой, чем бы
ещё он занялся?
Ему осталось просто тянуть. Он утратил этот мир и знал,
что другого нет.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
His father carved umbrella handles, but when umbrella
handles were made by machinery, there was only one
man for whom his father could work.
The pay was small, though it had once been a good trade.
They lived in the poorest part of the ghetto, near the lots
where people dump ashes.
His father was anxious that his son should stay at school and
get out of the mess he himself was in. “Learning is the
best merchandise,” he would say.
His father died; there was his mother to be taken care of. He
taught in a school in the ghetto.
Some pupils came at nine and stayed until three; others came
after public school and stayed until evening; most of the
pupils came in the evening.
The courses were crammed, lasting a few months, pupils and
teachers anxious to be rid of the matter as soon as
possible.
So he worked day and night, week-days and Sunday.
His mother was dead. It was cold in the street and windy. A
dry snow had fallen and the feet of the walkers were
turning it into brown sand.
He was forty.
Now he was free. To do what? He knew no one whom he
cared to marry. And who would go into his poverty?
If he were to give up this work he knew so well, to what else
could he turn?
He would just keep on. He had lost this world and knew there
was no other.
Charles Reznikoff
Чарльз Резникофф, "Негры"
1.
Раз ночью в апреле или мае
его дочь увидела чью-то руку,
тронувшую плотно натянутую занавеску окна—
и побежала в пижаме в соседнюю комнату,
где сидели её отец и его сын.
Тот метнулся вокруг дома в одну сторону,
а сын—в другую,
и они нашли негра
под верстаком-скамейкой
в шести или восьми футах от окна,
прикрывавшего своё лицо дощечкой,
просившего их не стрелять.
2.
Когда врачи осмотрели его,
негр был мёртв.
Они нашли следы от ушибов
на его животе.
—Он умер,—сказал доктор,—от перитонита.
Ему не помог врач, ни тюремщик, никто;
его поместили в камеру—и оставили там умирать.
Доктор, осмотревший его лишь в понедельник,
ничего не смог поделать,
и сказал, что от побоев он умер бы позже,
но он умер от побоев в среду.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=267687
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 29.06.2011
Помнишь ли, помнишь ли затишный двор,
затишный двор, белоцветные вишни?...
Ах, не бередьте мой строгий затвор,
горе забытое, память о лишнем...
Брошен я в каторжный, мрачный затвор.
Горе далёкое, память о лишнем—
стража моя, мой бессменный позор.
Сном были белокипе`нные вишни!
Помнишь ли, помнишь ли затишный двор,
шёпот и смех в белоцветие вишен?...
Ах не будите из прошлого хор,
ангельский хор, ясногласый и вышний,
Брошен я в каторжный, мрачный затвор.
Горе далёкое, память о лишнем,
сном моим, сном был тот затишный двор,
сном были белокипе`нные вишни!
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
Помниш ли, помниш ли тихия двор,
тихия дом в белоцветните вишни?—
Ах, не проблясвайте в моя затвор,
жалби далечни и спомени лишни -
аз съм заключеник в мрачен затвор,
жалби далечни и спомени лишни,
моята стража е моят позор,
моята казън са дните предишни!
Помниш ли, помниш ли в тихия двор
шъпот и смях в белоцветните вишни?—
Ах, не пробуждайте светлия хор,
хорът на ангели в дните предишни -
аз съм заключеник в мрачен затвор,
жалби далечни и спомени лишни,
сън е бил, сън е бил тихия двор,
сън са били белоцветните вишни!
Димчо Дебелянов
Коль я погибну на войне,
сердца вам жалость не ошпарит:
мать потерял, и жёнки нет,
да и друзей мне жизнь не дарит.
Но сердце это не скорбит,
привязан я к сиротской доле—
и в утешенье, может быть,
с победой смерть меня уволит.
Один влачусь, пути не рад,
казною тяжкой окрылённый,
я личной горестью богат,
и радостью неразделённой.
Покину я сей белый свет,
каким пришёл в него, бездомным,
напевом тихим песне вслед,
который поутру не вспомнят.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
Ако загина на война,
жал никого не ще попари—
изгубих майка, а жена
не найдох, нямам и другари.
Ала сърце ми не скърби—
приневолен живя сирака
и за утеха, може би,
смъртта в победа ще дочака.
Познавам своя път нерад,
богатствата ми са у мене,
че аз съм с горести богат
и с радости несподелени.
Ще си отида от света -
тъй както съм дошъл бездомен,
спокоен като песента,
навяваща ненужен спомен.
Димчо Дебелянов
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=267430
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 28.06.2011
Ossian’s Grave
PREHISTORIC MONUMENT NEAR CUSHENDALL IN ANTRIM
Steep up in Lubitavish townland stands
A ring of great stones like fangs, the shafts of the stones
Grown up with thousands of years of gradual turf,
The fangs of the stones still biting skyward; and hard
Against the stone ring, the oblong enclosure
Of an old grave guarded with erect slabs; gray rocks
Backed by broken thorn-trees, over the gorge of Glenaan;
It is called Ossian's Grave. Ossian rests high then,
Haughtily alone.
If there were any fame or burial or monument
For me to envy,
Warrior and poet they should be yours and yours.
For this is the pure fame, not caged in a poem,
Fabulous, a glory untroubled with works, a name in the north
Like a mountain in the mist, like Aura
Heavy with heather and the dark gray rocks, or Trostan
Dark purple in the cloud: happier than what the wings
And imperfections of work hover like vultures
Above the carcass.
I also make a remembered name;
And I shall return home to the granite stones
On my cliff over the greatest ocean
To be blind ashes under the butts of the stones:
As you here under the fanged limestone columns
Are said to lie, over the narrow north straits
Toward Scotland, and the quick-tempered Moyle. But written
reminders
Will blot for too long a year the bare sunlight
Above my rock lair, heavy black birds
Over the field and the blood of the lost battle.
Oh but we lived splendidly
In the brief light of day
Who now twist in our graves.
You in the guard of the fanged
Erect stones; and the man-slayer
Shane O'Neill dreams yonder at Cushendun
Crushed under his cairn;
And Hugh McQuillan under his cairn
By his lost field in the bog on Aura;
And I a foreigner, one who has come to the country of the dead
Before I was called,
To eat the bitter dust of my ancestors;
And thousands on tens of thousands in the thronged earth
Under the rotting freestone tablets
At the bases of broken round towers;
And the great Connaught queen on her mountain-summit
The high cloud hoods, it creeps through the eyes of the cairn,
We dead have our peculiar pleasures, of not
Doing, of not feeling, of not being.
Enough has been felt, enough done. Oh and surely
Enough of humanity has been. We lie under stones
Or drift through the endless northern twilights
And draw over our pale survivors the net of our dream.
All their lives are less
Substantial than one of our deaths, and they cut turf
Or stoop in the steep
Short furrows, or drive the red carts, like weeds waving
Under the glass of water in a locked bay,
Which neither the wind nor the wave nor their own will
Moves; when they seem to awake
It is only to madden in their dog-days for memories of dreams
That lost all meaning many centuries ago.
Oh but we lived splendidly
In the brief light of day,
You with hounds on the mountain
And princes in palaces,
I on the western cliff
In the rages of the sun:
Now you lie grandly under your stones
But I in a peasant's hut
Eat bread bitter with the dust of dead men;
The water I draw at the spring has been shed for tears
Ten thousand times,
Or wander through the endless northern twilights
From the rath to the cairn, through fields
Where every field-stone's been handled
Ten thousand times,
In a uterine country, soft
And wet and worn out, like an old womb
That I have returned to, being dead.
Oh but we lived splendidly
Who now twist in our graves.
The mountains are alive;
Tievebuilleagh lives, Trostan lives,
Lurigethan lives;
And Aura, the black-faced sheep in the belled heather;
And the swan-haunted loughs; but also a few of us dead.
A life as inhuman and cold as those.
Robinson Jeffers
Робинсон Джефферс, "Могила Оссиана"
(Доисторический памятник близ Кушендолла, в Антриме)
На взгорье Лубитавиш высоко вздымается
круг великих камней, клыкам подобных.
Глыбы срослись с тысячелетним
слоистым лишайником.
Пики их ещё дерзают, скалясь небу.
А рядом с колом видна неровная ограда
старой могилы, стерегомой высокими плитами,
подпёртыми деревцами-калеками над (про)пастью Гленаан.
Это место зовут могилой Оссиана. Он покоится высоко здесь,
в надменном одиночестве.
Покуда реет слава над гробницами и памятниками,
по мне, ревнителю твоему,
витязь и пиит, она вся твоя. Твоя,
ибо она чиста вне клеток-строф,
былинная, и не озабочена трудами;
имя на севере подобно горе` в тумане,
грузной Ауре в вереске и серых утёсах,
или Тростану, тёмно-сиреневому в облаке.
Она сча`стливее крылатых несовершенств труда,
коршунами парящих над скелетом дела.
И я себе возвожу памятное имя;
и я вернусь домой на гранит
своего утёса у величайшего океана—
и стану грязным пеплом под плитами,
как ты здесь под оскалом известковых колонн,
так говорят, лежащий над узким северным проливом,
ведущим прямиком в Шотландию,
над норовистым, скорым Мойлом.
Но летописи исказят, назовут прадавним
год голого солнца над моим скальным логовом,
и память о грузных чёрных птицах над полем,
о пролитой крови проигранной битвы.
О да, мы жили великолепно
в недолгом блеске дня,
который всё пляшет в могилах:
ты—под охраной оскала стоячих камней;
а знатный боец Шейн О’Нил спит там, в Кушендуне,
порубленный, под своим кэйрном*;
а Хью Мак-Квиллан—под кварцитовой насыпью
у своего последнего поля, в болоте на Ауре-горе.
А я, чужак, явился страну мёртвых
незваным гостем
вкусить горького праха своих предков.
И тысячи тем* их—в плотно сбитой земле
под рыжеющими каменными плитами
у подножий руин круглых башен.
И великая Коннот-королева на горном рауте
высоких стогов-облаков, ползущих на виду кэйрна*.
У нас, мёртвых, особые радости—
недеянье, бесчувствие, небытие.
Довольно трудов сердца и ума. Воистину,
довольно бытия мирского.
Мы лежим под камнями
или кочуем в бескрайних северных сумерках—
и неволим бледных потомков сетью наших снов.
Скопом их жизни
ничтожнее одной из наших смертей.
А они кромсают дёрн,
или ступают по кромкам
бороздок, или водят красные экипажи;
они подобны водорослям врасколых
под линзой воды в укромной бухте.
Они не движимы ни ветром, ни волной,
ни личной волей.
Притворно просыпаясь
в своей собачьей житухе,
они безумно припоминают сновидения,
лишённые смыслов столетия назад.
О да, мы жили великолепно
в недолгом блеске дня:
ты—с ловчей сворой на склоне;
а принцы—во дворцах;
а я—на западном утёсе
в лохмотьях заката.
Ныне ты величаво лежишь под камнями,
а я в хижине
ем хлеб горше праха мёртвых мужей;
черпаб из родника воду, тьма* раз
орошённую слезами,
или брожу в бескрайних северных сумерках
пустошью к кэйрну*, по полям,
где каждый камень тьма раз*
тронут ладонями,
в утробной этой, и нежной,
и усталой, и влажной стране,
куда мне суждено вернуться, когда я умру.
О да, мы жили великолепно...
...который всё пляшет в могилах.
Эти горы ещё живы—
Тевбуллех-велет, и Тростан,
и Луригетан жив;
и Аура, черномордая овца в колокольчиках и вереске;
и лебединые лох*-озёра; и мы, мёртвые. живы.
Жизнь нечеловечна и холодна, как те.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
*кэйрн—неровная пирамида, курган из кварцита;
тьма—десять тысяч (древнерус.), можно и "тьмажды";
лох—(горное) озеро (ирл.),—прим. перев.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=267420
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 28.06.2011
Робинсон Джефферс, "Птицы"
Лютые музычные крики пары ястребов-перепелятников, промышляющих на мысе,
виснущих и падающих, устемлённых к норд-весту,
колют подобно серебряным стрелам, пущенным сквозь занавес океанского шума,
толкущего гранит. Красные тылы хищников блещут
за моим окном, за каменными углами. Сколько изящества,
несравнимого проворства. Морские побирушки,
старые и серые чайки-бродяги собрались западнее. Норд-вест бодрит им крылья
дикими спиралями вихревого танца.
Воздушно-свежие, пенно-солёные, балуют птицы на ясном ветру; летучие соколы
забывают дубравы и сосняк; являются чайки
с Кармель-песков, с песчаного устья реки,
с мыса Лобос и с бескрайней
силы массы моря, ибо стихотворению
необходима уйма, пропасть дум, бездна лютости, легион плотоядцев. И музычно-настоятельные
ясные ястребы, кои парят и стремглав падают. И неловкая
серая голодуха, оперившаяся страстью проступка. И солёные, слизкие клювы с обрывов
скалистых берегов мира, и с тайных вод.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Birds
The fierce musical cries of a couple of sparrowhawks hunting on the headland,
Hovering and darting, their heads northwestward,
Prick like silver arrows shot through a curtain the noise of the ocean
Trampling its granite; their red backs gleam
Under my window around the stone corners; nothing gracefuller, nothing
Nimbler in the wind. Westward the wave-gleaners,
The old gray sea-going gulls are gathered together, the northwest wind wakening
Their wings to the wild spirals of the wind-dance.
Fresh as the air, salt as the foam, play birds in the bright wind, fly falcons
Forgetting the oak and the pinewood, come gulls
From the Carmel sands and the sands at the river-mouth, from
Lobos and out of the limitless
Power of the mass of the sea, for a poem
Needs multitude, multitudes of thoughts, all fierce, all flesh-eaters, musically clamorous
Bright hawks that hover and dart headlong, and ungainly
Gray hungers fledged with desire of transgression, salt slimed beaks, from the sharp
Rock-shores of the world and the secret waters.
Robinson Jeffers
Робинсон Джефферс, "Контраст"
В мире много морей, есть Средиземное, и Атлантика, а здесь—берег одного океана.
И здесь виснут тяжкие волны, подобные облакам, и сцена эта огромна. Играющей массовкой тучна вода. И скала заждалась. Сцена есть, фабула готова, вот актёров поди сыщи.
Со скалы Моро я озирал хребты над долиной Кавеа*. Там корабельные сосны, красавицы-башни на снежных склонах. На этих котурнах кустилась рождественская поросль. Пихтам и соснам быть памятниками для паломников из Европы. Я вспомнил швейцарские дурбавы, тёмные одежды Пилата—нет им под стать тут ствола.
Но тут только подлесок, кустарник, прообраз настоящих кряжей.
Наш люд смекалист и властен: он силён массой, творит чудеса. Возможно, Время прежде, чем обнулит, выделает людей, но в настоящем нет ни одной памятной особы, ни одного ума под стать деревьям, такого, чтоб жизнью своей сравнился с горами.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* долина в штате Калифорния (США), что окружена гранитными сопками, за коими простираются горы
Contrast
The world has many seas, Mediterranean, Atlantic, but here is the shore of the one ocean.
And here the heavy future hangs like a cloud; the enormous scene; the enormous games preparing weigh on the water and strain the rock; the stage is here, the play is conceived; the players are not found.
I saw on the Sierras, up the Kaweah valley above the Moro rock, the mountain redwoods
like red towers on the slopes of snow; about their bases grew a bushery of Christmas green,
firs and pines to be monuments for pilgrimage in Europe; I remembered the Swiss forests, the dark robes of Pilatus, no trunk like these there;
But these are underwood; they are only a shrubbery about the boles of the trees.
Our people are clever and masterful; they have powers in the mass, they accomplish marvels. It is possible Time will make them before it annuls them, but at present there is not one memorable person, there is not one mind to stand with the trees, one life with the mountains.
Robinson Jeffers
Робинсон Джефферс, "Кремация"
"Я почти не боюсь смерти,--сказала мне дражайшая,--
только подумаю о кремации. Гнить в земле
это тошно. Впрочем, вскрикивать во пламени я привыкла.
Не диво, что тело моё устало, не диво, что умирает оно.
Мы разделили его восторг. Развеем пепел".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Cremation
It nearly cancels my fear of death, my dearest said,
When I think of cremation. To rot in the earth
Is a loathsome end, but to roar up in flame—besides, I am used to it,
I have flamed with love or fury so often in my life,
No wonder my body is tired, no wonder it is dying.
We had a great joy of my body. Scatter the ashes.
Robinson Jeffers
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=267202
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 26.06.2011
Эдвард Томас (1878–1917), "Птичьи гнёзда"
Летовки-гнёзда распахнул осенний ветер:
порвал одни, сместил иные—все темны
средь веток; их разор здесь всем приметен:
то там, то здесь, как знаки конченной войны.
Поскольку нет нужды глядеть издалека,
мне, кажется, немного стыдно
за то, что вгляд мой был беспомощен, пока
листва стетела, но теперь игры не видно.
Кольнуло в сердце. Хочется мне гнёзда
увидеть на своих местах теперь, впервые,
когда домой я с фронта еду. Знали б дети,
как сойкам спится, что там белки прячут.
Но мне милей всего глубокие зимовки,
где ягоды с листвою вперемешку:
где мышка-соня кушала орешки,
теперь на перегное вырос подорожник.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Birds' Nests
The summer nests uncovered by autumn wind;,
Some torn, others dislodged, all dark,
Everyone sees them: low or high in tree,
Or hedge, or single bush, they hang like a mark.
Since there's no need of eyes to see them with
I cannot help a little shame
That I missed most, even at eye's level, till
The leaves blew off and made the seeing no game.
'Tis a light pang. I like to see the nests
Still in their places, now first known,
At home and by far roads. Boys knew them not,
Whatever jays and squirrels may have done.
And most I like the winter nests deep-hid
That leaves and berries fell into:
Once a dormouse dined there on hazel-nuts,
And grass and goose-grass seeds found soil and grew.
Edward Thomas
Эдвард Томас, "Кошка"
На кличку кошка откликалась.
И кто-то взял её, кормил,
на двор—ночами, спрятав жалость,
котят в ведре всегда топил.
Весною кошка уплетала
дроздов, синиц и соловьёв,
таких певучих, пёстрых—мало:
в ведре помойном кус—её.
Я злился, клял её за это,
простушку с пятнышком. Немал
был кошкин век, и песня спета,
когда Господь её прибрал.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Cat
She had a name among the children;
But no one loved though someone owned
Her, locked her out of doors at bedtime
And had her kittens duly drowned.
In Spring, nevertheless, this cat
Ate blackbirds, thrushes, nightingales,
And birds of bright voice and plume and flight,
As well as scraps from neighbours’ pails.
I loathed and hated her for this;
One speckle on a thrush’s breast
Was worth a million such; and yet
She lived long, till God gave her rest.
Edward Thomas
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=267130
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 26.06.2011
Уильям Эверсон, "Поэт мёртв"
(отрывок из элегии в память Робинсона Джефферса)
Метелица на мысе:
странно прекрасная
косая линовка;
странно прекрасная
смерти посадка.
Великий язык
сохнет во рту. Я говорил вам.
Безгласое горло
хладит молчание. И очи морского гранита.
Вымыты шипящие воды,
что уста, готовые к поцелую покоя.
Поэт мёртв.
Никогда впредь не услышит хрюканье
морских львов в ламинариях у Лобоса**.
Не посмотрит на юг, когда наша форель
мчится по Океану, и ныряющие
буревестники, ненасытные,
глохнут, крича в шуме волн.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Робинсон Джефферс (1887—1962)—американский поэт, драматург и натурфилософ, см. http://ru.wikipedia.org/wiki/Джефферс,_Робинсон;
** заповедник в штате Калифорния (США), см. http://en.wikipedia.org/wiki/Point_Lobos
Уильям Эверсон "Низина Короля-Рыбака"
Долгой засухой
бессилие сомкнуло вены страсти,
оно окружает нашу кровать, каменный змей.
. . . . . . .
Думаю о Короле-Рыбаке.
Весь его удел высох в напрасном порыве к цели:
он сжат в ядро горящего вопроса,
забытого без ответа.
. . . . . . .
Ох, жена и напарница!
Древнее табу довлеет над нами;
долгая смута всё тиснет
росток моей страсти и цветок твоей надежды.
Личины засухи обманывают нас. Безжалостное воздержание
подменяет облик вещей и цепенит
поток этой жизни, стремление этой любви.
. . . . . . .
Слышу, тряская трава
дрожит под окном, а там, вдоль тракта
спелая мальва и дикий овёс
шуршат на ветру. Сугубей, чем строгая
схима отречения или гадово кольцо времени,
женщина и земля, лёжа, тонут во сне, непаханы.
Каждая—с кровоподтёком на сердце, подобным камню;
обе больны дождём.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
William Everson,"Kingfisher Flat"
In the long drought
Impotence clutched on the veins of passion
Encircles our bed, a serpent of stone.
. . . . . . .
I think of the Fisher King,
All his domain parched in a sterile fixation of purpose,
Clenched on the core of the burning question
Gone unasked.
. . . . . . .
Oh, wife and companion!
The ancient taboo hangs over us,
A long suspension tightens its grip
On the seed of my passion and the flower of your hope.
Masks of drought deceive us. An inexorable forbearance
Falsifies the face of things, and makes inflexible
The flow of this life, the movement of this love.
. . . . . . .
I hear quaking grass
Shiver under the windowsill, and out along the road
The ripe mallow and the wild oat
Rustle in the wind. Deeper than the strict
Interdiction of denial or the serpentine coiling of time,
Woman and earth lie sunk in sleep, unsatisfied.
Each holds that bruise to her heart like a stone
And aches for rain.
William Everson
Уильям Эверсон, "Семя"
Исток и род,
семя во мне,
подобное неуклюжему побуду
шевелится в жизнь.
Жуток его инстинкт.
Оно—мне по кишкам.
Боюсь, противлюсь я ему
цепляюсь за свои права, по-человечьи
нагл, уверен.
Не знаю его натуры.
Не могу окоротить его.
Не вижу его наяву.
Но там—непостижимая
подспудная, долго
таимая дрёма.
Так грибы во дубраве,
где высоко-покатая гора
подаёт вид на море,
только скупые дожди ноября
изморосят почву,
будят свои споры...
подобная им
мощь, плоть, прихоть—та,
кою боюсь и жажду,
вытыкает голову.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Seed
Some seed in me,
Some troublous birth,
Like an awkward awakening,
stirs into life.
Terrible and instinctive
It touches my guts.
I fear and resist it,
Crouch down on my norms, a man's
Patent assurances.
I don't know its nature.
I have no term for it.
I cannot see its shape.
But, there, inscrutable,
Just underground,
Is the long-avoided tatency.
Like the mushrooms in the oak wood,
Where the high-sloped mountain
Benches the sea,
When the faint rains of November
Damp down the duff,
Wakening their spores---
Like them,
Gross, thick and compelling,
What I fear and desire
Pokes up its head.
William Everson
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=267005
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 25.06.2011
Дениза Левертов, "Увещание Горя"
Ах, Горе, мне б не манкировать тобою,
как бездомным псом,
кой трётся у чёрного хода
ради корки, безмясой кости.
Мне б поверить в тебя.
Заманить мне тебя
домой—и дать тебе
твой личный угол,
тёртый коврик—чтоб лежать,
твою личную миску.
Думаешь, я не знаю, что ты прижился
под моим крыльцом,
тоскуешь по своему надёжному месту
до зимы. Тебе нужна
своя кличка,
ошейник с меткой. Тебе нужно
право гнать чужаков пришлых,
считать
мой дом своим-личным,
а меня—своей личностью,
а себя—
моим личным псом.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Talking to Grief
Ah, Grief, I should not treat you
like a homeless dog
who comes to the back door
for a crust, for a meatless bone.
I should trust you.
I should coax you
into the house and give you
your own corner,
a worn mat to lie on,
your own water dish.
You think I don't know you've been living
under my porch.
You long for your real place to be readied
before winter comes. You need
your name,
your collar and tag. You need
the right to warn off intruders,
to consider
my house your own
and me your person
and yourself
my own dog.
Denise Levertov
Дениза Левертов, "Кэдмен"
Те говорили так, словно
речь это танец.
Олух косолапый, я мог бы
порушить плавное коло.
Рано я приучился
горбиться
у самой двери.
И только беседа, мне бы,
утерев рот,
тайком побресть
назад во хлев,
побыть с тёплой скотиной,
немым средь телесных звуком
простых тварей.
Мне бы видеться с плясом
обычных пылинок
в луче золотистом
от тени к закату,
покоиться в русле
глубоких и мирных вздохов.
Коровы
жевали или топтались—и молкли. Я
был дома, и одинок—
и то, и другое по мне. Пока
внезапный ангел не пугнул меня, заревом сгладил
слабый мой луч—
и факелов роща, пламени перья, искр полёты.
Но коровы по-прежнему
были покойны; и ничто не горело,
никто, кроме меня, пока та рука огня
касалась уст моих и палила язык мой,
и тянула мой голос
в коло танца.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Кэдмен(657–680), древнейший английский поэт, чьё имя нам известно; по преданию Кэдмен, невежественный пастух при монастыре, за одну ночь постиг искусство песнопения, и затем стал ревностным монахом и замечательным поэтом ; его биография: http://en.wikipedia.org/wiki/Cædmon
Caedmon
All others talked as if
talk were a dance.
Clodhopper I, with clumsy feet
would break the gliding ring.
Early I learned to
hunch myself
close by the door:
then when the talk began
I’d wipe my
mouth and wend
unnoticed back to the barn
to be with the warm beasts,
dumb among body sounds
of the simple ones.
I’d see by a twist
of lit rush the motes
of gold moving
from shadow to shadow
slow in the wake
of deep untroubled sighs.
The cows
munched or stirred or were still. I
was at home and lonely,
both in good measure. Until
the sudden angel affrighted me—light effacing
my feeble beam,
a forest of torches, feathers of flame, sparks upflying:
but the cows as before
were calm, and nothing was burning,
nothing but I, as that hand of fire
touched my lips and scorched my tongue
and pulled my voice
into the ring of the dance.
Denise Levertov
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266966
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 25.06.2011
Тед Кузер, "Татуировка"
То, что некогда означало императив—
сочащийся кинжал сжатый в кулаке
тряского сердца, теперь просто синяк
на костлявом старом плече, место,
куда тщеславие раз двинуло кулаком—
и боль прижилась. Он выглядит
неким твоим старым обидчиком:
здоровый, как жеребец, резкий и мерзкий.
Но этим студёным утром, пока
слоняется дворовым блошиным рынком
в чёрной футболке с рукавами в скатку,
чтобы показать нам, кем он был,
он—лишь очередной старик, выбирающий
битые инструменты и кладущий их.
Его сердце всё мягчает и тоскует в былинах.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Tattoo
What once was meant to be a statement—
a dripping dagger held in the fist
of a shuddering heart—is now just a bruise
on a bony old shoulder, the spot
where vanity once punched him hard
and the ache lingered on. He looks like
someone you had to reckon with,
strong as a stallion, fast and ornery,
but on this chilly morning, as he walks
between the tables at a yard sale
with the sleeves of his tight black T-shirt
rolled up to show us who he was,
he is only another old man, picking up
broken tools and putting them back,
his heart gone soft and blue with stories.
Ted Kooser
from Delights & Shadows, Copper Canyon Press, Port Townsend, WA 2004
Тед Кузер, "Фигуристка"
Она была вся в чёрном, кроме жёлтой чёлки,
что веялась из-под кепки, и ярко-голубых перчаток,
которыми она бравировала, топорща тонкие пальцы,
и вначале уверенно ступала—цок-цок—по замёрзшей
маковке мира. И там, с перестуком лезвий,
она начала плести вольный путь, который раздался
лугом завитков. По льду она хищно метнулась,
а затем поворотилась—на полпути поджала ноги,
и прыгнула, подобна журавлю. Голубые перчатки
легко воспарили. И в моментальном полуобороте
там, в воздухе, до приземления она раскинула руки,
просто выкатив на миг из времени, улыбаясь прошлому
в лице женщины, которой она только что была.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Skater
She was all in black but for a yellow pony tail
that trailed from her cap, and bright blue gloves
that she held out wide, the feathery fingers spread,
as surely she stepped, click-clack, onto the frozen
top of the world. And there, with a clatter of blades,
she began to braid a loose path that broadened
into a meadow of curls. Across the ice she swooped
and then turned back and, halfway, bent her legs
and leapt into the air the way a crane leaps, blue gloves
lifting her lightly, and turned a snappy half-turn
there in the wind before coming down, arms wide,
skating backward right out of that moment, smiling back
at the woman she'd been just an instant before.
Ted Kooser
Тед Кузер ,"Качалка в сентябре"
Качалка висит, неподвижная на утреннем солнце,
что белит его серые планки, цветастую подушку,
чей луг подувял, подобно настоящему, летнему;
и коричневая паучишка выткала свою сеть,
прикрепив её к цепи и седалищу качалки так,
что никому не колыхнуться, не разорвав её.
Она молвит, что время качания тут вышло,
времена скрипа и свиста, и сования, кои пелись
между потолком и стрехой, миновали;
настало время мягких вибраций мотыльков,
осы, стучащей в каждую доску ради входа,
прохладным росинкам—падать с её труда
каждое утро: один мир в каждой капле.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Porch Swing in September
The porch swing hangs fixed in a morning sun
that bleaches its gray slats, its flowered cushion
whose flowers have faded, like those of summer,
and a small brown spider has hung out her web
on a line between porch post and chain
so that no one may swing without breaking it.
She is saying it's time that the swinging were done with,
time that the creaking and pinging and popping
that sang through the ceiling were past,
time now for the soft vibrations of moths,
the wasp tapping each board for an entrance,
the cool dewdrops to brush from her work
every morning, one world at a time.
Ted Kooser
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266819
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 24.06.2011
Тед Кузер, "В раковой клинике"
Она осторожно ведома к открытой двери
в направлении кабинетов осмотра
двумя молодками, которые мне
кажутся её родными сёстрами:
каждая ,заботливо поддерживая её,
шагает прямо, с заметной толикой
храбрости. Вдали, судя по скорости
марша, нянечка придерживает дверь,
улыбаясь и заметно подбадривая.
Сколь заботлива она в крахмальных парусах
своих одежд. Больная женщина пристально
смотрит из-под потешной вязаной шапочки,
наблюдая за каждым шаркающим шагом,
и весомо движется вперевалку.
И нет ни беспокойства, ни суеты,
ни проблеска страха в её взгляде. Грация
переполняет чистый лист этого момента—
и утихают рентгеногланцевые журналы.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
At the Cancer Clinic
She is being helped toward the open door
that leads to the examining rooms
by two young women I take to be her sisters.
Each bends to the weight of an arm
and steps with the straight, tough bearing
of courage. At what must seem to be
a great distance, a nurse holds the door,
smiling and calling encouragement.
How patient she is in the crisp white sails
of her clothes. The sick woman
peers from under her funny knit cap
to watch each foot swing scuffing forward
and take its turn under her weight.
There is no restlessness or impatience
or anger anywhere in sight. Grace
fills the clean mold of this moment
and all the shuffling magazines grow still.
Ted Kooser
from Delights & Shadows, Copper Canyon Press, Port Townsend, WA 2004
Тед Кузер, "Керри"
"Здесь конца не будет пыли
и уборке,"—сказала бы моя тётя,
когда её тряпка, молнии подобна,
металась по жёлтому дубу
её домика. Там она жила
семьдесят лет с мячиком
принуждения, зажатым в кулаке,
и с локтем, что скрипел и постреливал
как ветка в бурю. Теперь пыль—
это её руки, а прах—её сердце.
И не будет конца этому.
Carrie
"There's never an end to dust
and dusting," my aunt would say
as her rag, like a thunderhead,
scudded across the yellow oak
of her little house. There she lived
seventy years with a ball
of compulsion closed in her fist,
and an elbow that creaked and popped
like a branch in a storm. Now dust
is her hands and dust her heart.
There's never an end to it.
Ted Kooser
from Sure Signs, University of Pittsburgh Press, 1980
Тед Кузер, "Отец"
Будь жив ты, девяносто семь
сегодня бы стукнуло тебе—и мы,
несчастные домашние твои
возили бы по клиникам тебя,
старого и страшного брюзгу,
чьи дочь и сын, придирчиво пытая
сотрудников регистратур, едва б
могли прочесть истёртый табель твой.
Но ты, достойнство своё храня,
уж двадцать лет, как нас оставил—
и я за всех нас рад, хотя тебя
недостаёт мне каждый день: твой пульс
стучит под галстучным узлом; ладонь
поглаживает шею мне. "Олд спайс"
витает в воздухе. Твой голос весел.
В сей день ты каждый год любил
припоминать, что в миг, когда родился,
мать, выглянув в окно, сирень
цветущую увидела. Итак, сегодня
она цветет на кромках всех дворов
по всей Айове, шля привет тебе.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Father
Today you would be ninety-seven
if you had lived, and we would all be
miserable, you and your children,
driving from clinic to clinic,
an ancient fearful hypochondriac
and his fretful son and daughter,
asking directions, trying to read
the complicated, fading map of cures.
But with your dignity intact
you have been gone for twenty years,
and I am glad for all of us, although
I miss you every day—the heartbeat
under your necktie, the hand cupped
on the back of my neck, Old Spice
in the air, your voice delighted with stories.
On this day each year you loved to relate
that the moment of your birth
your mother glanced out the window
and saw lilacs in bloom. Well, today
lilacs are blooming in side yards
all over Iowa, still welcoming you.
Ted Kooser
from Delights & Shadows, Copper Canyon Press, Port Townsend, WA 2004
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266767
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 24.06.2011
Сильвия Плат, "Салочки"
Пой похвалу скульптуре,
её заякоренным жестам
и каменным очам, глядящим
сквозь лишаи и лапы птичьи
на веху стойкую вдали
за этой зеленью минучей
в галопе и миганье света
в непостоянном этом парке,
где дети вкруговерть,
цвет-маковки, сквозь время,
не станут, чтоб уразуметь,
насколько их игра опасна.
Но "беги!"—кричат они, дугой
взметаясь к шпилю высокой ели.
"Беги!"—и карусель волочит
по кругу их, и слово.
И я, подобно детям, схвачена
смертно-активным глаголом,
секу переменным глазом слезу
каждой быстрой, блёсткой игре
дитя, листа и облака, пока
в той же фуге, недвижим, очес
покаменнее этих, вгзляд надёжно
в утёсе вогнеждён.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Touch-and-Go
Sing praise for statuary:
For those anchored attitudes
And staunch stone eyes that stare
Through lichen-lid and passing bird-foot
At some steadfast mark
Beyond the inconstant green
Gallop and flick of light
In this precarious park
Where vivid children twirl
Like colored tops through time
Nor stop to understand
How all their play is touch-and-go:
But, Go! they cry, and the swing
Arcs up to the tall tree tip;
Go! and the merry-go-round
Hauls them round with it.
And I, like the children, caught
In the mortal active verb,
Let my transient eye break a tear
For each quick, flaring game
Of child, leaf and cloud,
While on this same fugue, unmoved,
Those stonier eyes look,
Safe-socketed in rock.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Лучшее воскресение"
Ни слёз, ни слов, ни шуток у меня,
а сердце в середине—словно камень:
сомлело в страхах, боль надежд храня.
Одна жива я в пустыни, что в брани;
Воздев глаза—мне тупит взор печаль—
не вижу я холмов вечнозелёных.
И жизнь-листок мою уносит вдаль.
O Иисусе, дай родиться клёном.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Better Resurrection
I have no wit, I have no words, no tears;
My heart within me like a stone
Is numbed too much for hopes or fears;
Look right, look left, I dwell alone;
A lift mine eyes, but dimmed with grief
No everlasting hills I see;
My life is like the falling leaf;
O Jesus, quicken me.
Sylvia Plath
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266671
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 23.06.2011
Сильвия Плат, "Жизнь"
Тронь её—она не сожмётся, как глазное яблоко.
Её яйцевидный удел чист как слеза.
Здесь—вчера, год ушедший...
Заметны пальмовая ветвь и лилии, словно растительный узор
на растянутом, не колышимом ветром гобелене.
Цокни стекло ногтем.
Оно звякнет, как китайский колокольчик от тишайшего ветра,
хоть никто оттуда не смотрит, и не спешит с ответом.
Обитатели легки, как пробки.
Каждый из них постоянно занят.
К их ногам морские волны кланяются всем строем:
недовольны, они никогда не нарушат предела;
на короткой привязи
на высоте, они бьют копытами, будто кони для парадов.
Повыше их сидят облака, в кисточках, причудливы,
викторианские подушки. Их семейство
образков-валентинок на радость коллекционеру:
они звенят отлично, настоящий фарфор.
Остальной ландшафт пооткровеннее.
Свет падает беспрерывно, слепя.
Женщина волочит свою тень вокруг
убогой больничной тарелки.
Она напоминает луну, или лист чистой бумаги,
и похоже перетерпела некий личный блицкриг.
Она живёт спокойно,
не на привязи, но как утробный плод в бутыли;
старомодный дом, картинно уплощённое море—
для неё одной выбор мест слишком велик.
Изгнанные бесы ярости и горя
бросили её одну.
Будущее, седая чайка
тараторит, мяучит о кончине.
Возраст и ужас, две сиделки, ходят за ней.
А утопленник, жалуясь на нестерпимый холод,
ползёт из моря.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Life
Touch it: it won't shrink like an eyeball,
This egg-shaped bailiwick, clear as a tear.
Here's yesterday, last year— —
Palm-spear and lily distinct as flora in the vast
Windless threadwork of a tapestry.
Flick the glass with your fingernail:
It will ping like a Chinese chime in the slightest air stir
Though nobody in there looks up or bothers to answer.
The inhabitants are light as cork,
Every one of them permanently busy.
At their feet, the sea waves bow in single file.
Never trespassing in bad temper:
Stalling in midair,
Short-reined, pawing like paradeground horses.
Overhead, the clouds sit tasseled and fancy
As Victorian cushions. This family
Of valentine faces might please a collector:
They ring true, like good china.
Elsewhere the landscape is more frank.
The light falls without letup, blindingly.
A woman is dragging her shadow in a circle
About a bald hospital saucer.
It resembles the moon, or a sheet of blank paper
And appears to have suffered a sort of private blitzkrieg.
She lives quietly
With no attachments, like a foetus in a bottle,
The obsolete house, the sea, flattened to a picture
She has one too many dimensions to enter.
Grief and anger, exorcised,
Leave her alone now.
The future is a grey seagull
Tattling in its cat-voice of departure.
Age and terror, like nurses, attend her,
And a drowned man, complaining of the great cold,
Crawls up out of the sea.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Электра на пути азалии"
В день твоей смерти я зашла в грязь,
в закрытый от солнца сухостой,
где—чернота и золото полосами—пчёлы, что камушки алтаря,
спячкой коротали метели, а грунт был твёрд.
Хорошо им было лет двадцать, в той зимовке...
Словно ты не существовал, словно я явилась на свет
богом удочерённая из чрева моей матери:
её широкая кровать лоснилась святостью.
Мне невдомёк была вина и всё прочее,
когда я впозлала обратно под сердце.
Я, куколка в платье своей невинности,
мечтательно складываю твой эпос, по образу.
Никто не умер, не увял на этой сцене.
Всё имело место в стойкой белизне.
Проснусь я, прокинусь на Кладбищенском Холме.
Отыщу твоё имя, и кости найду: всё надёжно
под судорожным камнем впритык к железной ограде.
Здесь, в заботливой богадельне, где мертвецы
лежат тесно впритык и рядами, цветок
не рушит почву. Это путь азалии.
К югу отсюда начинается поле лопухов.
Ты укрыт шестью футами жёлтого гравия.
Бумажный красный шалфей не колышется
в чужой корзинке с пластиковой зеленью
на могиле с тобой рядом, и не гниёт он.
Зря дожди распускают кровавый окрас:
эрзац-лепестки капают, капают красным.
Иной род красного тревожит меня: когда
твой вялый парус пил выдохи моей сестры,
дол моря багровел, что плат зла, раскатанный
матерью моей к твоему последнему приходу.
Я заимствую ил старой трагедии. Правда,
раз в конце октября, с мой первым криком
скорпион ужалил себя, несчастлив он;
матери снилось твоё лицо, глубоко в море.
Колеблясь, окаменевшие актёры переводят дух.
Я было надела ярмо любви, а ты умер.
Эта гангрена проела тебя насквозь.
Мать сказала, что ты умер как всякий мужчина.
Я—привидение постыдного самоубийства.
Моя синяя бритва ржавеет у моего горла.
О прости, отец, ту что стучится в твои ворота
ради прощения, твою собаку, дочь, друга.
Это любовь моя довела нас до смерти.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Electra on Azalea Path
The day you died I went into the dirt,
Into the lightless hibernaculum
Where bees, striped black and gold, sleep out the blizzard
Like hieratic stones, and the ground is hard.
It was good for twenty years, that wintering—
As if you never existed, as if I came
God-fathered into the world from my mother's belly:
Her wide bed wore the stain of divinity.
I had nothing to do with guilt or anything
When I wormed back under my mother's heart.
Small as a doll in my dress of innocence
I lay dreaming your epic, image by image.
Nobody died or withered on that stage.
Everything took place in a durable whiteness.
The day I woke, I woke on Churchyard Hill.
I found your name, I found your bones and all
Enlisted in a cramped stone askew by an iron fence.
In this charity ward, this poorhouse, where the dead
Crowd foot to foot, head to head, no flower
Breaks the soil. This is Azalea path.
A field of burdock opens to the south.
Six feet of yellow gravel cover you.
The artificial red sage does not stir
In the basket of plastic evergreens they put
At the headstone next to yours, nor does it rot,
Although the rains dissolve a bloody dye:
The ersatz petals drip, and they drip red.
Another kind of redness bothers me:
The day your slack sail drank my sister's breath
The flat sea purpled like that evil cloth
My mother unrolled at your last homecoming.
I borrow the silts of an old tragedy.
The truth is, one late October, at my birth-cry
A scorpion stung its head, an ill-starred thing;
My mother dreamed you face down in the sea.
Sylvia Plath
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266661
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 23.06.2011
Амири Барака, "Кааба"
Запертое окно смотрит свысока
на грязный задворок, который Чёрные люди
кроют зовами, кроют воплями или шагами—
против законов физики потока их воли.
Наш мир всезвучен.
Наш мир милее прочих любых и чужих,
хоть мы страдаем, и убиваем друг друга,
и иногда не в силах выбраться на волю.
Мы—прекрасные люди
с Африканским воображением,
полным масок, и танцев, и заразительных напевов,
люди с Африканскими глазами, и носами, и руками,
хоть мы влачимся в серых оковах в стране,
где лихие зимы—а нам бы лишь солнца.
Мы побывали в рабстве—
и вот трудимся, чтоб вырваться к себе, в
памятную старину, чтоб обрести новую
смычку между собой
и нашим Чёрным родом. Нам нужно чудо,
нам нужны рекомые звуки, чтоб восстать
и вернуться, и громить, и творить. Что за
священное слово?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Ka'Ba
A closed window looks down
on a dirty courtyard, and Black people
call across or scream across or walk across
defying physics in the stream of their will.
Our world is full of sound
Our world is more lovely than anyone's
tho we suffer, and kill each other
and sometimes fail to walk the air.
We are beautiful people
With African imaginations
full of masks and dances and swelling chants
with African eyes, and noses, and arms
tho we sprawl in gray chains in a place
full of winters, when what we want is sun.
We have been captured,
and we labor to make our getaway, into
the ancient image; into a new
Correspondence with ourselves
and our Black family. We need magic
now we need the spells, to raise up
return, destroy,and create. What will be
the sacred word?
Amiri Baraka
An Agony. As Now.
I am inside someone
who hates me. I look
out from his eyes. Smell
what fouled tunes come in
to his breath. Love his
wretched women.
Slits in the metal, for sun. Where
my eyes sit turning, at the cool air
the glance of light, or hard flesh
rubbed against me, a woman, a man,
without shadow, or voice, or meaning.
This is the enclosure (flesh,
where innocence is a weapon. An
abstraction. Touch. (Not mine.
Or yours, if you are the soul I had
and abandoned when I was blind and had
my enemies carry me as a dead man
(if he is beautiful, or pitied.
It can be pain. (As now, as all his
flesh hurts me.) It can be that. Or
pain. As when she ran from me into
that forest.
Or pain, the mind
silver spiraled whirled against the
sun, higher than even old men thought
God would be. Or pain. And the other. The
yes. (Inside his books, his fingers. They
are withered yellow flowers and were never
beautiful.) The yes. You will, lost soul, say
‘beauty.’ Beauty, practiced, as the tree. The
slow river. A white sun in its wet sentences.
Or, the cold men in their gale. Ecstasy. Flesh
or soul. The yes. (Their robes blown. Their bowls
empty. They chant at my heels, not at yours.) Flesh
or soul, as corrupt. Where the answer moves too quickly.
Where the God is a self, after all.)
Cold air blown through narrow blind eyes. Flesh,
white hot metal. Glows as the day with its fun.
It is a human love, I live inside. A bony skeleton
you recognize as words or simple feeling.
But it has no feeling. As the metal, is hot, it is not,
given to love.
It burns the thing
inside it. And that thing
screams.
Amiri Baraka
Амири Барака, "Агония. Как теперь"
Я внутри кого-то
ненавидящего меня. Я смотрю
его глазами. Чую,
какая гнильца подтравливает
его вдохи. Люблю его
никудышних женщин.
Щели в металле— для солнца. Где
мои глаза зырят наружу, там на холодном ветру—
блики дня, или грубая плоть
трётся о меня— женщина, мужчина?
без тени, без звука, без смысла.
Это заточение (плоть,
где невинность— оружие. И
абстракция. Касание. (Не моё.
Или твоей, если ты—душа моя,
и уже не моя с тех пор, как я ослеп и позволил
врагам тащить себя, как мертвеца
(если он прекрасен, или жалок.
Может, это боль. (Как теперь, когда вся его
плоть терзает меня.) Может быть, то. Или
боль. Как тогда, когда она убежала от меня
в тот лес.
Или боль; разум,
серебряной спиралью вихрящийся
к солнцу, даже выше, чем Бог, мыслимый
древними. Или боль. И другое. Именно
ДА. (В его книгах, его пальцы. Они—
высохшие жёлтые цветы, которые никогда
не были красивы.) ДА. Ты, душа пропащая, скажешь
"красота". Красота, привычная, как дерево. Или
тихая река. Белое солнце с его сырыми сентенциями.
Или холодные мужи, их вихрь. Экстаз. Плоть
или душа. ДА. (Их одежды по ветру. Их чаши
пусты. Они псалмодят в моих пятках, не в твоих.) Плоть
или душа? как это гнило. Где выбор слишком скор.
Где Бог в тебе и ты в Боге, в конце концов.)
Холод ,вдутый в щели слепых глаз. Плоть—
раскалённый добела металл. Пылает, как день и деньская забава.
Это—людская любовь. Я живу внутри. Костлявый скелет
вы принимаете за слова или простое чувство.
Но в нём нет чувства. Как металл, он горяч, он не
подвластен любви.
Он сжигает то,
что внутри него. И это
вопит.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266509
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 22.06.2011
Амири Барака, "Наследство. Блюзовому люду"
На юге спит напротив аптеки,
рыча под грузовиками и печками*,
слоняясь повсюду и спотыкаясь
о хламистые глаза ранней
таинственной ночи. Хмурясь во хмелю,
махнуть рукой, смахнуть ресницу.
Танцует на коленях, тянется, прячет
руку в прохладную тень. Приседает
попить и попи`сать. Тщится взобраться,
купно бросаясь по ко`ням—и туда,
где было море (старые песни
увлекают тебя к вере). Галопом
из этого города, в другой, где
тоже черно. Спешиться
на обочину, где люд спит. Туда, где
луна или тени домов.
Туда, где песен мнимое море.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* скорее всего, печи асфальтоукладчиков
Legacy
(For Blues People)
In the south, sleeping against
the drugstore, growling under
the trucks and stoves, stumbling
through and over the cluttered eyes
of early mysterious night. Frowning
drunk waving moving a hand or lash.
Dancing kneeling reaching out, letting
a hand rest in shadows. Squatting
to drink or pee. Stretching to climb
pulling themselves onto horses near
where there was sea (the old songs
lead you to believe). Riding out
from this town, to another, where
it is also black. Down a road
where people are asleep. Towards
the moon or the shadows of houses.
Towards the songs’ pretended sea.
Amiri Baraka
Ле Рой Джонс (Амири Барака), "Предисловие к двадцатому тому
предсмертной записки"
Недавно я привык к тому, как
земля распахивается и пеленает меня
каждый раз, когда я выгуливаю пса.
Свыкся я, когда ловлю автобус, и с глупой музыкой
широкого клинка ветра.
Вот какие дела настали.
Теперь ночами я считаю звёзды.
И что ни ночь, итог мой один.
А если они спрячутся от счёта,
я съытожу дыры, оставленные ими.
Никто больше не поёт.
А вот прошлой ночью я взобрался
на цыпочках к комнате дочери, и слушал её
речь кому-то, но когда я отворил
дверь, там никого не было...
Только она, на колёнях, поглядывающая
на свои сложенные ладони.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Preface to a Twenty Volume Suicide Note
Lately, I've become accustomed to the way
The ground opens up and envelopes me
Each time I go out to walk the dog.
Or the broad edged silly music the wind
Makes when I run for a bus...
Things have come to that.
And now, each night I count the stars.
And each night I get the same number.
And when they will not come to be counted,
I count the holes they leave.
Nobody sings anymore.
And then last night I tiptoed up
To my daughter's room and heard her
Talking to someone, and when I opened
The door, there was no one there...
Only she on her knees, peeking into
Her own clasped hands
Le Roi Jones
Амири Барака, "Происшествие"
Вернулся и выстрелил. Убил его. Вернулся он—
и выстрелил, а этот падал, спотыкаясь, минуя
лес теней, ниже, умирая, насмерть—ему конец.
На полу кровоточит мертвец. Он быстро умер тут,
после падения. Проворная пуля порвала ему лицо,
а кровь чётко обрызгала убийцу, и серый вечер.
Фото жертвы пропечатано всюду. А дух его
присосался к свету. Но он мёртв во тьме, что темней
его души. Всё кувырком погасло с ним, ко смерти
вниз по ступеням.
Нам нечего сказать
о киллере, только это: он вернулся откуда-то,
чтоб сделать это. И только раз он пальнул в лицо
жертве, и бросил её, только кровь рекой. Мы знаем,
что киллер был умел, скор и тих, и что покойный,
может, знал его. И это все. И кроме кислого пирога
мертвецкой мины, и крутого вопроса арматуры
его рук и пальцев, мы ничего не знаем.
Incident
He came back and shot. He shot him. When he came
back, he shot, and he fell, stumbling, past the
shadow wood, down, shot, dying, dead, to full halt.
At the bottom, bleeding, shot dead. He died then, there
after the fall, the speeding bullet, tore his face
and blood sprayed fine over the killer and the grey light.
Pictures of the dead man, are everywhere. And his spirit
sucks up the light. But he died in darkness darker than
his soul and everything tumbled blindly with him dying
down the stairs.
We have no word
on the killer, except he came back, from somewhere
to do what he did. And shot only once into his victim's
stare, and left him quickly when the blood ran out. We know
the killer was skillful, quick, and silent, and that the victim
probably knew him. Other than that, aside from the caked sourness
of the dead man's expression, and the cool surprise in the fixture
of his hands and fingers, we know nothing.
Amiri Baraka
Амири Барака, "Cнова Вавилон"
Доходяга
без потрохов
ползёт по улицам
Европы; она хочет
послабления, чудо в перьях, нетопырь слепой,
без потрохов,
с болячками нутра
(её голова—
гнойная тыква
SSыгойных мемуаров,
без мозгов);
ей нечем делать детей;
она сосала жизнь
из какого-то ниггера
(что имя станет известно,
но чьи соки никогда,
ни за что она не вернёт),
который на матрасе умер от наркоты*
Эта сука убила моего друга по имени Боб Томпсон**,
чёрного художника, гиганта; раз она скукожилась
в жалкое подобие фашины,
полную американских дыр; а мартышка себе на зад
шлёпнула аэропланы
с "имперского державного здания".
Может, к этой суке, к её сестрам, к ним всем,
дойдут мои слова,
во все их оффисы—мой щёлок
с коколой и алага-сиропом***.
Нюхайте говно, суки, обоняйте его, и смейтесь вы,
истерички,
пока ваша плоть горит,
пока глаза ваши—красная грязь—лупятся.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* из чёрного городского фольклора США: "...your dope especially when your pockets tight. You cant find a job cuz your skin ain't white sell your dope brother you know this world ain't right...";
** Боб Томпсон (1937-1966)— американский художник, умер от передозировки героина, см. http://en.wikipedia.org/wiki/Bob_Thompson_(painter);
***"Алага"—популярная торговая марка, по названию города в Алабаме; компания начала бизнес с производства сахарно-тростникового сиропа ("100 years ago, ALAGA Syrup Company found the secret formula for the “Sweetness of the South” when the original cane syrup recipe was created in 1906. ALAGA syrup was born out of love, and the “feeling of family” when a Georgia boy met and married an Alabama girl...")
Babylon Revisited
The gaunt thing
with no organs
creeps along the streets
of Europe, she will
commute, in her feathered bat stomach-gown
with no organs
with sores on her insides
even her head
a vast puschamber
of pus(sy) memories
with no organs
nothing to make babies
she will be the great witch of euro-american legend
who sucked the life
from some unknown nigger
whose name will be known
but whose substance will not ever
not even by him
who is dead in a pile of dopeskin
This bitch killed a friend of mine named Bob Thompson
a black painter, a giant, once, she reduced
to a pitiful imitation faggot
full of American holes and a monkey on his back
slapped airplanes
from the empire state building
May this bitch and her sisters, all of them,
receive my words
in all their orifices like lye mixed with
cocola and alaga syrup
feel this shit, bitches, feel it, now laugh your
hysterectic laughs
while your flesh burns
and your eyes peel to red mud
Amiri Baraka
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266479
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 22.06.2011
Тед Кузер, "День рождения"
Этим вечером я сяду читать у открытого окна
пока свет не сойдёт на нет, и книга
станет не более, чем частью тьмы.
И мне нетрудно будет включить лампу,
но я пожелаю вогнать этот день в ночь,
одиноко сидя и гладя нечитабельную страницу
бледным, серым призраком своей руки.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Happy Birthday
This evening, I sat by an open window
and read till the light was gone and the book
was no more than a part of the darkness.
I could easily have switched on a lamp,
but I wanted to ride this day down into night,
to sit alone and smooth the unreadable page
with the pale gray ghost of my hand.
Ted Kooser
Тед Крузер, "Богоявление" (или "Теофания",—прим. перев.)
Я увидел коричневую Паучиху-Отшельница,
бегущую с сетью в руке ,или скорее,
с чем-то вроде сети в том, что походило
на руку. Она бежала ко мне по блистательно белой
ванной, таща хрупкий коловорот
волос—и в нём было впутано туловище
жука. То были волосы моей жены,
долгие и тёмные—пара вольных прядей, завиток,
который она могла впустую вертеть на палец,
или впустую складывать вдвое, говоря со мной,—
а ноги жука были сломаны.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
An Epiphany
I have seen the Brown Recluse Spider
run with a net in her hand, or rather,
what resembled a net, what resembled
a hand. She ran down the gleaming white floor
of the bathtub, trailing a frail swirl
of hair, and in it the hull of a beetle
lay woven. The hair was my wife’s,
long and dark, a few loose strands, a curl
she might idly have turned on a finger,
she might idly have twisted, speaking to me,
and the legs of the beetle were broken.
Ted Kooser
Тед Кузер, "Слепая"
Она обратила своё лицо вверх
к дождю света—и заулыбалась.
Свет по каплям стекал по её лбу
и лил ей в глаза. Он сбегал
ей за пазуху, в трикотажную блузу,
и поливал сверху её белые груди.
Её коричневые туфли хлюпали
по свету. В тот миг словно
цирковая кибитка катила перед ней
по лужам света, клеть на колёсах,
и она брела сразу на кибиткой,
пышущая, удивлённая, сующая трость
сквозь прутья, натыкаясь и попадая,
пока мир пятился в дальний угол.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Blind Woman
She had turned her face up into
a rain of light, and came on smiling.
The light trickled down her forehead
and into her eyes. It ran down
into the neck of her sweatshirt
and wet the white tops of her breasts.
Her brown shoes splashed on
into the light. The moment was like
a circus wagon rolling before her
through puddles of light, a cage on wheels,
and she walked fast behind it,
exuberant, curious, pushing her cane
through the bars, poking and prodding,
while the world cowered back in a corner.
Ted Kooser
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266321
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 21.06.2011
Тед Кузер, "Письмо в октябре"
Уже рассветы наступают всё позже,
а я, ещё месяц назад по утрам
за чашкой кофе наблюдавший
прогулки селезней с холма
к краю пруда, и посадки их
на самок там, застенчиво попивая,
затем наблюдал их легкие заплывы
по воде, сеющие отражения
во все стороны—некий сад
деревьев, росших словно чудом—
теперь вижу лишь отражённое тьмой
своё лицо, бледное и неровное,
напуганное временем. Пока я спал,
ночь в толстом зимнем жакете
взнуздала самку скруткой
сырых листьев и увела её,
затем привела чёрного коня в упряжи,
скрипевшей как кузнечик—и свела
воду в мой сад. Проснувшись, я
замечаю на дежурном окне
открытые шторы в открытое моё лицо;
выше, вне меня—темнота. И мне,
желавшему всё глядеть вовне,
теперь надо глядеть внутрь.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Letter in October
Dawn comes later and later now,
and I, who only a month ago
could sit with coffee every morning
watching the light walk down the hill
to the edge of the pond and place
a doe there, shyly drinking,
then see the light step out upon
the water, sowing reflections
to either side—a garden
of trees that grew as if by magic—
now see no more than my face,
mirrored by darkness, pale and odd,
startled by time. While I slept,
night in its thick winter jacket
bridled the doe with a twist
of wet leaves and led her away,
then brought its black horse with harness
that creaked like a cricket, and turned
the water garden under. I woke,
and at the waiting window found
the curtains open to my open face;
beyond me, darkness. And I,
who only wished to keep looking out,
must now keep looking in.
Ted Kooser
A Room in the Past
It’s a kitchen. Its curtains fill
with a morning light so bright
you can’t see beyond its windows
into the afternoon. A kitchen
falling through time with its things
in their places, the dishes jingling
up in the cupboard, the bucket
of drinking water rippled as if
a truck had just gone past, but that truck
was thirty years. No one’s at home
in this room. Its counter is wiped,
and the dishrag hangs from its nail,
a dry leaf. In housedresses of mist,
blue aprons of rain, my grandmother
moved through this life like a ghost,
and when she had finished her years,
she put them all back in their places
and wiped out the sink, turning her back
on the rest of us, forever.
Ted Kooser
Тед Кузер, "Комната в прошлом"
Это кухня. Яркие занавески напитаны
утренним светом настолько, что
что за этими окнами ты
не замечаешь пополдня. Кухня
со всей утварью на своих местах,
со звакающей посудой в буфете
падает сквозь время; вода
в ведре колышется здесь так,
словно там проехал грузовик, но это
тридцать лет минули. Никого из домашних
нет в этой комнате. Разделочный стол вытерт
полотенцем, свисающим с крючка—
сухой лист. В раздевалке тумана—
голубые фартуки из дождя. Моя бабушка
миновала эту жизнь, как призрак:
окончив свои годы, она вернула их,
разложила по своим местам
и вытерла досуха добро, обратив его
к оставшимся нашим, навсегда.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Late February
The first warm day,
and by mid-afternoon
the snow is no more
than a washing
strewn over the yards,
the bedding rolled in knots
and leaking water,
the white shirts lying
under the evergreens.
Through the heaviest drifts
rise autumn’s fallen
bicycles, small carnivals
of paint and chrome,
the Octopus
and Tilt-A-Whirl
beginning to turn
in the sun. Now children,
stiffened by winter
and dressed, somehow,
like old men, mutter
and bend to the work
of building dams.
But such a spring is brief;
by five o’clock
the chill of sundown,
darkness, the blue TVs
flashing like storms
in the picture windows,
the yards gone gray,
the wet dogs barking
at nothing. Far off
across the cornfields
staked for streets and sewers,
the body of a farmer
missing since fall
will show up
in his garden tomorrow,
as unexpected
as a tulip.
Ted Kooser
Тед Кузер, "Оттепель"
Первый тёплый день—
и к трём пополудни
снег не более, чем
мокрая стирка,
разбросанная по дворам:
скрученные скатки простыней
сочатся водой;
белые рубашки лежат
под вечнозелёными кустами.
Невзирая на полное уныние,
подымаются брошенные осенью
велосипеды, хромированные
и расписные колясочки;
большие шаги
и карусель
понемногу вертятся
на солнце. Вот и дети,
огрубевшие зимой,
и часто одетые
как старики, бормочут
и часом гнутся,
городя плотины в канавках.
Но провесень коротка;
к пяти вечера
холод захода солнца,
тьма, голубые ТВ,
мерцающие как бури
в стеклянных стаканах окон;
дворы сереют,
мокрые псы лают
впустую. Далеко там,
где-то на полях,
взаперти от улиц и канав—
тело фермера,
пропавшее, пока падаль
не обнаружится
в хозяйском саду завтра,
неожиданная,
как тюльпан.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Тед Кузер, "Мышь"
На полу многоярусного паркинга
я нашёл мёртвого мышонка. Была зима,
мир давно поседел снаружи и внутри,
и труп был частью всей этой тьмы...
мельчайшей частицей. Он замер так,
будто было бежал во весь опор—
и ,так и расслабившись после броска,
он вытянул свои передние
лапы вперёд, накрыв их мордочкой,
словно он остановился у кромки нюхнуть
нечто важное-- вход чудо-норки, наверное,
прямо перед его носам—выход
из этого мира. Его тыл был выгнут
у этого входа, и каждый мускул
застыл на месте, будто прыжок.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Mouse
On the floor of a parking garage
I found a dead mouse. It was winter,
the world gone gray outside and in,
and the mouse a part of all that darkness*--
the smallest part. He stood
like the wind-up mouse run down at last
but still on its wheels, a fast run
just behind him, and he`d pulled
his paws tightly under his chin
as he`d stopped to sniff at the edge
of something important-- a moushole, maybe,
right under his nose and opening
out of the world. His back was arched
againist entering there, and ewery muscle
had frozen in place like spring.
Ted Kooser
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266306
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 21.06.2011
Тед Кузер, "Вот такая Небраска"
Гравийка лёгким галопом скачет
через поля, (а телефонные линии
стекают назад) чей вал пыли
вовсю искрит белобровниками*.
По обеим сторонам—милые старые дамы,
они отворяют амбары (чиь оконца
унылы бельмами сена); и в паутинах—
разбитые тракторы под их юбками.
Вот такая Небраска. Воскресенье,
пополудни; июль. Рулит дальше
рука твоей вне тиснущего ветра;
жаворонки дежурят на станциях.
За поясом безопасности из кедров
(до верхушек в мальвах, пыльце и пчёлах)
автостопщик бросает прочь таблицы—
и садится на пятую считать ворон.
Тебе всё пополам; ты словно спускаешь
себе шины, ты словно пускаешь мышь
гнездиться в твоём кашне, ты словно
не больше грузовика в бурьянах**.
кудахчешь с цыплятами или липок в меду
или держишь костлявого старика на коленях,
пока он высматривает дорогу, ожидая,
пока кто-нибудь махнёт. Ты сам себе
помахивание. Ты сам автостоп авто
и пляска стоппера на дороге. Ты сам
машешь—и бросаешь руку скользящей,
что жаворонок над нивой, над домами.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* дрозд-белобровик (Turdus iliacus), самый малый из дроздов (см. http://ptici.narod.ru/ptici/drozd-belobrovik.html); интересно, что часто "blackbird" в стихах американских авторов переводят на русский как "чёрная птица" ;
** или же "в трауре", по тексту
So This Is Nebraska
The gravel road rides with a slow gallop
over the fields, the telephone lines
streaming behind, its billow of dust
full of the sparks of redwing blackbirds.
On either side, those dear old ladies,
the loosening barns, their little windows
dulled by cataracts of hay and cobwebs
hide broken tractors under their skirts.
So this is Nebraska. A Sunday
afternoon; July. Driving along
with your hand out squeezing the air,
a meadowlark waiting on every post.
Behind a shelterbelt of cedars,
top-deep in hollyhocks, pollen and bees,
a pickup kicks its fenders off
and settles back to read the clouds.
You feel like that; you feel like letting
your tires go flat, like letting the mice
build a nest in your muffler, like being
no more than a truck in the weeds,
clucking with chickens or sticky with honey
or holding a skinny old man in your lap
while he watches the road, waiting
for someone to wave to. You feel like
waving. You feel like stopping the car
and dancing around on the road. You wave
instead and leave your hand out gliding
larklike over the wheat, over the houses.
Ted Kooser
Тед Кузер, "Выбирая читателя"
Во-первых, мне угодна её красота,
её тщательный подход к моей поэзии
в интимнейшую минуту пополудня,
её волосы, ещё липнущие к шее
после дождя. Она должна быть
в плаще, в старом, грязном
от её экономии на пятновыводителе.
Она достанет очки—и там,
в книжной лавке, она станет мусолить
мои стихи, затем вернёт книгу
на ту же полку. Она скажет себе:
"За такие деньги я могу себе
почистить плащ". И займётся им.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Selecting A Reader
First, I would have her be beautiful,
and walking carefully up on my poetry
at the loneliest moment of an afternoon,
her hair still damp at the neck
from washing it. She should be wearing
a raincoat, an old one, dirty
from not having money enough for the cleaners.
She will take out her glasses, and there
in the bookstore, she will thumb
over my poems, then put the book back
up on its shelf. She will say to herself,
"For that kind of money, I can get
my raincoat cleaned." And she will.
Тed Kooser
Тед Кузер, "Летя ночью"
Над нами звёзды. Под нами созвездия.
Пять миллиардов миль за нами: галактика умирает,
как падающий на воду снежок. Под нами
некий фермер, коего знобит от этой дальней смерти.
включив дворовой свет, втягивает навесы и амбар
прочь в подопечную свою системку.
Вся ночь города, подобные мерцанию новых,
с яркими улицами волокутся на одинокие огни, как его.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Flying at Night
Above us, stars. Beneath us, constellations.
Five billion miles away, a galaxy dies
like a snowflake falling on water. Below us,
some farmer, feeling the chill of that distant death,
snaps on his yard light, drawing his sheds and barn
back into the little system of his care.
All night, the cities, like shimmering novas,
tug with bright streets at lonely lights like his.
Ted Kooser
Тед Кузер, "Гуляя на цыпочках"
Издавна мы отвыкли подымать пятки,
как остальные— конь, пёс, тигр—
хоть и трепещем от их прыти,
так они летят. Даже мышь,
уносящая великую ношу самородка
собачьего корма, завидно грациозна.
Едва ли прыгуча наша походка—
настолько мы отягощены компетенцией
и дисциплинарными обязанностями,
свалившимися на нас: наказания,
убийства— и всё нашим стопам,
жестко смирённым кожами покорённых.
Но иногда спозаранку
мы на цыпочках ощущаем,
что значит быть одним из них,
крадущихся мимо дверей, когда мы спим—
и внезамно видим в темноте.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Walking on Tiptoe
Long ago we quit lifting our heels
like the others—horse, dog, and tiger—
though we thrill to their speed
as they flee. Even the mouse
bearing the great weight of a nugget
of dog food is enviably graceful.
There is little spring to our walk,
we are so burdened with responsibility,
all of the disciplinary actions
that have fallen to us, the punishments,
the killings, and all with our feet
bound stiff in the skins of the conquered.
But sometimes, in the early hours,
we can feel what it must have been like
to be one of them, up on our toes,
stealing past doors where others are sleeping,
and suddenly able to see in the dark.
Ted Kooser
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266129
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 20.06.2011
Фрэнк О'Хара, "Почему я не художник".
Я не художник, я поэт.
Почему? Думаю, мне лучше
быть художником, ан нет. Вот
к примеру, Майк Голдберг
начинает писать. Тут и я.
"Присядь и выпей",—он мне
говорит. Пью; мы пьём. Присма-
-триваюсь: "Тут у тебя САРДИНЫ".—
"Да, здесь что-нибудь нужно".—
—"О". Я ухожу, и дни прочь,
и я снова тут. Художество
идёт— и я иду, и дни прочь
уходят. Я снова тут. Картина
кончена. "Где САРДИНЫ?"
Всё что осталось, это
просто буквы. Майк: "Убрал лишнее".
А я? Как-то всё думаю о цвете,
об оранжевом. Пишу строку
об апельсине. Вскоре вся
страница в словах—что строка.
Затем другая страница. Сюда бы
столько всего, не апельсинов, а
слов о том, сколь ужасны апельсин
и жизнь. Дни прочь. Стихопроза вот.
Я настоящий поэт. Кончен мой
стих, где я даже не упомянул
апельсин. Двенадцать глав. Я назову
это АПЕЛЬСИНАМИ. И раз в галерее
я вижу Майково полотно, САРДИНЫ.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Why I Am Not A Painter
I am not a painter, I am a poet.
Why? I think I would rather be
a painter, but I am not. Well,
for instance, Mike Goldberg
is starting a painting. I drop in.
"Sit down and have a drink" he
says. I drink; we drink. I look
up. "You have SARDINES in it."
"Oh." I go and the days go by
and I drop in again. The painting
is going on, and I go, and the days
go by. I drop in. The painting is
finished. "Where's SARDINES?"
All that's left is just
letters, "It was too much," Mike says.
But me? One day I am thinking of
a color: orange. I write a line
about orange. Pretty soon it is a
whole page of words, not lines.
Then another page. There should be
so much more, not of orange, of
words, of how terrible orange is
and life. Days go by. It is even in
prose, I am a real poet. My poem
is finished and I haven't mentioned
orange yet. It's twelve poems, I call
it ORANCES. And one day in a gallery
I see Mike's painting, called SARDINES.
Frank O'Hara
Лана Тёрнер пала духом!
Я торопливо шагал, и внезапно
задождило и заснежило,
а ты сказал, что идёт град,
но градины били тебя по голове,
так крепко, что правда снежило и
дождило, и я было так торополся,
чтоб встретить тебя, но трафик
действовал точно, как небо;
и вдруг я увидел заголовок:
ТИНА ТЁРНЕР ПАЛА ДУХОМ!
нет снега в Голливуде
нет дождя в Калифорнии
я водился со многими компаниями
и действовал просто позорно
но я никогда не сникал духом
ох Лана Тёрнер мы ждём твоего взлёта
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Lana Turner has collapsed!
I was trotting along and suddenly
it started raining and snowing
and you said it was hailing
but hailing hits you on the head
hard so it was really snowing and
raining and I was in such a hurry
to meet you but the traffic
was acting exactly like the sky
and suddenly I see a headline
LANA TURNER HAS COLLAPSED!
there is no snow in Hollywood
there is no rain in California
I have been to lots of parties
and acted perfectly disgraceful
but I never actually collapsed
oh Lana Turner we love you get up
Frank O'Hara
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=266066
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 20.06.2011
Мэрдж Пирси, "Песня кота"
"Ты моя..."—молвил кот, вытягивая коготь тьмы,—
"...Моя любовница, подруга и рабыня, моя игрушка..."—
молвил кот языком смахивая с твоего подбородка
молоко из забытых грудей его матушки.
"Давай гулять по лесу". — молвил кот—
Я научу тебя читать таблоид запахов,
обращаться в тень, и ждать как силок, охотясь.
Вот, я кладу толстую тёплую мышь тебе на коврик.
"Ты кормишь меня, я пытаюсь кормить тебя.
Мы друзья,--сказал кот, --хоть я гармоничнее тебя.
Ты прыгаешь в высоту двадцати своих ростов?
Бегаешь по деревьям? Прыгаешь с крыши на крышу?
Давай потрёмся и обсудим наши взаимности.
Мои эмоции тверды и чисты, как кристаллы соли.
Вожделения горят как глаза. Я по утрам хожу
и хожу вокруг твоей кровати, и пою тебе в лицо.
Давай я научу тебя танцевать столь естественно,
как засыпать и просыпаться, и долго-долго потягиваться.
Я вслух жадничаю когтями и боюсь своими усами.
Зависть хлещет хвостом. Любовь речёт всем мною, слово
шерсти. Я научу тебя покоиться, как яйцо
и скользить сквозь траву, как дух ветра".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Cat's Song
Mine, says the cat, putting out his paw of darkness.
My lover, my friend, my slave, my toy, says
the cat making on your chest his gesture of drawing
milk from his mother's forgotten breasts.
Let us walk in the woods, says the cat.
I'll teach you to read the tabloid of scents,
to fade into shadow, wait like a trap, to hunt.
Now I lay this plump warm mouse on your mat.
You feed me, I try to feed you, we are friends,
says the cat, although I am more equal than you.
Can you leap twenty times the height of your body?
Can you run up and down trees? Jump between roofs?
Let us rub our bodies together and talk of touch.
My emotions are pure as salt crystals and as hard.
My lusts glow like my eyes. I sing to you in the mornings
walking round and round your bed and into your face.
Come I will teach you to dance as naturally
as falling asleep and waking and stretching long, long.
I speak greed with my paws and fear with my whiskers.
Envy lashes my tail. Love speaks me entire, a word
of fur. I will teach you to be still as an egg
and to slip like the ghost of wind through the grass.
Marge Piercy
Мэрдж Пирси ,"Кукла Барби"
Эта девочка-детка родилась как все,
и рекламировала куколок пи-пи,
и миниатюрные плитки*, и утюги,
и минипомадки цвета вишнёвой карамели.
Затем, весной созревания, её огорошил одноклассник:
"У тебя здоровенный нос и жирные ноги".
Здоровая, записная умница,
с крепкими руками и спиной,
видно игривая и рукастая,
она завиноватилась перед всеми этими,
замечавшими её жирный нос и толстые ноги.
Ей советовали играть скромницу,
внушали душевность,
гимнастику, диету, улыбку и лесть.
Её добрая натура веялась
как шарф болельщика.
И вот она обрезала свой нос и ноги,
и предложила им.
В коробке-витринке на атласе она
с подкрашенным косметикой дельца
вздёрнутым носиком
лежит в розово-белой ночнушке.
Каждый говорит: "Правда, она хороша?"
Само совершенство, наконец.
Заветный финал каждой женщины.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* газоэлектрические кухонные плиты,—прим. перев.
Barbie Doll
This girlchild was born as usual
and presented dolls that did pee-pee
and miniature GE stoves and irons
and wee lipsticks the color of cherry candy.
Then in the magic of puberty, a classmate said:
You have a great big nose and fat legs.
She was healthy, tested intelligent,
possessed strong arms and back,
abundant sexual drive and manual dexterity.
She went to and fro apologizing.
Everyone saw a fat nose on thick legs.
She was advised to play coy,
exhorted to come on hearty,
exercise, diet, smile and wheedle.
Her good nature wore out
like a fan belt.
So she cut off her nose and her legs
and offered them up.
In the casket displayed on satin she lay
with the undertaker's cosmetics painted on,
a turned-up putty nose,
dressed in a pink and white nightie.
Doesn't she look pretty? everyone said.
Consummation at last.
To every woman a happy ending.
Marge Piercy
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265963
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 19.06.2011
Мэрдж Пирси, "Хорошо сохранившийся мужчина"
Выдублен листвою палой,
он был вырыт из болота,
как сапог из доброй юфти.
Всё в комплекте: зубы, локти,
пенис, ногти и желудок
с пищей той, что он поел.
Жертва богу ли, богине
плодородия, погоды,
может, посошок чуме,
был он кормлен—и зарезан...
Понимаю понемногу
я, зачем ты дорогое
заказав вино, и устриц
или стейк, итожил счёт—
ночью чтоб меня прикончить.
Мне кусок был шире горла.
В туалет я всё металась.
Я пила лишь и пыталась
и старалась не заплакать,
зелена, как майский лист,
и свежа, как хрустик-доллар
слушающий волка козлик,
не читавший сказки. Жертва
непреклонно-жадной музе,
королева Мая, прима-
-дама, я, как муж болотный,
задыхалась от вниманья.
Я легла в постель—и молча
попрощалась с жизнью. Как же
изумилась я, проснувшишь
и голодной, и бестактной.
Было многое—всё помня,
я отращиваю ногти.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The well preserved man
He was dug up from a bog
where the acid tanned him
like a good leather workboot.
He is complete, teeth, elbows,
toenails and stomach, penis,
the last meal he was fed.
Sacrificed to a god or goddess
for fertility, good weather,
an end to a plague, who knows?
Only he was fed and then killed,
as I began to realize as you
ordered the expensive wine,
urged lobster or steak, you
whose eyes always toted the bill,
I was to be terminated that night.
I could not eat my last meal.
I kept running to the ladies room.
All I could do was drink and try,
try not to weep at the table.
I was green as May leaves on the maple.
I was new as a never folded dollar,
a child who didn't know how the old
story always ended. Sacrificed
to a woman with more to offer up,
the new May queen, lady of prominent
family, like the bog man I was
strangled with little bruising.
I lay in my bed with my arms folded
believing my life had bled out.
How astonished I was to survive,
to find I was intact and hungry.
All that happened was I knew the story
now and I grew long nails and teeth.
Marge Piercy
Мэрдж Пирси, "Грёза гадин"
"Под вечер верно грёза гадин
звенела в вязах близ Речушки,
и мысли трогала людей,
хоть те едва ли сознавали,
что слышали её".
Генри Торо
Вот грёза гадин: "Нам едва ли
внушает уваженье жизнь такая,
которая сдаётся низкой нам,
притом с аффектами большими,
размером с нас, которых просто
и вывести, и провести за нос.
Народ сидит, клюя как рыбы
на телеудочки, он набдюдает духов,
охотящихся за мячом, а также
за привиденьями иными,
покуда скунс, рискуя насмерть,
пересекает трассу, чтобы
найти себе подругу;
покуда лис у изгороди
оченивает проволоку, чтоб
курятиной полакомиться, а
его выслеживает дробовик.
Птицы— жадные бомбочки, они
взрываются, вызывая аппетит.
(У меня был кот, умерший от любви.)
Собаки на поводках тащат хо-
-зяев по континентам. Мы
слишком заняты, чтоб быть
оскоменно и просто страстными.
Нам никогда не пригрёзится
проливная весна, мокрая
услада гадин".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Toad Dreams
"That afternoon the dream of the toads
rang through the elms by Little River
and affected the thoughts of men,
though they were not conscious that
they heard it".
Henry Thoreau
The dream of toads: we rarely
credit what we consider lesser
life with emotions big as ours,
but we are easily distracted,
abstracted. People sit nibbling
before television's flicker watching
ghosts chase balls and each other
while the skunk is out risking grisly
death to cross the highway to mate;
while the fox scales the wire fence
where it knows the shotgun lurks
to taste the sweet blood of a hen.
Birds are greedy little bombs
bursting to give voice to appetite.
I had a cat who died of love.
Dogs trail their masters across con-
tinents. We are far too busy
to be starkly simple in passion.
We will never dream the intense
wet spring lust of the toads.
Marge Piercy
Мэрдж Пирси, "Искусная работа"
В горшке расписном
деревцо, оно
могло б расти под сто футов
на горном склоне,
пока молния его не расколет.
Но садовник
заботливо обрезал его.
В нём восемь дюймов.
Каджый день,
неволя ветви,
садовник напевает:
"Такова твоя планида—
быть малым и сподручным,
домашним и слабым;
какое счастье, деревце,
иметь свою усадебку".
Надо сызмальства
заботиться о живых,
чтоб окоротить их рост:
зажатые стопы;
искалеченный мозг;
волосы в папильотках;
руки, которых ты
любишь касаться.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Work of Artifice
The bonsai tree
in the attractive pot
could have grown eighty feet tall
on the side of a mountain
till split by lightning.
But a gardener
carefully pruned it.
It is nine inches high.
Every day as he
whittles back the branches
the gardener croons,
It is your nature
to be small and cozy,
domestic and weak;
how lucky, little tree,
to have a pot to grow in.
With living creatures
one must begin very early
to dwarf their growth:
the bound feet,
the crippled brain,
the hair in curlers,
the hands you
love to touch.
Marge Piercy
Мэрдж Пирси, "Всегда неуместна"
Она носила ожерелье зубок-жемчугов.
Они мне скалились ровно и вежливо,
Обескураживающе ухмылялись. Верно,
в костюме я выглядела индейкой. Груди
слишком большие для силуэта. Она конечно
знала, что у нас был секс, безудержный;
словно я было прошлась её гостинной
в нечистом пеньюаре, задорно пахнув
игривой рыбкой ,и с клубникой* засосов
на этой шее. Я не умела очаровывать
матерей, хотя отцы засматривались
на меня. Я олицетворяла пугало матерей
их сыновьям. Я была зыбучей дюной,
Их вечерним беспокойством. Или кошкой,
которую незачем манить домой из аллеи.
Стрёмной книгой, которую нельзя
оставить, не то её увидит мать. Голой картинкой,
на которую онанируют, чтоб затем вырезать.
Моя родина, и ночи моих странствий
и выживания пугали их. И то куда
я бы пошла, они не представляли себе.
Ах, вы желали от своим сыновьям
дамочек, вылупившихся из перламутровых
яичек, холодных как розовые и серебристые
ящерки, воспитанных и сдержанных
в страсти, как погода. Как правило,
на таких женились-- и бросали.
Ох, маманы, я могла подружиться с вами.
Я бы готовила и присматривала за вами.
Я бы разбила стёкла окон
ваших несчастивых браков, но я и
любила б вас пуще того, как
вы сами себя умели, скорбные сёстры.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* американская (теперь и европейская) садовая земляника— результат селекции (была скрещена чилийская и виргинская земляника), она размером с нашу клубнику, которая не столь лёжкая,— прим. перев.
Always Unsuitable
She wore little teeth of pearls around her neck.
They were grinning politely and evenly at me.
Unsuitable they smirked. It is true
I look a stuffed turkey in a suit. Breasts
too big for the silhouette. She knew
at once that we had sex, lots of it
as if I had strolled into her diningroom
in a dirty negligee smelling gamy
smelling fishy and sporting a strawberry
on my neck. I could never charm
the mothers, although the fathers ogled
me. I was exactly what mothers had warned
their sons against. I was quicksand.
I was trouble in the afternoon. I was
the alley cat you don't bring home.
I was the dirty book you don't leave out
for your mother to see. I was the center-
fold you masturbate with then discard.
Where I came from, the nights I had wandered
and survived, scared them, and where
I would go they never imagined.
Ah, what you wanted for your sons
were little ladies hatched from the eggs
of pearls like pink and silver lizards
cool, well behaved and impervious
to desire and weather alike. Mostly
that's who they married and left.
Oh, mamas, I would have been your friend.
I would have cooked for you and held you.
I might have rattled the windows
of your sorry marriages, but I would
have loved you better than you know
how to love yourselves, bitter sisters.
Marge Piercy
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265951
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 19.06.2011
Сильвия Плат, "Слова"
Колуны,
что бьют набат в чурок,
—и эхо!
отзвуки странствуют
центробежно, что кони.
Сок
стекает что слёзы, что
вода, стремясь
воссоздать своё зерцало
над валуном,
что каплет и вертится:
белый череп
съеденный сорной зеленью.
Годы спустя я
сталкиваюсь с ними на тракте...
Слова: сушь без седла,
неутомимый топот копыт.
Пока
со дна пруда неподвижные звёзды
правят жизнью.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Words
Axes
After whose stroke the wood rings,
And the echoes!
Echoes traveling
Off from the center like horses.
The sap
Wells like tears, like the
Water striving
To re-establish its mirror
Over the rock
That drops and turns,
A white skull,
Eaten by weedy greens.
Years later I
Encounter them on the road— —
Words dry and riderless,
The indefatigable hoof-taps.
While
From the bottom of the pool, fixed stars
Govern a life.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Край"
Женщина совершенна,
её мёртвое
тело осенено улыбкой завершённости;
иллюзия греческого фатума
плещет в складках тоги;
её нагие
стопы будто молвят:
"Мы зашли так далеко, это кончено".
Мёртвые дети колечками, белые змеи
у каждого из кувчинчиков,
теперь без молока.
Она втянула их
в тело: так лепестки
розы смыкаются, когда сад
замирает и ароматы сочатся
из сладких, глубоких зёвов ночного цвета.
Луне не о чем печалиться,
глядя из-под костяного капюшона.
Она свыклась с подобным.
Её чернынь трещит и тащится.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Edge
The woman is perfected.
Her dead
Body wears the smile of accomplishment,
The illusion of a Greek necessity
Flows in the scrolls of her toga,
Her bare
Feet seem to be saying:
We have come so far, it is over.
Each dead child coiled, a white serpent,
One at each little
Pitcher of milk, now empty.
She has folded
Them back into her body as petals
Of a rose close when the garden
Stiffens and odors bleed
From the sweet, deep throats of the night flower.
The moon has nothing to be sad about,
Staring from her hood of bone.
She is used to this sort of thing.
Her blacks crackle and drag.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Песня потаскухи"
Бел-иней прочь,
а зелень грёз не стоит много.
За скудным днём трудов
приходит час для грязной озорницы:
сам слух о ней вдоль улицы шалит,
пока всяк муж—
рыж, бледен, тёмен—
не обернётся вслед сутулой.
Меть, я плачу, этот рот,
добавь насилия,
что косо строчило
лицо прыщом, ямой, шрамом,
с каждым свирепым годом.
Разве не найдётся кто-то из мужчин,
чтоб, задержав дыхание,
ткнуть головню любви в эту вонючую гримасу,
что из горного озера, канавы и кубка
в мои расцеломудренные очи
взирает снизу.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Strumpet Song
With white frost gone
And all green dreams not worth much,
After a lean day's work
Time comes round for that foul slut:
Mere bruit of her takes our street
Until every man,
Red, pale or dark,
Veers to her slouch.
Mark, I cry, that mouth
Made to do violence on,
That seamed face
Askew with blotch, dint, scar
Struck by each dour year.
Walks there not some such one man
As can spare breath
To patch with brand of love this rank grimace
Which out from black tarn, ditch and cup
Into my most chaste own eyes
Looks up.
Sylvia Plath
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265792
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 18.06.2011
Сильвия Плат, "Золушка"
Принц наклонился к девушке румяной,
что косит взгляд за веером, пока
замедлен танец; но скользнули рьяно
смычки по скрипкам, завертев с носка
стеклянный зал, где с серебром вина
дворцовый бал блистает и лоснится:
сирень и розы; блеск свечей, что сна
в бокалах отражённая зеница.
и рой блестящих пар томит луна,
и пир горой, давно начавшись, длится,
пока (вот полночь...) странная, она,
бледна и виновата, жмётся к принцу:
в коктейле музыки и голосов
ей слышен едкий перестук часов.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Cinderella
The prince leans to the girl in scarlet heels,
Her green eyes slant, hair flaring in a fan
Of silver as the rondo slows; now reels
Begin on tilted violins to span
The whole revolving tall glass palace hall
Where guests slide gliding into light like wine;
Rose candles flicker on the lilac wall
Reflecting in a million flagons' shine,
And glided couples all in whirling trance
Follow holiday revel begun long since,
Until near twelve the strange girl all at once
Guilt-stricken halts, pales, clings to the prince
As amid the hectic music and cocktail talk
She hears the caustic ticking of the clock.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Соблазнённая"
Плакучи мысли-ивы, плач
мой словно уксус, да
горчит, и жёлт: "Слезы не прячь,
горит твоя звезда".
Сей вечер едкий бриз, любовь,
судачит допоздна;
моя вуаль— орщины, кровь
кисла—лимон-луна.
Пока, что слива зелена,
терпка, на хилый ствол,
кладётся сердце это: "на,
незрелое, изволь".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Jilted
My thoughts are crabbed and sallow,
My tears like vinegar,
Or the bitter blinking yellow
Of an acetic star.
Tonight the caustic wind, love,
Gossips late and soon,
And I wear the wry-faced pucker of
The sour lemon moon.
While like an early summer plum,
Puny, green, and tart,
Droops upon its wizened stem
My lean, unripened heart.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Рой"
Кто-то здесь стреляет; в городке
унылое бах-бах на воскресной улице.
Ревность отворяет кровь,
она делает чёрные розы.
В кого стреляют?
Это по тебе ножи торчат
в Ватерлоо, Ватерлоо; Наполеон,
горб Эльбы на твоей спинке,
А снег кладёт блестящие столовые приборы
масса за массой, повторяя "ш-ш!"
Ш-ш! Они тебе шахматный народ,
тихие фигуры из слоновой кости.
Слякоть выгибает шеи; шагают
камни для французских подошв;
золотые розы, купола России тают
в горне жадности. Облака, облака.
Рой шаром, он дезертирует вверх
на семнадцать футов, в чёрную пинию.
Его надо расстрелять вниз, бам-пам.
Глухой, он думает, пули—это гром.
Оно мнит себя гласом Божьим,,
прощая клюву, когтю, оскалу собаки;
жёлтая пасть, бойцовская,
щерится над слоновой костью,
как хвать, хвать, подобно каждому.
Пчёлы далеко. Семьдесят футов!
Россия, Польша и Германия!
Магкие холмы; та же алая краска;
поля сжались в пенни;
катятся в реку; переправа позади.
Пчёлы спорят, весь чёрный шар,
летучий ёж-изгородь, одни иглы.
Серорукий муж стоит над сотой
их мечты; улей-вокзал,
где составы верные токоприёмникам,
прибывают и уходят, и нет стране края.
Бах! Бах! Они падают
почленно, на листву плюща,
столько фуражиров, всадников, Великая Армия!
Красные лохмотья, Наполеон!
Последняя кокарда победы.
Рой вбит в хохол соломенной шляпы.
Эльба, Эльба, волдырь на море!
Белые бюсты маршалов, адмиралов, генералов
червятся в храмовые ниши.
Это так поучительно!
Немые, бинтованные тела
вразвалку по сцене, обитой тканью Матери-Франции
в новый мавзолей
дворец слоновой кости, развилка пинии.
Серорукий муж улыбается—
улыбка человека дела, в высшей степени.
Это вовсе не руки,
это приёмные ковши.
Бах! Бах! "Они могли меня убить".
Жала большие, как канцелярские кнопки!
Видно, пчёлам свойственна честь,
чёрный неподатливый ум.
Наполеон доволен, он доволен всем.
О Европа! Мёду масса!
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Swarm
Somebody is shooting at something in our town
A dull pom, pom in the Sunday street.
Jealousy can open the blood,
It can make black roses.
Who are the shooting at?
It is you the knives are out for
At Waterloo, Waterloo, Napoleon,
The hump of Elba on your short back,
And the snow, marshaling its brilliant cutlery
Mass after mass, saying Shh!
Shh! These are chess people you play with,
Still figures of ivory.
The mud squirms with throats,
Stepping stones for French bootsoles.
The gilt and pink domes of Russia melt and float off
In the furnace of greed. Clouds, clouds.
So the swarm balls and deserts
Seventy feet up, in a black pine tree.
It must be shot down. Pom! Pom!
So dumb it thinks bullets are thunder.
It thinks they are the voice of God
Condoning the beak, the claw, the grin of the dog
Yellow-haunched, a pack-dog,
Grinning over its bone of ivory
Like the pack, the pack, like everybody.
The bees have got so far. Seventy feet high!
Russia, Poland and Germany!
The mild hills, the same old magenta
Fields shrunk to a penny
Spun into a river, the river crossed.
The bees argue, in their black ball,
A flying hedgehog, all prickles.
The man with gray hands stands under the honeycomb
Of their dream, the hived station
Where trains, faithful to their steel arcs,
Leave and arrive, and there is no end to the country.
Pom! Pom! They fall
Dismembered, to a tod of ivy.
So much for the charioteers, the outriders, the Grand Army!
A red tatter, Napoleon!
The last badge of victory.
The swarm is knocked into a cocked straw hat.
Elba, Elba, bleb on the sea!
The white busts of marshals, admirals, generals
Worming themselves into niches.
How instructive this is!
The dumb, banded bodies
Walking the plank draped with Mother France's upholstery
Into a new mausoleum,
An ivory palace, a crotch pine.
The man with gray hands smiles—
The smile of a man of business, intensely practical.
They are not hands at all
But asbestos receptacles.
Pom! Pom! "They would have killed me."
Stings big as drawing pins!
It seems bees have a notion of honor,
A black intractable mind.
Napoleon is pleased, he is pleased with everything.
O Europe! O ton of honey!
Sylvia Plath
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265732
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 18.06.2011
Сильвия Плат, "Finisterre"*
Он был краем земли: кривые старческие пальцы
цеплялись в ничто. Чёрные
вещие утёсы, и порывистое море
без дна, то есть с изнанкой,
белевшей лицами утопших.
Ныне он—угрюм-страна, кучи камней.
Старые инвалиды свальных войн.
Море палит им из пушек—те не шелохнутся.
Другие прячут своё недовольство под водой.
Утёсы оторочены: клевер, мокрица, колокольчики
точно как пальчики, будто при смерти,
слишком малые, чтоб туманам их прикрыть.
Туманы—часть древнего наследства...
Они—скатки душ из судного шума моря.
Они бьются о внебытийные скалы—и возрождают их.
Они восходят, безнадёжные, как вздохи.
Я иду среди них—они сунули мне кляп в рот.
Когда они бросают меня, я вся унизана слезами.
Богородица утопающих шагает к горизонту.
Мраморные юбки сдуты назад: её розовые крылья.
Тревожный мраморный моряк у её стоп, с ним—
крестьянка в чёрном,
она молится монументу молящегося моряка.
Богородица утопающих втрое выше человека.
Её сладкие уста небесны.
Она не слышит слов ни моряка, ни крестьянки...
Она влюблена в прекрасную аморфность моря.
Шнуры гагачьего цвета хлопают на ветру
возле почтовых открыток.
Крестьяне якорят их "кончами"**. Один говорит:
"Вот хорошенькие дары из морских тайников.
Ожерелья из раковин, игрушки для дам.
Они не из Бухты Мервецов там ниже,
они из других мест, тропических и голубых,
где нам не бывать.
Это наши макароны. Ешьте их тёпленькими".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Finisterre, см. http://en.wikipedia.org/wiki/Cape_Finisterre,—небольшой полуостров, малая часть испанской провинции Галисия;
** возможно, раковинами, "ступками"; "конча"—тёрка для какао бобов
Finisterre
This was the land's end: the last fingers, knuckled and rheumatic,
Cramped on nothing. Black
Admonitory cliffs, and the sea exploding
With no bottom, or anything on the other side of it,
Whitened by the faces of the drowned.
Now it is only gloomy, a dump of rocks—
Leftover soldiers from old, messy wars.
The sea cannons into their ear, but they don't budge.
Other rocks hide their grudges under the water.
The cliffs are edged with trefoils, stars and bells
Such as fingers might embroider, close to death,
Almost too small for the mists to bother with.
The mists are part of the ancient paraphernalia—
Souls, rolled in the doom-noise of the sea.
They bruise the rocks out of existence, then resurrect them.
They go up without hope, like sighs.
I walk among them, and they stuff my mouth with cotton.
When they free me, I am beaded with tears.
Our Lady of the Shipwrecked is striding toward the horizon,
Her marble skirts blown back in two pink wings.
A marble sailor kneels at her foot distractedly, and at his foot
A peasant woman in black
Is praying to the monument of the sailor praying.
Our Lady of the Shipwrecked is three times life size,
Her lips sweet with divinity.
She does not hear what the sailor or the peasant is saying—
She is in love with the beautiful formlessness of the sea.
Gull-colored laces flap in the sea drafts
Beside the postcard stalls.
The peasants anchor them with conches. One is told:
"These are the pretty trinkets the sea hides,
Little shells made up into necklaces and toy ladies.
They do not come from with Bay of the Dead down there,
But from another place, tropical and blue,
We have never been to.
These are our crуpes. Eat them before they blow cold."
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Голубые кроты"
1.
Они вне чёрте-что темноты, эта пара
мёртвых кротов на галечной борозде,
аморфные как перчатки, рукой подать.
Голубая замша, жёванная псом или лисой.
Один выглядит довольно жалко:
жертвочка, выземленная сверхтварью
из палестины под корневищем вяза;
второй—труп после неравной дуэли.
Слепые близнецы искусаны злой природой.
Далёкий купол неба здраво ясен.
Жертвуя домашней желтизной своей,
листья между дорогой и озером
не оставляют зловещих плешей. Кроты
уже выглядят привычно, как камни.
Их носы кручены, их белые лапы
намертво воздеты—семейка в позе.
Трудно представить себе былую ярость...
выветрилась она, дым старой войны.
2.
Ночами их ударные рыльца
на ветеранском слуху—и снова
я под нежной пальбой крота.
Свет им—смерть: они сохнут на нём;
пока я сплю, они немо ползут у себя,
трамбуя землю, корчеватели
жирной малышни корней и камней.
Днём между нами останется мембрана.
А под ней ты одинока.
Необычные руки торят им путь,
отворяя вены, копаясь в кладовых,
где жуки, личинки, панцири—их съедят
снова и снова. А всё небеса
последнего пиршества далеки,
так всегда. Что между нами,
то случается во тьме, и пропадает
легко и часто, как каждый выдох.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Blue Moles
1.
They're out of the dark's ragbag, these two
Moles dead in the pebbled rut,
Shapeless as flung gloves, a few feet apart—
Blue suede a dog or fox has chewed.
One, by himself, seemed pitiable enough,
Little victim unearthed by some large creature
From his orbit under the elm root.
The second carcass makes a duel of the affair:
Blind twins bitten by bad nature.
The sky's far dome is sane a clear.
Leaves, undoing their yellow caves
Between the road and the lake water,
Bare no sinister spaces. Already
The moles look neutral as the stones.
Their corkscrew noses, their white hands
Uplifted, stiffen in a family pose.
Difficult to imagine how fury struck—
Dissolved now, smoke of an old war.
2.
Nightly the battle-snouts start up
In the ear of the veteran, and again
I enter the soft pelt of the mole.
Light's death to them: they shrivel in it.
They move through their mute rooms while I sleep,
Palming the earth aside, grubbers
After the fat children of root and rock.
By day, only the topsoil heaves.
Down there one is alone.
Outsize hands prepare a path,
They go before: opening the veins,
Delving for the appendages
Of beetles, sweetbreads, shards—to be eaten
Over and over. And still the heaven
Of final surfeit is just as far
From the door as ever. What happens between us
Happens in darkness, vanishes
Easy and often as each breath.
Sylvia Plath
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265649
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 17.06.2011
Кузнец и мотылёк из нашей книги,
вы на крыле, впустую вас клеймим:
попробуй именами тварь постигни,
завидуя свободе дикой... мы
ведь лихоимцы, жадные хапуги:
берём крыло, чтоб пальцами помять.
Пусть с именами—для словесной вьюги—
нам умереть придётся, чтоб понять.
Нам, имена отбросив, петь осанну
братве меньшой, что отмечает дни
копытом, плавником, клыком желанным;
что Имя помня, вволю им казнит.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Name for All
Moonmoth and grasshopper that flee our page
And still wing on, untarnished of the name
We pinion to your bodies to assuage
Our envy of your freedom—we must maim
Because we are usurpers, and chagrined—
And take the wing and scar it in the hand.
Names we have, even, to clap on the wind;
But we must die, as you, to understand.
I dreamed that all men dropped their names, and sang
As only they can praise, who build their days
With fin and hoof, with wing and sweetened fang
Struck free and holy in one Name always.
Hart Crane
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265604
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 17.06.2011
Сильвия Плат "Бык из Бендило"
Чёрный бык ревмя ревел перед морем.
Море, до того дня в порядке,
вздымалось против Бендило.
Королева в тутовой бухте глядела
пристально, как карточная дева.
Король в бороде кудри делал.
Синее море, четыре чёрствые бычьи стопы;
бычье-сопливое море—не лежалось ему—
брыкалось у садовых ворот.
По строгим дорожкам, у солнца на цветистых глазах,
на шумное мычание и назад
бежали дамы и архигоспода.
Великие бронзовые ворота затрещали,
море рвалось сюда с каждым треском,
такое-сякое, иссинее резко.
Бык приливал, бык отливал:
не стоялось ему с погонщиком,
и кольцо в носу стало мощею.
О, королевский уделец на дне морском,
и монаршья роза в бычьем чреве,
и бык на царском большаке.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Bull of Bendylaw
The black bull bellowed before the sea.
The sea, till that day orderly,
Hove up against Bendylaw.
The queen in the mulberry arbor stared
Stiff as a queen on a playing card.
The king fingered his beard.
A blue sea, four horny bull-feet,
A bull-snouted sea that wouldn't stay put,
Bucked at the garden gate.
Along box-lined walks in the florid sun
Toward the rowdy bellow and back again
The lords and ladies ran.
The great bronze gate began to crack,
The sea broke in at every crack,
Pellmell, blueblack.
The bull surged up, the bull surged down,
Not to be stayed by a daisy chain
Nor by any learned man.
O the king's tidy acre is under the sea,
And the royal rose in the bull's belly,
And the bull on the king's highway.
Sylvia Plath
Prologue to Spring
The winter landscape hangs in balance now,
Transfixed by glare of blue from gorgon's eye;
The skaters freese within a stone tableau.
Air alters into glass and the whole sky
Grows brittle as a tilted china bowl;
Hill and valley stiffen row on row.
Each fallen leaf is trapped by spell of steel,
Crimped like fern in the quartz atmosphere;
Repose of scultpure holds the country still.
What coutermagic can undo the snare
Which has stopped the season in its tracks
And suspended all that might occur?
Locked in crystal caskets are the lakes,
Yet as we wonder what cam come of ice
Green-singing birds explore from all the rocks.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Пролог весны"
Ландшафт зимы подвешен неподвижно,
горгонье-синим оком пригвождён;
в табло катка фигурки холод нижут.
А воздух стекленеет; небосклон
фарфоровою вазой вдруг о пол;
всё туже и слоистей холм и дол.
всяк палый лист в стальной попоне звука,
резной, что папороть во кварц-заглушке;
тиши вокуг покой скульптур порука.
Каким расклятьем навредить ловушке,
что перемену года тормозит
и придержала всё, что может лучше?
Озёра заперты в ларцах из хрусталя;
пока нам чудится кулачный ледоход,
птах младопевчий среди скал сквозит.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265515
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 16.06.2011
Robert Burns, "Tam O' Shanter", A Tale
"Of Brownyis and of Bogillis full is this Buke."
Gawin Douglas.
When chapman billies leave the street,
And drouthy neibors, neibors, meet;
As market days are wearing late,
And folk begin to tak the gate,
While we sit bousing at the nappy,
An' getting fou and unco happy,
We think na on the lang Scots miles,
The mosses, waters, slaps and stiles,
That lie between us and our hame,
Where sits our sulky, sullen dame,
Gathering her brows like gathering storm,
Nursing her wrath to keep it warm.
This truth fand honest Tam o' Shanter,
As he frae Ayr ae night did canter:
(Auld Ayr, wham ne'er a town surpasses,
For honest men and bonie lasses).
O Tam! had'st thou but been sae wise,
As taen thy ain wife Kate's advice!
She tauld thee weel thou was a skellum,
A blethering, blustering, drunken blellum;
That frae November till October,
Ae market-day thou was na sober;
That ilka melder wi' the Miller,
Thou sat as lang as thou had siller;
That ev'ry naig was ca'd a shoe on
The Smith and thee gat roarin' fou on;
That at the Lord's house, ev'n on Sunday,
Thou drank wi' Kirkton Jean till Monday,
She prophesied that late or soon,
Thou wad be found, deep drown'd in Doon,
Or catch'd wi' warlocks in the mirk,
By Alloway's auld, haunted kirk.
Ah, gentle dames! it gars me greet,
To think how mony counsels sweet,
How mony lengthen'd, sage advices,
The husband frae the wife despises!
But to our tale: Ae market night,
Tam had got planted unco right,
Fast by an ingle, bleezing finely,
Wi reaming sAats, that drank divinely;
And at his elbow, Souter Johnie,
His ancient, trusty, drougthy crony:
Tam lo'ed him like a very brither;
They had been fou for weeks thegither.
The night drave on wi' sangs an' clatter;
And aye the ale was growing better:
The Landlady and Tam grew gracious,
Wi' favours secret, sweet, and precious:
The Souter tauld his queerest stories;
The Landlord's laugh was ready chorus:
The storm without might rair and rustle,
Tam did na mind the storm a whistle.
Care, mad to see a man sae happy,
E'en drown'd himsel amang the nappy.
As bees flee hame wi' lades o' treasure,
The minutes wing'd their way wi' pleasure:
Kings may be blest, but Tam was glorious,
O'er a' the ills o' life victorious!
But pleasures are like poppies spread,
You seize the flow'r, its bloom is shed;
Or like the snow falls in the river,
A moment white-then melts for ever;
Or like the Borealis race,
That flit ere you can point their place;
Or like the Rainbow's lovely form
Evanishing amid the storm. -
Nae man can tether Time nor Tide,
The hour approaches Tam maun ride;
That hour, o' night's black arch the key-stane,
That dreary hour he mounts his beast in;
And sic a night he taks the road in,
As ne'er poor sinner was abroad in.
The wind blew as 'twad blawn its last;
The rattling showers rose on the blast;
The speedy gleams the darkness swallow'd;
Loud, deep, and lang, the thunder bellow'd:
That night, a child might understand,
The deil had business on his hand.
Weel-mounted on his grey mare, Meg,
A better never lifted leg,
Tam skelpit on thro' dub and mire,
Despising wind, and rain, and fire;
Whiles holding fast his gude blue bonnet,
Whiles crooning o'er some auld Scots sonnet,
Whiles glow'rin round wi' prudent cares,
Lest bogles catch him unawares;
Kirk-Alloway was drawing nigh,
Where ghaists and houlets nightly cry.
By this time he was cross the ford,
Where in the snaw the chapman smoor'd;
And past the birks and meikle stane,
Where drunken Charlie brak's neck-bane;
And thro' the whins, and by the cairn,
Where hunters fand the murder'd bairn;
And near the thorn, aboon the well,
Where Mungo's mither hang'd hersel'.
Before him Doon pours all his floods,
The doubling storm roars thro' the woods,
The lightnings flash from pole to pole,
Near and more near the thunders roll,
When, glimmering thro' the groaning trees,
Kirk-Alloway seem'd in a bleeze,
Thro' ilka bore the beams were glancing,
And loud resounded mirth and dancing.
Inspiring bold John Barleycorn!
What dangers thou canst make us scorn!
Wi' tippenny, we fear nae evil;
Wi' usquabae, we'll face the devil!
The swats sae ream'd in Tammie's noddle,
Fair play, he car'd na deils a boddle,
But Maggie stood, right sair astonish'd,
Till, by the heel and hand admonish'd,
She ventur'd forward on the light;
And, wow! Tam saw an unco sight!
Warlocks and witches in a dance:
Nae cotillon, brent new frae France,
But hornpipes, jigs, strathspeys, and reels,
Put life and mettle in their heels.
A winnock-bunker in the east,
There sat auld Nick, in shape o' beast;
A towzie tyke, black, grim, and large,
To gie them music was his charge:
He screw'd the pipes and gart them skirl,
Till roof and rafters a' did dirl. -
Coffins stood round, like open presses,
That shaw'd the Dead in their last dresses;
And (by some devilish cantraip sleight)
Each in its cauld hand held a light.
By which heroic Tam was able
To note upon the haly table,
A murderer's banes, in gibbet-airns;
Twa span-lang, wee, unchristened bairns;
A thief, new-cutted frae a rape,
Wi' his last gasp his gabudid gape;
Five tomahawks, wi' blude red-rusted:
Five scimitars, wi' murder crusted;
A garter which a babe had strangled:
A knife, a father's throat had mangled.
Whom his ain son of life bereft,
The grey-hairs yet stack to the heft;
Wi' mair of horrible and awfu',
Which even to name wad be unlawfu'.
Three lawyers tongues, turned inside oot,
Wi' lies, seamed like a beggars clout,
Three priests hearts, rotten, black as muck,
Lay stinkin, vile in every neuk.
As Tammie glowr'd, amaz'd, and curious,
The mirth and fun grew fast and furious;
The Piper loud and louder blew,
The dancers quick and quicker flew,
The reel'd, they set, they cross'd, they cleekit,
Till ilka carlin swat and reekit,
And coost her duddies to the wark,
And linkit at it in her sark!
Now Tam, O Tam! had they been queans,
A' plump and strapping in their teens!
Their sarks, instead o' creeshie flainen,
Been snaw-white seventeen hunder linen!-
Thir breeks o' mine, my only pair,
That ance were plush o' guid blue hair,
I wad hae gien them off my hurdies,
For ae blink o' the bonie burdies!
But wither'd beldams, auld and droll,
Rigwoodie hags wad spean a foal,
Louping an' flinging on a crummock.
I wonder did na turn thy stomach.
But Tam kent what was what fu' brawlie:
There was ae winsome wench and waulie
That night enlisted in the core,
Lang after ken'd on Carrick shore;
(For mony a beast to dead she shot,
And perish'd mony a bonie boat,
And shook baith meikle corn and bear,
And kept the country-side in fear);
Her cutty sark, o' Paisley harn,
That while a lassie she had worn,
In longitude tho' sorely scanty,
It was her best, and she was vauntie.
Ah! little ken'd thy reverend grannie,
That sark she coft for her wee Nannie,
Wi twa pund Scots ('twas a' her riches),
Wad ever grac'd a dance of witches!
But here my Muse her wing maun cour,
Sic flights are far beyond her power;
To sing how Nannie lap and flang,
(A souple jade she was and strang),
And how Tam stood, like ane bewithc'd,
And thought his very een enrich'd:
Even Satan glowr'd, and fidg'd fu' fain,
And hotch'd and blew wi' might and main:
Till first ae caper, syne anither,
Tam tint his reason a thegither,
And roars out, "Weel done, Cutty-sark!"
And in an instant all was dark:
And scarcely had he Maggie rallied.
When out the hellish legion sallied.
As bees bizz out wi' angry fyke,
When plundering herds assail their byke;
As open pussie's mortal foes,
When, pop! she starts before their nose;
As eager runs the market-crowd,
When "Catch the thief!" resounds aloud;
So Maggie runs, the witches follow,
Wi' mony an eldritch skreich and hollow.
Ah, Tam! Ah, Tam! thou'll get thy fairin!
In hell, they'll roast thee like a herrin!
In vain thy Kate awaits thy comin!
Kate soon will be a woefu' woman!
Now, do thy speedy-utmost, Meg,
And win the key-stone o' the brig;
There, at them thou thy tail may toss,
A running stream they dare na cross.
But ere the keystane she could make,
The fient a tail she had to shake!
For Nannie, far before the rest,
Hard upon noble Maggie prest,
And flew at Tam wi' furious ettle;
But little wist she Maggie's mettle!
Ae spring brought off her master hale,
But left behind her ain grey tail:
The carlin claught her by the rump,
And left poor Maggie scarce a stump.
Now, wha this tale o' truth shall read,
Ilk man and mother's son, take heed:
Whene'er to Drink you are inclin'd,
Or Cutty-sarks rin in your mind,
Think ye may buy the joys o'er dear;
Remember Tam o' Shanter's mare.
Роберт Бёрнс, "Тэм О'Шентер", сказ
Как только ярмарке конец,
засов ворочает купец,
сползает нищая братва,
трещит от жажды голова,
один сосед сухим уходит,
другой беседу с третьим водит;
уж мы сидим и пьём у бочки,
где, странно счастливы, до точки
дойти в запое норовим,
размах шотландских миль стравив,
не думая о мхах и бродах,
кривых мостах, коварных водах,
что разделяют нас и дом,
с надутой дамою притом,
насупившей две тучи-брови,
питая гнев пожарче крови.
Помчался с рынка Тэм О'Шентер,
как будто Эйр, и ночь, и ветер
ему задали хмелю (девки
красны, честняги-мужики:
тягаться с Эйром не с руки
иным шотландским городам).
О, Тэм! Ты обещал тогда
жене, тебе велела Кэйт
разумным быть в отлучке, нет?
Она тебе рекла: "Мерзавец,
болтун, герой что пьяный заяц,
чьи трубы к ярмарке горят
от ноября до октября..."
Был с мельником—пропал помол,
кошель с монетами ушёл.
И в Божьем храме с воскресенья
ты с Джоном пил до отупенья,
до понедельника вдвоём
орал своё с пономарём..."
Она сказала: "В полнолунье
тебя найдут в глубоком Дуне,
иль ведьмаки тебя опустят,
тем излечив от трезвой грусти
в руинах церкви Эллоуэй,
как выйдет ночка почерней".
Ах, дамы! Плакать я готов,
сочтя обилье ваших слов,
советов мудрых, нежных, разных,
мужьям внушённое напрасно!
Но ближе к теме. Жаждя, Тэм
воткнулся в угол: суете
он предпочёл очаг горящий
и эль божественно-бодрящий.
Был рядом с ним сапожник Джонни,
друг закадычный. Знали б жёны
их дружбу, братскую почти:
они недели неразлучно
певали, пили, лили—тучи.
А эль крепчал и хорошел.
Сойдясь с хозяйкой, Тэм уже
секретничал, любезен был,
дарил ей кавалерский пыл.
Тачал сапожник анекдоты—
хозяин хохотал "ну что ты!",
как гром, без молнии притом,
не кончив тэмовых истом.
Хорош мужчина в честном деле,
пусть даже тонет, счастлив, в эле;
как пчёлы в улей свой со взяткой,
минуты улетали сладко.
Блажен король. А Тэм—герой:
он хворь житья казнит порой!
Но наслаждений маков цвет
хорош в лугу, в охапке—нет;
так снег, что валит над рекой,
бел на лету, с водой—другой;
так вскачь летящие бореи
суть взора меткого быстрее;
подобны радугам утехи:
недолги их благие вехи.
Не удержать прилив и время...
"Домой" пробило Тэму в темя;
чернее угля небосвод,
а он седло едва кладёт,
садится на свою кобылу—
и тащится, бывай что было,
как будто грешнику во тьме
беда не светит! Он посмел...
А ветер дул, ломая выю:
волок он тучи грозовые;
побеги молний тьма глотала;
и зычно, долгонько, удало
гром грохотал; ребёнок знает:
в такую ночь сам Чёрт дерзает.
На серой на кобыле Мег,
Тэм совершал лихой забег
(в седле держась прилично, но
кобыле жалко было ног)
через канавы по болоту,
презрев небесную работу
огня, и ветра и воды,
и ведь не выпустил узды,
то шляпу синюю хватая,
то по дороге напевая
сонет шотландский старый, то
вдруг озирался осторожно,
чтоб не попасть чертям на рожны:
в руинах церковки-старухи
кричали совы, выли духи.
Он миновал заветный брод,
где во снегах, оскалив рот,
погиб бродяга, где берёзы,
и валунов большую россыпь,
где алкоголик Чарли шею
себе сломал надысь; О'Шэнтер
затем проехал сквозь терновник
близ горки ка`мней, где охотник
нашёл младенца трупик, и
тот приснопамятный родник,
у коего мамаша Мунго
повесилась смертельно туго...
И вот пред Тэмом Дун-река,
что небывало глубока
и широка вдвойне, а буря,
леса метеля, тучи хмуря
втройне обычного сильней—
молоньи мечут славу ей
во весь шотландский небосклон,
и гром кати`т со всех сторон.
И вот меж стонущих деревьев
мелькнула брошенная церковь,
где в окнах проблески желтели
и раздавался шум веселья.
Храбрец и вдохновитель Джон
Ячменное Зерно, лишь он
опасностей лихую рать
нас понуждает презирать:
за пару пенни бес не страшен;
за квартой виски в кружках наших
потешно машет Сатана
хвостом и рожками со дна!...
перевод с английского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265386
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 16.06.2011
The Air Plant
Grand Cayman*
This tuft that thrives on saline nothingness,
Inverted octopus with heavenward arms
Thrust parching from a palm-bole hard by the cove—
A bird almost— of almost bird alarms,
Is pulmonary to the wind that jars
Its tentacles, horrific in their lurch.
The lizard’s throat, held bloated for a fly,
Balloons but warily from this throbbing perch.
The needles and hack-saws of cactus bleed
A milk of earth when stricken off the stalk;
But this, defenseless, thornless, sheds no blood,
Almost no shadow, but the air’s thin talk.
Angelic Dynamo! Ventriloquist of the Blue!
While beachward creeps the shark-swept Spanish Main*
By what conjunctions do the winds appoint
Its apotheosis, at last the hurricane!
Hart Crane
* Grand Cayman=Большой Кайман(ов остров) находится в Карибском заливе; Spanish Main— так в США называют побережье Карибского залива (почему-то за исключением части побережья штата Техас) и Тихого океана, куда волны выбрасывают останки испанских парусников;
об этом стихотворении см:
http://www.poetrymagazines.org.uk/magazine/record.asp?id=15303
Харт Крейн, "Воздушный куст. Гранд-Кайман"
Пучок-глодун солёного ничто,
молящий небо многощупьем спрута,
торчок на пальмы пне у самой бухты,
сам-недоптах и пугало-некруто,
глотает живо ветер, что шерстит
его отростки в жутковатом крене.
Зёв ящерки, раскинутый для мух,
на жерди шаткой чуткий к перемене.
Игла и "челюсть" кактуса сочат
земное млеко, сорваны со стебля;
а он, бескровный, малость от меча,
тень еле бросив, с ветром толк колеблет.
Мотор! Чревовещатель синевы!
Пока не схвачен берегом-карманом,
как сочетаньям ветров завершить
его апофеоз? лишь ураганом!
перевод с английского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265315
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 15.06.2011
Александр Вутимски, "Прежде"
Помню я вершины в жарких искрах
и густые, смирные леса.
... Память синеока, во вскриках.
Помню, как с рассветами и сам
я с лукошком лёгким раздороги
мглистые, неверные пытал:
мимо бездн меня носили ноги,
сны росой холодной я смывал...
И когда огромнейшее солнце
ночь сметало, синюю тоску,
клали мы по ягодке на донца,
красные, в малиновом соку.
Этих гор вершины в жарких искрах!
Эти знойные покой-леса!
Тут внизу синеет, кроясь, Искыр,
там трепещут сухо небеса.
Вечерами, только как слезина,
застывала полная луна,
мы шагали медленно в низины
вечера без солнечного дна.
... Видели ещё мы малый рынок,
и звенели левы на руках...
И над лесом, тёмным и старинным,
ветров в полусумраке размах...
...Помню я вершины в жарких искрах,
эти знойные покой-леса!
Память моя, тихо! Синий Искыр!
Звёзды в предрассветных небесах.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
Някога
Помня върхове в слънчеви искри
и дълбоки,спокойни гори.
—Мойте спомени сини и тихи.
Помня в ранни, смълчани зори
ние тръгвахме в тъмните пътища
и със кошници леки в ръце,
през бездънните, стръмните пътища
със измито в росата лице...
И когато огромното слънце
разпиляваше синята нощ,
ние пълнехме—зрънце по зрънце—
със малини червените кошници.
Этих гор вершины в жарких искрах!
Эти знойные покой-леса!
Тут внизу синеет, кроясь, Искыр,
там трепещут сухо небеса.
Тия върхове в слънчеви искри!
Тия знойни, спокойно гори!
Долу някъде синият Искър
и над нас - ведрината трепти.
Вечер, щом като едра сълза
на небето застиваше месецът,
ние тръгвахме бавно назад
във бездънната вечер унесени.
...И ний виждахме: малък пазар.
И звънят във ръцете ни левове...
И над старата,тъмна гора
ветровете във здрача повяваха...
...Помня върхове в слънчеви искри
и спокойни, и знойни гори...
Мойте спомени! Синият Искър!
И звездите във ранни зори.
Александър Вутимски
Детство
Още помня оня малък двор
и сред него—бедната къщурка,
що като огромна костенурка
дремеше под ведрия простор.
Нощем над зелените поляни
тръгваше бездомната луна.
И липите в лунна светлина
бяха черни, страшни великани.
А когато моят благ баща
все не се завръщаше от фронта,
взирах се във сребърните клони
и за него мислех във нощта.
Но, уви!—напразно съм го чакал.
Спомням си безцветната луна
и очите на една жена,
с мокър блясък пламнали във мрака...
Тия мои някогашни дни!
Тия мои минали години!
Ето, небесата пак са сини,
пак просторът разведрен звъни.
Никой днес не чакам да се връща
и тежи ми чистият простор...
Още помня оня малък двор.
Още помня стихналата къща.
Александър Вутимски
Александр Вутимски, "Детство"
Я припоминаю тесный двор,
бедный наш домишко—посредине,
черепахой кажется, в унынье
дрёмлет. И безоблачен простор.
Ночью раззелёные поляны
гладила бездомная луна.
Липы осиянные без сна
чернотой пугали, великаны.
А когда мой батюшка домой
с фронта всё домой не ворочался,
с лунным серебром ветвей печалясь,
по ночам терял я свой покой.
Но, увы! осуществились страхи;
помню: блик луны во тьму спозал,
и большие женские глаза
мокрым блеском вспыхнули во мраке...
Живы те, мои былые дни!
И часы ушедшие немеют!
Вновь простор безоблачный звенит,
небеса ещё сильней синеют.
Не вернуть ушедших мне, всё выше
в тягость мне безоблачный простор...
Ещё помню маленький наш двор.
Ещё помню домик наш утихший.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265234
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 15.06.2011
Елисавета Багряна, "Смерть"
Весна страшна в бессовестном загуле,
когда вернулись птицы не с тоскою,
и солнце греет, цокают сосули,
а здесь—мертвец лежит в твоём покое!
Чей иссыхает слов последних слепок,
чья ласка, остывая, дарит боли,
чей взгляд—в броске стеколен напоследок,
когда с тобой расстался смертным воплем.
Ты вспомнишь, сколь он преданно и верно
целил твои ничтожные слезинки,
а днесь рыдай, моли, и в прах без нервов—
лежи с полуулыбкою с картинки.
И пусть ты солнце погасить желал бы,
и кататстрофу миру напророчить,
но лишь киваешь такты тихих жалоб,
одну слезинку выдавить нет мочи.
Итог?... Смиренье? Мудрость? До прозренья?
Коль сам ты—труп, без жизни, без дыханья?
Наверно, страх—изнанка примиренья,
что распечаль людскую укрывает.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
Смърт
Каква непоносимо страшна пролет,
когато вън се птиците прелетни връщат
и слънце грее, и капчуците ромолят,
а тук—мъртвец лежи у тебе в къщи!
Ти чуваш още думите последни
и още чувствуваш милувката му топла
и погледа, със който те погледна,
когато се откъсна сетния му вопъл.
И спомняш колко любещ и отдаден,
гасеше най-нищожната сълзица твоя,
а днес ридай, моли, в праха без сили падай—
лежи, полуусмихнат и спокоен.
И ето, слънцето да угасиш желал би
и катастрофа мирова да предизвикаш,
а само се полюшваш в тихи жалби
и сълзите, пресъхнали, не бликат.
Какво?—Смиреност? Мъдрост? И прозрение?
Когато сам си труп безжизнен, бездиханен?
Не крие ли самото примирение
най-страшното човешко отчаяние?
Елисавета Багряна
Елисавета Багряна, "Requiem"
Не плачу о том, что пустой и безрадостной, туже
жизнь станет моя без тебя: только сроки и бремя;
что день мой, лишь только забрезжив, закончится тут же,
и праздность утех не снёсет мне суждённое время.
Себя не оплакиваю... Пусть жестокой и скудной
житухой меж нами преграды взовьются: ты будешь
со мною отныне вовеки в разлуке бессудной,
разлюбишь меня, и оставишь, и даже забудешь.
Мне только бы знать, что ты жив на земле безвосточной—
и мысли мои обретут тебя лётом и мигом:
ты дышишь, и смотришь, и чувствуешь; позднею ночью
в окне твоём—свет, и ты бдишь над открытою книгой.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
Requiem
Не плача, задето безрадостен, пуст и прекършен,
без тебе животът ми дълг ще е само и бреме;
задето денят ми, едва-що наченал, се свърши,
и никаква празна утеха не носи ми времето.
Не плача за себе си. – Нека, жесток и оскъден,
животът между ни прегради да беше изправил –
да бяхме осъдени вечно отделно да бъдем,
да беше ме даже разлюбил, оставил, забравил…
Но само да знаех, че тук на земята ти още
живееш—и моите литнали мисли те стигат—
че дишаш и гледаш, и чуваш—и в късните нощи
прозорецът свети и бдиш ти наведен над книгата
Елисавета Багряна
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265114
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 14.06.2011
Уоллес Стивенс "Номадский изыск"
Как безмерная роса Флориды
производит
лапато-плавниковую пальму,
и жадную до жизни зелёную лозу;
как безмерная роса Флориды
производит гимн за гимном
созерцающего,
зрящего все эти зелёные стороны
и золотые стороны зелени,
и блаженные утра
напоказ молодому крокодилу,
и лучистые колеры,
так и во мне вертится калейдоскоп
образов и огней, и хлопья сполохов.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Nomad Exquisite
As the immense dew of Florida
Brings forth
The big-finned palm
And green vine angering for life,
As the immense dew of Florida
Brings forth hymn and hymn
From the beholder,
Beholding all these green sides
And gold sides of green sides,
And blessed mornings,
Meet for the eye of the young alligator,
And lightning colors
So, in me, comes flinging
Forms, flames, and the flakes of flames.
Wallace Stevens
Фрэнк О'Хара, "Песня (Это ль грязно)
это ль гордо
глядится дорого
вот: что тебе темяшит город
то выглядит конечно плохо
вот что тебе темяшит город
то чем не можешь не дышать ты
один тут ходит нравом грязен
но с виду славный малый. ну да. так. очень
он славный и грязный точно. да ну. так
вот что тебе темяшит город
ты пальцем незамшелую извилину
это не мысль это чистое мыло
ты гребёшь с одного тонны грязи
до чистоты. нет. она умыляет постоянно
то чем не можешь не дышать ты
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Song (Is it dirty)
Is it dirty
does it look dirty
that's what you think of in the city
does it just seem dirty
that's what you think of in the city
you don't refuse to breathe do you
someone comes along with a very bad character
he seems attractive. is he really. yes. very
he's attractive as his character is bad. is it. yes
that's what you think of in the city
run your finger along your no-moss mind
that's not a thought that's soot
and you take a lot of dirt off someone
is the character less bad. no. it improves constantly
you don't refuse to breathe do you
Frank O'Hara
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=265055
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 14.06.2011
Depression
So proudly she came into the subway car
all who were not reading their newspapers saw
the head high and the slow tread—
coat wrinkled and her belongings in a paper bag,
face unwashed and the grey hair uncombed;
simple soul, who so early in the morning when only the
poorest go to work,
stood up in the subway and outshouting the noise:
“Excuse me, ladies and gentlemen, I have a baby at home who
is sick,
and I have no money, no job;” who did not have box or cap
to take coins—
only his hands,
and, seeing only faces turned away,
did not even go down the aisle as beggars do;
the fire had burnt through the floor:
machines and merchandise had fallen into
the great hole, this zero that had sucked away so many years
and now, seen at last, the shop itself;
the ceiling sloped until it almost touched the floor—
a strange curve
in the lines and oblongs of his life;
drops were falling
from the naked beams of the floor above,
from the soaked plaster, still the ceiling;
drops of dirty water were falling
on his clothes and hat and on his hands;
the thoughts of business
gathered in his bosom like black water
in footsteps through a swamp;
waiting for a job, she studied the dusty table at which she sat
and the floor which had been badly swept—
the office-boy had left the corners dirty;
a mouse ran in and out under the radiator
and she drew her feet away
and her skirt about her legs, but the mouse went in and out
about its business; and she sat waiting for a job
in an unfriendly world of men and mice;
walking along the drive by twos and threes,
talking about jobs,
jobs they might get and jobs they had had,
never turning to look at the trees or the river
glistening in the sunlight or the automobiles
that went swiftly past them—
in twos and threes talking about jobs;
in the drizzle
four in a row
close to the curb
that passers-by might pass,
the squads stand
waiting for soup,
a slice of bread
and shelter—
grimy clothes
their uniform;
on a stoop
stiffly across the steps
a man
who has fainted;
each in that battalion
eyes him,
but does not move from his place,
well drilled in want*.
Charles Reznikoff
Чарльз Резникофф, "Депрессия"
Столь гордо вошла она в вагон подземки,
что все, кто не читал газет, оценили
её прямую осанку и медленную походку...
плащ помят, пожитки в картонной сумке,
лицо неумыто, седина непричёсана;
душа в теле из тех, что спозаранку, когда одна
беднота едет на смену,
торчит в сабвее, и канючит своё:
"Извините, дамы и господа, у меня дома больной
малыш,
и ни денег, ни работы",—и ни коробки, ни шапки
для монет,
только руки;
такие, видя отворачивающихся,
даже не застолбят себе островок, как все нищие;
огонь прожёг пол этажа:
машины и товар валились
в широкую дыру, в этот нуль, высосавший досуха столько лет,
а теперь, наконец видим—и сам магазин;
потолок прогнулся почти до самого пола—
странная кривая
прямым и овалам его жизни;
капли падали
с голых стропил потолка,
и с набухшей штукатурки, что оставалась;
капли грязной воды падали
ему на одежду, на шляпу, на руки;
мысли о бизнесе
собирались в груди его как гнилая вода
в следах по болоту;
ожидая работу, она изучала пыльный стол, за который села,
и плохо выметенный пол:
парень-уборщик оставил сор по углам;
мышь металась взад-вперёд под батареей—
и она мигом поджала стопы,
и потуже собрала юбку, но мышь всё металась
по своим делам, а она сидела и ждала работы
в недоброхотном мире людей и мышей;
мчась парами и тройками вдаль по трассе,
судача о работах,
о трудах, что им светят и о тех, что они было оставили,
не оглядываясь на деревья или блещущую
под солцем реку или на автомобили,
что несутся вслед...
парами и тройками судача о трудах;
в измороси,
четверо в ряд,
тесно у бровки,
чтоб не мешать прохожим,
стоят батальоны
за бесплатным супом,
ломтем хлеба
и ночлегом...
чумазая одёжка—
их мундиры;
на склоне
плашмя поперёк ступеней—
мужчина
без сознания;
каждый из строя
смотрит на него,
но не покинет очереди,
у нужды на взводе*.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "well drilled in want" = хорошо вымуштрованные WANT A JOB", это дословно
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264894
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 13.06.2011
Поэт—не музавтомат, и не говорите мне, что писать.
Читаю своей дорогой подруге стих о любви, а она мне:
"Ты увяз в этой суме, на что она,
почему ты не напишешь о бунте в Майами?"
Я не пишу о Майами потому, что не знаю, что там и как.
Я был так занят переписью населения, и ночами слушал музыку,
и сочинял новые стихи,
что порвал с привычкой смотреть ТВ и читать газеты.
Итак, не Чёрной гордости мне недостаёт, а простое незнание не позволяет мне написать о расовом бунте.
Наказ Черному поэту, что ему следует писать,
это как если нарком культуры в России говорит поэту,
что тому следует воспеть литейные цеха в Новобигорской области
или героические свершения Советского труда на рытье Транскавказского канала,
или беспримерные успехи работников сахарной промышленности,
перевыполнивших план на 400 процентов (после оказывается, что
это опечатка).
Может, Русский поэт присматривает за матерью, умирающей от рака,
или он истекает кровью любовной раны,
или он рвётся от счастья и желает воспеть вино, розы и соловьёв.
Бьюсь об заклад, что и через сто лет Русский народ будет читать, петь и любить
именно стихи об умирающей матери, о неверной любимой, или
о вине, розах и соловьях,
а не домнах, Транскавказском канале или
о сахарпроме.
Поэт пишет то, что чувствует, что бередит его сердце и движет его пером,
а не под диктовку некоего аппаратчика, радеющего о собственной идеологической карьере.
Да, может быть, я напишу о Майами, как я писал о Бирмингеме,
но это произойдёт по собственному моему желанию, а не по некоему
указанию мне.
Да, я пишу о любви. Что в ней плохого?
Любя пуще, мы б завели больше Чёрных младенцев, Чёрные братья
и сёстры, строили б Чёрную семью.
Когда люди любят, они моются душистым мылом, холят тела
лосьоном или одеколоном,
бреются, причёсываются, одеваются в блёсткие шелка,
говорят нежно и ласково, бережны к любимым, угадывают и исполняют
все их желания.
После любви они расслаблены и счастливы, и в ладу со всем миром.
Что плохого в любви, красоте, восторге и покое?
Если б Жозефина пуще любила Наполеона, он бы не усеял черепами
луга Европы.
Если б Гитлер был счастлив в любви, он бы не сжигал людей в печах.
Вот и не говорите мне, что это пошло, мол завяжи со стихами о любви
и займись Майами.
Поэт—не музавтомат.
Поэт—не музавтомат.
Повторяю, поэт—не музавтомат, чтоб совать ему в ухо четвертак
и слушать что вам угодно,
или хлопать его по плечу и звать "добрым малым революционером",
или дать ему Премию Куумбы.
Поэт—не музавтомат.
Поэт—не музавтомат.
Поэт—не музавтомат.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
биография поэта см. по ссылке:
http://biography.jrank.org/pages/2931/Randall-Dudley.html
A Poet Is Not a Jukebox
A poet is not a jukebox, so don’t tell me what to write.
I read a dear friend a poem about love, and she said,
“You’re in to that bag now, for whatever it’s worth,
But why don’t you write about the riot in Miami?”
I didn’t write about Miami because I didn’t know about Miami.
I’ve been so busy working for the Census, and listening to music all night,
and making new poems
That I’ve broken my habit of watching TV and reading newspapers.
So it wasn’t absence of Black Pride that caused me not to write about Miami,
But simple ignorance.
Telling a Black poet what he ought to write
Is like some Commissar of Culture in Russia telling a poet
He’d better write about the new steel furnaces in the Novobigorsk region,
Or the heroic feats of Soviet labor in digging the trans-Caucausus Canal,
Or the unprecedented achievement of workers in the sugar beet industry
who exceeded their quota by 400 percent (it was later discovered to
be a typist’s error).
Maybe the Russian poet is watching his mother die of cancer,
Or is bleeding from an unhappy love affair,
Or is bursting with happiness and wants to sing of wine, roses, and nightingales.
I’ll bet that in a hundred years the poems the Russian people will read, sing and love
Will be the poems about his mother’s death, his unfaithful mistress, or his
wine, roses and nightingales,
Not the poems about steel furnaces, the trans-Caucasus Canal, or the sugar
beet industry.
A poet writes about what he feels, what agitates his heart and sets his pen in motion.
Not what some apparatchnik dictates, to promote his own career or theories.
Yeah, maybe I’ll write about Miami, as I wrote about Birmingham,
But it’ll be because I want to write about Miami, not because somebody
says I ought to.
Yeah, I write about love. What’s wrong with love?
If we had more loving, we’d have more Black babies to become Black brothers and
sisters and build the Black family.
When people love, they bathe with sweet-smelling soap, splash their bodies
with perfume or cologne,
Shave, and comb their hair, and put on gleaming silken garments,
Speak softly and kindly and study their beloved to anticipate and satisfy her
every desire.
After loving they’re relaxed and happy and friends with all the world.
What’s wrong with love, beauty, joy and peace?
If Josephine had given Napoleon more loving, he wouldn’t have sown the
meadows of Europe with skulls.
If Hitler had been happy in love, he wouldn’t have baked people in ovens.
So don’t tell me it’s trivial and a cop-out to write about love and not about
Miami.
A poet is not a jukebok.
A poet is not a jukebox.
I repeat, а poet is not a jukebox for someone to shove a quarter in his ear
and get the tune they want to hear,
Or to pat on the head and call “a good little Revolutionary,”
Or to give a Kuumba Liberation Award.
A poet is not a jukebox.
A poet is not a jukebox.
A poet is not a jukebox.
So don’t tell me what to write.
1981
Dudley Randall (1914-2000)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264848
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 13.06.2011
Патрик Льюис, "Первый человек на Луне"
"Орёл приземлился!"—командир экипажа "Аполлона-II" Нейл Армстронг;
"Великолепное опустошение,"—полковник ВВС Эдвин Олдрин, Жу-жук
20 июля 1969 года
Под вечер день. В соку июль.
Два пилигрима издали
Луне навстречу пуще пуль.
А та тиха, лицо в пыли.
"Орёл", ковчег их, мягко пал,
устав в дороге, на песок.
Мотор от сердца замолчал—
и тишина в Луны висок.
Старшой их ,Нейл, ступив как в храм,
измолвил фразу на века:
"Один шажок..." Сдаётся нам,
мы были с ними средь песка.
Нейл флаг садил; Жу-жук сбирал
Луны камение и прах;
скакали оба—вес был мал?—
два кенгуру. От счастья, ах!
Тьма вёрст долой. Зеница—там,
ценна, голу`ба и мала.
Им не забыть, и помнить нам
простор, дерзание, дела.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
First Men on the Moon
"The Eagle has landed!" —Apollo II Commander Neil A. Armstrong
"A magnificent desolation!" —Air Force Colonel Edwin E. "Buzz" Aldrin, Jr.
July 20, 1969
That afternoon in mid-July,
Two pilgrims watched from distant space
The moon ballooning in the sky.
They rose to meet it face-to-face.
Their spidery spaceship, Eagle, dropped
Down gently on the lunar sand.
And when the module's engines stopped,
Rapt silence fell across the land.
The first man down the ladder, Neil,
Spoke words that we remember now—
“One small step...” It made us feel
As if we were there too, somehow.
When Neil planted the flag and Buzz
Collected lunar rocks and dust,
The hopped like kangaroos because
Of gravity. Or wanderlust?
A quarter million miles away,
One small blue planet watched in awe.
And no one who was there that day
Will soon forget the sight they saw.
J. Patrick Lewis
Льюис Кэрролл, "Тема с вариациями"
Я не любил Газель ничуть:
что дорого, то не по мне;
продать— наживы не хочу;
цена ль моих достойна нег?
Сынок мой, лань, черны глаза,
рысцой домой со школы шасть—
подрался, с кем, мне не сказал,
ведь он всегда был дурачком!
Но только он меня узнал,
пинком прогнал: "её Кобель";
и, красив волосы, я стал,
тем удивив, любим ma Belle,
что восхитилась мной, а я
то блатно-зелен, то голуб,
пока заметна у меня
морковь победная, на зуб.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Theme with Variations
I never loved a dear Gazelle—
Nor anything that cost me much:
High prices profit those who sell,
But why should I be fond of such?
To glad me with his soft black eye
My son comes trotting home from school;
He's had a fight but can't tell why—
He always was a little fool!
But, when he came to know me well,
He kicked me out, her testy Sire:
And when I stained my hair, that Belle
Might note the change and this admire
And love me, it was sure to dye
A muddy green, or staring blue:
Whilst one might trace, with half an eye,
The still triumphant carrot through.
Lewis Carroll
Дороти Паркер, "Ветеран"
Храбра, сильна и молода,
была права я без суда!
По ветру флаг, плюмаж на шлем—
я в мир скакала без проблем!
"Эй, псы, кто первый?!"—я могла
лишь смерть оплакивать, смела.
Уж я стара; добро со злом
в одной ладье, как волк с козлом.
Сижу и молвлю: "Мир непрост,
не суй ему в колёса трость.
Победа ль , крах—почти одно:
без битв покойней, мой сынок".
Я философией зову*
инерцию, свою сову.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* или так: "Я, мышь, наукою зову инерцию, свою сову"
The Veteran
When I was young and bold and strong,
Oh, right was right, and wrong was wrong!
My plume on high, my flag unfurled,
I rode away to right the world.
"Come out, you dogs, and fight!" said I,
And wept there was but once to die.
But I am old; and good and bad
Are woven in a crazy plaid.
I sit and say, "The world is so;
And he is wise who lets it go.
A battle lost, a battle won-
The difference is small, my son."
Inertia rides and riddles me;
The which is called Philosophy.
Dorothy Parker
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264700
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 12.06.2011
A Deserter
Their new landlord was a handsome man. On his rounds to
collect rent she became friendly.
Finally, she asked him in to have a cup of tea. After that he
came often.
Once his mouth jerked, and turning, she saw her husband in
the doorway.
She thought, One of the neighbors must have told him.
She smiled and opened her mouth to speak, but could say
nothing.
Her husband stood looking at the floor. He turned and went
away.
She lay awake all night waiting for him.
In the morning she went to his store. It was closed.
She sent for his brothers and told them he had not been home.
They went to the police. Hospitals and morgues were
searched. For weeks they were called to identify drowned
men.
His business had been prosperous; bank account and all were
untouched. She and their baby girl were provided for.
In a few years they heard of him. He was dead.
He had been making a poor living in a far off city. One day he
stepped in front of a street-car and was killed.
She married again. Her daughter married and had children.
She named none after her father.
Charles Reznikoff
Чарльз Резникофф, "Дезертир"
Новый землевладелец оказался симпатичным. Он собирал ренту,
заходил и к ней тоже—она сдружилась с ним.
Наконец она предложила ему чашку чаю. После чего он
наведывался часто.
Однажды его рот дёрнулся— обернувшись, она увидела мужа
в дверях.
Кто-то из соседей должно быть сказал ему, подумала она.
Она улыбнулась и открыла рот, но не смогла сказать
ни слова.
Её муж стоял, опустив глаза. Он обернулся и ушёл
прочь.
Всю ночь она лежала без сна, ждала его.
Утром она пошла в его лавку. Та была заперта.
Она отправилась к его братьям и сказала, что его не было дома.
Они обратились в полицию. Обыскали все больницы
и морги. Затем несколько недель их вызывали на опознания
утопленников.
Его бизнес был успешным; банковский счёт и всё прочее
в порядке. Она с её грудной девочкой была обеспечена.
Через несколько лет узнала о нём. Он был мёртв.
Он влачил жалкое существование в далёком городе. Однажды он
переходил улицу—и был сбит трамваем, насмерть.
Она снова вышла замуж. Её дочь вышла замуж и родила.
Она никого не назвала в честь отца.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Чарльз Резникофф, "Торговля рабами. Новый Орлеан"
Для начала рабам пришлось хорошо помыться,
а бородатым было велено выбрить лица наголо;
и каждого из них переодели в новые робы,
в дешёвые, но чистые шляпы, штаны и туфли;
каждой женщине по коленкоровому балахону,
и по носовому платку в качестве косынки.
Работорговец провёл их в большую комнату;
мужчины и женщины по разным сторонам;
все в ряд по росту: высокие в голове ряда,
за ними—те, кто пониже,
и так далее, до самых коротких.
Многие собрались посмотреть на сбываемых рабов,
и продавец всё говорил об их достоинствах,
понуждал держаться прямо и живо прогуливаться;
и те, кто мог бы купить их, могли заглянуть им во рты
и оценить зубы,
и пощупать их руки и туловища,—
как если бы те были лошадьми,—
и расспросить, на что они способны.
Иногда мужчину или женщину уводили в домик
на дворе,
чтобы раздеть и тщательно рассмотреть их:
если на их тылах замечали шрамы от порки,
это значило, что раб показал себя хлопотным.
За день было совершено несколько покупок;
и плантатор из Батон-Ружа приобрёл маленького сына Элизы.
Перед тем мальчику пришлось прыгнуть и пробежаться,
чтоб показать свою резвость.
Но всё время, пока его покупали,
мать плакала и заламывала себе руки,
и упрашивала мужчину, который думал взять мальчика,
не брать его, пока не заберёт и её также,
и её маленькую дочь;
и Элиза всё повторяла, что в таком случает она станет "самой
примерной рабыней на этом свете".
Но работорговец и Батон-Ружа сказал, что он не позволит
купить её впридачу—
и вот она громко зарыдала от горя.
Работорговец обернулся к ней, поднял кнут,
и сказал ей прекратить шум:
если она не перестанет "распускать нюни",
он выведет её во двор
и даст ей сотню плетей.
Она было утёрла слёзы,
но это не помогло,
и она сказала, что хочет остаться с детьми,
и продолжала упрашивать работорговца и мужчину из
Батон-Ружа,
который уже купил её сына,
не делить их троицу—мать, сына и дочь;
и снова, и снова твердила, какой верной и послушной
будет она,
и сколь усердно станет работать день и ночь.
Но мужчина из Батон-Ружа
повторил, что он не купит мать с сыном, тем более—троицу,
и что лишь мальчик пойдёт с ним.
Тогда Элиза метнулась к сыну, тискала и целовала его
снова и снова,
и всёзы всё катились по её щекам.
Работорговец всё ругал её,
звал её плаксой, завывухой
и приказавал ей вернуться в строй
и взять себя в руки,
иначе он задаст ей настоящего слезогону.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Slave Sale: New Orleans
To begin with, the slaves had to wash themselves well,
and the men who had beards had to shave them off;
the men were then given a new suit each,
cheap but clean, and a hat, shirt, and shoes;
and the women were each given a frock of calico
and a handkerchief to tie about their heads.
They were then led by the man selling them into a large room;
the men placed on one side, the women at the other;
the tallest at the head of each row
and then the next in size
and so on to the shortest.
Many called to look at the slaves for sale
and the seller kept talking about their qualities;
made them hold up their heads and walk about briskly;
and those who might buy had them open their mouths
to look at their teeth,
and felt their arms and bodies,
just as they might a horse for sale;
and asked each what they could do.
Sometimes a man or woman would be taken to a small house
in the yard,
to be stripped and looked at carefully:
if they had the scars of whips on their backs
that would show they had been troublesome.
During the day a number of sales were made;
and a planter from Baton Rouge bought Eliza’s little son.
Before that the boy had to jump and run across the floor
to show his activity.
But all the time the trade was going on,
his mother was crying and wringing her hands
and kept begging the man who was thinking of buying the boy
not to buy him unless he bought her, too,
and her little daughter:
and Eliza kept saying that if he did she would be “the most
faithful slave that ever lived.”
But the man from Baton Rouge said he could not afford to
buy her,
and then she began to cry aloud in her grief.
The man selling the slaves turned on her, his whip lifted,
and told her to stop her noise:
if she would not stop her “sniveling”
he would take her into the yard
and give her a hundred lashes.
She tried to wipe away her tears
but could not
and said she wanted to be with her children
and kept begging the man selling the slaves and the man from
Baton Rouge—
who by that time had bought her son—
not to separate the three of them, mother, son, and daughter;
and over and over again kept saying how faithful and obedient
she would be
and how hard she would work day and night.
But the man from Baton Rouge
said again he could not buy mother and son, let alone the three,
and that only the boy must go with him.
Then Eliza ran to her son, hugged him and kissed him
again and again
and her tears kept falling on his face.
The man selling the slaves kept cursing her
and called her a blubbering, howling wench
and ordered her back to her place in line
and to behave herself
or he would give her something really to cry about.
Charles Reznikoff
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264596
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 12.06.2011
Чарльз Симик, "Глаза, зашпиленные булавками"
Сколь много работы у смерти.
Никто не знает, как долго
длится его смена. Жёнушка
его всегда одна, утюжит
постельное бельё смерти.
Прекрасные дочери
сервируют его ужин.
Соседи играют
в триктрак на заднем дворе
или просто сидят на ступенях,
потягивая пиво. Смерть
меж тем, в странном
квартале ищет кого-
-нибудь с надрывным кашлем, но,
бывает, ошибётся дверью.
Даже смерти не вычислить
адресата где-то взаперти...
И дождь начинается.
У смерти нет и газеты, чтоб
накрыть голову, ни даже
дайма*, чтоб позвонить тому,
кто вынимает булавки,
сонно, медленно раздеваясь—
и растягивается голышом
на смертиной стороне кровати.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* дайм= гривенник, десятицентовик
Eyes Fastened With Pins
How much death works,
No one knows what a long
Day he puts in. The little
Wife always alone
Ironing death's laundry.
The beautiful daughters
Setting death's supper table.
The neighbors playing
Pinochle in the backyard
Or just sitting on the steps
Drinking beer. Death,
Meanwhile, in a strange
Part of town looking for
Someone with a bad cough,
But the address somehow wrong,
Even death can't figure it out
Among all the locked doors...
And the rain beginning to fall.
Long windy night ahead.
Death with not even a newspaper
To cover his head, not even
A dime to call the one pining away,
Undressing slowly, sleepily,
And stretching naked
On death's side of the bed.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Купальщица"
Где, петляя, тропа к озеру
теряется из виду, там облачко пыли—
будто мягкие нагие стопы пробежали—
увидел я в присмерке,
хоть ночь прилагалась уже всюду.
Где низкая ветка листвой
колышет что ни миг, гуще тень,
именно там некая запоздалая купальщица
скидывала одёжку для скорого нырка...
(То ли моё одиночество шутило?)
Заколотые волосы вроссыпь, затем как водоросли,
когда она плывёт на спине, позволяя
ленивому течению побаловать с нею
за последней ниспадающей веткой,
там, где небо нараспашку
черно, как вода её белым рукам;
и в густеющей ночи, в густеющей тиши,
верхушки деревьев как обожжёные
края страниц, где и насекомые
в странном уединении, пока я
воймую плески или мельком
зырю её последний бросок к одежде...
А когда нет, я там просто сижу.
Листвой, как и прежде—дурашливой,
изредка шуршит ветер,
пока озноб не прогонит меня.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Bather
Where the path to the lake twists out of sight,
A puff of dust, the kind bare feet make running,
Is what I saw in the dying light,
Night swooping down everywhere else.
A low branch heavy with leaves
Swaying momentarily where the shade
Lay thickest, some late bather
Disrobing right there for a quick dip—
(Or my solitude playing a trick on me?)
Pinned hair coming undone, soon to float
As she turns on her back, letting
The dozy current take her as it wishes
Beyond the last drooping branch
To where the sky opens
Black as the water under her white arms,
In the deepening night, deepening hush,
The treetops like charred paper edges,
Even the insects oddly reclusive
While I strained to hear a splash,
Or glimpse her running back to her clothes...
And when I did not; I just sat there.
The rare rush of wind in the leaves
Still fooling me now and then,
Until the chill made me go in.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Стих без названия"
Я спрашиваю у свинца:
"Зачем ты позволяешь себе
отливаться пулей?
Или ты забыл алхимиков?
Или ты разнадеялся
обратиться в золото?"
Никто не отвечает.
Свинец. Пуля. С подобными
этим именами
сон глубок и долог.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264529
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 11.06.2011
Вы, которые никогда не прочтёте эти строки. Неимущие девушки-солдатки, которым рожать в укромных углах;
лихорадочные матери которым не достать для своих детей молока;
ученики, которым стоять навытяжку по указке;
Вы, пятнадцатилетние с кругами у глаз от пулёмётной сон-сказки;
Вы, любопытные, которые прячутся за ставнями, смотря чужаку в глаза человечьи;
Вы, мелочь, которая сливается в горячие массы, когда чудо на улицах рвёт и мечет;
Вы, Себя не ведающие, знающие лишь, что жизнь Ваша—последняя вахта, холодная и голодная;
Вам пылят все слова мира сквозь трещины стен, шибают перегаром, шипят как змея подколодная.
Вы наделены силой небесного света, который—зарево над кровлями для ваших венозных белил.
Вы—ревущий рот, громовой разгул, дом на новоскатанной земле Берлин.
Вам пылят слова мира сквозь трещины стен, шибают перегаром, шипят как змея подколодная.
Вы носите силу небесного света, который—зарево над кровлями для ваших свинцовых венозных белил.
Вы, утончённые дурковатые учёные в нерешительности за библиотечными столиками;
Вы, биржевые спекулянты, чёрными шляпами утирающие пот, играющие ценными ноликами.
Вы, генералы бессонные в штабных кабинетах; Вы, солдаты в могильных окопах за трупья баррикадами.
И, камрад, Вы, одинокий с тысячами братьев, с камрадами;
камрад и братья, стоящие у всепредела, поэты, обязательные чиновники, неугомонные путешественники, бездетные дамы все в белом;
Мудрые и насмешливые обозреватели, толкующие основательный прогноз "война Япония—Америка, кризис",
Вас ждали, за Вами—слово и божественный человек. И небесный свет близок.
Свет взлетел высоко,—вначале загорелый, с южных морей,— и земля была как дикий цепной зверь.
Ваши отцы умирали, не зная света, они зачинали Вас вслепую. Но встали Вы из бойни, болезней и потерь.
Вы питали смерть, а свет был молоком; Вы суть колонны из крови и бриллиантовых звёзд-крошек.
Вы суть свет. Вы суть человек. Вам ново пышет земля из Вашей пригоршни.
Вы кличете над вёрткой землёй— и Вам вторит эхом Ваш великанский рот.
Вы доблестно стоите на шипящем ядре, как божьи волоса на ветру, ибо в земном сиянии вы суть духа когорта когорт.
Камрад, Вам нельзя молчать! О, если б Вы знали, сколь мы взаимно любимы!
Тысячелетия мешали вздохи и кровь для нас: мы—звёздные братья на небесной земле.
О, нам бы рот отворить и громко речь ради всех Ныне до Утра.
Последний репотрёр— наш любимый брат,
рекламный шеф торгового дома—наш брат!
Каждый, кто не молчит, брат наш!
О, взорвите стальные казематы Вашего одиночества!
О, прочь из фиолетовых пещер, где Ваши тени взахлёб сосут Вашу живую кровь!
Каждый отвор, который Вы пробиваете в стенах Себя, да станет Вашим ртом, алчущим света!
Сквозь каждую забытую трещину земной чаши Дух ударами-глотка`ми емлет солнечный прах!
Если дерево земное шлёт соки белым цветам, да нальются плоды, ведь Ваш рот ему поклялся!
О, скажите, как зелен-орущий земной шар пляшет, мечась в пышущем пламени Вашего отвёрстого рта!
О, скажите, что это Наш рот, он пушит горные кряжи как шерсть!
Скажите горюющему крестьянину, и потрёпанному безработному, спящему под мостом, что из Их рта, смеясь, струит небесный факел!
Скажите отставному министру и озябшей уличной шлюхе, что они не должны умереть, пока их человечий рот не выорет!
Камрад, Вам предстоит долгий сон. О, увидьте, как люди предали Вас, как друзья тихо оставили Вас.
Увидьте Себя взаперти, как прежде. Да приснится Вам война, пролитая кровь, смерти миллионогласый наказ;
да приснится Вам испуг, стиснутые губы, нервное дыхание, нежного куста трепет и страх;
чёрный, давящий сон о прошлом, одышка в железных тисках!
Но затем проснётесь Вы— и слово Ваше кометами, факелами застолбит сторону.
Они суть глаза. И блещущий простор. И Вы строите новую земную страну.
Ваше слово ломится ясной радугой— и ночь, как копоть из дымаря, слетает в рассвет.
О свет-человек из ночи. Ваши братья не спят. И Ваш круглый рот гласит земле первый божественный привет.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Die Ankunft
Ihr, die Ihr diese Zeilen nie lesen werdet. Dürftige Mädchen, die in ungesehenen Winkeln von Soldaten gebären,
Fiebrige Mütter, die keine Milch haben, ihre Kinder zu nähren.
Schüler, die mit erhobnem Zeigefinger stramm stehen müssen,
Ihr Fünfzehnjährige mit dunklem Augrand und Träumen von Maschinengewehrschüssen,
Ihr gierige Zuhälter, die den Schlagring verbergt, wenn Ihr dem Fremden ins Menschenauge seht,
Ihr Mob, die Ihr klein seid und zu heißen Riesenmassen schwellt, wenn das Wunder durch die Straßen geht,
Ihr, die Ihr nichts wißt, nur daß Euer Leben das Letzte ist, Eure Tage sind hungrig und kalt:
Zu Euch stäuben alle Worte der Welt aus den Spalten der Mauern, zu Euch steigen sie wie Weinrauch aus dem Dunst des Asphalt.
Ihr tragt die Kraft des himmlischen Lichts, das über Dächer in Euer Bleichblut schien.
Ihr seid der schallende Mund, der Sturmlauf, das Haus auf der neuen gewölbten Erde Berlin.
Ihr feinere dämliche Gelehrte, die Ihr nie Euch entscheidet hinter Bibliothekstischen,
Ihr Börsenspieler, die mit schwarzem Hut am Genick schwitzend witzelt in Sprachgemischen.
Ihr Generäle, weißbärtig, schlaflos in Stabsquartieren, Ihr Soldaten in den Leichenrohren der Erde hinter pestigen Aasbarrikaden.
Und Kamerad, Sie, einsam unter tausend Brüdern Kameraden;
Kamerad, und die Brüder, die mit allem zu Ende sind, Dichter, borgende Beamte, unruhige Weltreisende, reiche Frauen ohne Kind,
Weise, höhnische Betrachter, die aus ewigen Gesetzen den kommenden Krieg lehren: Japan-Amerika,
Ihr habt gewartet, nun seid Ihr das Wort und der göttliche Mensch. Und das himmlische Licht ist nah.
Ein Licht flog einst braunhäutig vom Südseegolf hoch, doch die Erde war ein wildes verdauendes Tier.
Eure Eltern starben am Licht, sie zeugten Euch blind. Aber aus Seuche und Mord stiegt Ihr.
Ihr soget den Tod, und das Licht war die Milch, Ihr seid Säulen von Blut und sternscheinendem Diamant.
Ihr seid das Licht. Ihr seid der Mensch. Euch schwillt neu die Erde aus Eurer Hand.
Ihr ruft über die kreisende Erde hin, Euch tönt 'rück Euer riesiger Menschenmund,
Ihr steht herrlich auf sausender Kugel, wie Gottes Haare im Wind, denn Ihr seid im Erdschein der geistige Bund.
Kamerad, Sie dürfen nicht schweigen. O wenn Sie wüßten, wie wir geliebt werden!
Jahrtausende mischten Atem und Blut für uns, wir sind Sternbrüder auf himmlischen Erden.
O wir müssen den Mund auftun und laut reden für alle Heute bis zum Morgen.
Der letzte Reporter ist unser lieber Bruder,
Der Reklamechef der großen Kaufhäuser ist unser Bruder!
Jeder, der nicht schweigt, ist unser Bruder!
O zersprengt die Stahlkasematten Eurer Einsamkeit!
O springt aus den violetten Grotten, wo Eure Schatten im Dunkel aus Eurem Blut lebend schlürfen!
Jede Öffnung, die Ihr in Mauern um Euch schlagt, sei Euer runder Mund zum Licht!
Aus jeder vergessenen Spalte der Erdschale stoßt den Atemschlag des Geistes in Sonnenstaub!
Wenn ein Baum der Erde den Saft in die weißen Blüten schickt, laßt sie reif platzen, weil Euer Mund ihn beschwört!
O sagt es, wie die geliebte grünschillernde Erdkugel über dem Feuerhauch Eures lächelnden Mundes auf und ab tanzte!
O sagt, daß es unser Mund ist, der die Erdgebirge wie Wolldocken bläst!
Sagt dem besorgten Feldherrn und dem zerzausten Arbeitslosen, der unter den Brücken schläft, daß aus ihrem Mund der himmlische Brand lächelnd quillt!
Sagt dem abgesetzten Minister und der frierenden Wanderdirne, sie dürfen nicht sterben, eh hinaus ihr Menschenmund schrillt!
Kamerad, Sie werden in Ihrem Bett einen langen Schlaf tun. O träumen Sie, wie Menschen Sie betrogen; Ihre Freunde verließen Sie scheel.
Träumen Sie, wie eingeschlossen Sie waren. Träumen Sie den Krieg, das Bluten der Erde, den millionenstimmigen Mordbefehl,
Träumen Sie Ihre Angst; Ihre Lippen schlossen sich eng, Ihr Atem ging kurz wie das Blätterbeben an erschreckten Ziergesträuchen.
Schwarzpressender Traum, Vergangenheit, o Schlaf im eisernen Keuchen!
Aber dann wachen Sie auf, und Ihr Wort sprüht ums Rund in Kometen und Feuerbrand.
Sie sind das Auge. Und der schimmernde Raum. Und Sie bauen das neue irdische Land.
Ihr Wort stiebt in Regenbogenschein, und die Nacht zerflog, wie im Licht aus den Schornsteinen Ruß.
O Lichtmensch aus Nacht. Ihre Brüder sind wach. Und Ihr Mund laut offen ruft zur Erde den ersten göttlichen Gruß.
Ludwig Rubiner
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264496
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 11.06.2011
Mein Haus
Um mein Haus sind Straßen, Kreise von Brunnen. Plakatsäulen.
Gemüseläden. Uhrmacher mit Schmuck. Finstere Brunnen. Plakatsäulen.
Polizisten stehn vor Theatern. Die Untergrundbahn stürzt in ihren Köcher.
Weiße Kellner mit Tassen. Zeitungsjungen laufen. Kutscher reden zu Gäulen.
Unter der Brücke fahren Dampfer durch gemalte Lampen.
Kaufleute winken vor den Türen. Die Bäckereien dampfen.
Menschen stehn um einen Überfahrenen. In geheizte Kirchen gehn Gepäckträger.
Alte verteilen Zettel. In Gerichtssälen sprechen und schweigen Kläger.
In Trompetenwagen sitzen Frauen mit Schleiern. Frauen verkaufen Kastanien an Ecken.
Menschen unter Kuppeln sehen nach Sternen. Finder rechnen auf Papier Formeln.
An den Lichtern in Zimmern sitzen Denker gekrümmt und murmeln.
In den Tanzsälen lächelt man. Einbrecher kommen aus Verstecken.
Einsame im Schatten essen schnell Brote. Geldhäuser werden geschlossen.
Menschen mit Säcken suchen Weggeworfenes. Empörer lesen Reden.
Paare sitzen an Tischen und streiten. In Hotels erschießen sich Menschen verdrossen.
Die Sonne ist auf- und untergegangen. Der Mond ist oft zu sehen.
In bewachten Krankenhäusern liegen Menschen auf niedrigen Kissen.
Hinter Türmen von Kasernen treten Soldaten mit groben Händen.
Man peitscht geschwächte Menschen festgeschnallt in den Gefängnissen.
In kalten Wohnungen sind Greise, die jungfräuliche Kinder schänden.
Es klingelt in roten Fabriken, Müde lösen siedende Pfiffe.
Über alten und neuen Dächern drehn sich gelbe Luftschiffe.
Auf grünen Fischteichen ziehen die Ruderer Netze und Schnüre.
Bettler mit Bündeln schreiten auf Lehmwegen um spitze Steine und kalte Regenlachen.
Ein Fleischer tritt vom Wagen in eine aufgeklinkte Türe.
Hunde bellen schrill auf einen Juden mit einem Pack alter Sachen.
In heißen Feldern zerren gebuckelt braune Bauern.
In breiten Wäldern schlafen Arme und Brandstifter. Es lärmt von Holzhauern.
Über weiße Meere mit Kabeln werden Auswandererschiffe auf und nieder gebogen.
In langen Ländern werden die Hungrigen ermordet. Häuser fallen grau um.
Menschen im nassen Blut unter spitzen Kanonen haben blaue Messer gegen schwere Pferde gezogen.
Zerquetschte liegen unter halben Balken. Ferne Telephonzellen sind stumm.
Eingehüllte mit alten Flinten schießen knochige Tiere auf kalten Meilen im Schneegesträuch.
Auf weiten Öden leben Verlassene in Unrat und Höhlen ohne Geräusch.
In Affenparadiesen springen nackte Schwarze durchs blaue Licht.
Golfmeere fliegen mit Flaschen und Schlamm zu Inseln und Muschelketten.
An kleinen Dächern auf wackligen Straßen besprechen alte Frauen das Mittagsgericht.
Vor geordneten Zeitungssälen erwarten steife Raucher den Ausgang der Wetten.
Die Briefträger führen dicke Taschen auf runde Treppen.
Schläfer träumen oder sind bleich. Laute Lastkutscher schleppen.
Eilige gehn über dunkle Steine. Wagen gleiten auf Straßen. Mein Haus. Aus dem Schornstein steigt Rauch.
Umher sind Sonne. Mond. Die Abendsterne auch.
Ludwig Rubiner
Людвиг Рубинер, "Мой дом"
Вокруг моего дома улицы, пятаки колодцев. Плакатные тумбы.
Овощные лавки. Часовщики-ювелиры. Мрачные колодцы. Плакатные тумбы.
Полицейские стоят перед театрами. Вагоны подземки рушатся в свои недра.
Белые половые с подносами. Бегут юноши-газетчики. Извозчики понукают грубо.
Под мостами пароходы плывут пестротою фонарной.
Зазывалы машут у дверей магазинов. Дымят пекарни.
Люди окружают перееханного экипажем. В натопленные кирхи идут люди сомнительные.
Старики стригут продуктовые карточки. В судах говорят и молчат обвинители.
В дудящих авто сидят дамы в вуалях. Дамы стирают бельё в корытах.
Под куполами люди наблюдают звёзды. Изобретатели на бумаге решают уравнения.
У светильников в комнатах сидят скрюченные мыслители, и бормочут от рвения.
В танцзалах смеются. Взломщики выходят из укрытий.
Одинокие в тени наскоро закусывают. В денежных домах всё шито-крыто.
Люди с мешками ищут отбросы. Бунтари читают речи.
Пары сидят за столами и спорят. В гостиницах стреляются удручённые.
Солнце восходит и заходит. Часто видна луна.
В стерегомых больницах лежат люди на подушках угрюмых.
За башнями казарм ступают солдаты с руками не для затей.
Секут заморенных людей на привязи в тюрьмах.
В холодных жилищах старики, что бесчестят невинных детей.
Звон раздаётся на красных фабриках: кипя, усталые пар разжали.
Над старыми и новыми крышами фланируют жёлтые дирижабли.
На зелёных прудах лодочники тянут сети и лески.
Нищие с котомками шагают по глиняным просёлкам на острые камни и под смех дождя.
Мясник покидает вагон через дверь с ручкой в блеске.
Псы пронзительно облаивают еврея с вязанкой старья.
На жарких полях гнут хрептуги бурые селяне.
В широких лесах спят бедняки и поджигатели. Хворост ломят на поляне.
В ледовитые моря станут опускать и поднимать тросы батискафа.
В сонных странах будут убиты голодающие. Дома серо ветшают.
Люди в лужах крови под острыми пушками синими ножами тыкали в лошадей графа.
Расплющенные лежат под полубрёвнами балок. Дальние телефонны не оглашают.
Укрывшиеся из старых ружей стреляют костлявого зверя на студёных милях, где одна тоска.
На широких пустырях опустившиеся в нечистых норах живут без дымка.
В обезьяньих раях голые негры прыгают в страстной коросте.
Заливы морей забрасывают бутылками и грязью острова и коралловый риф.
На кровельках домиков кривых улочек судачащие старухи перемывают кости.
У газетных букмекерских негнущиеся курцы ждут итогов пари.
Спящие грёзят или они бледны. Волочатся забубённые биндюжники.
Спешашие идут по тёмным мостовым. Повозки следуют по улицам. Мой дом. Из печной трубы сможит.
Вокруг суть солнце. Луна. Вечерние звёзды тоже.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264383
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 10.06.2011
Чарльз Симик, "Старший ребёнок"
Ночь все ещё пугает тебя.
Ты знаешь, она бесконечна во времени
и в пространстве невообразимых дистанций.
"Это оттого, что Его бессонница постоянна",--
прочёл ты слова одного мистика.
Это стрелка Его школьного компаса,
колет тебе сердце?
Наверно, где-то лежат возлюбленные,
трепеща от счастья,
в тени тёмных кипарисов,
но здесь, на месте —лишь календарь насечек
и дрожь ночного мотылька
под твоей ладонью, прижатой к груди.
Старший ребёнок, Прометей
некоего холодого, холодного огня, незнакомого и тебе—
ради него ты отбываешь срок
с ночным мотыльковым страхом на пару.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Oldest Child
The night still frightens you.
You know it is interminable
And of vast, unimaginable dimensions.
"That's because His insomnia is permanent,"
You've read some mystic say.
Is it the point of His schoolboy's compass
That pricks your heart?
Somewhere perhaps the lovers lie
Under the dark cypress trees,
Trembling with happiness,
But here there's only your beard of many days
And a night moth shivering
Under your hand pressed against your chest.
Oldest child, Prometheus
Of some cold, cold fire you can't even name
For which you're serving slow time
With that night moth's terror for company.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Сельская ярмарка"
...........................Хэйдену Кэрруту*
Если ты не видел шестилапого пса,
это не важно.
Мы видели, и он обычно лежал в углу.
Что до его лишних лап,
то к ним скоро привыкли.
и думали об иных вещах.
Например, что за ночь здесь
холодная, тёмная.
Потом хозяин метнул палку,
а пёс отправился за ней
на четырёх, волоча пару следом,
а одна девушка смешливо взвизгнула.
Она была хмельна; и мужчина её тоже,
он всё целовал ей шею.
Пёс подобрал палку и оглянулся на нас.
Вот и всё зрелище.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* его биография см. http://www.poets.org/poet.php/prmPID/232 ; на 17 лет старде автора Хэйден, который родился и жил в Вермонте, многим похож на Роберта Фроста; автор написал о ярмарке в Югославии, откуда он эмигрировал в 16-летнем возрасте: "...Charles Simic was born on May 9, 1938, in Belgrade, Yugoslavia. In 1953 he left Yugoslavia with his mother and brother to join his father in the United States. They lived in and around Chicago until 1958...", см. http://famouspoetsandpoems.com/poets/charles_simic/biography
Country Fair
If you didn't see the six-legged dog,
It doesn't matter.
We did, and he mostly lay in the corner.
As for the extra legs,
One got used to them quickly
And thought of other things.
Like, what a cold, dark night
To be out at the fair.
Then the keeper threw a stick
And the dog went after it
On four legs, the other two flapping behind,
Which made one girl shriek with laughter.
She was drunk and so was the man
Who kept kissing her neck.
The dog got the stick and looked back at us.
And that was the whole show.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Мамочкино проклятье"
Дружба с эксцентричной молодой женщиной,
единственной жилицей викторианского особняка.
Она долго прогуливается вечером под дождём—
и я, с шевелюрой утыканной палыми листьями.
В прошлой жизни она была оперной певицей.
Помнит богатые неаполитанские пирожные,
показывает мне кроху свежевзбитого крема
ещё белеющего где-то в уголке её рта;
сказывает, тащила раз деревянный крест
прокажённым городом где-то в Индии.
Я родился в Копенгагене, доверяюсь в ответ.
Мой отец был успешным гробовщиком.
Моя мать не отрывала носа от книг.
Артур Шопенгауэр разрушил наше гнездо.
С тех пор дня не проходит, чтоб я сунул себе
в рот дуло заряженного револьвера.
Она было шла впереди, уже высоко и гордо,
как укротительница львов с хлыстом в руке;
на счастье, в тот миг мимо катила мамочка
на велосипеде, везя кем-то заказанную пиццу,
и кляня выбоины и мглу.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Mummy's Curse
Befriending an eccentric young woman
The sole resident of a secluded Victorian mansion.
She takes long walks in the evening rain,
And so do I, with my hair full of dead leaves.
In her former life, she was an opera singer.
She remembers the rich Neapolitan pastries,
Points to a bit of fresh whipped cream
Still left in the corner of her lower lip,
Tells me she dragged a wooden cross once
Through a leper town somewhere in India.
I was born in Copenhagen, I confide in turn.
My father was a successful mortician.
My mother never lifted her nose out of a book.
Arthur Schopenhauer ruined our happy home.
Since then, a day doesn't go by without me
Sticking a loaded revolved inside my mouth.
She had walked ahead of me and had turned
Like a lion tamer, towering with a whip in hand.
Luckily, in that moment, the mummy sped by
On a bicycle carrying someone's pizza order
And cursing the mist and the potholes.
Charles Simic
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264354
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 10.06.2011
Чарльз Симик, "Это утро"
Входи без стука, труженик-муравей.
Я тут голову себе ломаю, сужу,
чем занять тёмный облачный день?
Ночь минула как тихий бубнёж радио:
судорожный сон, смутные, лихие видения.
Я проснулся в истоме и конфузе.
Думаю, услышав, как в саду пела Эстелла,
а ей вторил некий птах, я проснулся,
но шёл дождь. Тёмные пики крон колышутся
и шепчут. "Приди, моя желанная,"—
говорю. И она ближе и ближе.
Её дыхание пахнуло мятой, язык
оросил мне щёку—и она пропала.
Квёло день пришёл, серая полоса света,
омыть, принять мои руки и лицо.
Часы долой, а вот и ты шмыгнул
под дверью— и стал предо мной.
Ты тут прямо как портной или гроботёс,
г-н Муравей. Мне любо наше молчание,
тишь— такое блаженство даже дождю
понятно. Слушай, как он снова падает,
словно зажмурясь,
глуша каждую каплю в дико-трепетном сердце своём.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
This Morning
Enter without knocking, hard-working ant.
I'm just sitting here mulling over
What to do this dark, overcast day?
It was a night of the radio turned down low,
Fitful sleep, vague, troubling dreams.
I woke up lovesick and confused.
I thought I heard Estella in the garden singing
And some bird answering her,
But it was the rain. Dark tree tops swaying
And whispering. "Come to me my desire,"
I said. And she came to me by and by,
Her breath smelling of mint, her tongue
Wetting my cheek, and then she vanished.
Slowly day came, a gray streak of daylight
To bathe my hands and face in.
Hours passed, and then you crawled
Under the door, and stopped before me.
You visit the same tailors the mourners do,
Mr. Ant. I like the silence between us,
The quiet— that holy state even the rain
Knows about. Listen to her begin to fall,
As if with eyes closed,
Muting each drop in her wild-beating heart.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Как псалмодировать"
1. Поэт
Некто бдящий, когда иные спящи;
спящий, когда те бдят.
Неграмотный с вечной подписью крестом,
висельник, откалывающий номера.
2. Стих
Это кусок мяса,
несомый татем,
дабы отвлечь цепного пса.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
How To Psalmodize
1. The Poet
Someone awake when others are sleeping,
Asleep when others are awake.
An illiterate who signs everything with an X.
A man about to be hanged cracking a joke.
2. The Poem
It is a piece of meat
Carried by a burglar
To distract a watchdog.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Тому, кто выше по лестнице"
Босс боссов вселенной,
г-н знаю-всё, шахер-махер, верто-прахер,
и в чём ещё ты дока,
давай, тасуй свои нули этой ночью,
макни в чернила хвосты комет.
Задвинь ночь со звёздным светом.
Ты б лучше гадал на кофейной гуще,
мусолил себе "Календарь фермера".
Ан нет! Любишь задирать нос
и холить вашескую славную безмятежность,
пока сидишь за своим большим бюро,
и пшик входящих, пшик
твоих исходящих*,
а вся вечность стелется вокруг тебя.
Отттого ли ты не гнёшься,
не слышишь тех, молящих тебя на коленях,
бормочущих нежности,
словно ты надутая резиновая кукла?
Скажи им, пусть выключат и идут спать.
Прекрати строить из себя делового.
Руки твои праздны, таковы и глаза твои.
Там тебе некуда класть свои подписи,
даже если б ты знал своё имя,
или верил в тех, что я всё выдумываю,
пока царапаю тебе эту записку в темноте.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* электронщики говорят "ноль(вольт напряжения) на выходе"
To The One Upstairs
Boss of all bosses of the universe,
Mr. know-it-all, wheeler-dealer, wire-puller,
And whatever else you're good at.
Go ahead, shuffle your zeros tonight.
Dip in ink the comets' tails.
Staple the night with starlight.
You'd be better off reading coffee dregs,
Thumbing the pages of the Farmer's Almanac.
But no! You love to put on airs,
And cultivate your famous serenity
While you sit behind your big desk
With zilch in your in-tray, zilch
In your out-tray,
And all of eternity spread around you.
Doesn't it give you the creeps
To hear them begging you on their knees,
Sputtering endearments,
As if you were an inflatable, life-size doll?
Tell them to button up and go to bed.
Stop pretending you're too busy to take notice.
Your hands are empty and so are your eyes.
There's nothing to put your signature to,
Even if you knew your own name,
Or believed the ones I keep inventing,
As I scribble this note to you in the dark.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Внутренний человек"
Нет, он не тело,
он незнакомец.
Он кто иной.
Мы корчим те же
простые мины
здесь, на миру.
Я торможу—
он тормозит.
Иные жёны,
клянутся, мол они владели им.
Пёс
тащится за мной.
Может, этот его?
Если я тих, он тише.
О нём не помню.
Да, вот нагнусь я
шнурки поправить,
то он встаёт.
Наша тень на двоих.
Чья эта тень?
Я бы сказал:
"Он был со мной с начала,
и будет до конца".
Но кто б мог утверждать.
Вночи,
когда сижу,
тасуя карты нашей тишины,
ему реку:
"Днём молвим вместе
МОИ словечки,
ты незнакомец.
Ночь— твой черёд".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Inner Man
It isn't the body
That's a stranger.
It's someone else.
We poke the same
Ugly mug
At the world.
When I scratch
He scratches too.
There are women
Who claim to have held him.
A dog
Follows me about.
It might be his.
If I'm quiet, he's quieter.
So I forget him.
Yet, as I bend down
To tie my shoelaces,
He's standing up.
We caste a single shadow.
Whose shadow?
I'd like to say:
"He was in the beginning
And he'll be in the end,"
But one can't be sure.
At night
As I sit
Shuffling the cards of our silence,
I say to him:
"Though you utter
Every one of my words,
You are a stranger.
It's time you spoke."
Charles Simic
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264200
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 09.06.2011
Эми Лоуэлл (1874-1925), "Дороги"
Я знаю край в шнуровке ста дорог,
что нижут хо`лмы, стерегут ручьи,
снуют меж нив подобно челнокам,
легко скользят в углах, гдё всё молчит.
Для них ковры, тенистые шатры,
цветов в меду восточный колорит.
Многоголосна музыка дорог,
чей аромат вновь счастье нам сулит.
Дороги-вихрь, вас знаю назубок,
изгибы все, ухабы—только дунь!
Ваш пульс-часы стучит в груди моей,
жужжит пчелой, что помнит свой июнь.
Вот мерный топот лошадиных стоп,
овчарочья скороговорка лап,
и скрип деревьев, и напевный бриз,
и шорох листьев из кюветов слаб.
Трясёт корова сонным бубенцом—
и звон пронзает воздух на лугу;
ручьи несут флотилии листвы,
фрахт летних радуг; тотчас на бегу
горячим жаром солнце маслит тракт—
и кролик в дрожь, бежит в тенистый сад.
Дороги вверх, пути нырками вниз!
Ваш серпантин лучами окрылён,
ваш перепев походный—нежный стон
копыт стучащих, цоканья подков,
одышки мной любимых псовьих свор.
Улыбкой Осень дарит синий кров,
парад осенний вдоль пути нескор.
И песнь, и край сливаются в одно:
я слышу струн весёлые лучи;
искрящий, мною видимый почти
желанный рай, души моей почин.
Целит мой слух их вековечный ритм,
что нежным гулом поступи коня,
и многолапым топотом собак
с добром, с добром преследует меня.
Влекут меня к Несбыточной стране,
лучи-шоссе с блистаньем панорам!
Кармин листвы, Сон-За`мки в вышине—
мой путь к Мечты опаловым вратам.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Roads
I know a country laced with roads,
They join the hills and they span the brooks,
They weave like a shuttle between broad fields,
And slide discreetly through hidden nooks.
They are canopied like a Persian dome
And carpeted with orient dyes.
They are myriad-voiced, and musical,
And scented with happiest memories.
O Winding roads that I know so well,
Every twist and turn, every hollow and hill!
They are set in my heart to a pulsing tune
Gay as a honey-bee humming in June.
'T is the rhythmic beat of a horse's feet
And the pattering paws of a sheep-dog bitch;
'T is the creaking trees, and the singing breeze,
And the rustle of leaves in the road-side ditch.
A cow in a meadow shakes her bell
And the notes cut sharp through the autumn air,
Each chattering brook bears a fleet of leaves
Their cargo the rainbow, and just now where
The sun splashed bright on the road ahead
A startled rabbit quivered and fled.
O Uphill roads and roads that dip down!
You curl your sun-spattered length along,
And your march is beaten into a song
By the softly ringing hoofs of a horse
And the panting breath of the dogs I love.
The pageant of Autumn follows its course
And the blue sky of Autumn laughs above.
And the song and the country become as one,
I see it as music, I hear it as light;
Prismatic and shimmering, trembling to tone,
The land of desire, my soul's delight.
And always it beats in my listening ears
With the gentle thud of a horse's stride,
With the swift-falling steps of many dogs,
Following, following at my side.
O Roads that journey to fairyland!
Radiant highways whose vistas gleam,
Leading me on, under crimson leaves,
To the opaline gates of the Castles of Dream.
Amy Lowell
Эми Лоуэлл, "Винтаж"
Я смешаю себе букет звёзд...
Большие звёзды с пёстрыми иглами;
малые, струящие каштан и кармин,
прохладные, тихие, зелёные звёзды.
Я сорву их, отыму у неба,
и выжму сполна их с старинную серебряную чашу,
и я долью её холодным презрением моего Возлюбленного так,
что мой напиток забурлит ото льда.
Cвяжет и расцарапает
с каждым моим глотком;
и мой живот станет пламенно-змеиным,
вёртким и гибким.
Гадово фырканье ударит мне в голову,
и горяча, я рассмеюсь,
забывая всё своё женское былое.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Vintage
I will mix me a drink of stars,——
Large stars with polychrome needles,
Small stars jetting maroon and crimson,
Cool, quiet, green stars.
I will tear them out of the sky,
And squeeze them over an old silver cup,
And I will pour the cold scorn of my Beloved into it,
So that my drink shall be bubbled with ice.
It will lap and scratch
As I swallow it down;
And I shall feel it as a serpent of fire,
Coiling and twisting in my belly.
His snortings will rise to my head,
And I shall be hot, and laugh,
Forgetting that I have ever known a woman.
Amy Lowell
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264174
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 09.06.2011
Die Stadt
Er kam vom Hügel. Ein ferner Stern zog weiß
Die Straße zur Tiefe. Die Füße sprangen schnell,
Die Augen stachen durchs gelbgeballte Haar.
Die Nacht sprang aus der Erde, blau und leis.
Der weiße Stern stand weit, die Nacht lag hell.
Die Nacht zerriss den Stern zum weißen Paar,
Die Straße wich zurück in blauem Lauf,
Die Sterne zuckten hastig höher auf.
Ein Wind zog herüber, irr von Geschrei und heiß.
Er lief schon schwankend. Glückselig sah er sacht
Die Straße rollen rötlich zum silbernen Schein
Der riesigen Türme. Deren Lampen schwangen
Spielend mit den Ufern der blitzenden Nacht
An der Straße über verblassendem Stein.
Die Füße hoben sich zum Flug und sprangen.
Die Nacht wurde klein, die Straße raschelte still.
Da schossen die Lampen zur Höhe und rissen schrill
Die Türme in den dunklen, ungeheuren Schacht.
Dunkel von Röcken und Hüten schwankt eine Wand;
Nur ihm hing nackt das gelbe Haar ums Gesicht.
Das Schattengewühl der Menge zog zur Stadt.
Da rissen die Türme die Straße breit ins Licht,
Die Lampenaugen, ewig wach, zuckten matt
Über den Glanz der Hüte ins steinerne Land.
Geschrei der Menge lief um die steilen Flanken
Der dunklen Terrasse. Sie saßen lässig und tranken.
Da sah er zwischen den Türmen das Seil gespannt.
Ein nackter Schatten wiegte es. Er blieb stehn,
Die Menschen wichen schweigend zu den Seiten.
Er stand unterm Seil. Sie rückten die Hüte nicht.
Er sah die nackte Frau übers Seil hingleiten.
Er stand ohne Atem. Er sah hoch oben das Licht
Laufen über die hellen Schenkel und Zehn.
Zur Stadt hinter den Türmen drängte die Menge vorbei.
Ein Wind flog über die Mauer, heiß von Geschrei.
Niemand im schwarzen Gewühl hatte aufwärts gesehn.
Die Augen der Lampen zuckten über die Frau.
Das Seil schwankte kreisend, als sie schnell sprang.
Sie war ernst, hoch oben. Ein Turmlicht zischte weiß,
Sie lächelte im Sprung zur Seite, wo es sang.
Das Turmlicht drückte ihr Haar im Schattenkreis
Hell auf die Nacht. Das Licht reckte sich lau
Zum blonden Stern des Bauchs. Ein Schattengürtel band
Sich schmal um sie. Flog hinauf. Verschwand.
Sie bückte sich und hob die Arme ins Blau.
Sie sprang ernst. Sie sah ihn und lächelte leer.
Die Menschen liefen zur Stadt durch die Mäuler der Steine.
Er stand im Gewühl ohne Atem. Das Turmlicht pfiff.
Über den steilen Glanz ihrer tanzenden Beine
Rannen siedende Blasen des Lichts hin und her—
Als sie plötzlich ins blaue Luftlicht griff.
Sie schwankt schon grinsend. Zur Nacht hinauf krallen
Zwei Falten. Aber niemand bleibt stehn. Sie muss fallen!
Der helle Stern ihres Bauchs zittert so sehr.
Die Häuser taumeln. Blass steigt ein weiter Kreis
Von bleichen Mauern auf im grünlichen Schein.—
Die Lampenaugen, ewig wach, zuckten matt
Über blaue Terrassen. Die Straßen raschelten leis.
Im Schattengewühl der Menge stand er klein.
Er lief klein und wild. Die Nacht sprang aus der Stadt.
Er lief über den Hügel. Die Nacht lag hell.
Fern stand ein weißer Stern. Die Füße sprangen schnell.
Ein Wind zog herüber, bunt von Geschrei und heiß.
Ludwig Rubiner
Людвиг Рубинер (1881-1920), "Город"
Он с хо`лма шёл. Дна улицы залив
звезда белила. Вскачь метнулись ноги,
глаза кольнули глину колтунов.
Синея, ночь скакнула из земли,
светла, тиха; бела звезда—дороге.
Звезду ночь пополам—бел светоч нов.
Неистов, бег прогнул пролёты улиц.
Поспешно звёзды выше отшатнулись.
Ворвался ветер бешеный, криклив.
Он мчался шатко. Благо, видел он
за краснотой серебряный отстой
близ башен-великанов, лампы чьи,
вертясь, играли с берегами ночи
на улице по бледной мостовой.
Казались взлётом ног его скачки.
Мельцала ночь под шелесты впритоп.
Пальнули лампы вверх, и башни—хлоп,
сомкнули темноту со всех сторон.
Одежд шаталась тёмная стена;
лишь он был желтовлас и гололик.
Толкаясь, тень-толпа тянулась в город.
Был брошен с башен пешим светлый блик;
а глазье ламп дрожало, вечно бдя
над лоском шляп, где в камне вся страна.
И крик толпы в крутые стены бил
террасы тёмной, где народец пил.
Меж башен был растянутый канат.
Нагая тень—повыше. Он застыл.
Толпа в молчанье надвое раздалась.
Он— под канатом. Шляпы не долой.
Нагая дама в вышине качалась.
Он не дышал. Там свет был с ней одной,
белил ей бёдра, пальцы ног и тыл.
Толпа давилась в город мимо башен.
Горячий ветер—в стены, криком страшен.
Толпа черна, ей горний свет постыл.
Дрожало глазье ламп над голой дамой.
Канат скакалкой в танце ей служил,
а белый свет взыскующе шипел.
Она вила с улыбкой виражи.
Свет тусклый нимб ей на чело надел,
светлее ночи, тронул брюхо лапой:
бела звезда. Набедренной повязкой
овился узкой. Ввысь взлетел. Стал сказкой.
Ей синева была мила, упрямой.
Она ему—прыжок с пустой улыбкой.
Из пастей каменных метнулся люд.
Он замер без дыханья. Свет свистел,
бегучий, волдырями тёрся, лют,
к ногам её ,блистающим над зыбкой...
Она вдруг—в синеву—и свет не бел.
Шатнулась, ухмыляясь. И две складки
вскогтили ночь. Падёт! Все без оглядки.
Звезда на брюхе— в дрожь, бела ошибкой.
Дома шатались. Взнёсся бледный круг
жестяных стен в заре зеленоватой.
Едва дрожало в бденье глазье ламп
сверх голубых террас. Шум тише, туг.
Мал, он стоял, толпы обёрнут ватой.
Бежал он, мал и дик, от ночи лап.
По холму он бежал. А ночь светла.
Бела звезда— вдали. Ногам дела.
Здесь ветер взвился: пёстр, ревуч, упруг.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=264013
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 08.06.2011
Богомил Тодоров, "Баллада о старых селянах"
Дней тяжких зернь посеяли исконно—
пожали море тихое колосьев;
ползут они, в трудах почти иконы:
страстей, грехов не знает эта осень.
Их трости по складам едва читают
утихшие сказанья старых улок.
Тут их потоки тихо истекают,
чтоб речка мира раздавалась гулом.
Душа горит и меркнет, жиже свещи
под простотой житейского бытья.
И свет в окошках больше не трепещет*,
когда ложатся— не зайдёт дитя.
Один судья им— колокол церковный,
чей строгий взгляд в металле весть таит,
чьё сердце на рассвете охолонет,
чей дом оплакать скоро предстоит.
Одно, другое, окна тихо гаснут:
один, одна... И стужа веет в бровь.
Со сполохом утра— под солнцем ясным
сколь лиц иконных соберётся вновь?...
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* буквально :"не повязывают косынкой стёкла(керосиновых ламп)"
БАЛАДА ЗА СТАРИТЕ СЕЛЯНИ
Посели тежки, плодни дни в полето,
пожънали море от класове,
те пъплят днес, почти иконно свети,
пречистени от страст и грехове.
Бастуните им бавни бавно сричат
на улиците тихи повестта.
Тук техните потоци доизтичат,
за да шуми реката на света.
От свещ по-тънко трепка днес душата
под простото житейско битие.
И вече не пребраждат те стъклата,
когато лягат— няма за какво.
Едничката тя, църковната камбана,
с метален, втренчен поглед вън черней;
кое сърце ще издими по-рано,
кой дом най-скоро звънко ще опей…
Един след друг прозорците угасват,
един след друг… И лъхва леден мрак.
Кога ще пламне утре— в слънце ясно
иконните лица да срещна пак?..
1981
Богомил Тодоров
Богомил Тодоров, "Позднее лето"
...А лето гаснет, сокращая дни...
С любовью, неосознанной поныне,
сбираю я пожарче головни
на пепелище лета средь унынья.
В подсолнухе забытом (из стихов?)
пчела согрелась, спит июльский ветер.
У родника поклон кладу —готов!
испил землицы холодец* и свежесть.
И паутины блеск— неужто прах
глазниц двух заткала она, не понял.
К гнезду упавшему толкает страх
меня— и мысль внушает об уроне?...
Шрам догорает рыжий над горбом;
заря** в укрытьи следом догорает.
О, лето, я б унёс твоё тайком,
от пепелища малость урывая:
гнездо, подсолнух, живость родников,
и песнь, что, пробуждаясь, пеют птицы,
и луч из тына дальних облаков,
что мне попал в две слёзные зеницы.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* заник (поэт.)= закат;
* холодцом при Иване Грозном на Руси называли духи (парфюм); можно и "землицы хлад и роснУ свежесть"
КЪСНО ЛЯТО
…А лятото угасва просто с дни…
И с обич, досега неосъзната,
събирах оцелелите главни
от пепелта на гаснещото лято.
В забравен слънчоглед като от стих
изгря пчела, припари юлски вятър.
Пред извор— може!— гръб висок превих—
отпих и студ, и свежест от земята.
И паяжина блесна— не разбрах
как в двете слепоочия се вплете…
До рухнало гнездо ме люшна страх.
Какво, гнездо, без птици, ме подсети?..
Догаря ръб ръждив над гърбав хълм
и заник скрит догаря полегато.
И ще ми се, каквото бих могъл,
да отнеса от тебе, късно лято:
гнездо и извор жив, и слънчоглед,
и песента на пръснатите птици,
и онзи лъч пред облачния плет,
попаднал точно в двете ми зеници…
Богомил Тодоров
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=263847
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 07.06.2011
Уоллес Стивенс, "Прощай, Флорида"
I.
Вперёд от берега, высокий чёлн;
змея на море уронила кожу
Кей-Уэст поник под грузом облаков,
и зелень с серебром —по морю. Месяц
на пике мачты; прошлое мертво.
О ней воспоминанье не тревожит.
Я волен. На верхушке мачты месяц
гарцует; а волна припев твердит:
змея на море уронила кожу.
Идём сквозь тьму. Волна влечёт домой.
II.
Я нею был пленён, чей дланей жар
меня ютил не зольнике, а листья
хранили отзвук Северных ветров,
и холод веял на могильном Юге.
Её кораллы, сосны и заливы,
её, не мой всегда прохладный дом,
её и дни, и ночи с океаном,
что шёпот рифов с музыкой роднят.
Я к Северу стремлюсь под парусами,
чтоб стать собой, забыв белёсость пляжей...
III.
Претил мне утлый ялик и пруды,
что заменяли гладь морскую с буйством
подводной зелени. Претил и плющ,
что крыл бессенный домик, ржавь и кости,
деревья-кости, а листва -песок.
Стоять на палубе во тьме и молвить
прощай, и знать, что берег этот сгинул,
и что ни взгляд её, ни даже мысль
о ней не следуют за мной: осталась
одна любовь... Прощай. Вперёд, мой чёлн.
IV.
Мой Север гол: безлиственная слизь,
туман и люди в смеси, слизь толпы.
Поход народный —переливы вод,
как эти, тёмные меж зубьев хмурых скал
тебе в упор; толкаясь и скользя
развилась тьма в отрепы с белой пеной.
На волю вновь, сродниться с прежним буйством,
толпе подобным стать, отдаться в плен
своей среде; лети, высокий чёлн,
на холод, прочь, ныряй в волну с туманом.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Farewell To Florida
I.
Go on, high ship, since now, upon the shore,
The snake has left its skin upon the floor.
Key West sank downward under massive clouds
And silvers and greens spread over the sea. The moon
Is at the mast-head and the past is dead.
Her mind will never speak to me again.
I am free. High above the mast the moon
Rides clear of her mind and the waves make a refrain
Of this: that the snake has shed its skin upon
The floor. Go on through the darkness. The waves fly back.
II.
Her mind had bound me round. The palms were hot
As if I lived in ashen ground, as if
The leaves in which the wind kept up its sound
From my North of cold whistled in a sepulchral South,
Her South of pine and coral and coraline sea,
Her home, not mine, in the ever-freshened Keys,
Her days, her oceanic nights, calling
For music, for whisperings from the reefs.
How content I shall be in the North to which I sail
And to feel sure and to forget the bleaching sand...
III.
I hated the weathery yawl from which the pools
Disclosed the sea floor and the wilderness
Of waving weeds. I hated the vivid blooms
Curled over the shadowless hut, the rust and bones,
The trees likes bones and the leaves half sand, half sun.
To stand here on the deck in the dark and say
Farewell and to know that that land is forever gone
And that she will not follow in any word
Or look, nor ever again in thought, except
That I loved her once ... Farewell. Go on, high ship.
IV.
My North is leafless and lies in a wintry slime
Both of men and clouds, a slime of men in crowds.
The men are moving as the water moves,
This darkened water cloven by sullen swells
Against your sides, then shoving and slithering,
The darkness shattered, turbulent with foam.
To be free again, to return to the violent mind
That is their mind, these men, and that will bind
Me round, carry me, misty deck, carry me
To the cold, go on, high ship, go on, plunge on.
Wallace Stevens
Уоллес Стивенс, "Кролик как король призраков"
Думается с трудом в конце дня,
когда ком тени укрывает солнце
и свет остаётся лишь на твоём меху...
Тут кот лакал своё молоко весь день,
толст, красноязык, молод-зелен, белое молоко;
а август— самый мирный месяц.
Быть, во траве, в распремирном времени,
без того монумента-кота,
кота, забытого на луне;
И чуять, что свет это кролик-свет,
в коем всё уготовано для тебя
и ничто не требует объяснений;
Да, не о чем думать. Всё само по себе;
восход гонит закат, а закат гонит вниз,
не важно. Трава полна,
тобой полна. Деревья вокрест для тебя,
вся целиком дикость ночи для тебя,
самости, что касается всех пределов;
ты обретаешь самость в квадрате ночи.
Рыжий кот прячется там, в меху-свете,
а ты высоко скачешь, прыгаешь,
прыгал выше и выше, чёрен что камень...
Сидишь в просторе, гранёный монумент,
а котик зелёный -- букашка в траве.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Rabbit As King Of The Ghosts
The difficulty to think at the end of day,
When the shapeless shadow covers the sun
And nothing is left except light on your fur—
There was the cat slopping its milk all day,
Fat cat, red tongue, green mind, white milk
And August the most peaceful month.
To be, in the grass, in the peacefullest time,
Without that monument of cat,
The cat forgotten in the moon;
And to feel that the light is a rabbit-light,
In which everything is meant for you
And nothing need be explained;
Then there is nothing to think of. It comes of itself;
And east rushes west and west rushes down,
No matter. The grass is full
And full of yourself. The trees around are for you,
The whole of the wideness of night is for you,
A self that touches all edges,
You become a self that fills the four corners of night.
The red cat hides away in the fur-light
And there you are humped high, humped up,
You are humped higher and higher, black as stone—
You sit with your head like a carving in space
And the little green cat is a bug in the grass.
Wallace Stevens
Уоллес Стивенс, "Иная плачужая женщина"
Вылей несчастливость
из своего перегорклого сердца,
что горем не усластит.
Отрава растёт в этой тьме.
Это в воде слёз
её черноцвет высится.
Великолепный мотив естества,
воображение, одна явь
в этом воображаемом мире
оставляет тебя
с ним, коему не до фантазий,
и ты пронзена смертью.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Another Weeping Woman
Pour the unhappiness out
From your too bitter heart,
Which grieving will not sweeten.
Poison grows in this dark.
It is in the water of tears
Its black blooms rise.
The magnificent cause of being,
The imagination, the one reality
In this imagined world
Leaves you
With him for whom no phantasy moves,
And you are pierced by a death.
Wallace Stevens
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=263761
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 07.06.2011
Уоллес Стивенс, "Хорошо одетый бородач"
За крайним нет сюда приходит да,
грядущему творенью без суда.
Нет было ночью. Да— это солнце здесь.
Пусть вещи вон, отвергнуты суть вещи,
скользь в водопвд заката, всё одна,
единая, одна из всех тверда, пускай
она не больше мячика крикетного, она
не больше мысли жёванной весь день, речёвки
в себе, что вывернет себя в речёвку,
одной лишь целой и надёжной, да,
довольно. Ах, douce campagna* этой вещи!
Ах, douce campagna, мёду на уста,
цветов на лоб, вон из никчемной фразы,
вон из постылой бреди— ведь тверда!
И образ на подушке-хр-р-р, где спит...
И ореол над хр-р-ркающим домом...
Ум никогда не сыт, нет, никогда.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* douce (сладостный, фр.) campagna (село, здесь— что-то вроде "чудный пейзаж, чудненько")— прим. перев.
The Well Dressed Man With A Beard
After the final no there comes a yes
And on that yes the future world depends.
No was the night. Yes is this present sun.
If the rejected things, the things denied,
Slid over the western cataract, yet one,
One only, one thing that was firm, even
No greater than a cricket's horn, no more
Than a thought to be rehearsed all day, a speech
Of the self that must sustain itself on speech,
One thing remaining, infallible, would be
Enough. Ah! douce campagna of that thing!
Ah! douce campagna, honey in the heart,
Green in the body, out of a petty phrase,
Out of a thing believed, a thing affirmed:
The form on the pillow humming while one sleeps,
The aureole above the humming house...
It can never be satisfied, the mind, never.
Wallace Stevens
Уоллес Стивенс, "О современной поэзии"
Стих мысли в дельном поиске того,
что восполнит. Ему не всегда заведомо
судилось найти, но пьеса была расписана—
знай тверди роль.
Затем театр обратился
в нечто иное. Его прошлое— мемуар.
Стиху надо жить, учиться обыденной речи,
видеть в упор мужчин века и замечать
женщин нынешних, думать о войне,
и ему надо восполнять недостающее. Ему
суждено сбить новую сцену. Быть на ней
и, как рьяному актёру, тщательно и
с душой молвить слова, что на слуху,
на деликатнейшем слуху ума, повторять
в точь то, что он желает слышать, звучать
так, чтоб невидимая аудитория слушала
не пьесу, но себя, выраженная как бы
в парных эмоциях себя-удвоенной, пары
эмоций, сливающейся воедино. Актёр—
метафизик впотьмах, шарит
инструмент, бьёт и дёргает струны— и
звуки проникают внезапные Комья, сполна
занимая ум, ниже коего стиху не сойти,
выше коего он не хочет подняться.
Ему надо
быть обретением утоления, пусть—
о конькобежце, о танцовщице, о
купальщице. Стих о деле мысли.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Of Modern Poetry
The poem of the mind in the act of finding
What will suffice. It has not always had
To find: the scene was set; it repeated what
Was in the script.
Then the theatre was changed
To something else. Its past was a souvenir.
It has to be living, to learn the speech of the place.
It has to face the men of the time and to meet
The women of the time. It has to think about war
And it has to find what will suffice. It has
To construct a new stage. It has to be on that stage
And, like an insatiable actor, slowly and
With meditation speak words that in the ear,
In the delicatest ear of the mind, repeat,
Exactly, that which it wants to hear, at the sound
Of which, an invisible audience listens,
Not to the play, but to itself, expressed
In an emotion as of two people, as of two
Emotions becoming one. The actor is
A metaphysician in the dark, twanging
An instrument, twanging a wiry string that gives
Sounds passing through sudden Tightnesses, wholly
Containing the mind, below which it cannot descend,
Beyond which it has no will to rise.
It must
Be the finding of a satisfaction, and may
Be of a man skating, a woman dancing, a woman
Combing. The poem of the act of the mind.
Wallace Stevens
Уоллес Стивенс, "Стих, занявший место горы"
Там — слово на слово—
стих, занявший место горы.
Поэт вдыхал его кислород
даже когда книга лежала в пыли на столе.
Гора напоминала ему, как крайне хотелось
места, куда пойти по-своему выбору,
как он переставлял сосны,
тасовал скалы и торил свой путь среди туч,
ибо годная панорама,
где б он был в полноте среди необъяснимой полноты, есть
в-точь-скала, где его не-в-точь,
открыли б с ней, хоть вид на то, к чему они примыкают, на то,
где ему лежать и, пристально глядя вниз на море,
узнавать свой один и одинокий дом.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Poem That Took The Place Of A Mountain
There it was, word for word,
The poem that took the place of a mountain.
He breathed its oxygen,
Even when the book lay turned in the dust of his table.
It reminded him how he had needed
A place to go to in his own direction,
How he had recomposed the pines,
Shifted the rocks and picked his way among clouds,
For the outlook that would be right,
Where he would be complete in an unexplained completion:
The exact rock where his inexactness
Would discover, at last, the view toward which they had edged,
где ему лежать и, глядя вниз на море,
разуметь свой один и одинокий дом.
Where he could lie and, gazing down at the sea,
Recognize his unique and solitary home.
Wallace Stevens
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=263676
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 06.06.2011
Уоллес Стивенс, "Анекдот о кувшине"
Горшок я вынес в Теннеси,
вокруг был он и холм.
Он влёк неряшливую глушь—
та окружала холм.
Глушь подымалась в рост горшка,
вокрест тянулась, не дика.
Горшок был круглым на земле,
высок, а в нём— воздушный хлев.
Там властен был он надо всем.
Горшок был сер и наг совсем,
кустам и птицам не служил,
кувшин-в-кувшине в Теннеси.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Anecdote of the Jar
I placed a jar in Tennessee,
And round it was, upon a hill.
It made the slovenly wilderness
Surround that hill.
The wilderness rose up to it,
And sprawled around, no longer wild.
The jar was round upon the ground
And tall and of a port in air.
It took dominion everywhere.
The jar was gray and bare.
It did not give of bird or bush,
Like nothing else in Tennessee.
Wallace Stevens
Уоллес Стивенс, "Лягушки едят мотыльков, змеи едят лягушек, вепри едят змей, люди едят вепрей"
Правда, что реки шли сопя, как свиньи,
отирая берега, пока те не казались
урчанием животов в сонных кормушках;
что воздух был душен от духа этих свиней,
духа опухшего лета, и
душен громовым трахтарарах;
что тот, кто возвёл эту хижину, засеял
это поле, и затем лелеял его недолго,
не знал вывертов воображения;
что годины его сонных засух,
гротескные с этим сопением у берегов,
этой сонливостью и трахтарарах,
казалось сосали себе груди на его засухе,
как свиньи-реки сосали себя,
пока они шли к морям, в устья морей.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Frogs Eat Butterflies, Snakes Eat Frogs, Hogs Eat Snakes, Men Eat Hogs
It is true that the rivers went nosing like swine,
Tugging at banks, until they seemed
Bland belly-sounds in somnolent troughs,
That the air was heavy with the breath of these swine,
The breath of turgid summer, and
Heavy with thunder's rattapallax,
That the man who erected this cabin, planted
This field, and tended it awhile,
Knew not the quirks of imagery,
That the hours of his indolent, arid days,
Grotesque with this nosing in banks,
This somnolence and rattapallax,
Seemed to suckle themselves on his arid being,
As the swine-like rivers suckled themselves
While they went seaward to the sea-mouths.
Wallace Stevens
Уоллес Стивенс, "Смерть солдата"
Жизнь жмётся, и смерть ожидаема,
как бывает осенью.
Солдат падает.
Он не играет на публику три дня,
навязывая своё расставание,
требуя церемоний.
Смерть абсолютна и немонументальна,
как бывает осенью,
когда ветер тихнет,
когда ветер тихнет, а в небесах
облака, тем не менее, идут
своим путём.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Death of a Soldier
Life contracts and death is expected,
As in season of autumn.
The soldier falls.
He does not become a three-days personage.
Imposing his separation,
Calling for pomp.
Death is absolute and without memorial,
As in a season of autumn,
When the wind stops,
When the wind stops and, over the heavens,
The clouds go, nevertheless,
In their direction.
Wallace Stevens
Уоллес Стивенс,"Император мороженого"
Кличьте крутильщика крупных сигар,
мускулистого малого, и пусть в мисках
он взбивает похотные сливки.
Пусть девки слоняются в платьях
своих обыденных, и пусть мальцы
несут букеты в газетах за прошлый месяц.
Раздайся, финале* возможного.
Един господин— император мороженого.
Тяни из елового комода без трёх
стеклянных ручек ту простыню, на коей
она когда-то вышила павлинцев,
и укрой её с лицом. Если
её чёрствые ступни наружу, значит
говорят они, холодно ей, немой.
Пусть лампа поосторожнее.
Един господин— император мороженого.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
*finale — музыкальный термин, из итальянского, —прим. перев.
The Emperor of Ice-Cream
Call the roller of big cigars,
The muscular one, and bid him whip
In kitchen cups concupiscent curds.
Let the wenches dawdle in such dress
As they are used to wear, and let the boys
Bring flowers in last month's newspapers.
Let be be finale* of seem.
The only emperor is the emperor of ice-cream.
Take from the dresser of deal
Lacking the three glass knobs, that sheet
On which she embroidered fantails once
And spread it so as to cover her face.
If her horny feet protrude, they come
To show how cold she is, and dumb.
Let the lamp affix its beam.
The only emperor is the emperor of ice-cream.
Wallace Stevens
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=263652
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 06.06.2011
Последний раз я видел Дональда Армстронга
странно шатким на припёке. Он спускался
с холмика, на Филиппинах было дело.
Я уронил лопату, и козырнул правой рукой
солнцу, и отошёл немного в тень,
чтоб рассмотреть Дона получше.
И я заметил, что странно неладен он,
стоящий на руках там, поодаль:
шатаясь, словно на журавлиных лапах,
Дон сучил большими стопами, махал ими
великому, ненадёжному небу.
Он вылетал что ни ночь, вечерами.
Пыль бурунами веяла по земле
между его рук, лицо его налилось кровью,
которая пытала на публику гибкость
вен—так он шлифовал свою роль.
На следующий день Дон сложил
свою голову на островном пляже к югу.
И вражеский двуручный меч
не выпал из чьих-то рук
от чудесного зрелища,
когда катилась голова,—лицо
с широко открытыми глазами,—и пала
в непотребную могилу,
которую Дон вырыл себе под дулами.
Затем, месяцы спустя я козырял
этой ладонью, чтобы снова увидеть его
на припёке—когда узнал, как он погиб.
И я представлял себе его там,
выходящим на суд мелких гипнотизёров**,
откалывающим хитрые трюки им на диво—
сальто назад, оп-ля,
и наконец, стойку на руках,
совершенную: ноги по струнке,
голова вниз, мерное дыхание;
когда солнце шпарило над морем,
их головорез махнул сплеча
в пламени слёз закатного зарева
по тонкому, длинному людскому силуэту
вверх тормашками странной себе потехи ради;
никто ему не подскажи,
кат скосил бы Дону ступни
вместо головы;
и ,если Армстронг теперь не маячил королём
перед нами, почтительно склонёнными,
значит, тогда он преклонил колени
у своей свежевырытой, сырой могилы, исполнив
все трюки, что умел при жизни.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* об американском военном лётчике Дональде Армстронге, погибшем в 1945 году на Филиппинах см. http://www.dreamtimepodcast.com/2009/08/last-time-i-saw-donald-armstrong-bob.html;
"A most unexpected and tragic occurrence befell the Squadron when 2nd Lt. DONALD H. ARMSTRONG ... and his observer F/O JAMES J. LALLY ...high-speed-stalled close to the ground over the Jap strip at St. Jose,Panay, and crashed northwest of the field. ... [The plane] was found to be almost completely demolished except for a small portion of the crew nacelle. The entire Squadron awaited apprehensively the guerrilla radio operating near San Jose, for the plane had gone down between Japanese and Filipino-held positions. Finally the guerrillas informed us that Armstrong had been killed and Lally, badly injured, was in the hands of the enemy. There has been no further news to date...";
** автор представляет себе, как пилот перед своей смертью выступил на виду пленивших его японцев,—прим. перев.
The Performance
The last time I saw Donald Armstrong
He was staggering oddly off into the sun,
Going down, off the Philippine Islands.
I let my shovel fall, and put that hand
Above my eyes, and moved some way to one side
That his body might pass through the sun,
And I saw how well he was not
Standing there on his hands,
On his spindle-shanked forearms balanced,
Unbalanced, with his big feet looming and waving
In the great, untrustworthy air
He flew in each night, when it darkened.
Dust fanned in scraped puffs from the earth
Between his arms, and blood turned his face inside out,
To demonstrate its suppleness
Of veins, as he perfected his role.
Next day, he toppled his head off
On an island beach to the south,
And the enemy’s two-handed sword
Did not fall from anyone’s hands
At that miraculous sight,
As the head rolled over upon
Its wide-eyed face, and fell
Into the inadequate grave
He had dug for himself, under pressure.
Yet I put my flat hand to my eyebrows
Months later, to see him again
In the sun, when I learned how he died,
And imagined him, there,
Come, judged, before his small captors,
Doing all his lean tricks to amaze them—
The back somersault, the kip-up—
And at last, the stand on his hands,
Perfect, with his feet together,
His head down, evenly breathing,
As the sun poured from the sea
And the headsman broke down
In a blaze of tears, in that light
Of the thin, long human frame
Upside down in its own strange joy,
And, if some other one had not told him,
Would have cut off the feet
Instead of the head,
And if Armstrong had not presently risen
In kingly, round-shouldered attendance,
And then knelt down in himself
Beside his hacked, glittering grave, having done
All things in this life that he could.
James Dickey
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=263525
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 05.06.2011
Чарльз Симик, "Карманный театр"
Пальцы в кармане пальто. Пальцы-торчки вне кожаной перчатки. Ногти жевали капусту*. Одна пьеса называется "Воровской рынок", другая "Ночь в дешёвом музее"*. Пальцы, когда они раздеваются, подобны чарующе нагим купальщицам или свежевыструганным деревянным протезам в цеху. Никто никогда не увидит третью пьесу: на улице ты суёшь руку в чужой карман— и ближе к т(д)елу.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* скорее всего, в полицейском околотке; о Dime Museum см. http://en.wikipedia.org/wiki/Dime_museum;
** то есть деньги: "бабло", "лавэ"; "Я живу на Брайтон-бич, я люблю капусту стричь. Я живу в Америке..." (Вилли Токарев),—прим. перев.
Pocket Theatre
Fingers in an overcoat pocket. Fingers sticking out of a black leather glove. The nails chewed raw. One play is called "Thieves' Market," another "Night in a Dime Museum." The fingers when they strip are like bewitching nude bathers or the fake wooden limbs in a cripple factory. No one ever sees the play: you put your hand in somebody else's pocket on the street and feel the action.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Отель Бессонница"
Мне нравилась моя норка
с видом на кирпичную стену.
В соседней был рояль.
Несколько раз в месяц, вечерами
туда приходил искалеченный старик сыграть
"Мои голубые небеса"*
Хотя, обычно было тихо.
В каждом номере свой паук в оверкоте,
ловивший свою муху сетью
табачного дыма и грёз.
Так темно,
что я едва мог побриться с зеркалом.
В 5.00 топот голых ног наверх.
"Цыганка"-ясновидящая,
чьё место на бойком углу,
шла пи-пи после ночи любви.
Да, ещё раз рыдало дитя.
Столь близко, что мне на миг
подумалось, будто я рыдаю.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* американская кинокомедия, вышла на экраны в 1990-м году, см. http://www.exler.ru/films/21-03-2000.htm,— прим. перев.
Hotel Insomnia
I liked my little hole,
Its window facing a brick wall.
Next door there was a piano.
A few evenings a month
a crippled old man came to play
"My Blue Heaven."
Mostly, though, it was quiet.
Each room with its spider in heavy overcoat
Catching his fly with a web
Of cigarette smoke and revery.
So dark,
I could not see my face in the shaving mirror.
At 5 A.M. the sound of bare feet upstairs.
The "Gypsy" fortuneteller,
Whose storefront is on the corner,
Going to pee after a night of love.
Once, too, the sound of a child sobbing.
So near it was, I thought
For a moment, I was sobbing myself.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Наперекор зиме"
Правда темна под твоими веками.
Теперь что ты с ней поделаешь?
Птицы смолкли; некого тут спросить.
Днями тебе щуриться на серое небо.
Ветры задуют— задрожишь как былинка.
Кроткий агнец, ты растишь шерсть,
пока не придут стригали с ножницами.
Мухи виснут над открытым ртом,
затем и они тоже опадут, как листья—
голые ветки тянутся к ним напрасно.
Зима приходит. Как последнему герою
разбитой армии, тебе стоять на посту,
с непокрытой головой под первый снег.
Пока сосед не придёт крикнуть на тебя;
ты взбалмошнее погоды, Чарли.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Against Winter
The truth is dark under your eyelids.
What are you going to do about it?
The birds are silent; there's no one to ask.
All day long you'll squint at the gray sky.
When the wind blows you'll shiver like straw.
A meek little lamb you grew your wool
Till they came after you with huge shears.
Flies hovered over open mouth,
Then they, too, flew off like the leaves,
The bare branches reached after them in vain.
Winter coming. Like the last heroic soldier
Of a defeated army, you'll stay at your post,
Head bared to the first snow flake.
Till a neighbor comes to yell at you,
You're crazier than the weather, Charlie.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Райский мотель"
Миллионы погибших; вины их нет.
Я оставался в номере. Президент
рёк о войне, что о приворотном зелье.
Мои глаза были полны удивленья.
В зеркале я видел своё отраженье,
как похеренную* почтовую марку.
Мне жилось, но жизнь была ужасна.
В тот день было столько солдат,
много толп беженцев на дорогах.
Ясно, все они пропали
от касания руки.
История слизывала кровь с углов рта.
На платном канале разнополая пара
жадно и продажно целовалась, плачась
взаимно в жилетки, на что я взирал
без звука, при погашенной лампе;
только экран светил и цветил,
был он слишком красен, слишком розов.
* то есть, гашёная "хером", буквой "х", дважды перечёркнутая; можно и "дважды проштемпелёванная",— прим. перев.
Paradise Motel
Millions were dead; everybody was innocent.
I stayed in my room. The President
Spoke of war as of a magic love potion.
My eyes were opened in astonishment.
In a mirror my face appeared to me
Like a twice-canceled postage stamp.
I lived well, but life was awful.
Тhere were so many soldiers that day,
So many refugees crowding the roads.
Naturally, they all vanished
With a touch of the hand.
History licked the corners of its bloody mouth.
On the pay channel, a man and a woman
Were trading hungry kisses and tearing off
Each other's clothes while I looked on
With the sound off and the room dark
Except for the screen where the color
Had too much red in it, too much pink.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Книга с картинками"
Отец заочно изучал теологию,
и наступила пора экзаменов.
Мать вязала. Я тихо сидел за книгой
с картинками. Ночь пришла.
Мои руки холодели от лиц
мёртвых королей и королев.
Там, в спальне наверху,
чёрный дождевик
висел, колыхался у потолка—
что он там делал?
Мамины долгие спицы клали скорые кресты.
Они были черны,
как покой в моей голове, именно тогда.
Листаемые страницы звучали как крылья.
"Душа это птица,"— сказал было отец.
Битва бушевала в моей книге
с картинками: копья и мечи
метались как лес в буре
с моим сердцем, исколотым и кровящим в ветвях.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Book Full of Pictures
Father studied theology through the mail
And this was exam time.
Mother knitted. I sat quietly with a book
Full of pictures. Night fell.
My hands grew cold touching the faces
Of dead kings and queens.
There was a black raincoat
in the upstairs bedroom
Swaying from the ceiling,
But what was it doing there?
Mother's long needles made quick crosses.
They were black
Like the inside of my head just then.
The pages I turned sounded like wings.
"The soul is a bird," he once said.
In my book full of pictures
A battle raged: lances and swords
Made a kind of wintry forest
With my heart spiked and bleeding in its branches.
Charles Simic
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=263492
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 05.06.2011
Фрэнк О'Хара, "Autobiographia Literaria"
В детстве
я играл сам с собой
в уголке школьного двора,
совсем один.
Я ненавидел игрушки, я
ненавидел игры, не водился
с животными, и птицы
чурались меня.
Если кто-то наблюдал
за мной, я прятался за
дерево и выкрикивал: "Я
сирота".
И вот, извольте, я—
пуп всего прекрасного!
пишу эти стихи!
Вообразите!
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Autobiographia Literaria
When I was a child
I played by myself in a
corner of the schoolyard
all alone.
I hated dolls and I
hated games, animals were
not friendly and birds
flew away.
If anyone was looking
for me I hid behind a
tree and cried out "I am
an orphan."
And here I am, the
center of all beauty!
writing these poems!
Imagine!
Frank O'Hara
Фрэнк О'Хара, "Позвони мне"
Страстная записка на моей двери: "Позвони
мне, когда зайдёшь!"; вот я бросил
несколько танжерцев* в свой пирожок*,
потёр глаза, расправил плечи— и
направился прямо к двери. Была осень,
когда я завернул за угол; ох как мне
претила и одурелость, и конкретность; но
листья были ярче травы на газонах!
Забавно, думал я: свет в гостинной,
и парадная дверь открыта; не спит; он
как чемпион хай-алай**, стойкий? Тьфу ты,
позор! Что за рьяный хлебосол! А он был
там, в гостинной, плашмя на плате сухой крови
вниз по ступеням. Я оценил это. Немногие
хозяева столь тщательно, несколько месяцев
готовят приём мельком вызванного гостя.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* tangerine= "танжерец", мандарин из Танжера; overnight bag= сумка-"пирожок";
** баскская пелота, прообраз современного сквоша,— прим. перев.
Call Me
The eager note on my door said "Call me,"
call when you get in!" so I quickly threw
a few tangerines into my overnight bag,
straightened my eyelids and shoulders, and
headed straight for the door. It was autumn
by the time I got around the corner, oh all
unwilling to be either pertinent or bemused, but
the leaves were brighter than grass on the sidewalk!
Funny, I thought, that the lights are on this late
and the hall door open; still up at this hour, a
champion jai-alai player like himself? Oh fie!
for shame! What a host, so zealous! And he was
there in the hall, flat on a sheet of blood that
ran down the stairs. I did appreciate it. There are few
hosts who so thoroughly prepare to greet a guest
only casually invited, and that several months ago.
Frank O'Hara
Фрэнк О'Хара, "Моё сердце"
Я не стану записным плакуном,
и смехачом вечным тоже не буду,
я не сторонник крайних "накалов".
По мне кровность плохого фильма,
да не "для сна", и не кассового-
-навороченного. Желаю себе быть
сколь живым, столь простым. И если
некий aficionado* моих месс скажет: "Это
не наш Фрэнк!", ну и хорошо! Я
ведь не ношу серые и бурые костюмы,
верно? Так. Я в блузе хожу на оперы,
часто. Мне нравится на босую ногу,
чисто выбритым, а что до моего сердца...
оно не в вашем распоряжении, но
лучшая доля его— моя поэзия, напоказ.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* поклонник (исп.),— прим. перев.
My Heart
I'm not going to cry all the time
nor shall I laugh all the time,
I don't prefer one "strain" to another.
I'd have the immediacy of a bad movie,
not just a sleeper, but also the big,
overproduced first-run kind. I want to be
at least as alive as the vulgar. And if
some aficionado of my mess says "That's
not like Frank!", all to the good! I
don't wear brown and grey suits all the time,
do I? No. I wear workshirts to the opera,
often. I want my feet to be bare,
I want my face to be shaven, and my heart—
you can't plan on the heart, but
the better part of it, my poetry, is open.
Frank O'Hara
Фрэнк О'Хара, "Тихий стих"
Когда музыка довольно далёко,
чересчур не дёргается веко,
а предметы лавандово-покойны
бездыханны, не машут рукою.
Облако тогда столь тонко тащимо
прочь серебряной летучей машиной,
что сама мысль о нём, правда ли это?
эхом; звук мотора падает как монета
на океанский пол;
но глаз тих, он
блещет, когда в истое солнце монета
вздымается и зубрит воздух. Теперь
понемногу сердце обращается к музыке,
пока монеты во влажном жёлтом песке.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Quiet Poem
When music is far enough away
the eyelid does not often move
and objects are still as lavender
without breath or distant rejoinder.
The cloud is then so subtly dragged
away by the silver flying machine
that the thought of it alone echoes
unbelievably; the sound of the motor falls
like a coin toward the ocean's floor
and the eye does not flicker
as it does when in the loud sun a coin
rises and nicks the near air. Now,
slowly, the heart breathes to music
while the coins lie in wet yellow sand.
Frank O'Hara
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=263358
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 04.06.2011
1.
О, сколь электризовали меня
нырки в светло-голубое море
нашего накоротке! Ах, но дражайшие друзья—
как образы, они завершены; и жизнь конечна! Но сколь
чудесно— когда октябрь
минул, и февраль минул—
сидеть в накрахмаленной сорочке и грёзить о твоих нежных
повадках! Как если мир— такси: ты садишься,
бросаешь (никому): "Пять-шесть кварталов, поехали".
Голубой поток, что мчится мимо тебя— не перевод ли с русского?
Или мои глаза шире любви?
Это ли не история, мы ли не пара руин?
Карфаген да Помпеи? подушка это кровать? солнце
клеит наши головы вместе? О полночь! О полночь!
То, что мы— любовь?
или счастье прибыло ко мне в частном авто,
в таком тесном—и я поражён его видом?
2.
Идём мы солнечным парком, а ты говоришь: "Вот паук
тени, он касается скамейки, когда начинается утро". Я люблю тебя.
Люблю тебя славить люблю тебя дождит солнце люблю тебя сигареты люблю тебя любить люблю тебя стилеты люблю улыбки стилеты и символика.
3.
На подсолнуховом полотне пира твоих милейших мудрецов-взглядов—
хризантемовое детство с лицом няни, и ножи тычутся в фарфоровые
сердечки-малинки; Китай—
пока держава! Ох, Король Эдвард* отрёкся годами позже, точно, именно
тогда. Если б тебе было семьдесят тысяч лет, а я был бы пилюлей,
знаю, как избавить тебя от мигрени: мячом бы метался в стакане воды; так корзины
с полотенцами ласково касаются пола ванной! О, скамейки
небытия, новые и былые—электричество! Я бы хотел
быть с тобой, как если бы
миры новы,
а наши эго голубы—они
наши платья
до закатов—
затем вечер надевает
нам серые капюшоны эго, и светло-бурые эго из...
Вода! твой лак для ногтей цвета слезы
целует меня! и эта груда дров кажется новинкой,
как штиль
на море, где, как голуби,
я свеж, печален, оживлён, и пока не отрёкся...
Не то, что видимая над морем кромка земли!
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Король Соединённого Королевства, Британских доминионов и император Индии Эдвард Восьмой в 1936 г. отрёкся от престола ради брака с неаристократкой,—прим. перев.
In Love with You
1.
O what a physical effect it has on me
To dive forever into the light blue sea
Of your acquaintance! Ah, but dearest friends,
Like forms, are finished, as life has ends! Still,
It is beautiful, when October
Is over, and February is over,
To sit in the starch of my shirt, and to dream of your sweet
Ways! As if the world were a taxi, you enter it, then
Reply (to no one), “Let’s go five or six blocks.”
Isn’t the blue stream that runs past you a translation from the Russian?
Aren’t my eyes bigger than love?
Isn’t this history, and aren’t we a couple of ruins?
Is Carthage Pompeii? is the pillow the bed? is the sun
What glues our heads together? O midnight! O midnight!
Is love what we are,
Or has happiness come to me in a private car
That’s so very small I’m amazed to see it there?
2.
We walk through the park in the sun, and you say, “There’s a spider
Of shadow touching the bench, when morning’s begun.” I love you.
I love you fame I love you raining sun I love you cigarettes I love you love
I love you daggers I love smiles daggers and symbolism.
3.
Inside the symposium of your sweetest look’s
Sunflower awning by the nurse-faced chrysanthemums childhood
Again represents a summer spent sticking knives into porcelain raspberries, when China’s
Still a country! Oh, King Edward abdicated years later, that’s
Exactly when. If you were seventy thousand years old, and I were a pill,
I know I could cure your headache, like playing baseball in drinking-water, as baskets
Of towels sweetly touch the bathroom floor! O benches of nothing
Appear and reapper—electricity! I’d love to be how
You are, as if
The world were new, and the selves were blue
Which we don
Until it’s dawn,
Until evening puts on
The gray hooded selves and the light brown selves of...
Water! your tear-colored nail polish
Kisses me! and the lumberyard seems new
As a calm
On the sea, where, like pigeons,
I feel so mutated, sad, so breezed, so revivified, and still so unabdicated—
Not like an edge of land coming over the sea!
Kenneth Koch (1925–2002)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=263204
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 03.06.2011
Кеннет Кох, "Фабрика бюстгальтеров"
То ли сенатор падает
с высоты луны?
Рука в руке, мы бежали из бюстгальтерной фабрики;
прогулочная лодка ждала у берега!
Я помню сколь округл низ её был,
когда ты гуляла пешком в Южной Франции—
на светлых волосках руки
сигарные ленты!
Я целовал тебя тогда. Ох, мне заслон—
блоха воли твоей? Комплименты,
но двинет ли бизон,
если пятак* покоен?
Ибо как окнам выказать свет
твоих глаз?!
Дорогая, мы бежали из фабрики
в сорока восьми штатах,
рука в руке,
когда человеки висли на нас,
а ты была под арестом одежд многих,
с которыми возня, и я сказал: "Боги,
какой экстаз!", но мы всё бежали прочь
в атмосферу ужина
от всего, что знали— и днём уснули в точь.
О, вымогатели с жестокими взорами;
и мы, рука в руке, бежали из бездушной фабрики!
Музыка превратила пальцы твои в жемчуга,
я кулаком тебя, глупая девушка;
ибо благодаря метроному живьём мы на воздух,
где солнце нас ожесточило!
Вот чем заняться,
кроме отчаяния, как случаи из жизни! а смех,
как креветки, около моря!
Ох, взявшись за руки, мы бежали из машинерии
на землю банков
и глупых танков**, ибо чем ещё голые груди могут быть.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* может быть, бизон на реверсе "никеля", пятицентовой монеты, очень рельефной;
** цистерн, —прим. перев.
The Brassiere Factory
Is the governor falling
From a great height?
Arm in arm we fled the brassiere factory,
The motion-boat stayed on the shore!
I saw how round its bottom was
As you walked into southern France—
Upon the light hair of an arm
Cigar bands lay!
I kissed you then. Oh is my bar
The insect of your will? The water rose,
But will the buffalo on
The nickel yet be still?
For how can windows hold out the light
In your eyes!
Darling, we fled the brassiere factory
In forty-eight states,
Arm in arm,
When human beings hung on us
And you had been arrested by the cloths
Were used in making, and I said, “The Goths
Know such delight,” but still we fled, away
Into a dinner atmosphere
From all we knew, and fall asleep this day.
O maintenance men, with cruel eyes,
Then arm in arm we fled the listless factory!
The music changed your fingers’ ends to pearl,
I punched you, you foolish girl,
For thanks to the metronome we got out alive, in the air
Where the sun filled us with cruelty!
There’s what to do
Except despair, like pages! and laugh
Like prawns, about the sea!
Oh arm in arm we fled the industry
Into an earth of banks
And foolish tanks, for what bare breasts might be.
Kenneth Koch
Кеннет Кох, "Новости"
Они бередят.
Я холожу её в зиме.
Секунда в позолочена так,
что едва
идёт.
С мооего золотого бедра. Я
жажду по ней, бередящей, снегу с моих
губ ищущей.
Секунда столь тепла,
что стрелка цепляется.
Чем была занята моя рука,
когда не держала её?
Я не верю.
Как челюсть.
Как чудо.
Как демон реки.
Вот я,
густое "мамочка" в литании.
А эта весёлость, значит, этот гротеск—
величие?
Неизменно я
полню агрессора, тролля
из тьмы, вьющегося вокруг
моего человека.
Фарсово и чужестранно.
Что делать материкам без руки
наизготове?
Это прижимистое время жизни не держит снега
дна неё.
Что чувствует снег,
если ничуть не волен он?
С новостями я киваю времени жизни, тракту
вдоль века моего, топкого от снега.
И это житьё,
ну, та хладнокрутоглавая глушь?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
News
They stir.
I cool her in winter.
A second so gilded
that the bit
goes.
From my gold thigh. I
thirsts for her, stirring, from my lip
snow wishing.
A second so warm that
the pointer clings.
What did my arm
do before it collected her?
I have no faith.
Like a jaw.
Like a mystery.
Like a river-demon.
There I am,
a deep mamma in a litany.
Is this joviality then, this grotesque
greatness?
In immutability I
fill an intruder, lasting
around my man, droll from
darkness.
Farcical and foreign
What can the continent do without arm
to run?
This torquise lifetime has no snow
for her.
What does the snow
feel without vein to will?
In news I nod a lifetime, going
across my life, slight from snow.
Is that living
then, that coolheaded wilderness?
Kenneth Koch
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=263159
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 03.06.2011
Сильвия Плат, "Две сестры Персефоны"
Две девушки-сестры. Одна сидит
в каморке, а другая— нет.
День-вечер их дуэт, как тень и свет,
играющие в дни.
Та с арифмометром впотьмах
решает, прибыль или крах,
в покое, рейками обшитом.
И сухо щёлкает машинка
за каждой суммой— метроном.
Бесплоден труд, суха слеза,
косы крысиные глаза,
бледна сестра как гном.
Другая— бронза, что земля,
златым секундам внемлет лёжа,
пыльца на солнце. Осторожно
её баючат маки. Гля,
шелка их алые горят,
кровь лепестков покрыла
клинок светила.
На зелени, сама заря,
невестой солнца став, та вскоре
вынашивает семя воли.
В траве, горда собой, без боли
рожает короля. Другая— горечь,
бледна, что твой лимон,
кривая девушка, темна,
уходит в землю— хоть не жена,
да к червю-мужу: с плотью он.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Two Sisters Of Persephone
Two girls there are : within the house
One sits; the other, without.
Daylong a duet of shade and light
Plays between these.
In her dark wainscoted room
The first works problems on
A mathematical machine.
Dry ticks mark time
As she calculates each sum.
At this barren enterprise
Rat-shrewd go her squint eyes,
Root-pale her meager frame.
Bronzed as earth, the second lies,
Hearing ticks blown gold
Like pollen on bright air. Lulled
Near a bed of poppies,
She sees how their red silk flare
Of petaled blood
Burns open to the sun's blade.
On that green alter
Freely become sun's bride, the latter
Grows quick with seed.
Grass-couched in her labor's pride,
She bears a king. Turned bitter
And sallow as any lemon,
The other, wry virgin to the last,
Goes graveward with flesh laid waste,
Worm-husbanded, yet no woman.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Фазан"
Ты сказал, может убьёшь его утром.
Не убивай. Меня всё поражает этот
выступ-торчак, тёмная голова, ступающая
по нестриженной траве на холм, где вяз.
Владеть фазаном, это нечто,
даже если чужой зайдет, тоже.
Я не суеверна, нет,
не думаю, что в нём дух.
Просто он во своей стихии.
Та придаёт ему царственность, право.
Оттиски его лапищ прошлой зимой,
прямо колея, на снегу во дворе,
просто чудо, по бледному,
поверх— штриховка воробья и скворца.
Этим он дивен, и? Диковинка.
Но дюжину стоит завести,
сотню, на том зелёном, и рыжем холме.
Крест накрест, всегда— замечательно!
Такие славные фигуры, и живучи.
Рожок изобилия.
Он не хлопает, бур как листва, и кричит.
Насест на вязе, и хлопот мало.
Он грелся в нарциссах.
Я глупо заговариваюсь. Поживём-увидим.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Pheasant
You said you would kill it this morning.
Do not kill it. It startles me still,
The jut of that odd, dark head, pacing
Through the uncut grass on the elm's hill.
It is something to own a pheasant,
Or just to be visited at all.
I am not mystical: it isn't
As if I thought it had a spirit.
It is simply in its element.
That gives it a kingliness, a right.
The print of its big foot last winter,
The trail-track, on the snow in our court
The wonder of it, in that pallor,
Through crosshatch of sparrow and starling.
Is it its rareness, then? It is rare.
But a dozen would be worth having,
A hundred, on that hill-green and red,
Crossing and recrossing: a fine thing!
It is such a good shape, so vivid.
It's a little cornucopia.
It unclaps, brown as a leaf, and loud,
Settles in the elm, and is easy.
It was sunning in the narcissi.
I trespass stupidly. Let be, let be.
Sylvia Plath
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=263065
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 02.06.2011
МЪЧЕНИКЪТ
Историята му е твърде кратка.
Той пратен бе в затвора затова,
че смело— при една словесна схватка
с езичниците— не склони глава,
а гръмко възвести, че вярва в Бога,
че християнин е и е готов
да бъде хвърлен ако ще и в огън
и да умре за Божата любов!…
Мъчителите жив го изгориха.
И той издъхна млад, възторжен, твърд—
към враговете благ, с усмивка тиха,
и верен на Спасителя до смърт.
С презрение го гледаше тълпата
и чуваха се злъчни ругатни:
“Нещастникът! Изгуби си душата!
Превърна в пепел младите си дни.
Умря зарад Христа! Какъв глупец!”
Но от небето чу се глас:
“Глупци сте вие! Той пък е светец!”
7 август 1976г.
Архимандрит Серафим (Алексиев)
Архимандрит Серафим (Алексиев), "Мученик"
История его совсем простая:
он кинут был в застенки оттого,
что диспут вёл толпе не уступая,
не тупил взгляд перед своим врагом,
но громко возвестил, что верит в Бога,
христианин он, потому готов
быть брошенным в огонь за веру строго
и умереть за Божию любовь!...
И он погиб во цвете лет, восторжен,
улыбкою врагов простив своих,
не уступив в бою с упрямой ложью,
Спасителю до смерти верен, тих.
Мучители живьём его спалили.
Презрительно судачила толпа:
"Душа пропала! Он несчастен или
головка горделивая глупа?
Погиб ради Христа, полёг золой!"
Но с неба глас раздался:
"Глупцы суть вы! Он мученик святой!"
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
Архимандрит Серафим (Алексиев), "Чудесный цветок"
Садовник отыскал цветок особый,
и посадил его в своём саду.
И оградил его кустами, чтобы
ветры не сотворили с ним беду.
Гость окружённый ласковой заботой,
весною рассупонил свой бутон,
и ароматом сладостным с охотой
дарил кусты и братьев ближних он.
"О, сколь возрадуется наш хозяин
когда зайдет он в этот уголок
сказал садовник, в тихом созерцаньи
восторгом одаряющий цветок.
Он следующим утром с полной лейкой
отправился проведать свой цветок,
но за оградой, нежною жалейкой,
не увидал его! Исчез дружок!
Садовник, ужасаясь, раскричался:
"Ах, кто его похитил, для чего?"
А слуги отвечали безучастно:
"Не знаем. Мы не видели его".
О, сколько сердцу бедному терзаний!
Но наконец один из слуг сказал:
"Его с зарёю выкопал хозяин,
и в дом занёс. Я мельком увидал!"
Передохнул садовник, успокоен,
и рёк: "Цветок не мой с сего утра!
Его хозяин выкопать достоен,
тут всё его! Он властен, волен, прав!..."
О, братья, мы цветы в саду у Бога,
и коль исчезнет кто-нибудь из нас,
да смолкнут мигом ропот и тревога.
Бог над добром своим имеет власть!
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
ЧУДНОТО ЦВЕТЕ
Намери градинарят рядко цвете
и във градината го посади.
Да го запази пък от ветровете
отвред го с храсти нежни огради.
На завет гледано с любов грижлива,
то даде пъпка и се разцъфтя.
И сладък аромат взе да разлива
сред околните храсти и цветя.
“О, как ще се зарадва господарят,
когато утре го открие сам”—
помисли развълнуван градинарят
и гледаше цвета с възторг голям.
На следващата заран с пълна лейка
запъти се към свойто цвете той.
Ала сред нежно сведените вейки
не го видя. Изчезнало бе то!
Във ужас градинарят се развика:
—Ах, кой откъсна мойто цвете там?
Ала на туй смущение велико
отвръщаха слугите: “Аз не знам”.
Сърцето му за малко да се пръсне!
Най-сетне рече му един от тях:
—Таз утрин господарят го откъсна
и вкъщи го занесе. Аз видях!
Успокоен, въздъхна градинарят
и рече: “Тоя цвят не беше мой!
Да го откъсне може господарят.
Тук всичко негово е! Прав е той!”…
О, братя, и в градината на Бога
кога изчезне някой цвят от нас,
да не роптаем в бунт и във тревога!
Над Своите цветя Бог има власт!
Архимандрит Серафим (Алексиев)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262998
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 02.06.2011
Вильфред Оуэн, "Предисловие"
(Замечание. — Это предисловие было найдено незавершённым среди бумаг Вильфреда Оуэна. — З. Сэссун)
Эта книга не о героях. Английская Поэзия уже не годна молвить
о них. Она также не о деяниях или о землях, нисколько не о славе, чести,
превосходстве и силе,
лишь о Войне.
Самое главное, эта книга не озабочена Поэзией.
Тема её— Война, и жалость Войны.
Поэзия в жалости.
Всё же элегии эти не нашему поколению,
нет смысла в утешении.
Они, возможно, годны следующему.
Предостерегать, вот что способен поэт ныне.
Вот почему истинные Поэты должны быть правдивы.
Я позволил себе упоминать настоящие имена; но если дух книги переживёт Пруссию, моя амбиция и они удовлетворятся; ведь они смогут
обрести поля посвежее, чем эти во Фландрии.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Preface
[Note.— This Preface was found, in an unfinished condition,
among Wilfred Owen's papers. —S. Sassoon]
This book is not about heroes. English Poetry is not yet fit to speak
of them. Nor is it about deeds or lands, nor anything about glory, honour,
dominion or power,
except War.
Above all, this book is not concerned with Poetry.
The subject of it is War, and the pity of War.
The Poetry is in the pity.
Yet these elegies are not to this generation,
This is in no sense consolatory.
They may be to the next.
All the poet can do to-day is to warn.
That is why the true Poets must be truthful.
Я позволил себе употребить настоящие имена; но если дух книги переживёт Пруссию, моя амбиция и те имена будут удовлетворены; ведь они смогут
обрести поля посвежее, чем эти во Фландрии.
If I thought the letter of this book would last,
I might have used proper names; but if the spirit of it survives Prussia,—
my ambition and those names will be content; for they will have
achieved themselves fresher fields than Flanders.
Wilfred Owen
Единственный сборник стихотвтрений Вильфреда Оуэна был издан посмертно в 1920 году с предисловием Зигфрида Сэссуна, см.
http://theotherpages.org/poems/books/owen/owen.html ,—прим. перев.
Вильфред Оуэн, "Мальчик и оружие"
Пусть мальчик измерит длину клинка штыка:
сколь холодна она, по крови сама тоска.
Синевой отливает как маньяк в охоте;
истончена талия точно страстью по плоти.
Пусть он дутые пули-дуры тряхнёт сильней,
чьй мордочки тянутся в сердца парней.
Или дай ему славных цинковых зубов клети,
острые горечью горя и смерти.
Ведь под яблоко его зубы смехом наточены.
Не прячутся когти в пальчиках хлопчика*;
И Бог не привинтит копыта к его пятке,
и панты в волосёнках не сыграют в прятки.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "хлопчик" есть в словаре Ефремовой,— прим. перев.
Arms and the Boy
Let the boy try along this bayonet-blade
How cold steel is, and keen with hunger of blood;
Blue with all malice, like a madman's flash;
And thinly drawn with famishing for flesh.
Lend him to stroke these blind, blunt bullet-heads
Which long to muzzle in the hearts of lads.
Or give him cartridges of fine zinc teeth,
Sharp with the sharpness of grief and death.
For his teeth seem for laughing round an apple.
There lurk no claws behind his fingers supple;
And God will grow no talons at his heels,
Nor antlers through the thickness of his curls.
Wilfred Owen
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262899
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 01.06.2011
Сильвия Плат, "Любовная песня сумасшедшей девушки"
Глаза смыкаю— все миры мертвы;
воздену веки— вновь всё рождено.
(Я выдумала вас из головы.)
Созвездий вальс, где алость синевы,
а чернота-арбитр в галоп— и дно.
Глаза смыкаю— все миры мертвы.
Я грёзила, меня соблазном вы
в кровать, и поцелуев-лун вино.
(Я выдумала вас из головы.)
Бог валит с неба, молкнут ада львы;
выходит серафим, чертей полно.
Глаза смыкаю— все миры мертвы.
Я верила в наш уговор, вернётесь вы;
старею, имя ваше среди снов.
(Я выдумала вас из головы.)
Любить мне буревестника: не вы,
они весной летят, трубят давно.
Глаза смыкаю— все миры мертвы;
(Я выдумала вас из головы.)
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Mad Girl's Love Song
I shut my eyes and all the world drops dead;
I lift my lids and all is born again.
(I think I made you up inside my head.)
The stars go waltzing out in blue and red,
And arbitrary blackness gallops in:
I shut my eyes and all the world drops dead.
I dreamed that you bewitched me into bed
And sung me moon-struck, kissed me quite insane.
(I think I made you up inside my head.)
God topples from the sky, hell's fires fade:
Exit seraphim and Satan's men:
I shut my eyes and all the world drops dead.
I fancied you'd return the way you said,
But I grow old and I forget your name.
(I think I made you up inside my head.)
I should have loved a thunderbird instead;
At least when spring comes they roar back again.
I shut my eyes and all the world drops dead.
(I think I made you up inside my head.)
Sylvia Plath
Daddy
You do not do, you do not do
Any more, black shoe
In which I have lived like a foot
For thirty years, poor and white,
Barely daring to breathe or Achoo.
Daddy, I have had to kill you.
You died before I had time
Marble-heavy, a bag full of God,
Ghastly statue with one gray toe
Big as a Frisco seal
And a head in the freakish Atlantic
Where it pours bean green over blue
In the waters off the beautiful Nauset.
I used to pray to recover you.
Ach, du.
In the German tongue, in the Polish town
Scraped flat by the roller
Of wars, wars, wars.
But the name of the town is common.
My Polack friend
Says there are a dozen or two.
So I never could tell where you
Put your foot, your root,
I never could talk to you.
The tongue stuck in my jaw.
It stuck in a barb wire snare.
Ich, ich, ich, ich,
I could hardly speak.
I thought every German was you.
And the language obscene
An engine, an engine,
Chuffing me off like a Jew.
A Jew to Dachau, Auschwitz, Belsen.
I began to talk like a Jew.
I think I may well be a Jew.
The snows of the Tyrol, the clear beer of Vienna
Are not very pure or true.
With my gypsy ancestress and my weird luck
And my Taroc pack and my Taroc pack
I may be a bit of a Jew.
I have always been scared of you,
With your Luftwaffe, your gobbledygoo*.
And your neat mustache,
And your Aryan eye, bright blue.
Panzer-man, panzer-man, O You——
Not God but a swastika
So black no sky could squeak through.
Every woman adores a Fascist,
The boot in the face, the brute
Brute heart of a brute like you.
You stand at the blackboard, daddy,
In the picture I have of you,
A cleft in your chin instead of your foot
But no less a devil for that, no not
Any less the black man who
Bit my pretty red heart in two.
I was ten when they buried you.
At twenty I tried to die
And get back, back, back to you.
I thought even the bones would do.
But they pulled me out of the sack,
And they stuck me together with glue.
And then I knew what to do.
I made a model of you,
A man in black with a Meinkampf look
And a love of the rack and the screw.
And I said I do, I do.
So daddy, I'm finally through.
The black telephone's off at the root,
The voices just can't worm through.
If I've killed one man, I've killed two——
The vampire who said he was you
And drank my blood for a year,
Seven years, if you want to know.
Daddy, you can lie back now.
There's a stake in your fat black heart
And the villagers never liked you.
They are dancing and stamping on you.
They always knew it was you.
Daddy, daddy, you bastard, I'm through.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Батька"
Ты не станешь, не станешь впредь
никогда, чёрный сапог,
в коем я жил как ступня
тридцать лет (беден, бел)
боясь дышать или Чих.
Батька, мне надо было убить тебя.
Ты умер, прежде, чем успел я... ...
Мраморно-тяжкий куль богом набит,
страшный статуй с серым пальцем ноги,
большим, как из Фриско* тюлень.
А голова-- в капризной Атлантике,
где она бобовой зеленью по синеве
в волны у прекрасного Наузета*.
Я всё молился чтоб вернуть тебя.
Ах, du**.
В немецкой речи, в польском городке,
выскобленном, выдавленном катком
войн, войн, войн.
А имя города известно всем.
Мой друг, поляк,
говорит, их дюжина иль две.
Вот я не не скажу тебе, где
ты пустил корень, осел——
с трудом говорил я с тобой.
Язык в челюсти моей вяз.
Он в полосе концертины* увяз.
Ich, ich, ich, ich***,
я говорю с трудом.
По-моему, каждый немец был ты.
А язык, непристойный
механизм, механизм
гонит меня как еврея.
Еврей мол, прочь в Дахау, Аушвиц, Бельзен.
Я заговариваюсь как еврей.
Думаю, пожалуй я еврей.
Снега Тироля, светлое пиво Вены
не слишком чисты или верны.
Цыганка моя прапра-, доля моя сиро-,
Таро за пазухой, в кармане Таро...
я похоже немножко еврей.
Я всегда страшился тебя,
с твоим Люфтваффе, твоим гублегу*,
и с твоими аккуратными усами,
и арийскими глазами, ярко-голубыми,
танкомуж, танкомуж, о Ты...
Не Бог, а свастика,
такая чёрная, небо её не пропищит.
Каждая женщина обожает Фашиста,
сапогом в лицо; животное,
жестокое сердца у зверя тебя.
Батька ,ты у школьной доски;
на фотографии моей
трещина на подбродке вместо твоей стопы,
но всё же ты чёрт, всё же ты
чёрный человек, кой
раскусил моё сердечко напополам.
Мне было десять, когда погребли тебя.
В двадцать я пытался умереть,
и вернуться, вернуться к тебе, к тебе.
Я думал, хоть костьми лечь.
Но они вытряхнули меня из мешка,
и они сколотили, склеили заново меня.
Но я знал, чем займусь затем.
Я сделал макет тебя,
мужчины в чёрном, с виду Майнкампф,
чья любовь как дыба, тиски.
И сказал я, могу я, могу.
Папик, я сдюжил наконец.
С корнем вырван чёрный телефон:
сюда голоса не вползут.
Я убил одного, я двоих убил... ...
Вампир говорил, что он— ты,
сосал мою кровь весь год,
семь лет, если хочешь знать.
Батька, теперь ты в могилу ляг.
В жирное, чёрное сердце кол тебе,
и местным никогда не нравился ты.
Они пляшут и топчут тебя.
Они давно знали, что есть ты.
Батька, батька, ты бастард, я всё сказал.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Фриско— город в Калифорнии, Наузетом здесь назван штат Коннектикут, где обитали индейцы-наузеты;
концертина— витая корлючая проволока;
"гублегу" см. http://www.worldwidewords.org/weirdwords/ww-gob1.htm, звукоподражательное имя существительное, крик индюка;
(см. также обсуждение этого стихотворения http://www.sylviaplathforum.com/daddy.html; я почитал, и мне стало не по себе от утончённого хамства знатоков , поэтому я решил перевести это стихотворение, как если бы оно было написано не от лица автора);
** ты (нем.);
*** я, я, я. я (нем.),—прим.перев.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262834
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 01.06.2011
Sleep In The Mojave Desert
Out here there are no hearthstones,
Hot grains, simply. It is dry, dry.
And the air dangerous. Noonday acts queerly
On the mind's eye erecting a line
Of poplars in the middle distance, the only
Object beside the mad, straight road
One can remember men and houses by.
A cool wind should inhabit these leaves
And a dew collect on them, dearer than money,
In the blue hour before sunup.
Yet they recede, untouchable as tomorrow,
Or those glittery fictions of spilt water
That glide ahead of the very thirsty.
I think of the lizards airing their tongues
In the crevice of an extremely small shadow
And the toad guarding his heart's droplet.
The desert is white as a blind man's eye,
Comfortless as salt. Snake and bird
Doze behind the old masks of fury.
We swelter like firedogs in the wind.
The sun puts its cinder out. Where we lie
The heat-cracked crickets congregate
In their black armorplate and cry.
The day-moon lights up like a sorry mother,
And the crickets come creeping into our hair
To fiddle the short night away.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Сон в пустыне Мохаве"
Здесь в округе нет печных топок—
есть просто горячая зернь. Она суха, суха.
А воздух угрожающий. Полдень необычно
пытает глазомер, возводя шеренгу
тополей на среднем плане, единственный
ориентир вдоль чокнутой, прямой дороги—
можно подумать, люди и дома рядом.
Может, прохладный ветер населяет листья,
и на них собирается роса дороже денег
синей порой перед восходом солнца.
И всё же они пятятся, неприкасаемые как завтра
или как те блёсткие фикции пролитой воды,
что скользят вдали от крайней жажды.
Думаю о ящерках, вентилирующих язычки
в крайне узких затенённых щелях,
о жабе, хранящей свою капельку сердца.
Пустыня бела, как бельмо слепого,
неуютна как соль. Змея и птица
дремлют за старыми масками ярости.
Мы изнемогаем как колосники на ветру.
Солнце выгребает свою золу. Где мы лежим,
там разжаренные сверчки в чёрной
броне собираются и голосят молебны.
Дневная луна светит там как печальная мать,
и сверчки понемногу ползут нам в волосы
отыграть на скрипках краткую ночь.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Сильвия Плат, "Ариэль"
Стазис* во тьме,
затем лить с каменных пиков и расстояний
синеву вне сущностей.
Божий китеж*,
как нам мигом восстать,
пяткам и коленям опора! ...Борозда
делится и проходит, сестра
бурой дуги
шеи, что мне не поймать;
как глазки ниггеров,
ягоды мечут тёмные
серпы... ...
Чёрной сладкой крови полон рот,
тени.
Что-то ещё
тянет меня по воздуху... ...
Бёдра, волосы;
хлопья с моих пят.
Белая
Годива, я чищу** ... ...
мёртвые руки, мёртвые строгости.
А вот я
пенюсь добела, блеск морей.
Детский плач
тает в стене.
А я—
стрела,
летящая роса,
суидальна, мигом впокат
в красный
глаз, котёл утра.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* интересно, что греческое слово "стазис" пришло в русский "нефилософский" из переводной англоязычной фантастики;
** точнее, "ошкуриваю" (картофель,— Т.К.)—кому интересно, почитайте биографию Сильвии Плат;
*** Lionesse— земля из сказаний о короле Артуре, западнее полуострова Корнуолл, затопленная океаном,—прим. перев.
Ariel
Stasis in darkness.
Then the substanceless blue
Pour of tor and distances.
God's lioness,
How one we grow,
Pivot of heels and knees! —The furrow
Splits and passes, sister to
The brown arc
Of the neck I cannot catch,
Nigger-eye
Berries cast dark
Hooks — —
Black sweet blood mouthfuls,
Shadows.
Something else
Hauls me through air— —
Thighs, hair;
Flakes from my heels.
White
Godiva, I unpeel — —
Dead hands, dead stringencies.
And now I
Foam to wheat, a glitter of seas.
The child's cry
Melts in the wall.
And I
Am the arrow,
The dew that flies,
Suicidal, at one with the drive
Into the red
Eye, the cauldron of morning.
Sylvia Plath
Сильвия Плат, "Ушиб"
Цветные потоки застыли, уныл пурпур.
Хорошо выстираны останки тела
цвета жемчуга.
Яму в скале
море сосёт одержимо:
одна пустота— целому морю опора.
С муху,
метка судьбы
сползает по стене.
Сердце на затвор,
море скользит взад,
зеркала натянуты парусами.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Contusion
Color floods to the spot, dull purple.
The rest of the body is all washed-out,
The color of pearl.
In a pit of a rock
The sea sucks obsessively,
One hollow thе whole sea's pivot.
The size of a fly,
The doom mark
Crawls down the wall.
The heart shuts,
The sea slides back,
The mirrors are sheeted.
Sylvia Plath
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262720
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 31.05.2011
Эзра Паунд, "Очередные наставления"
Песни мои, придите, выразим наши шкурные страсти.
Позавидуем простому труженику, живущему сегодняшним.
Вы праздны и пусты, песни мои,
боюсь, вы плохо кончите.
Слоняетеся по улицам. Медлите на поворотах и автобусных остановках.
Пользы с вас кот наплакал.
Вы даже не выражаете наши душевные добродетели,
вы кончите очень плохо.
А я? Я с вами почти спятил.
Наговорил столько, что едва ли не вижу вас,
дерзкие зверушки! Бесстыдницы! Совершенно неодетые!
Но ты, новейшая среди прочих песня,
ты не настолько стара, чтоб выкобениваться.
Я дам тебе зелёный китайский халат,
императорский, с вышитыми драконами.
Я дам тебе багряные шёлковые панталоны
младенца-Христа из Санта Марии Новеллы*.
Пусть все говорят, что у нас нет вкуса,
или что нет порядка в нашей семье.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Церковь во Флоренции, у одноимённого железнодорожного вокзала,—прим. перев.
Further Instructions
Come, my songs, let us express our baser passions.
Let us express our envy for the man with a steady job and no worry about the future.
You are very idle, my songs,
I fear you will come to a bad end.
You stand about the streets. You loiter at the corners and bus-stops,
You do next to nothing at all.
You do not even express our inner nobilitys,
You will come to a very bad end.
And I? I have gone half-cracked.
I have talked to you so much that I almost see you about me,
Insolent little beasts! Shameless! Devoid of clothing!
But you, newest song of the lot,
You are not old enough to have done much mischief.
I will get you a green coat out of China
With dragons worked upon it.
I will get you the scarlet silk trousers
From the statue of the infant Christ at Santa Maria Novella;
Lest they say we are lacking in taste,
Or that there is no caste in this family.
Ezra Pound
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262658
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 31.05.2011
Богомил Тодоров, "Залежные земли"
Трава проста, мила и откровенна,
она под солнцем —развеселья весть;
трава земная —первенец вселенной,
и нам едва ль оказывает честь.
Истерзанным челам облог размытых—
тавро бесплодья, божий оберег:
они мертвей костей могил забытых
в них семя убивают дождь и снег...
Вокруг, плодами новыми круглея,
поля рожают сонно, без затей.
А эти скупо тлёют и чернеют,
как кладбища античных ниобей.
Что за судьба —покойницей родиться!
Хозяин добрый, их добром засей—
пожнёшь гадюк и пепел: не годится
златить ручонки, будь ты хоть Корей.
Их слёзы льются, словно катят камни:
где им покой?... Ты эхом вторишь им...
...Пугаюсь я: приходят мне на память
лоскутья солнцем выжженной земли...
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
ПУСТЕЕЩИ ЗЕМИ
Тревата, простодушно откровена,
на слънцето най-веселата вест,
тревата —жител първи на вселената,
и тя дори не им оказва чест.
Разръфани до кости от пороища,
дамгосани от бога с ялов знак,
те по са мъртви от незнайни гробища—
убиват зърно, бурен, дъжд и сняг…
Наоколо, от бъдещ плод закръглени,
нивя сънуват нови рождества.
А те – изтлелите от немощ въглени –
мълчат като антични божества…
Каква съдба —родени за покойници!
Добър човек с добро да ги засей,
оттам ще жъне пепел и усойници:
и злото знае как и де вирей…
По тях очите рухват като камъни,
къде да спрат?… И ехо в теб гърми…
…Така се сепвам, срещна ли опалени
от слънцето, пустеещи земи…
Богомил Тодоров
Богомил Тодоров, "Река"
Не то утроба чья порой студёной
меж скал немых раздалась без суда,
и вместо покрика новорождённой
струёй взвихрилась гибкая вода.
Что ей досталось! Торя путь во славу,
она дробила челюсти оград,
одна на все утёсы. Сколь стремглаво
она метала в бездны водопад!
Пологий берег оказался пленом.
Смогла плотина реку обуздать,
смирить её пожар-младые вены
унять свободы дивной благодать.
Как это вышло? Словно став бескрылой,
с плотиною седою поседев,
она смирилась с ила дикой силой,
что на душе её ярмом в беде!...
Река мутна. Над нею пылью мысли
кружат: равнина вокрест, пыль одна.
Вот горе!... Лягушонок сядет в листья,
плеснёт, бывает. Снова тишина.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
РЕКА
Като жена земята я зачена,
между скалите неми я роди
и вместо първи вик новородената
развихри бистри, гъвкави води.
Какъв живот бе то! Как тя проправи
самичка път през камъка ръбат,
как зъбите му чупи! Как стремглаво
летеше в бездните на водопад!
Тук, долу, бреговете са скосени.
Изкуствената дига обузда
клокочещите нейни млади вени,
предишната й дива свобода.
Какво се случи? Сякаш е безкрила,
на дигата от сивото сивей,
а нанос има в нея— луда сила
на зърното в душата да прелей!…
Тече реката мътно. Прашни мисли
кръжат: навред е прашна равнина.
Каква бе горе!… Нейде жабче плисне,
възседне я листо. И тишина.
1981
Богомил Тодоров
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262465
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 30.05.2011
I.
Моего я
горюны,
горюйте
среди улицы сожжённой в смерть, без устали
месящую ртом
обугленным, на чёрной груди могилы, что
роет мать руками, полными огня.
Начав
с распева,
пой
тьму, вогнанную огнём в начало,
когда язык мотался по указке,
а до звезды вифлеемской
столетия оставались;
младенцем печален я, и чудеса не во искупленье.
Прости
нас, прости
нам твою смерть, что моего я верным
позволь заключить в великий поток,
пока кровь хлынет,
и прах запоёт по-птичьи:
зёрна лопаются, смерть твоя прорастает— сквозь наши сердца.
Оплакивая
погибель вашу,
плачу я
по младенцу невозвещённому; умалённой огнём
улицей мы воспеваем летящее море там,
где плоть бессильна.
Любовь— это последний свет рекомый. О,
зёрна сыновей в чернозёме покинутых плевел.
II.
Не знаю, кто лег первым
на алтарь Лондона—
Адам или Ева,
украшенный цветами вол,
или белый агнец овцы,
или избранная дева
в белоснежном—
чтоб погибнуть первым
в золе маленького черепа;
о жених и невеста,
о Адам и Ева, купно
лежащие в колыбели
под печальной грудью могильного камня,
белого, как скелет
сада Эдема.
Знаю, что легенда
об Адаме и Еве посекундно
звучит в моей службе
над мёртвыми младенцами,
над одним
из них, кой был священником и служителями,
словом, певчими и языком
в золе маленького черепа,
кой был змеевым
ночным падением и солнцеподобным плодом,
мужчиной и женщиной неразделёнными—
он крошится назад, во тьму,
голую как детские комнаты
сада дикости.
III.
В органные трубы и шпили
светозарных соборов,
в расплавленные рты флюгеров,
колеблющихся кругами на двенадцати ветрах,
в мёртвые куранты, жгущие час
поверх урны суббот,
поверх кружащей канавы рассвета,
поверх навеса солнца и трущобы огня,
поверх золотых мостовых в реквиемах,
во хлеб пламенеющей пшеничной нивы,
в вино горящее, как бренди,
массы моря,
массы сохнущего по младенцам моря,
взорвитесь, возлейтесь ввысь, изойдите паче слов навеки
славой, славой, славой,
разъемлющей последнее царствие грома творения.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Ceremony After A Fire Raid
I.
Myselves
The grievers
Grieve
Among the street burned to tireless death
With its kneading mouth
Charred on the black breast of the grave
The mother dug, and its arms full of fires.
Begin
With singing
Sing
Darkness kindled back into beginning
When the caught tongue nodded blind,
A star was broken
Into the centuries of the child
Myselves grieve now, and miracles can not atone.
Forgive
Us forgive
Us your death that myselves the believers
May hold it in a great flood
Till the blood shall spurt,
And the dust shall sing like a bird
As the grains blow, as your death grows, through our heart.
Crying
Your dying
Cry,
Child beyond cockcrow, by the fire-dwarfed
Street we chant the flying sea
In the body bereft.
Love is the last light spoken. Oh
Seed of sons in the loin of the black husk left.
II.
I know not whether
Adam or Eve, the adorned holy bullock
Or the white ewe lamb
Or the chosen virgin
Laid in her snow
On the altar of London,
Was the first to die
In the cinder of the little skull,
O bride and bride groom
O Adam and Eve together
Lying in the lull
Under the sad breast of the head stone
White as the skeleton
Of the garden of Eden.
I know the legend
Of Adam and Eve is never for a second
Silent in my service
Over the dead infants
Over the one
Child who was priest and servants,
Word, singers, and tongue
In the cinder of the little skull,
Who was the serpent's
Night fall and the fruit like a sun,
Man and woman undone,
Beginning crumbled back to darkness
Bare as nurseries
Of the garden of wilderness.
III.
Into the organpipes and steeples
Of the luminous cathedrals,
Into the weathercocks' molten mouths
Rippling in twelve-winded circles,
Into the dead clock burning the hour
Over the urn of sabbaths
Over the whirling ditch of daybreak
Over the sun's hovel and the slum of fire
And the golden pavements laid in requiems,
Into the bread in a wheatfield of flames,
Into the wine burning like brandy,
The masses of the sea
The masses of the sea under
The masses of the infant-bearing sea
Erupt, fountain, and enter to utter for ever
Glory glory glory
The sundering ultimate kingdom of genesis' thunder.
Dylan Thomas
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262362
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 29.05.2011
* * *
Творя миры из Слова, напоследок
Бог человека создал... из земли,
ничтожество, себе подобный слепок!
И оттого, пред Вечностью малы,
перед Всевышним вечно ропщут люди,
мол дланью чёрной созданным вприсест
Он присудил по жизни скорбный крест.
Но, бедные, слепые, не рассудят,
что дланью данный Божий дух живей!
Что их влечёт к обратному устрою,
когда душа, пускай светило в ней,
томится вожделённой темнотою?
Из светоча был создан Люцифер*,
но дух его возжаждал всюду мрака,
чтоб одному сиять в нём,—забияка
низвергнут был, стал холоден и сер.
О братья, Бог речёт из сердца нам,
что создано Им из обычной глины:
Творец нас создал из земли голимой**,
но в ней остались неба семена!
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* Из словаря Ефремовой:
"Ударение: голи́мый, прил.
1. Не имеющий каких-л. примесей, добавлений; неразбавленный, чистый.
2. Достигший предела; полный, совершенный";
** Ис.14:12, " Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы"; слово "денница" встречается в Библии только раз, а у Пушкина, например, оно означало утреннюю зарю
* * *
Когато Бог твореше световете,
създаде и човека… от земя –
нищожество и прах пред вековете!
И затова през всички времена
човеците пред Господа роптаят,
че Той ги е създал от черна пръст
и им е отредил печален кръст.
Но, бедните, те слепи са, не знаят,
че в тая пръст Божествен дъх живей!
Какво предимство има за душата,
ако ли в нея слънце ярко грей –
а тя сама копней за тъмнината?
От сяйност бе Денница сътворен,
но неговият дух възлюби мрака
и вместо той в нощта да бъде факел,
превърна се във демон чер, студен.
О, братя, Бог говори чрез сърцето,
изваяно от проста, черна кал:
Творецът от земя ни е създал.
Но в таз земя посято е небето!
Архимандрит Серафим (Алексиев)
Архимандрит Серафим (Алексиев), "Монах"
Он вырос из глины, цветок среди поля,
овеян во страсти, соблазны и прах,
но небо любимо им паки, до боли—
таков есть монах!
Бесстрашен в борениях с мерзостью злобной,
но кроток и мудр, зная совесть и страх,
страдания ищет для славы загробной—
таков есть монах.
Взыскующий Истины, нею лишь ладен,
ко всем снисходителен, милостив, благ,
к себе одному до конца беспощаден—
таков есть монах!
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
МОНАХ
Израснал в калта като цвят сред полето,
изложен на бури, съблазни и грях,
и все пак възлюбил над всичко небето—
това е монах.
Безстрашен в борбите със злото страхотно,
но кротък и мъдър със Божия страх,
прегърнал страдания тежки охотно—
това е монах.
За радост и правда Божествена жаден,
към всички добър, снизходителен, благ,
към себе си само безкрай безпощаден—
това е монах!
Архимандрит Серафим (Алексиев)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262308
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 29.05.2011
Чарльз Симик (Душан Симич), "Осеннее небо"
Во времена моей прабабки
довольно было метлы,
чтоб повидать мир
и задать диким гусям трепака.
***
Звёзды знают всё,
вот мы и пробуем читать их мысли.
Столь же далеки, как они,
мы переходим на шёпот в их присутствии.
***
Ах Цинтия*,
возьми часы, что потеряли свои
скаковые руки.
Дай мне номер в гостинице "Вечность",
где Время прихотливо замирает.
***
— Придите, любители тёмных углов,—
небо речёт,—
присядьте в одном из моих.
Тут вкусные нолики
в ореховой скорлупе на ужин.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* одно из имён Артемиды, но здесь— возлюбленная римского поэта Проперция,— прим. перев.
Autumn Sky
In my great grandmother's time,
All one needed was a broom
To get to see places
And give the geese a chase in the sky.
***
The stars know everything,
So we try to read their minds.
As distant as they are,
We choose to whisper in their presence.
***
Oh Cynthia,
Take a clock that has lost its hands
For a ride.
Get me a room at Hotel Eternity
Where Time likes to stop now and then.
***
Come, lovers of dark corners,
The sky says,
And sit in one of my dark corners.
There are tasty little zeroes
In the peanut dish tonight.
Charles Simic
Чарльз Симик, "Починка часов"
Жаркое добела,
колёсико
дрожит, как
приколотый мотылёк.
Руки вверх
во все стороны:
перекрёстки
чьих-то кошмаров.
Выше этих
"12" на троне,
как пасечник
над роящейся рамкой
открытых часов.
Иные колёса
подошли бы
капле дождя.
Детали,
может, дребезги
северного сияния.
Золотые мельнички
дробят невидимые
кофейные зёрна.
Если джезва
безопасна,
то есть, не обжигает,
мы возносим её
к губам
ближайшего
уха.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Watch Repair
A small wheel
Incandescent,
Shivering like
A pinned butterfly.
Hands thrown up
In all directions:
The crossroads
One arrives at
In a nightmare.
Higher than that
Number 12 presides
Like a beekeeper
Over the swarming honeycomb
Of the open watch.
Other wheels
That could fit
Inside a raindrop.
Tools
That must be splinters
Of arctic starlight.
Tiny golden mills
Grinding invisible
Coffee beans.
When the coffee’s boiling
Cautiously,
So it doesn’t burn us,
We raise it
To the lips
Of the nearest
Ear.
Charles Simic
Все эти оригинальные тексты, и ещё многие другие, и биографию поэта см. по ссылке http://www.poetryfoundation.org/bio/charles-simic
Чарльз Симик, "Камень"
Воплотиться камнем—
это по мне.
Кто-то пусть станет голубем
или зубовным скрежетом тигра.
Мне хорошо быть камнем.
Снаружи камень— загадка:
никто не в силах раскусить её.
Но внутри должно быть холодно и тихо,
пусть коровы топчут его,
пусть дитя мечет его в реку;
Камень канет лениво, невозмутимо
в лоно реки,
где рыбы сплывутся стучать в него
и слушать.
Я было видел брызги искр,
когда секли камень о камень,
значит, может, всё же внутри не темно;
Может этого лунного сияния—
откуда-то, как бы из-за холма—
довольно, чтоб высветить
странные письмена, звёздные карты
на внутренних стенах.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Stone
Go inside a stone
That would be my way.
Let somebody else become a dove
Or gnash with a tiger’s tooth.
I am happy to be a stone.
From the outside the stone is a riddle:
No one knows how to answer it.
Yet within, it must be cool and quiet
Even though a cow steps on it full weight,
Even though a child throws it in a river;
The stone sinks, slow, unperturbed
To the river bottom
Where the fishes come to knock on it
And listen.
I have seen sparks fly out
When two stones are rubbed,
So perhaps it is not dark inside after all;
Perhaps there is a moon shining
From somewhere, as though behind a hill—
Just enough light to make out
The strange writings, the star-charts
On the inner walls.
Charles Simic
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262191
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 28.05.2011
Homosexuality
So we are taking off our masks, are we, and keeping
our mouths shut? as if we'd been pierced by a glance!
The song of an old cow is not more full of judgment
than the vapors which escape one's soul when one is sick;
so I pull the shadows around me like a puff
and crinkle my eyes as if at the most exquisite moment
of a very long opera, and then we are off!
without reproach and without hope that our delicate feet
will touch the earth again, let alone "very soon."
It is the law of my own voice I shall investigate.
I start like ice, my finger to my ear, my ear
to my heart, that proud cur at the garbage can
in the rain. It's wonderful to admire oneself
with complete candor, tallying up the merits of each
of the latrines. 14th Street is drunken and credulous,
53 rd tries to tremble but is too at rest. The good
love a park and the inept a railway station,
and there are the divine ones who drag themselves up
and down the lengthening shadow of an Abyssinian head
in the dust, trailing their long elegant heels of hot air
crying to confuse the brave "It's a summer day,
and I want to be wanted more than anything else in the world."
Frank O'Hara
Фрэнк О'Хара, "Гомосексуальность"
Вот так скидываем маски мы, а кто ещё, и держим
языки за зубами? словно пришиблены блеском!
Мычание стариков впредь суд не более, чем
пар из чайника хворой души;
вот я расталкиваю ближние тени как клуб дыма,
щурюсь, как в разделикатнейший момент
предлинной оперы— и мы разбегаемся!
без упрёков, не надеясь снова притопать
на это место, перебрасываемся "до самого скорого".
Мне надо привыкнуть к своим властным интонациям.
Я замираю как лёд, зажимаю пальцами уши, вслушиваюсь
в сердце— гордый подонок на помойке
под дождём. Сколь дивно это, совершенно искренне
восхищаться собой, суммируя достоинства каждого
из сортиров. 14-я Улица* хмельна и доверчива,
53-я* подрагивает, но и она мертва. Добру
люб парк и абсурд железнодорожной станции;
и здесь божественные особы тащатся поверху,
длят понизу тени абиссинских** голов
в пыли, волочат долгие элегантные волны жара,
крича на смех менту: "Летний денёк!
желаю себе хотеть быть самым большим в мире".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* 53-я и особенно 14-я Стрит— роскошный центр Нью-Йорк-Сити в середине прошлого века, теперь эти улицы слегка утратили былой гламур;
** чёрные, как абиссинцы, и "бездноватые", от the abyss? —прим. перев.
Фрэнк О'Хара, "Маяковский"
1.
Сердце —мой мотылёк!
Стою в раковине ванной,
плача. Мама, мама,
кто я? Если он
просто вернётся раз
и поцелует меня в фейс*,
и его щётка волос—
мой висок, это трепет птичий!
тогда только я оденусь,
думаю, и пройдусь улицей.
2.
Я люблю тебя. Люблю,
но возвращаюсь ко своим стихам,
а сердце жмётся
что кулак.
Слова! будьте
хворы, как я, без сознания,
закатывайте глаза, омут—
и я уставлюсь вниз
на свою раненную красу,
коей высшая цена— талант
к поэзии.
Не могу угождать, чаровать, побеждать—
каков поэт!
А чистая вода густа
кровавыми барашками у крана.
Я обнимаю облако,
но когда парил,
оно дождило.
3.
Забавно! эта кровь на груди,
ах да, я было таскал кирпичи,
грыжа на интересном месте!
а вот дождит на айлант*,
когда я выхожу на подоконник,
колеи внизу в скрыты дымкой и
блистают страстно, к побегу;
я прыгаю в листву, зелёную как море.
4.
Теперь я спокойно жду,
пока катастрофа моей личности
снова покажется прекрасной
и интересной, и модерновой.
Местность серая и
бурая, и бела деревьями,
снегами и небесами смеха,
что всё кукожатся, они не столь забавны,
не просто темны, не просто серы.
Может, это самый холодный день
года, что он думает об
этом? То есть, что думаю я? Если так,
однако, я снова я.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "фейсом по тейблу"= "мордой по неструганным доскам" (из жаргона советских шестидесятников);
** кустарник, похожий на папоротник,— прим. перев.
Mayakovsky
1.
My heart’s aflutter!
I am standing in the bath tub
crying. Mother, mother
who am I? If he
will just come back once
and kiss me on the face
his coarse hair brush
my temple, it’s throbbing!
then I can put on my clothes
I guess, and walk the streets.
Cannot please, cannot charm or win
what a poet!
and the clear water is thick
with bloody blows on its head.
I embrace a cloud,
but when I soared
it rained.
2.
I love you. I love you,
but I’m turning to my verses
and my heart is closing
like a fist.
Words! be
sick as I am sick, swoon,
roll back your eyes, a pool,
and I’ll stare down
at my wounded beauty
which at best is only a talent
for poetry.
Cannot please, cannot charm or win
what a poet!
and the clear water is thick
with bloody blows on its head.
I embrace a cloud,
but when I soared
it rained.
3.
That’s funny! there’s blood on my chest
oh yes, I’ve been carrying bricks
what a funny place to rupture!
and now it is raining on the ailanthus
as I step out onto the window ledge
the tracks below me are smoky and
glistening with a passion for running
I leap into the leaves, green like the sea
4.
Now I am quietly waiting for
the catastrophe of my personality
to seem beautiful again,
and interesting, and modern.
The country is grey and
brown and white in trees,
snows and skies of laughter
always diminishing, less funny
not just darker, not just grey.
It may be the coldest day of
the year, what does he think of
that? I mean, what do I? And if I do,
perhaps I am myself again.
Frank O'Hara
Фрэнк О'Хара, "По плану"
После первого стакана водки
тебе по нраву почти всё,
что в есть жизни, даже своя загадочность;
думаешь, как хорошо, что коробок
спичек малиновый и коричневый, и зовется
"La Petite"*, и доставлен из Швеции,
ибо они суть слова, что ты знаешь, и что
всё, что ты знаешь, как слова не суть их чувства
или их намёки, и ты пишешь потому,
что знаешь, не оттого, что понимаешь их,
ведь ты не ты-глупый-и-ленивый,
и никогда не станешь великим. но делаешь то,
что знаешь, ведь что ещё остаётся?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "Малышка"(фр.)
As Planned
After the first glass of vodka
you can accept just about anything
of life even your own mysteriousness
you think it is nice that a box
of matches is purple and brown and is called
La Petite and comes from Sweden
for they are words that you know and that
is all you know words not their feelings
or what they mean and you write because
you know them not because you understand them
because you don't you are stupid and lazy
and will never be great but you do
what you know because what else is there?
Frank O'Hara
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262126
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 28.05.2011
Ричард Перди Уилбер, "Писательница"
Запершись у себя в комнате на носу дома-корабля,
где свет мельтешит, где ветры мотают липу,
моя дочь пишет рассказ.
Я замираю на лестнице, слушая
согласный цокот клавиш машинки—
так цепь волочится по планширу.
Молода она, а бремя
её жизни— великий фрахт, отчасти он тяжек:
я желаю ей удачного рейса.
Но вот она, это она замирает,
словно чтоб отвергнуть мою мысль, её простой росчерк.
Воцаряется тишина, в коей
весь дом выглядит мыслящим.
А затем она принимается за своё: цокот очередями
кучен— и снова тихо.
Я помню изумлённого скворца,
залетевшего в эту комнату два года назад;
как мы крались туда, подняли раму—
и пятились, чтоб не напугать его;
и как беспомощно и долго через щель в двери
мы наблюдали , как мягкое, дикое, тёмное
и переливчатое создание
бьётся о блески стёкол, падает как перчатка
на грубый пол, ила на стол
и затем, кровоточа, переводит дух, чтоб,
изловчась, повторить попытку; и как наши души
воспряли, когда вдруг уверенно
скворец порхнул со спики стула,
гладко чиркнув в правое окно—
и одолел порог мира.
Это всегда важно, моя дорогая,
вопрос жизни и смерти, а я-то забыл. Желаю
тебе, того что сулил прежде, только пуще.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Writer
In her room at the prow of the house
Where light breaks, and the windows are tossed with linden,
My daughter is writing a story.
I pause in the stairwell, hearing
From her shut door a commotion of typewriter-keys
Like a chain hauled over a gunwale.
Young as she is, the stuff
Of her life is a great cargo, and some of it heavy:
I wish her a lucky passage.
But now it is she who pauses,
As if to reject my thought and its easy figure.
A stillness greatens, in which
The whole house seems to be thinking,
And then she is at it again with a bunched clamor
Of strokes, and again is silent.
I remember the dazed starling
Which was trapped in that very room, two years ago;
How we stole in, lifted a sash
And retreated, not to affright it;
And how for a helpless hour, through the crack of the door,
We watched the sleek, wild, dark
And iridescent creature
Batter against the brilliance, drop like a glove
To the hard floor, or the desk-top,
And wait then, humped and bloody,
For the wits to try it again; and how our spirits
Rose when, suddenly sure,
It lifted off from a chair-back,
Beating a smooth course for the right window
And clearing the sill of the world.
It is always a matter, my darling,
Of life or death, as I had forgotten. I wish
What I wished you before, but harder.
Richard Wilbur
Ричард Перди Уилбер, "Дыра в полу"
Рене Маргитт*
Плотник дыру выпилил
в полу моей гостиной,
и в четыре пополудни я
стою, глядя вниз, как Шлиман
стоял, когда его заступ
бился о короны Трои.
Свежие опилки искрят
на серых, косматых торцах:
один выбритый пятак
с той поры, как пол был настелен.
Они серебрятся и золотятся, как
ошурки молодильных яблок.
На коленях я гляжу туда,
где скрываются балки.
Прямо улица, слабо освещённая
пунктиром бьющих огней
впадает в долгую тьму,
где её параллели сойдутся.
Радиаторная труба
высится на среднем плане
как закрытый киоск, где
из новостей только ночь.
Здесь-то она не зелена,
как часть её в видимом мире.
И кто я теперь, Бога ради?
Некая драгоценность или садик?
Или это нехоженное место—
самая суть дома,
где время копило нашу поступь
и долгую канитель голосов?
Не эта, зарытая странность
что питает ведомое—
весна, из коей торшер
пьёт более буйный цвет,
воспламеняя камчатый альков
и всю опасную комнату.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* бельгийский художник-сюрреалист, его биография по ссылке: http://ru.wikipedia.org/wiki/Магритт,_Рене
A Hole In The Floor
for Rene Magritte
The carpenter's made a hole
In the parlor floor, and I'm standing
Staring down into it now
At four o'clock in the evening,
As Schliemann stood when his shovel
Knocked on the crowns of Troy.
A clean-cut sawdust sparkles
On the grey, shaggy laths,
And here is a cluster of shavings
From the time when the floor was laid.
They are silvery-gold, the color
Of Hesperian apple-parings.
Kneeling, I look in under
Where the joists go into hiding.
A pure street, faintly littered
With bits and strokes of light,
Enters the long darkness
Where its parallels will meet.
The radiator-pipe
Rises in middle distance
Like a shuttered kiosk, standing
Where the only news is night.
Here's it's not painted green,
As it is in the visible world.
For God's sake, what am I after?
Some treasure, or tiny garden?
Or that untrodden place,
The house's very soul,
Where time has stored our footbeats
And the long skein of our voices?
Not these, but the buried strangeness
Which nourishes the known:
That spring from which the floor-lamp
Drinks now a wilder bloom,
Inflaming the damask love-seat
And the whole dangerous room.
Richard Wilbur
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=262023
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 27.05.2011
Богомил Тодоров, "Прощание"
... Покуда преет кофе, я взгляну
на это море— на холсте бушует.
На зрителя летит лишь мелочь брызгов
сюда, она легка, редка в порывах.
Постиг я ,видишь, тайну акварели,
и силу чувств незримых, скрытых в ней,
в прозрачности таимой, нею я
был мучим долго... Если завтра некто
замрёт у волн, он тоже ощутит,
как взгляд его блеснёт во глубине,
как перстень обручальный, кой влеком
бесплотной плотью неживой воды—
всё понизу, где одиноко спят
века, и корабли, и кости..
Пусть ощутит он на устах своих
горчавость влаги, дух дорог и песен
путейца-моряка; любви веянье;
и боль — я снова с морем попрощаюсь,
"ну с богом"... Вот, и кофе плачет:
коричневы, теплы и ароматны слёзы...
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
ПРОЩАВАНЕ
...Доде кафето къкри, да погледам
това море, бушуващо в платното.
Тук, най-отпред, най-ситни пръски турих –
по зрителя, поспрял, да ръсват леко...
Прозрачността, туй тайнство на боите,
на сетива незрими, я постигнах.
Виж, силата, в прозрачността стаена,
ме мъче дълго... Спре ли утре някой,
дано отвъд вълните сам усети
как погледът му блесва в глъбината
като халка венчална, как го тегли
самата плът безплътна на водата –
все по-надолу, где то спят самотни
и векове, и кораби, и кости...
По уcтните си той дано усети
горчива влага, дъх на път и песен
на странствуващ моряк; на обич повей;
и болка – аз отнова казвам "сбогом"
на своето море... Кафето плаче
с кафяви, ароматни, топли сълзи...
Богомил Тодоров
Богомил Тодоров, "Раковый корпус"
Остро пахнет карболкой. Надеждою —тяжко.
Боль в устах и на веках застыла несмело.
Мелочь мыслей испариной потною мажет
совершенное, тленное, ждущее тело...
Тишина стелет страху свой лёд еле видно,
а в затворе простор белоснежный притих.
В вазах спеют цветы. (И настолько обидно,
что бодрятся, хоть корни отрезаны их!)
Час свидания скор. (Или время прощанья?)
Час раздумий обманных. (Здесь ложь —это свято!)
Принимают пакеты с едой и вещами,
будто сфинксы, молчащие люди в халатах...
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
РАКОВА БОЛНИЦА
Остър дъх на карбол. Тежък дъх на надежда.
Дъх на болка – в клепачи и устни замряла.
Като капчици пот малки думи отцежда
съвършеното, тленното, чакащо тяло…
Подъл страх ледени тишината привидна
и пространството бяло отвред е затворено.
Тихи вази цветя. (И така е обидно,
че са бодри на вид, а с отрязани корени!)
Час на свиждане кратко. (Или час на прощаване?)
Час на думи лъжливи. (Тук лъжата е свята!)
И онез безразлични на приемане, сдаване,
като сфинксове тъжно мълчащи халати…
Богомил Тодоров
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=261976
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 27.05.2011
От ливня и бури, всю ночь прохлеставшим по скалам,
сокрылся во мгле крутобокий, могучий Балкан.
Нет леса глазам, устремившися к елям немалым,
как будто всё дымом задул пробуждённый вулкан.
Стоишь ты один за вратами в горах близ усадьбы,
и думаёшь ,сколько сегодня укрылось красот
за этой студёной и мглистой вуалью, о знать бы.
И жадно, с восторгом печальным взираешь вперёд.
И вот, налетает внезапно стихающий ветер,
завесу подвинет немного— и, дух затаив
от дивного вида, отвергнув былые запреты,
решаешься ты на крутую вершину взойти.
Как будто кто кличет в укор горемычия бездне,
мол ввысь устремишься, достигнешь вон той высоты,
где солнце ликует и греет, где рабство исчезнет,
где диво незримое прежде увидишь и ты!
Так мир наш насущный скрывает земные красоты
в облацех несветлых страданий и тяжких ярём.
Но Бог, временами их сдвинув, нас манит в полёты—
и ты очарован велением свыше: "Идём!"
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
ПРЕЗ МЪГЛИТЕ
След бурния дъжд, що плющя цяла нощ по скалите,
мъгла е отнесла могъщия стръмен Балкан.
Отсреща гората я няма и сякаш елхите
във дим е погълнал току-що изригнал вулкан.
Стоиш ти един на планинския дом пред вратата
и мислиш си колко се хубости тулят сега
зад тоя студен непрозрачен воал на мъглата.
И жажда да бродиш те пълни с копнеж и тъга.
А ето, отвреме-навреме внезапният вятър
завесите сякаш раздипля и ти, стаил дъх,
от чудната гледка, открила пред теб планината,
решаваш да тръгнеш нагоре към стръмния връх.
Че нещо зове те – през урви и чуки, и бездни
да литнеш нагоре, да стигнеш онез висоти,
де слънцето радостно грей, де неволята чезне
и дето невиждани гледки ще видиш и ти!
Така и отвъдният свят си таи красотите
зад облаци тъмни от земни беди и тегла.
Но ето, отвреме-навреме Бог пръсва мъглите
и ти, очарован, Го чуваш да вика: “Ела!”
Архимандрит Серафим (Алексиев)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=261869
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 26.05.2011
Кто говорит, что в небе только мрак?
Снежинка, вот, она тебя пугает?
Не говори ей, будто ты бедняк,
что нету дров, она ведь это знает.
И что здоровью лучше, чем мороз?
Так возродись, о хворях забывая;
в стене пролом? вот небо без заноз!
Будь счастлив ты, что с каждым не бывает!...
На Рождество стучится Дед Мороз,
(он бородач на санках из сказаний),
притом не достигая снов без грёз
торгующей коробкой спичек Ани.
С железным шумом распахнулись ставни;
на улицу сигнул сокрытый блеск...
—Дела, mon cher*?... —Мадам, вас холод манит!
—Мне жарко так, что задыхаюсь здесь...
Дрожа как лист, последнее дыханье
под облаками ищет свой уют:
— Уже остыл... преставился карманник...
— Мon cher, напьемся? Утром нас побьют...
Кто говорит, что в небе только мрак?
Ну вот, из-за меня и ты бедняк?...
И, облачаясь в белое, весь город
печали вдаль забрасывает гордо.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* mon cher= мой дорогой (фр.)
Poveste de iarnă
Cine a spus că cerul e posac?
Un fulg, acolo, ce e, te-nfioară?
Nu-i spune lui poveşti că eşti sărac,
Că lemne n-ai, doar nu-i întâia oară.
Şi ce-i mai sănătos ca statu-n ger?
Te naşti din nou, nimic nu te mai doare;
E zidul spart ? Te poţi uita la cer!
Ferice fii, nu poate fiecare!…
Bătea la uşi Crăciunul timpuriu
(În sănii cu bărboşi purceşi din mituri,)
Dar n-ajungea – în visul lor târziu-
Sărmanelor “fetiţe cu chibrituri”…
În zgomot sec se deschideau obloane;
Ţâşneau în stradă mii de licurici…
-“Ce faci, mon cher?... Аi să răceşti cucoane!”
-“E-atât de cald că mă sufoc aici…”
În tremur scurt o ultimă suflare
Pierea sub ceru-nzăpezit de nori :
-“A mai murit un…hoţ de buzunare…”
-“Să bem, mon cher, că iată bate-n zori”…
Cine a spus că cerul e posac?
Păi ce să fac, eu te-am făcut sărac?…
Se-nvălurea în alb întreaga urbă
Trasând pe zare o tristeţe curbă.
Adrian Erbiceanu
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=261855
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 26.05.2011
Адриан Ербичану, "Удача"
Твоя удача широко стремится
необратимым, крученным броском.
Хлебай её как воду из криницы,
а нет—так жди, авось одним глазком.
Удача та, а может просто эта?
Ты сколько раз убитый восставал
чтоб видеть новостарый луч рассвета,
который в сеть ночей тебя поймал?
Удача— трансгрессивная ошибка,
способная на всяческий каприз:
в одной руке то бич, то грош, то скибка;
то взыщет штраф, к нему добавив приз.
Твоя удача?! Ум твой засосала
трудов трясина пыточной тюрьмы...
Твоя удача?! Нет! и не бывала!..
Не нам она, её чудачим мы.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Norocul
Norocul tău, imperturbabil, trece
Ireversibil, pe un vast traiect.
Să-l sorbi cum sorbi din cupă apa rece
Sau să-l aştepţi, o viaţă, circumspect.
Norocul dă să plece sau să vină?
De câte ori, căzut, te-ai ridicat
Să vezi re-decantarea de lumină
Care în mreje te-a acaparat?
Norocul e-o eroare transgresală,
Din nu ştiu ce capricii zămislit,
De-aceeaşi mână care, din greşeală,
Cum ţi l-a dat aşa l-a târnuit.
Norocul tău?! Ţi-e mintea înglodată
De truda turmentatelor nevoi…
Norocul tău?! O! N-a fost niciodată!…
Există numai cum ni-l facem noi.
Adrian Erbiceanu
Perdelele nopţii
Perdelele nopţii cad iluzorii;
Umbre-epave se-agaţă de stânci;
Vânturi solare biciuie zorii…
Greu ne începem suişul. Pe brânci!
Ancora zilelor scarmănă-ntruna;
Dinţii de gresii se-nfruptă din mal.
Adevărul, frate bun cu Minciuna,
S-a logodit cu un bol de cristal.
Scapără vatra de-atâta căldură;
Lunecă ape pe punţi de grumaji.
Ura e dragoste; Dragostea, ură…
Ieri a fost mâine; Mâine e Azi.
Braţe întinse bat greu la galere…
Doi şi cu unu fac patru. Şi-i trist!
Cutele vremii se strâng de durere…
Popa citeşte un nou acatist!
Adrian Erbiceanu
Адриан Ербичану , "Шторы ночные"
Шторы ночные выходят из моды;
тени цепляются к скалам, беда;
ветры солярные пенят восходы...
Трудно начать восхожденье. Айда!
Якорю дней перетрёп не наскучит;
зубы песчаника пиром сыты;
Правда и Ложь, две сестры неразлучны,
чару хрустальную делят на ты.
Печь не согреет искрясь лишь для виду;
вымыть затылки мосты что развесть.
Ненависть это Любовь; нелюбидеть...
Завтра вчера было; Завтра есть Днесь.
Плещут как вёсла галерные руки....
Два и один... и печальны! не пять.
Века точило ужалось от муки...
Долго попу акафисты читать!
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=261675
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 25.05.2011
Архимандрит Серафим (Алексиев) "Непостижимый"
Вовеки, Боже, Ты вовсю велик
и таинства Твои непостижимы!
Народы тщательно незримый Лик
в божественные ста наречий рифмы
улавливают, да и наш язык
упорствует Твоё измолвить имя.
Притом* Ты сам себя смирил,
предвечной славы осветил облачье,
и Сын Твой в яслях новый путь открыл,
и ,смертью смерть поправ, Завет съиначил:
Ты таинство сугубое явил,
и потому непостижимый паче!
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
** (участта) корава=(участь, доля, судьба) твёрдая, жёсткая, чёрствая;
* но ето= но вот,— прим. перев.
НЕПОСТИЖИМИЯТ
Отвека, Боже, Ти си тъй велик,
и Твойте тайни – тъй непостижими!
Човеците незримия Ти лик
в божествените на всемира рими
долавяха, а нашият език
безсилен бе да каже Твойто име.
Но ето, Ти откакто се смири,
съблече Своята предвечна слава,
и Младенец във ясли се роди,
и участта ни сподели корава*,
Ти по-велика тайна ни разкри
и по-непостижим си оттогава!
Архимандрит Серафим (Алексиев)
Архимандрит Серафим (Алексиев), "Может быть!"
Коль тонешь ты в грехах,
раскаяньем томимый,
тебя пронзает страх
лихой, неутолимый,
пусть внешне будешь строг
и праведен, и светел,
добром укрыв порок,
притянешь добродетель;
раздвоен, сгинешь ты
во многоличьях страсти,
взыскуя Доброты,
но дьяволу подвластен,
к добру оборотишься,
в пыли тельцовых троп
житьём своим кичишься,
холя запасов горб;
и кто там распознает
в твоём шкафу гробы:
судьба моя— дерзанье...
и ваша, может быть!..
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
По этой ссылке http://www.sputnik-gps.ru/2008/09/blog-post_08.html
на православном русском сайте вместо опубликовали "автогугль", просто безобразие; пожалуйста дублируйте на православные сайты мои переводы или обратитесь ко мне, я помогу вам иначе это же стихотворение переложить;
* гузен= виновен, грешен (гузен не гонен бяга= на воре шапка горит), а гъз= задница, гуз;
** да чезнеш= исчезнешь, исчахнешь (перен. будешь изнывать, томиться),— прим. перев.
МОЖЕ БИ!
Да се топиш във грях,
измъчен и разкаян,
да тръпнеш гузен*, плах**,
обзет от смут безкраен,
а външно да си строг
и праведен и светъл,
с добре прикрит порок,
с привидна добродетел;
да чезнеш* раздвоен
и всякога пристрастен;
към Бога устремен,
на дявола подвластен
в доброто да се вричаш,
на злото да си роб,
живота да обичаш
и жив да си във гроб;
и никой да не знае
за твоите борби—
туй моята съдба е...
и твойта, може би!...
Архимандрит Серафим (Алексиев)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=261608
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 25.05.2011
Никита Стэнеску, "Черешняк"
Нам не верят в то, что мы целуем
птиц на лету, травы, что растут.
Мы как бы очевидцы
взросления в ржавом цвету.
Никто нам не молвит: ты, оголодавший!
Никто нам не молвит: ты, жаждущий!
Весна проплывает под бабочками,
грезёр-половик под тобой, навесом, тащится!
Приди в сон мой, яви красоту,
уронись в рот мой иссохший,
черешня красная в кипарисовом цвету,
фея понарошку!
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Cireşar
Nimeni nu ne crede dacă sărutăm
pasărea din zbor, iarba înverzind.
Noi suntem un fel de martori
ai adolescenţei ruginind.
Nimeni nu ne spune: bea, flămândule!
Nimeni nu ne spune: însetatule!
Curge primăvara pe sub fluturi,
visător podeaua curge pe sub tine, patule!
Lasă-te pe somnul meu, tu vis frumos,
cade-mi tu în gura mea uscată
roşie cireaşă dintr-un chiparos,
zână inventată!
Nichita Stănescu
Никита Стэнеску, "Лабиринт в огнях"
Знать, дымок недоуменья
в небо бледно тянет весть;
пусть Ликург законы сменит
послезавтра, завтра, днесь...
Как бы букве безоружной
в слове плотном показать
то, что смысл не обнаружен,
как нам даст об этом знать?
Муж, жена, то тот, то эта:
знаки на своих местах.
Слово-крепость, ты заметна:
в дыме огненном чиста.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Labirint în flăcări
Deci ceea ce nu se-nţelege
suie în ceruri, palid fum,
dă Lycurg o nouă lege
poimâine, mâine, acum,—
Cum că potrivit se-arată
la distrugerea de sens
litera neînarmată
în cuvântul cel mai dens.
Ba muiere, ba bărbat e,
semn şi semne la un loc
o, cuvântule, cetate
pururea în fum şi foc.
Nichita Stănescu
Никита Стэнеску, "Иероглиф"
Что за одиночество,
когда ты не смыслишь смысла
когда он есть.
И что за одиночество
быть слепым в среди дня...
и глух, что за одиночество
на пике песни.
Но коль я не смыслю,
когда нет смысла,
и слеп в полночь,
и глух в полной тишине,—
о, одиночество одиночеств!
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Hieroglifa
Ce singurătate
să nu înţelegi înţelesul
atunci când există înţeles.
Şi ce singurătate
să fii orb pe lumina zilei,—
şi surd, ce singurătate
in toiul cântecului.
Dar să nu-nţelegi
când nu există înţeles
şi să fii orb la miezul nopţii
şi surd când liniştea-i desăvârşită,—
o, singurătate a singurătăţii!
Nichita Stănescu
Никтита Стэнеску, "Право на время"
Есть у тебя свой особый рай,
в котором слов не говорится.
Бывает, шевелится он в руке
— и перед тем падает тебе пара листьев.
С овальным лицом, он стоит, склонён
туда, откуда льётся свет,
с избытком желтка, с избытком лени,
с трамлинами для прыгунов в смерть.
У тебя особый, ясный удел,
откуда вздымаются облака городов,
и движутся секунды всегда
на южный кордон часов,
когда воздух становится фиолетов и хладен,
и карта вечера без границ,
и едва ли могут выжить
образы в преотчаянном прицеле зениц.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Dreptul la timp
Tu ai un fel de paradis al tău*
în care nu se spun cuvinte.
Uneori se mişcă dintr-un braţ
şi câteva frunze îţi cad inainte.
Cu ovalul feţei se stă înclinat
spre o lumină venind dintr-o parte
cu mult galben în ea şi multă lene,
cu trambuline pentru săritorii în moarte.
Tu ai un fel al tău senin
De-a ridica oraşele ca norii,
şi de-a muta secundele mereu
pe marginea de Sud a orei,
când aerul devine mov şi rece
şi harta serii fără margini,
şi-abia mai pot rămâne-n viaţă
mai respirând, cu ochii lungi, imagini.
Nichita Stănescu
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=261480
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 24.05.2011
Никита Стэнеску, "Триумф"
Мой отец плакал солёными слезами
на пути повозки.
Кони, четверо числом,
влекушие квадригу,
было умерли от гелиозиса* и других звёзд!
— Пешком, дети, говорю вам,
пойдём пешком!
Долог наш путь, бабочек много...
Сегодня будем есть копья и тряпьё знамён
до удушья!
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* гелиозис= солнечный удар,— прим. перев.
Triumful
Tatăl meu plângea cu lacrimi sărate
pe roata căruţii.
Caii cei patru la număr,
trăgând la cvadrigă,
muriseră de insolaţie şi de alte stele!
Pe jos, copii, vă zic,
să mergem pe jos!
Drumul e lung, fluturii sunt mulţi, —
să azvârlim cu sandaua după fluturi!
Astăzi vom mânca lănci şi cârpe pe steaguri
până la sufocare!
Nichita Stănescu
Никита Стэнеску, "Оверед"
Оверед, чьи корни ветер сочти;
пятки-лопаты*, что лист платана;
полупарящий, почти
вне сезонов аркана.
С руками изрытыми, как дубовый лист,
со стволом, где дупло глубокое,
в коем медведи спят головами вниз,
небу земляному зря макушкой цокая.
Всегда мозги пустые, с идеями,
развёрнутыми, что древ* вёртких гора,
к облакам, в эоны змеевы,
где самый мрак.
Видим как в воде, всегда;
шелесто`м ветром земным;
с корнями, впившимися в радугу да
в краски, кои как дым.
Овередом я заброшен сюда,
бит миром иным, этого близнецом...
И кажется все мне знакомым, ничто
не сходится с ведомым мною притом.
* можно и "лапатые подошвы";
** арбор инверс", название стихотворение, значит "дерево наоборот (инвертированное)", "арбор" также значит "ось" и "мачта", вообще это слово редкое в румынском, иностранщина архаичная, латинская ("пом" и "копак" роднее, дакские?); обычно дерево= "копак" или "пом" (если в саду); прекрасный автопортрет! в духе Дилана Томаса, только лаконичнее и скованно так: Румыния 1970-х,— прим. перев.
Arbor invers
Arbor invers, cu rădăcinile-n vânt,
cu tălpile late ca frunza platanului,
aproape plutind, abia atingând
anotimpurile anului.
Cu mâinile crestate ca frunza de stejar,
cu trunchiul cu scorbură-adâncă
în care dorm urşii cu capul în jos, în zadar
spre-un cer de pământ vrând s-ajungă.
Mereu cu creirul gol, cu ideile
răsfirate ca pe-un deal pomii rotaţi,
dus în nori, în scâteile
celor neluminaţi.
Văzut ca în apă, mereu,
şi foşnind de un vânt de pământ,
cu rădăcinile înfipte în curcubeu
şi-n culori ce nu sunt.
Arbor invers am rămas, rupt din sferă
cu sfera aceasta aidoma, geamănă…
Şi totul îmi pare ştiut, dar nimica
din ce ştiu cu ce este nu se aseamănă.
Nichita Stănescu
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=261310
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 23.05.2011
Олег Ольжич, "Ольвиец"
Сыт я! И лира утишена барсовой шкурой!
Сердце лениво давно— как фиал без вина:
пенился он было, счастливо выпит до дна.
Встречусь улыбчив, так личит мне, с правдой понурой.
Меч мой над ложем, да в ножнах, что золотом крыты.
Ёкнул клинок— и улёгся на смуглость коленей: суди,
клин мой и факел, и выход мой также, один.
Завтра поход: зеленеют просторы, где скиты.
Завтра ты полем изыдешь. А стрелы, как ливень.
Некий кочевник мою навостряет, беда.
Завтра мне смерть на жаре —как живая вода.
Днём золотым, налиты`м как Коринфа олива.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
ОЛЬВІЄЦЬ
Годi! I лiру кидаю на барсову шкуру.
Серце ледаче давно — як фiал без вина.
Пiнявий трунок щасливо допито до дна,
Личить же усмiхом стрiнути правду понуру.
В мене над ложем мiй меч в пiхвi, золотом битiй.
Зойкнуло лезо й лягло на брунатiсть колiн.
Лезо — cвiчадо, i в ньому мiй вихiд один —
Завтрашнiй похiд, зеленi просторi i скити.
Завтра ступатимеш полем. А стрiли, як злива.
Десь кочовник невiдомий мою наклада.
В день такий смерть — як цiлюща вода.
В день золотий i тяжкий, як аттiйська олива.
Олег Ольжич
Олег Ольжич, "Археология"
Л. Мосендзу
Слова витрин что сонный ток молитв,
обывочно прижимисты анналы:
—Мы жали хлеб. Молоть его могли.
Мы знали медь. Веками воевали.
— Я был убит в святом бою. Меня
заботливо семья похоронила.
Как не стоять мне среди бела дня
в музейной зале мудрости немилой.
Сдаётся явно мне начистоту
саднящими бессонными ночами:
я было жил в обыденном скиту
над озером с родными берегами.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
АРХЕОЛОҐІЯ
Л. Мосендзовi
Поважна мова врочистих вітрин,
Уривчасто скупі її аннали:
—Ми жали хліб. Ми вигадали млин.
Ми знали мідь. Ми завжди воювали.
—Мене забито в чесному бою,
Поховано дбайливою сім'єю.
Як не стояти так, як я стою
В просторій залі мудрого музею?
Так виразно ввижається мені
Болючими безсонними ночами:
Я жив колись в простому курені
Над озером з ясними берегами.
Олег Ольжич
Олег Ольжич, "Двенадцать лет кровавилась земля..."
Двенадцать лет кровавилась земля —
и заскорузла: струпья как каменья.
И устелило трудные поля
необоримых поколенье.
К остывшим грудям в поисках тепла
младенцы жали понапрасну лица.
Чернавка их к сосцам своим взяла,
жестокая эпоха, как волчица.
Теперь дожди холодные, ветры,
кудлаты тучи, маристые реки.
Но подрастают в сумраке норы
суровые братья`, сверхчеловеки.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* * *
Дванадцять літ крівавилась земля
І сціпеніла, ствердла на каміння.
І застелило спалені поля
Непокориме покоління.
До перс закляклих, просячи тепла,
Тулили марно немовлята лиця.
Проте їм чорне лоно віддала
Доба жорстока, як вовчиця.
Тепер дощі холодні і вітри,
Кудлаті хмари, каламутні ріки.
Але ростуть у присмерку нори
Брати, суворі і великі.
Олег Ольжич
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=261197
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 23.05.2011
Александр Вутимски, "Ресторан"
Ах, этот яркий, шумный ресторан!
Ах эти столики, нарядные чистюли!
Послушай дивом плещущий джазбанд
в углу, послушай— сколь экстазны
зазвонистые чудо-голоса
дам, что несказанно прекрасны
в вечерних туалетах... Ресторан!
Как в этот вечер я попал сюда?
Но всё настолько чуждо мне.
Но всем настолько отвергаем я...
Не в силах вынести я этот смех.
Не в силах вынести людей я этих.
Иначе вырастал я и живал*.
Знавал голод, бессонницу, нужду
и свыкался с жизнью, что в борьбе
за утеснённый и униженный мой мир
окраин, низких потолков
удушливых подвальных этажей.
Ах, этот яркий ресторан!
Ах этот дивный, грохотный джазбанд!
Довольны, беззаботны господа,
в духа`х и накрахмаленный сорочках,
а дамы в дорогих уборах, вы,
когда я вас сведу сегодня
в тот бедный старенький квартал,
где рос я, и страдал, и жил,—
ужель над липкой глиной,
над старою, изломанной оградой
польётся беззаботный смех?
О, может, в ваших
сердечках встрепенётся радость,
оттого,
что вы не с теми, кто
под дырами убогих, низких крыш...
А может быть, вам станет тяжело,—
но только,
когда увидите вы собственную обувь
измазанной и мокрою, по лаку...
Ах, этот яркий, шумный ресторан!
Ах, эта песня дивная джазбанда!..
Не в силах дале я остаться тут.
Распахнуто, моё стремится сердце
к народу испито`му и трудному.
Восторгом, упованьями полно`,
сердце моё трепещет дико, рвётся
к тем людям, выжатым** нуждой.
А вы, да, ресторанные вы
господа-чистюли, ч`ужды мне!
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* "израснах" и "бях" здесь имперфекты, прошедшее незаверш. время глаголов;
** точнее, соглавно ориг. тексту, "сосимых"
*** "познАх глАда, безсъниЕто, нуждАта
и свИкнах да живЕя и се бОоря", вот такая ритмика, не везде гладко,— прим. перев.
РЕСТОРАНТ
Ех, тоя светъл, шумен ресторант!
Ех, тия чисти, наредени маси!
Да слушаш дивия, гръмлив джазбанд
от ъгъла, да слушаш и— прехласнат—
звънливите приятни гласове
на дамите – облечени в прекрасни,
вечерни тоалети. —Ресторант!
Как тая вечер съм попаднал тук?..
Но всичко толкоз ми е чуждо.
Но всичко толкоз много ме отблъсква.—
Не мога да понасям тоя смях.
Не мога да понасям тия хора.
Аз другаде израснах и живях.
Познах глада, безсънието, нуждата
и свикнах да живея и се боря
за моя свят – потиснат, обруган,
от крайните квартали, от таваните,
от сутерените задушни на града.
Ех, тоя светъл ресторант!
Ех, тоя див, гръмлив джазбанд!
Безгрижни и доволни господа—
напарфюмирани, с колосани яки,
и вие, дами, с скъпоценни накити—
ако ви заведа
сега до оня беден, стар квартал,
където раснах, страдах и живях—
дали над лепкавата кал
и старите разкъртени огради
ще звънне безгрижният ви смях?
О, може би
в сърцата ви ще трепне радост,
че вий не сте от тез,
които страдат
под ниските пробити покриви…
А може би и ще ви стане тежко—
но само
когато видите изкаляни и мокри
прекрасните си, лъскави обувки…
Эх, этот светлый, шумный ресторан!
Эх, эта песня дивная джазбанда!..
Не в силах дале я остаться тут.
Распахнуто, моё стремится сердце
к народу испито`му и трудному.
Сердце моё бьется, трепещет дико,
исполнено надеждами, восторгом
к тем людям, выжатым* нуждой.
А вы, да вы, чистюли-господа
из ресторана, мне чужды`!
Ех, тоя светъл, шумен ресторант!
Ех, тая дива песен на джазбанда!…
Не мога повече да бъда тук.
Сърцето ми широко се стреми
към хората —изпити и утрудени.
Сърцето ми тупти, пулсира лудо,
изпълнено с надеждите, с възторга
на тия хора, смукани** от нуждата.
А вие, вие, светли господа
от ресторанта, сте ми чужди!
Александър Вутимски
Александр Вутимски, "Корчма"
Не их ли видите вы в плохонькой корчме—
усталых и
опухших
с мутными глазами?
Не их ли видите,
когда худые руки
они к налитой чарке тянут?
Не их ли видите за скриплыми столами,
тот люд с оледеневшими сердцами,
тот люд, чьи лица
напряжены до жути,
обрызганы
расплёсканным вином?
Вокруг клубится дым.
Вокруг тяжёлый запах.
И низкий потолок
молчит, скорбит...
поверх голов безвольных в лихорадке.
...Ужель не отвернёте вы глаза?...
И это люди!... и неужто
горючая и тяжкая брезгливость
сердца вам не проймёт?
Как низко пал
непобедимый, гордый человек!...
Властитель
недр земных и поднебесья,
морей хозяин...
... Отверженны, презренны... каждый вечер
сбираются они, и пьют... далече
шумит их сдавленная песня...
А может быть их где-то
заждались дети...
с измученными лицами
в слезах.
И может быть в печальных хатах
их возвращения,
наморщив лбы,
изношенные жёны ожидают
во мраке неуютном, ледяном...
Усталый,
хмурый
люд...
Ужель они, неизлечимые, целят
себя в корчме вином и пеньем?
Какие времена!
И сколько
укутанных в лохмотья, пьяных и
порочных человеков.
О,
когда
они ,от распоследнего до первых,
воедино
сердца
и руки,
очи устремят
к грядущей ясной трезвости?...
которая лучами землю приласкает,
морщинистую, смехом исцелит.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
КРЪЧМА
Не ги ли виждате в разкъртената кръчма—
набръчканите,
уморените,
с помътени очи?
Не ги ли виждате –
когато мършави ръце
протягат към напълнената чаша?
Не ги ли виждате над скърцащите маси—
те— хората със ледено сърце,
с лице—
обтегнато и страшно,
прехласнато
в разплисканото вино?
Наоколо е дим.
Наоколо е тежка миризма.
И ниския таван
мълчи, тежи…
над обезсилените, пламнали глави.
—Нима не ще отвърнете очи?—
Това са хора!… и нима
не ще премине през сърцето ви
горивото и тежко отвращение?
О, какво падение
за гордия, непобедим човек!—
Владетеля
на въздуха, на земните недра
и на моретата…
…Отвъргнати, презрени… всяка вечер
събират се и пият… и далече
шуми сподавената им пиянска песен…
А може би ги чакат някъде
деца—
с измъчени,
разплакани лица.
И може би в печална къща
завръщането им
намръщено
окъсани жени очакват
във ледения неприветен мрак…
Набръчканите
уморени
хора…
Нима лекуват в кръчмата
неизлечимите с вино и песен болки?
Каква съвременност!
И колко
захвърлени във дрипи и
пияни, и порочни хора.
О,
кога
от най-последния до първия
като един
ще устремят ръце,
сърца,
очи
към трезвото и светло бъдеще?—
Което да помилва със лъчи
и смях измъчената сбръчкана земя.
Александър Вутимски
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=261087
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 22.05.2011
Еуджен Джебеляну (24.04. 1911— 21.08. 1991), "Сестра моя"
у коровы такие кроткие очи,
и она меня понимает
лучше, чем вы, братья мои
Поэтому вы не желали меня
и гнали вдаль, верьте,
много ближе смерти,
не корова, подруга моя,
что трогает меня
понимающими глазами, прежними
ландышами и облаками нежными,
с думой о бойне, что вы готовите
ей , равно и мне,
в которой пощады от силы слепой нет.
а лоб её снежно-нежен,
и без очков,
а храм её лунный хранит меня,
и она камня за пазухой не держит.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Sora mea
vaca are ochi atît de blînzi
şi mă înţelege mai bine
decît voi, fraţi ai mei, pe mine
Pentru că voi nu m-aţi mai vrea
şi m-aţi goni departe
mult mai aproape de moarte
decît vaca, prietena mea
care spre mine priveşte
cu ochii înţelegători
de mărgărite şi nouri uşori
cu gîndul la abatorul ce ni se pregăteşte
şi ei şi mie deopotrivă
de nevăzuta forţă nemilostivă.
şi fruntea sa e de zăpadă blîndă
şi nu poartă ochelari
şi tîmpla ei de lună şi mă păzeşte
şi nu stă la pîndă.
Eugen Jebeleanu
Еуджен Джебеляну, "Крылья и земля"
Птица это семя с крыльями,
но земля её не терпит—
и сеется она лишь рассыпаясь
листвою на воздусях по ветру.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Aripile şi pămîntul
O păsăre e o sămînţă cu aripi
însă ea nu este iubită de pămînt
ea încolţeşte numai desfoindu-şi
foile-n văzduhurile arate de vînt.
Eugen Jebeleanu
биография автора (в русской Вики нет ничего о нём):
http://en.wikipedia.org/wiki/Eugen_Jebeleanu
Еуджен Джебеляну, "Ганнибал"
Ни у кого те было то, что у него:
личная архихнадменность
и слоны,
лапами крушащие хребты
этих Альп, побелевших от страха.
Он считал, будто достаточно слуха скалам
и эху, и
никто дотоле не видывал трубы
каменные, раскачиваемые этими бестиями.
А выигрыш им не достался.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Hanibal
Nimeni n’avea ceea ce el avea:
superba lui trufie
şi elefanţii
şi labele lor sfărâmând vertebrele
acestor Alpi albiţi de spaimă.
Călca, de- abia să se audă, peste stânci
şi s’auzea în lună, şi
nimeni nu mai văzuse trâmbiţele
de piatră ondulandă ale acestor fiare.
Şi n’au învins.
Eugen Jebeleanu
Еуджен Джебеляну, "Цивилизованность"
Корчма. Радио. И танцевальная
музыка.
Человек в корчме
при радио и при
танцевальной музыке.
И руки этого человека
отбивают на столе
танцевальный ритм,
и лицо человека, окаменевшее,
белое лицо гильотинированного.
Руки
отчуждены
от того, что думает человек.
И белое лицо гильотинированного.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Civilizaţie
O crâşmă. Radio. Şi muzică
de dans.
Un om, în crâşmă,
lângă radio şi lângă
muzica de dans.
Şi mâinile acelui om,
ce bat în masă
ritmul dansului
şi faţa omului, încremenită,
o faţă albă de ghilotinat.
Mâinile
despărţite
de ceea ce gândeşte omul.
Şi faţa-i albă de ghilotinat.
Eugen Jebeleanu
Еуджен Джебеляну, "Родник"
Мои слезы текут из родника
сокрытого глубоко в покое* твоём.
Они катят, не считаясь,
не глядя друг на друга.
Босые и сумрачные**, они сталкиваются,
но иногда замирают
ища просветления— когда ты являешься
и видишь меня улыбаясь сквозь слёзы.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* точнее "в недвижимости";
** также "слепые, незрячие",— прим. перев.
Izvor
Lacrimile mele curg dintr-un izvor
ascuns adânc în nemişcarea ta.
Ele se rostogolesc, nu se numără,
nu se privesc unele pe altele.
Desculţe şi oarbe se ciocnesc între ele,
dar, uneori, încremenesc
iscând un luminiş: când tu apari
şi vii spre mine surâzând prin lacrimi.
Eugen Jebeleanu
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=260932
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 21.05.2011
Никита Стэнеску, "Как хорошо, что ты есть"
Промедление отпущено мне,
отчего счастье моё сокровенное
сильнее меня, прочнее костей во мне,
о которые скрежещешь в моих обьятиях ты,
больно и замечательно неизменная.
Давай поговорим, давай говорить слова
долгие, стекловидные, что долота, кои дробят
холодную сверхреку на знойные рукава,
отсекают ночь ото дня, базальт теребят.
Неси меня, счастье, вверх, и бей мне
на виски звёзды, пока
мир мой продлится и в бесконечном
восстанет нечто или колонна
сверхновая, и высока.
Как хорошо, что ты есть, как удивительно, что я есть!
Две разные песни, во сплетении и во смешении,
двух колеров, доселе невиданных:
одна сверхнизкая, возвращается к земле;
вторая сверхвысокая, ей несладко
в холодной, беспримерной схватке
с дивом ,что ты есть, и с промедлением, что я есть.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Ce bine că eşti
E o întâmplare a fiinţei mele
şi atunci fericirea dinlăuntrul meu
e mai puternică decât mine, decât oasele mele,
pe care mi le scrâşneşti într-o îmbrăţişare
mereu dureroasă, minunată mereu.
Să stăm de vorbă, să vorbim, să spunem cuvinte
lungi, sticloase, ca nişte dălţi ce despart
fluviul rece în delta fierbinte,
ziua de noapte, bazaltul de bazalt.
Du-mă, fericire, în sus, şi izbeşte-mi
tâmpla de stele, până când
lumea mea prelungă şi în nesfârşire
se face coloană sau altceva
mult mai înalt şi mult mai curând.
Ce bine că eşti, ce mirare că sunt!
Două cântece diferite, lovindu-se amestecându-se,
douâ culori ce nu s-au văzut niciodată,
una foarte de jos, întoarsă spre pământ,
una foarte de sus, aproape ruptă
în înfrigurata, neasemuită luptă
a minunii că eşti, a-ntâmplării că sunt.
Nichita Stănescu
Мечу я глыбы снега вон,
в огонь бросаю, в вечный.
О фея снега, мне на кон
пожги луны подсвечник,
пока, согбён и труден, хлад
мечу я в огнь, что вечен:
мой небывалый прежде лад
столь бел и безупречен.
Он гаснет? Нет, не гаснет он!
Длиннее пламя многократно:
дымлю я бровью и челом
насупленным богато.
Огнь и вода, дымы и лёд,—
бросок и крик, бросок и крик:
Смотрите, жив я, мне идёт,
пусть снег идёт, во мне горит.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Сu bulgări de zăpadă-n mâini
azvârl în focul veşnic.
O zână, ninsă săptămâni,
îmi ţine luna sfeşnic
când, aplecat şi încordat,
în focul veşnic bulgări reci
azvârl, mai alb, mai nepătat
decât au fost în veci.
Se stinge? Nu se stinge, nu!
El arde-n flame lungi şi iată
sprânceana mea-i de fum acu
şi fruntea încordată.
Apă şi foc, gheaţă şi fum, -
azvârl şi strig, azvârl şi strig:
Priviţi-mă, trăiesc şi sunt acum,
şi mă las nins şi nu mi-e frig.
Nichita Stănescu
Никита Стэнеску, "Осеннее настроение"
Осень наступила; укрой ты моё сердце скорей,
тенью дерева или лучше тенью своей.
Боюсь иногда, что мы не свидимся вновь
или, что вырастут острые крылья мои облаков,
что спрячешься ты в чьих-то глазах уныньи,
и чужак накроет тебя веткой полыни.
Тогда я ближусь ко скалам и молчу,
и камни-слова в море кликаю,
Луну высвистываю, верчу
и обращаю в любовь великую.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Emoţie de toamnă
A venit toamna, acopera-mi inima cu ceva,
cu umbra unui copac sau mai bine cu umbra ta.
Mă tem că n-am să te mai văd, uneori,
că or să-mi crească aripi ascuţite până la nori,
că ai să te ascunzi într-un ochi străin,
şi el o să se-nchidă cu o frunză de pelin.
Şi-atunci mă apropii de pietre şi tac,
iau cuvintele şi le-nec în mare.
Şuier luna şi o răsar şi o prefac
într-o dragoste mare.
Nichita Stănescu
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=260771
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 20.05.2011
Никита Стэнеску, "Высшая математика"
Мы знаем, что один плюс один два,
но единорог с парой ему,
не знаем, сколько.
Знаем, что пять минус четыре один,
но облако минус корабль,
не знаем, сколько.
Знаем, мы знаем, что восемь
делить на восемь один,
но гору делить на козу,
не знаем, сколько.
Знаем, что один плюс один два,
но ты и со мной, ох, не знаем, сколько нас.
Ах, но одеяло
умноженное на кролика
будет румянец, конечно;
капусту делить на флаг
это свинья;
конь минус трамвай
это ангел;
цветная капуста плюс яйцо
будет астрагал*.
Только ты со мною,
умножены и поделены,
сложены и вычтены,
остаёмся прежними...
Исчезни из разума моего!
Вернись мне в сердце!
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* цветок, похожий на клевер, также "надпяточная кость, бабка" и "ободок колонны, астрагал",— прим. перев.
Altă matematică
Noi ştim că unu ori unu fac unu,
dar un inorog ori o pară
nu ştim cât face.
Ştim că cinci fără patru fac unu,
dar un nor fără o corabie
nu ştim cât face.
Ştim, noi ştim că opt
împărţit la opt fac unu,
dar un munte împărţit la o capră
nu ştim cât face.
Ştim că unu plus unu fac doi,
dar eu şi cu tine,
nu Ştim, vai, nu ştim cât facem.
Ah, dar o plapumă
înmulţită cu un iepure
face o roscovană, desigur,
o varză împărţită la un steag
fac un porc,
un cal fără un tramvai
face un înger,
o conopidă plus un ou,
face un astragal…
Numai tu şi cu mine
înmultiţi şi împărţiţi
adunaţi şi scăzuţi
rămânem aceiaşi…
Pieri din mintea mea!
Revino-mi în inimă!
Nichita Stanescu
Никита Стэнеску, "Поле"
Верю я, что плоская земля,
она похожа на огромные доски,
что корни деревьев пронзают её, шевеля
голь черепов и кости,
что солнце на одном месте не всегда,
и звёзды, конечно,
что те и другие встают наугад
плюс-минус погрешность.
Верю, что оно, когда облачно,
не восходит, и боюсь затем,
что вереница восходов кончится,
соскользнёт из ада в эдем.
Тогда я шлю птиц обученных,
допытливых, с острыми взорами,
чтоб сказали мне, как полям лучше бы
расположиться к солнцу высокому.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* оригинальный (без "гашеков") текст и слишком вольный перевод этого стихотворения см. по ссылке http://www.chitalnya.ru/work/62600/
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=260698
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 20.05.2011
Никита Стэнеску, "Поэт и солдат"
Поэт как солдат:
нет у него личной жизни.
Она у него— пыль
и порох.
Клещами он поднимает свои колобродящие
сантименты-мурашки —
и подносит, подносит их к глазам своим,
пока те не станут плотью глаз.
Он касается ухом брюха голодной собаки,
а носом обоняет её приоткрытую пасть,
пока нос и брюхо
не станут едины.
Поэт как время, он
то спешит, то опаздывает,
то лживее, то праведнее.
Радуйтесь, если вам удастся сказать нечто поэту;
паче радуйтесь, если вы скажете нечто трудно-правдивое,
а пуще радуйтесь, если скажете нечто трудно-чувственное:
он немедленно молвит, что он сказал это,
и если он так скажет, то и вы
молвите, что по правде
он сказал это.
С ужасным жаром
птичьими крыльями он поднимает ветер,
коим пугает птиц так, что они взлетают.
Не верьте плачущему поэту:
всегда его слеза— не его слеза,
он выжимает труды из слёз,
он плачет слезами трудными.
Но прошу, умоляю вас,
не задерживайте поэта!
Нет, никогда не задерживайте* поэта!
... Даже если ваша рука
тоньше луча,
и только рука ваша способна
пройти сквозь него,
она не пройдёт сквозь него,
а пальцы ваши достанутся ему,
а он начнёт хвалиться тем, что
у него больше пальцев, чем у вас.
И вам тогда придётся признать, что
правда, у него больше пальцев...
Хорошо, если вы поверите ему,
а лучше всего вам
никогда не поднимать руку на поэта.
... и никто не достоин поднять на него руку.
Поэт как солдат:
нет у него личной жизни.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* в румынском "поднимать руку" буквально значит "задерживать",—прим. перев.
Poetul şi soldatul
Poetul ca şi soldatul
nu are viaţă personală.
Viaţa lui personală este praf
şi pulbere.
El ridică în cleştii circonvoluţiunilor lui
sentimentele furnicii
şi le apropie, le apropie de ochi
până când le face una cu propriul său ochi.
El îşi pune urechia pe burta câinelui flămând
şi îi miroase cu nasul lui botul întredeschis
până când nasul lui şi botul câinelui
sunt totuna.
Pe căldurile groaznice
el îşi face vânt cu aripile păsărilor
pe care tot el le sperie ca să le facă să zboare.
Să nu-l credeţi pe poet când plânge
Niciodată lacrima lui nu e lacrima lui
El a stors lucrurile de lacrimi
El plânge cu lacrima lucrurilor.
Poetul e ca şi timpul
Mai repede sau mai încet
mai mincinos sau mai adevărat
Feriţii-vă să-i spuneţi ceva poetului,
Mai ales feriţi-vă să-i spuneţi un lucru adevărat,
Dar şi mai şi, feriţi-vă să-i spuneţi un lucru simţit
Imediat el o să spună că el l-a zis,
şi o să-l spună într-aşa fel încât şi voi
o să ziceţi că într-adevăr
el l-a zis.
Dar mai ales vă conjur,
nu puneţi mâna pe poet!
Nu, nu puneţi niciodată mâna pe poet!
…Decât numai atunci când mâna voastră
este subţire ca raza
Şi numai aşa mâna voastră, ar putea
să treacă prin el
Altfel ea nu va trece prin el,
şi degetele voastre vor rămâne pe el,
şi tot el va fi acela care se va lăuda
că are mai multe degete decât voi.
Şi voi veţi fi obligaţi să spuneţi o da,
că într-adevăr el are mai multe degete…
Dar e mai bine, dacă-mi daţi crezare,
cel mai bine ar fi să nu puneţi
niciodată mâna pe poet.
…Şi nici nu merită să puneţi mâna pe el.
Poetul e ca şi soldatul
nu are viaţă personală.
Nichita Stănescu
Никита Стэнеску, "Песня мира"
Я листвой клеймённый "вором",
будто я ограбил* кодры**...
Полем снежным уведён я,
грёжу лесом, заведённый,
только ночи, многозвёздны,
видят всё, и многогрёзны.
Все меня бранят здесь хором.
Сумерком клеймён я "вором",—
молвит он в пару промоин,
будто дойну я присвоил,
ту, что спел я ненароком...
Только гордости жених я...
... но головка милой мает,
к звёздам тополь лист вздымает,
ветер так же треплет ветки,
тополь бел, а ночь— где ветки.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* буквально "...украл ветку";
** "лес, лесистые горы, особенно зрелый лес с буком, плющом, моховым покровом...", из Википедии,— прим. перев.
Cântec de lume
Toată frunza-mi zice lotru
c-am furat un ram din codru…
Câmpu-i nins şi tot mi-aş duce
dorurile-n el, năuce,
dară nopţile-nstelate
i le ţine lui pe toate.
Tot aş sta şi tot mi-i modru.
Înserarea-mi zice lotru,
seară confundată-n moină,
c-am furat din ea o doină
ce-am cântat-o în neştire…
Numai mândra-mi zice mire…
…dar la capul dragei mele,
plop îş urcă frunza-n stele
vântul de-l îngână-n ramuri,
plopul alb cu noaptea-n ramuri.
ianuarie 1956
Nichita Stănescu
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=260592
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 19.05.2011
Октавиан Гога, "Покинутый"
Шурша, убегают секунды;,
а в дверь мне никто стучится,
а время мне душу марает
золою убитой, нечистой.
Туманы здесь ночью увиты;
я тьмой упрямой* глотаем;
язычник, буран снеговитый
во снах мои крылья ломает.
Чело мне звезда не утешит
лучом подаяния ныне...
Когда же они воссияют,
мои дорогие святыни?
Понурился дуб упований:
погибшие листья помяты.
Ах, всё-таки, как ты красива
и как далеко от меня ты.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* можно и "ослиной": упрямой, неуклюжей, нелепой,—прим. перев.
Părăsit
Mor multe șiraguri de clipe,
Și nimeni nu-mi bate la poartră
Când vremea-mi așterne pe suflet
Cenușa ei aspră și moartă.
Vin neguri cu noaptea pe umeri,
Și bezna mă-nghite, nătângă,
Și viforul vine, păgânul,
A viselor aripi să-mi frângă.
Nu-i rază să-mi mângâie fruntea,
Încet coborându-mi din stele...
Mai străluci-va vreodată
Altaru-nchinărilor mele?
Stejarul nădejdilor multe
Își scutură frunzele moarte...
Vai, tu ești atât de frumoasă,
Și tu-mi ești atât de departe...
Octavian Goga
Октавиан Гога, "Осень"
Иней шалью серебристой
сад украсил мне покорный:
мяте жалкой, померанцу
иссушил сырые корни.
По верхушкам вдоль дубравы
мчатся тучи серопузы,
и трясут тряпьём синцовым
по-над полем кукурузы.
А когда полночный ветер
к нам жестоко устремится,
оборвёт амбаров крыши,
влёт сломает церепицу.
От язычницы-метели
гнутся старые орехи,
плачут лозы, утихают
родников былые смехи.
Только чую, как слезинки
оживляют это тело:
"Голый пасынок лозинки,
повествуй нам осень смело".
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Toamna
Văl de brumă argintie
Mi-a împodobit grădina
Firelor de lămâiţă
Li se uscă rădăcina.
Peste creştet de dumbravă
Norii suri îşi poartă plumbul,
Cu podoaba zdrenţuită
Tremură pe câmp porumbul.
Şi cum de la miazănoapte
Vine vântul fără milă,
De pe vârful şurii noastre
Smulge-n zbor câte-o şindrilă.
De viforniţa păgână
Se-ndoiesc nucii, bătrânii,
Plânge-un pui de ciocârlie
Sus pe cumpăna fântânii.
Îl ascult şi simt subt gene
Cum o lacrimă-mi învie:
- Ni se-aseamănă povestea,
Pui golaş de ciocârlie.
Octavian Goga
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=260413
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 18.05.2011
У нас —сосновые леса,
нив шёлковых раздолье,
и столько бабочек пестры,—
и столько горя в доме!
К нам соловьи слетелись чтоб
узнать как дойна плачет;
у нас и песни, и цветы,
и слёзы— паче, паче...
И солнце древнее горит
у нас светлей намного,
но не для нас оно восходит
у нашего порога...
Лесные чащи примут всё—
нам жаловаться соснам.
И стоны Муреш* вдаль несёт,
и тройка Кришей** сносит.
У нас невесты во слезах
толкают ножкой прялку;
и плачут, жалостью полны,
отец и сын вповалку.
Лениво небо наше, здесь
медлительные пляски,
полна ведь горем наша песнь,
у всех слезливы глазки.
Пугливы бабочки у нас,
что в синем небе пляшут,
ведь росы с этих наших роз,
питьё их —слёзы наши.
А чащи, побратимы нам,
срослись душевно с карой;
в народе молвят, плачем ткан
и Олт***, бедняга старый.
У нас заветная мечта,
она— дитя страданий,
её хранители, отцы
и деды жизнь отдали.
Мы, их приплод, средь суеты
в ярме стеная сами,
тщеславие вокруг мечты
свой век кропим слезами.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* "Му́реш, Ма́рош (рум. Mureş , венг. Maros) — река в Румынии и Венгрии, левый приток Тисы" (из Википедии);
** "Кришул-Репеде или Шебеш-Кёрёш— река в западной Румынии, и в юго-восточной Венгрии...Вместе с реками Кришул-Алб (Белый Криш) и Кришул-Негру (Черный Криш) формирует систему рек Трёх Криш («Cele Trei Crişuri»)" (из Википедии);
*** "Олт (Олтул, рум. Olt, Oltul) — одна из главных рек Румынии, левый приток Дуная. Длина 709 км. Спускается с западного склона Восточных Карпат и ущельем пересекает Трансильванские Карпаты..." (из Википедии); все реки, упомянутые в этом стихотворении— трансильванские. Автор, уроженец этого края, долго боролся за воссоединение Трансильвании с Румынией,— прим. перев.
Noi
La noi sunt codri verzi de brad
Şi câmpuri de mătasă;
La noi atâţia fluturi sunt,
Şi-atâta jale-n casă.
Privighetori din alte ţări
Vin doina să ne-asculte;
La noi sunt cântece şi flori
Şi lacrimi multe, multe…
Pe boltă, sus, e mai aprins,
La noi, bătrânul soare,
De când pe plaiurile noastre
Nu pentru noi răsare…
La noi de jale povestesc
A codrilor desişuri,
Şi jale duce Murăşul,
Şi duc tustrele Crişuri.
La noi nevestele plângând
Sporesc pe fus fuiorul,
Şi-mbrăţişându-şi jalea plâng
Şi tata, şi feciorul.
Sub cerul nostru-nduioşat
E mai domoală hora,
Căci cântecele noastre plâng
În ochii tuturora.
Şi fluturii sunt mai sfioşi
Când zboară-n zări albastre,
Doar roua de pe trandafiri
E lacrimi de-ale noastre.
Iar codrii ce-nfrăţiţi cu noi
Îşi înfioară sânul
Spun că din lacrimi e-mpletit
Şi Oltul, biet, bătrânul…
Avem un vis neîmplinit,
Copil al suferinţii,
De jalea lui ne-am răposat
Şi moşii, şi părinţii…
Din vremi uitate, de demult,
Gemând de grele patimi,
Deşertăciunea unui vis
Noi o stropim cu lacrimi…
(1905)
Octavian Goga (1881—1938)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=260222
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 17.05.2011
Thema und Variationen
In diesem Sommer blieb der Honig aus.
Die Koeniginnen zogen Schwaerme fort,
der Erdbeerschlag war ueber Tag verdorrt,
die Beerensammler kehrten frueh nach Haus.
Die ganze Suesse trug ein Strahl des Lichts
in einen Schlaf. Wes schlief ihn vor der Zeit?
Honig und Beeren? Der ist ohne Leid
dem alles zukommt. Und es fehlt ihm nichts.
Und es feht ihm nichts, nur ein wenig
um zu ruhen oder im aufrechts zu stehen.
Hoehlen beugten ihm tief und Schatten,
denn kein Land nahm ihn auf.
Selbst in den Bergen war es nicht sicher
—ein Partisan, den die Welt abgab
an ihren toten Trabanten, den Mond.
Der ist ohne Leid, dem alles zukommt,
und was kam ihm nicht zu? Die Kohorte,
der Kaefer schlug sich in seiner Hand, Braende
haeuften Narben in seinem Gesicht und die Quelle
trat als Chimaere vor sein Aug,
wo sie nicht war.
Honig und Beeren?
Haette er je ein Geruch gekannt, er war ihm laengst gefolgt!
Nachtwandlerischer Schlaf im Gehen,
wer schlief ihn vor der Zeit?
Einer, der alles geboren wurde
und frueh ins Dunkel muss.
Die ganze Suesse trug ein Strahl des Lichts
an ihm vorbei.
Er spie ins Unterholz den Fluch,
der Duerre bringt, er schrie
und ward erhoert:
die Beerensammler kehrten frueh nach Haus.
Als sich die Wurzel hob
und ihnen pfeifend nachglitt,
blieb eine Schlangenhaut des Baumes letzte Hut.
Der Erdbeerschlag war ueber Tau verdorrt.
Unten im Dorf standen die Eimer leer
und trommelreif im Hof.
So schlug die Sonne zu
und wirbelte der Tod.
Der Fenster fiehlen zu,
die Koeniginnen zogen Schwaerme fort,
und keiner hinderte sie fortzufliegen.
Der Wildnis nahm sie auf,
der hohle Baum im Farn
den ersten freien Staat.
Den letzten Menschen traf
ein Stachel ohne Schmerz.
In diesem Sommer blieb der Honig aus.
Ingeborg Bachmann
Ингеборг Бахман, "Тема и вариации"
Сим летом в ульях мёд пропал.
свели рои с подворий пчеломатки,
иссохли земляничные заплатки,
у сборщиков улов был скор и мал.
Всю сладость луч унёс один
в какой-то сон—он до поры приснился?
Мёд с ягодами? Беззаботен тот,
кому они достались. Господин.
Ему лишь мелочи недоставало, чтоб
покой обресть и выпрямиться гордо.
Он дуплами и тенями согбён был, ибо
его провинции земные отвергали.
И среди гор был неуверен он, подпольщик,
который мёртвой спутнице-луне
был выдан миром этим.
Кому досталось всё, тот беззаботен—
и что ему недоставало впредь? Когорта
жуков в его пригоршне билась, щёки
ему светильники веснушками чертили, и колодец-
-химера чудился его глазам
там, где стояла сушь.
Он в заросли проклятия плевал,
чем вызвал сушь, кричал он—
и был услышан:
у сборщиков улов был скор и мал.
Когда поднялись корни—
и с посвистом за ними поползли,
змеиной кожей напоследок тешились деревья.
А парость земляничная в росе иссохла.
Мёд с ягодами?
Он был готов идти на запах, если бы его почуял!
Лунатик, дремлющий в походе,
кто усыпил его до часа?
Он породил всё это сам—
и рано должен был сойти во тьму.
Всю сладость луч унёс один,
который миновал его.
А в сельских во дворах
пустые вёдра застоялись
Их солнце плющило, а смерть
в них барабанила.
Захлопывались окна;
свели рои из ульев пчеломатки—
никто не воспрепятствовал исходу.
Их дикость приняла:
средь папороти полый дуб—
их первая свободная держава.
Последний человек небольно
ужален был.
Сим летом в ульях мёд пропал.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=260002
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 16.05.2011
Zi de vară
Linişte. Căldură. Soare.
Sălciile plângătoare
Stau în aer, dormitând.
Un viţel în râu s-adapă
Şi-o femeie, lângă apă,
Spală rufele, cântând.
Şi din vale abia vine
Murmur slab, ca de albine,
Somnoros şi uniform:
Râul, strălucind în soare,
Ceartă sălciile, care
Toată ziulica dorm.
Sub o salcie bătrână
Şi cu-o carte groasă-n mână
Care-mi ţine de urât,
M-am culcat în fân pe spate, -
Somnul lin, pe nechemate,
A venit numaidecât.
Cântec, murmur, adiere
De zefir în frunze piere
Şi rămâne doar un glas
Care umple valea-ngustă.
....................................
Ia te uită, o lăcustă
Mi-a sărit tocmai pe nas!
George Topârceanu
Джеордже Топырчану, "Летний день"
Тишина. Теплынь. И солнце.
Ивы-плаксы грезят словно,
замерли на воздусях.
Посреди реки телёнок;
у реки среди пелёнок
женщины—и голосят.
Еле слышен из долины
тихий шум, кабы пчелиный,
монотонный убаюк;
речка блещущая в солнце,
ив бранит, а те в поклонце
спят у речки на краю.
Я под ивою-старухой
с толстой книгою-гроссбухой,
ею занят, в сено лёг—
и лежал себе на спинке...
сон явился без заминки,
без веления прибёг.
Что зефир поёт и бает,
кроны шумом убивают,
что, один вокре`ст занос,
полнит до краёв долину.
...............................................
Глянь-ка, мне кузнечик дивный
прыгнул попросту на нос!
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* биография поэта http://ru.wikipedia.org/wiki/Топырчану,_Джордже
Джеордже Топырчану, "Баллада меленького кузнечика"
По пригоркам огрубевшим,
по жнивья иссохшим плешкам
покатилась между прочим
осень, что темна как ночи.
Дура длинная, худая
мир метёлкой донимает,
сырость множит—
с отвращением роняет
с опахала канитель:
мелкий дождик,
листьев трупы,
брызги тины,
и сопель...
Вот она из гор спустилась,
проклиная
и рыдая:
лопухи все, недотроги,
тихо прячутся в канавах,
а шиповник полевой
уступает ей дороги
и поклоны бьёт, не свой.
Лишь на горке, незамечен,
из своей землянки в глине
показался сам кузнечик,
мелкий, сажею помечен,
а на крыльцах мелкий иней.
—Кри-кри-кри,
осень серая, замри.
До сочельника я сгину,
с голодухи лягу в глину.
Смог бы я собрать запасы,
у соседа-муравья
не просил бы, ведь не даст он,
всем расскажет про меня...
—А теперь, —
вздохнул кузнечик,—
с каждым днём житьё не легче,
мне конец наступит вскоре.
Кри-кри-кри,
осень серая, замри.
Малышу-бедняге горе!
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Balada unui greier mic
Peste dealuri zgribulite,
Peste ţarini zdrenţuite,
A venit aşa, deodată,
Toamna cea întunecată.
Lungă, slabă şi zăludă,
Botezând natura udă
C-un mănunchi de ciumafai, -
Când se scutură de ciudă,
Împrejurul ei departe
Risipeşte-n evantai
Ploi mărunte,
Frunze moarte,
Stropi de tină,
Guturai…
Şi cum vine de la munte,
Blestemând
Şi lăcrimând,
Toţi ciulinii de pe vale
Se pitesc prin văgăuni,
Iar măceşii de pe câmpuri
O întâmpină în cale
Cu grăbite plecăciuni…
Doar pe coastă, la urcuş,
Din căsuţa lui de humă
A ieşit un greieruş,
Negru, mic, muiat în tuş
Şi pe-aripi pudrat cu brumă:
— Cri-cri-cri,
Toamnă gri,
Nu credeam c-o să mai vii
Înainte de Crăciun,
Că puteam şi eu s-adun
O grăunţă cât de mică,
Ca să nu cer împrumut
La vecina mea furnică,
Fi’ndcă nu-mi dă niciodată,
Şi-apoi umple lumea toată
Că m-am dus şi i-am cerut…
Dar de-acuş,
Zise el cu glas sfârşit
Ridicând un picioruş,
Dar de-acuş s-a isprăvit…
Cri-cri-cri,
Toamnă gri,
Tare-s mic şi necăjit!
George Topârceanu
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=259842
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 15.05.2011
Этот пластиковый Будда вопит как резаный каратист
Пушинки нежных слов
Предваряет припомаженный вздох надгробья
Смерть изобрела телефон он похож на алтарь смерти
Не обожай телефон
Обожателей в живых мертвецов обращает он
Многими снастями, притворной многоголосицей
Сиди как безбожник когда слышишь молитвенный вопль тлефона
Не думай дом твой укрытие он тлефон
Не думай ты идёшь своим путём ты нисходишь с тлефоном
Не думай ты спишь с Богом ты спишь в рупоре тлефона
Не думай твоё грядущее твоё оно ждёт тлефона
Не думай твои мысли суть твои мысли они суть игрушки тлефона
Не думай дни сии суть дни они суть священнослужители тлефона
Тайная полиция тлефона
О фон вон из дома моего
Ты гадкий бог
Поди ищи подушку себе шептать
Не подымай змеиную головку в доме моём
Не кусай впредь замечательных людей
Ты пластиковый краб
Почему итоги твоих прорицаний всегда одинаковы?
Сколько тебе отгребают с кладбищ?
Твои недомолвки столь же гадки
Нужен, ты злобно нем как ясновидящий безумец
Звёзды шепчут разом в твоём дыхании
Океаны мировой пустоты в твоём рупоре
Тупо струны твои бряцают в безднах
Пластиковый ты затем камень разбитая шкатулка для писем
И ты невоздержанно
лжив или правдив, лишь зло одно
вгоняет в дрожь тебя в предвкушении чужого промаха
Чернеющие клеммы
Их смерть натирает своими кристаллами
Ты пухнешь и корчишься
Ты распахиваешь зев Будды
Ты корчишься в основании дома своего
Детонатор тлефона не подымай
Бич пламени дней последних* захлещет из тлефона
Мертвец из тлефона выпадет
Тлефонную трубку не подымай
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* дни последние, когда (2 Тимофею 3:1-2) "Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. 2 Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны..."
DO NOT PICK UP THE TELEPHONE
That plastic Buddha jars out a Karate screech
Before the soft words with their spores
The cosmetic breath of the gravestone
Death invented the phone it looks like the altar of death
Do not worship the telephone
It drags its worshippers into actual graves
With a variety of devices, through a variety of disguised voices
Sit godless when you hear the religious wail of the telephone
Do not think your house is a hide-out it is a telephone
Do not think you walk your own road, you walk down a telephone
Do not think you sleep in the hand of God you sleep in the mouthpiece of a telephone
Do not think your future is yours it waits upon a telephone
Do not think your thoughts are your own thoughts they are the toys of the telephone
Do not think these days are days they are the sacrificial priests of the telephone
The secret police of the telephone
О phone get out of my house
You are a bad god
Go and whisper on some other pillow
Do not lift your snake head in my house
Do not bite any more beautiful people
You plastic crab
Why is your oracle always the same in the end?
What rake-off for you from the cemeteries?
Your silences are as bad
When you are needed, dumb with the malice of the clairvoyant insane
The stars whisper together in your breathing
World's emptiness oceans in your mouthpiece
Stupidly your string dangles into the abysses
Plastic you are then stone a broken box of letters
And you cannot utter
Lies or truth, only the evil one
Makes you tremble with sudden appetite to see somebody undone
Blackening electrical connections
To where death bleaches its crystals
You swell and you writhe
You open your Buddha gape
You screech at the root of the house
Do not pick up the detonator of the telephone
A flame from the last day will come lashing out of the telephone
A dead body will fall out of the telephone
Do not pick up the telephone
Ted Hughes
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=259810
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 15.05.2011
Гео Шкурупий, "Влажность уст"
Бетонного города тени,
железокаменый тук...
Запутался в золотой паутенье*
месика** блестящий жук.
Такой славный, такой хороший вечер,
что даже миражом сдаётся всё!
Моих грёз табун противоречий
в стойлах вдохновенных очей.
И наши фигуры белые
тиснутся в мягких касаньях,
буфы эпонжа*** медленны
в ситцевых колыханьях...
Громкий трясущийся звон
наши тела напоминают,
звон, что звучит в страну
ласк переменчивых маев.
Разве рукой обнимешь тебя,
разве чувства выскажешь!
И сердце в литавры бия,
вздохом ты будто взыски жжёшь.
Вдруг чёрная тень раскорячится,
средь светлого озера плаца смертна,
пристыженно отшатнёшься, бела акация
под поцелуем пьяного ветра.
Ах, какая нежная, нежная,
вздохом не сказать...
Твоих жестов горячую нежность
только вечеру такому целовать.
Впредь нечасто, тих—
ведь время летит в темпе бешеном—
найдет мотылька уст твоих
рот мой обессмешенный.
И после снова вотрёшься воском
в паркет груди моей...
Твой душистый и тёплый космос
я боюсь в увлечении задушить.
Полузажмуренные очи,
когда влагу уст пью...
Локонов разъерошенные клочья
пахнут буйной пустотою.
Только ноги и тело,
словно кем-то вином налиты...
Над нами стоит здание химерным Вием
и тумбы выставляются гномами.
И люферс**** тёплых рук
такой маленькой девочки,
и тела ярмо несу,
занесу с собою в вечность.
А всё в золотом потопе сникает,
город будто тонет в зелёной ряске*****,
и сам я напоминаю утопленника,
кой захлёбывается волной ласк...
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* а что? футуристично%);
** т.е. месяц, луна (донск.) см. у В. Даля;
*** "ЭПОНЖ (от франц. eponge - губка) - хлопчатобумажная или шелковая ткань с шероховатой (губчатой) поверхностью, с разноцветным рисунком в виде узорчатого меланжа, клеток, широких полос и др.", см. http://dic.academic.ru/dic.nsf/enc3p/337310
****люФерс - морская петля, а люВерс- отверстие в парусе, обмётанное ниткой; дуплинь - тоже синоним петли;
*****"ряска" в словаре Ефремовой есть, а у Даля нет! интересно... ,—прим. перев.
ВОГКІСТЬ ВУСТ
Бетонного міста тіні,
камінь, залізо, брук...
Заплутався в золотому павутинні
місяця блискучий жук.
Такий гарний, такий хороший вечір,
що навіть маревом здається все!
Моїх мрій табун суперечок
в стійлах натхненних очей.
І наші постаті білі
стискаютсья в м'яких торканнях,
буфи епонжу в обіймах,
в ситцевім морі тану...
Гучний вібруючий дзвін
наші тіла нагадують,
дзвін, що лунає в країну
ласк мінливих райдуг.
Хіба рукою обіймеш тебе,
хіба почуття висловиш!
Серце в литаври б'є
і подихом наче тишу ловиш.
І коли чорна тінь зненацька
у світле озеро площі вирине,
засоромлено відхитнешся, як біла акація
під поцілунком п'яного вітру.
І потім знову ввітрешся воском
у паркет грудей моїх...
Твою запашну й теплу постать
я боюсь у захопленні задушить.
Ах, яка ніжна, ніжна,
подихом не сказать...
Твоїх рухів гарячу ніжність
тільки вечору такому цілувать.
Вже зовсім мало таких разів,
бо час летить скаженим льотом,
я спіймаю метелика вуст твоїх
своїм шукаючим ротом.
Напівзаплющені очі,
коли вогкість вуст п'ю...
Волосся розкуйовджене клоччя
пахне буйною пусткою.
Тільки ноги й тіло,
наче хтось вином налляв...
Над нами стоїть будинок химерним Вієм
і тумби вихиляються гномами.
І зашморг теплих рук
такої маленької дівчинки,
і тіла тягар несу,
занесу з собою у вічність.
А все золотим потопом лякає,
місто наче тоне в зеленій рясці,
і я сам собі нагадую втопленика,
що захлинається хвилею ласк...
Ґео Шкурупій
Гео Шкурупий, "Предсолнцезаря"
Моя голова как большой колокол,
звонит от чая н-но в полумглу,
а в сердце топкий сует раскол,
где бакен не мигнёт в углу.
Мне в ответ, мне ответ не светится,
почто плачет мой товарищ в юбке,
будто кто срезал розу летнюю,
и сочатся му`кой пней губки.
Я же тысячу аз тебе поцелуями
и про сё, и про то, за что, и как...
когда уста твои красными буями
тоже горели на моих щеках.
Города грохотный поезд закатом красится,
косит месяц юный синь мекк,
а меня колет твоя отчаянная пассия,
солёная роса твоих век.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
ПРЕДСОНЦЗОРЯ
Моя голова, як великий дзвін,
дзвонить од чайно в присмерк,
а серце потрапило в каламутний плин,
де нема ні сигналів, ні іскор.
Я не можу, не можу зрозуміти,
чому плаче мій товариш у сукні,
неначе хтось зрізав розу літню
і лишились тільки мук пні.
Я ж тисячу азів оповідав тобі поцілунками
і про це, і про те, за що, і як...
Коли вуста твої червоним бруньками
теж квітнули на моїх щоках.
Місто потягом гуркотить на захід,
косить серпом неба синь молодик,
а мене турбує твій одчайний захват,
солона роса твоїх повік.
Ґео Шкурупій
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=259437
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 13.05.2011
Моя жена, моё старое пламя!
Ты помнишь наши птичьи помыслы?
Раз утром, прошлым летом по дороге
домой к нам в Мэйн было это. Тишина
стояла на холме, она...
И было красное ушко индейского маиса
распластано на двери.
Старая Слава*, её тринадцать лоскутов
на шпиле развевались. И шлагбаум,
как школьный, древлекрасен был.
Внутри хозяин-пахарь новый,
и новая жена, нова метла!
Заатлантический антикварьят,
трофеи оловянные
сияли в каждой комнате.
Порядок нов, он ограничен!
Позвонить к шерифу,
к соседу я теперь не побегу,
не вызову такси на курорт**
или в монопольный винный магазин!
Никто не видел, как твой
призрачно-воображаемый
любимый таращится
в окно и запахивает
у горла шарф.
Здоровья новосёлам желаю,
бодрости флагу их, мир дому
что, стар, но подновлён был ими!
Всё выметено, выскоблено дочиста,
обставлено, украшено. проветрено.
Всё изменилось к лучшему,
а как жестоко трепетали мы
здесь, средь заносов снежных,
кипя как коренные белые***,
зарывшись в книги!
Бедняга и призрак,
старый любимец, скрипи
нам от своей пламенной дущи,
как тогда, когда мы не спали.
В одной кровати и порознь
мы слышали забег урчащего
плуга на холм...
красная вспышка, затем голубая*:
так он отбрасывал снег
по обочинам дороги.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* тринадцать полос на первом флаге США, по числу бывших английских колоний; красный и голубой (и белый, здесь это снег) —цвета государственного флага США;
** в ориг. тексте упоминается Бат, английский (для первых американцев "господский") фешенебельный курорт;
*** буквально "васпы", от White Anglo-Saxon Protestants , —прим. перев.
The Old Flame
My old flame, my wife!
Remember our lists of birds?
One morning last summer, I drove
by our house in Maine. It was still
on top of its hill -
Now a red ear of Indian maize
was splashed on the door.
Old Glory with thirteen stripes
hung on a pole. The clapboard
was old-red schoolhouse red.
Inside, a new landlord,
a new wife, a new broom!
Atlantic seaboard antique shop
pewter and plunder
shone in each room.
A new frontier!
No running next door
now to phone the sheriff
for his taxi to Bath
and the State Liquor Store!
No one saw your ghostly
imaginary lover
stare through the window
and tighten
the scarf at his throat.
Health to the new people,
health to their flag, to their old
restored house on the hill!
Everything had been swept bare,
furnished, garnished and aired.
Everything's changed for the best -
how quivering and fierce we were,
there snowbound together,
simmering like wasps
in our tent of books!
Poor ghost, old love, speak
with your old voice
of flaming insight
that kept us awake all night.
In one bed and apart,
we heard the plow
groaning up hill -
a red light, then a blue,
as it tossed off the snow
to the side of the road.
Robert Lowell
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=259212
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 12.05.2011