На башне слов покоится надсмотрщик
(возможно не надсмотрщик, а беглец,
который не решился сигануть
бог весть с какой над морем высоты),
а впрочем, остов. Призрачный погонщик
над башней слов баранов и овец
сбивает в стадо, продолжает путь…
По скалам олимпийской лепоты
из моря выступающим – чудовищ
красуются пристанища. Вода
остроугольный стачивает мыс.
Куда не приставали корабли,
с разбойниками, в поисках сокровищ,
но бледные мечтатели, когда
переставала будничная жизнь
их волновать размерами земли,
взор устремлен туда, но свысока,
затем, что век действительности вторя,
засел в крови, и чувствует вполне
себя он принцем крови: далека
игра воображения и моря,
чтоб не желалось в дальней стороне
мгновеньем жизни вычеркнуть века.
Они бегут от кривд земных и правд,
слова мои – то отзвуки, то звуки…
Им по душе такая беготня.
Им по душе нетронутый ландшафт
не начатой с реальностью разлуки –
письма. Им по душе и без меня.
Но тщетно их сзывая на ночлег,
приблизиться друг к другу призывая,
я все же собираю вместе их,
затем, что лира варварский набег
на тишину устраивает, зная,
чем дерзость войн особенна таких.
На башне слов – в капкане будней броской
безмолвию вовеки не царить,
покуда в нем – тревога пребывает:
не дозволяет
башней Вавилонской
сей башне быть.
