Процесс по делу об убийстве Н. тянулся уже седьмой год, и по-хорошему самой верной перспективой дела была бы отправка на доследование. Однако она, эта верная перспектива, казалось и самой невероятной. Дело не то чтобы разваливалось – дела никакого не было. Были десятки томов оперативных материалов, протоколов, справок, выписок, документов, были свидетельские показания, были заключения экспертов, был потерпевший, были свидетели и подсудимые - а дела не было. И поэтому дело уже шесть лет разрасталось, как раковая опухоль, такое же страшное и бесполезное, а подсудимые все это время находились под стражей, так же крепко и безнадежно, как потерпевший Н. - в могиле.
По доходившим от подсудимых сведениям, под стражей они, как и прочие обитатели следственного изолятора, больше всего нуждались в страже от стражи. Когда-то подсудимые были просто гражданами как все прочие, а потом вдруг стали сначала свидетелями, потом задержанными, после подозреваемыми, а там уж и обвиняемыми – все по законам уголовного процесса и по сугубо поступательной следственной логике. Последние четыре года они щеголяли титулом подсудимых с шансом на переход в следующую лигу – осужденные, а потом, когда-нибудь лет через десять-двенадцать, - судимые. О возврате же по итогам суда в статус обычных, ничем не запятнанных граждан, думать не приходилось: опытные сокамерники им пояснили, что уже после двух-трех лет содержания подследственных под арестом система никого не выпускает, а уж через шесть лет приговор можно считать гарантированным исходом. «Иначе система теряет авторитет», - почесывая подмышки, подытожил эту арифметику густо татуированный гражданин на верхних нарах. И только потерпевший Н. за эти шесть лет так и не изменил своего статуса: он был мертв, мертв навсегда и безвозвратно, давно оплакан и похоронен, хотя мотивы и виновники его смерти так и не были пока установлены и названы «вне всякого разумного сомнения».
Шесть лет проводились допросы, очные ставки, следственные эксперименты, судебные слушания, но следствие по делу Н. оказалось крайне нерасторопным и вообще каким-то неудачливым. По справедливости, единственным его несомненным успехом было установление факта насильственной смерти Н., а все прочие достижения следствия вызывали сомнения или выглядели откровенными провалами. Судьи как люди профессиональные и в то же время к превратностям чужой судьбы привычные, понимали, что дела как такового нет, но в конфликт со следствием входить не хотели. Казалось, что суд проявлял брезгливую снисходительность к следствию, а следствие выказывало трусоватое пренебрежение к суду. Тем же, кто так или иначе оказался под опекой этой системы, оставалось только повторять формулу уголовного-процессуального смирения: от тюрьмы не зарекайся. Пожалуй, отсутствие такого зарока стоило в этом зарешеченном мирке больше, чем сознание или даже факт невиновности. И подсудимые за шесть лет хорошо усвоили утешительность такого смирения, бесплодность доказывания как инструмента, и надежды как принципа. Им даже казалось, что следствие и суд изо всех сил старались примирить их с мыслью о неизбежности и неотвратимости наказания за преступление, а вопросы их участия в преступлении и виновности к процессу отношения вовсе не имели. Однако дело об убийстве Н. было то ли слишком криво сшито, то ли началось в какой-то несчастливый день каким-то уж совсем бесталанным следователем; и потому оно время от времени переходило в новые судейские руки, которые старались поскорее передать его кому-нибудь еще, лишь бы не нажить неприятностей, подведя в деле какой-нибудь итог. Ведь если бы судья отпустил подсудимых или вернул дело на в прокуратуру – обиделся бы прокурор; если бы судья вынес приговор и отправил подсудимых отбывать наказание – председатель суда устроил бы ему головомойку. И потому Н. уже шесть лет лежал в своей могиле как бы неотмщенным, а подсудимые уже шесть лет содержались под стражей как бы невиновными.
Подсудимых было трое. Их только что под усиленным конвоем доставили в крохотный тесный зал районного суда и поместили на скамью подсудимых. Скамья - слово пафосное, как и слово «правосудие»; на самом же деле эта «скамья» представляла собой обычную скамейку без спинки, каких много еще стоит в классах и в актовых и спортивных залах школ. Школьники знают, какими неудобными могут быть эти устройства; подсудимые, которые тоже когда-то были школьниками, сразу же принялись ерзать на них, подобно школьникам на последнем уроке, тщетно стараясь устроиться для долгого слушания. Но скамейка была несостоятельной во всех отношениях: и как скамья подсудимых, и как сидение. Эта явно бутафорская «скамья подсудимых», замусоренный и душный зал суда, в который осеннее солнце с трудом добиралось сквозь мутные окна, и даже вид конвойных наводили на мысль, что и с правосудием здесь может обнаружиться какое-то несоответствие. Ведь неслучайно, нет, совсем неслучайно в иных странах суды располагают в зданиях, которые заслуженно именуют «дворцами правосудия». Наверное, и там, в этих дворцах, с их портиками, колоннами и тяжелыми дубовыми скамьями подсудимых тоже случаются какие-то досадные недоразумения и даже несправедливости. Однако дворцы эти имеют неоспоримое преимущество, вселяя прочную уверенность, что уж здесь-то форма точно находится в утешительном единении с содержанием: да, здесь вершат именно его – правосудие, в соответствии с буквой и духом закона, исходя из внутреннего убеждения судьи и «вне всякого разумного сомнения».
Конвойные расположились у дверей зала: крепкие парни с настороженными, даже, пожалуй, немного озверелыми лицами. Вряд ли такая дислокация конвоя была связана с желанием отрезать подсудимым путь к бегству - конвойные то и дело выходили из зала на несколько минут и возвращались, распространяя крепкий табачный перегар, к которому жадно принюхивался один из подсудимых и тот конвойный, которому не хватило места у дверей. Этот обездоленный конвойный стоял между школьной скамейкой, на которой ерзали подсудимые, и школьными же партами, за которыми ерзали адвокаты, и сердито поглядывал на прочих конвойных, покачиваясь с носка на каблук своих грязных туфель со стоптанными каблуками. Адвокатам и родственникам подсудимых, собравшимся в зале, были хорошо видны эти туфли. А еще они видели, что правая брючина синих милицейских брюк этого конвойного - тоже грязных и заношенных до стального блеска - чуть ниже кармана разошлась по шву вдоль тонкого красного лампаса, и в прореху было видно нижнее белье конвойного. Он носил синие трусы в розовый горошек.
Подсудимые, хотя проходили по одному делу и сидели на одной скамье, выглядели людьми случайными и друг другу чужими - уж настолько мало общего было в их облике и поведении. Один - он сидел ближе всех к судьям - казался человеком бывалым: крепкий, коренастый, наголо бритый, он перемигивался со знакомыми в зале и строил им рожи. Когда же он переводил взгляд на судей, его лицо выражало недоумение, а плечи совершали короткое движение, в котором читались невиновность, непричастность и вообще возмущение вздорностью всего происходящего. Второй смотрелся престарелым и видавшим виды рок-музыкантом; при этом было совершенно понятно и даже достоверно известно, что он никакой не музыкант, однако впечатление было именно такое: его привезли сюда прямо с концерта в полуподпольном рок-клубе, который, судя по виду рокера, закончился потасовкой. Да, любому наблюдателю сразу же становилось ясно, что шесть лет за решеткой - не сахар, потому что подсудимый сидел криво, постанывал, хватался то за один бок, то за другой, а встать и сесть мог только одним способом: ухватившись за прутья клетки, воздвигнутой вокруг скамьи, и перебирая их руками. Когда же адвокат, улучив момент, зачитал длинный список его заболеваний, кое-кто в зале даже содрогнулся: этот список больше напоминал протокол вскрытия трупа, чем анамнез живого человека. Третий подсудимый был посторонним не только первым двум, но и всему происходящему. Он был вызывающе элегантен и холодно отчужден; найдя комфортное положение на шаткой скамье, он закинул ногу на ногу и углубился в чтение какой-то книги или тетради. Процесс заинтересовал третьего подсудимого, только когда судья дал ему слово; однако произнесенная им речь только подтвердила первое впечатление: подсудимый был совершенно чужд всему и в этом зале, и за его стенами. Если бы судья хотя бы немного прислушался к речи третьего подсудимого, он мог бы задуматься о смысле бытия или о природе человека или еще о каком-нибудь серьезном, но отвлеченном от процесса предмете; если бы он выслушал все, он, пожалуй, мог бы отправить речистого подсудимого на стационарную психиатрическую экспертизу месяцев на шесть. Но судья не вслушивался, и потому ни о чем таком не задумался, а элегантный подсудимый остался там, где и был: за белой массивной решеткой на школьной скамейке, с которой его скорее всего отвезут обратно в тюрьму – до следующего заседания.
Судей было трое; они сидели за своим потертым столом в напряженных позах, видно, им тоже достались какие-то несоответствующие сидения. Судьи были в роскошных черных мантиях, а на их чистых шеях на желто-синих лентах висели массивные сверкающие нагрудные знаки; однако и здесь обнаруживалось какое-то неприятное несоответствие – уж такой затрапезной смотрелась зала суда на фоне судейских мантий и лучистой геральдики. Если бы у судей на головах были докторские шапочки, можно было бы вообразить, что это какие-то ученые правоведы из Оксфорда или Кембриджа вдруг наведались в суд, чтобы установить, наконец, истину. Однако докторских шапочек не было, и потому казалось, что были это не ученые правоведы и не судьи, а были это магистры какого-то тайного и мстительного ордена. Впрочем, какое-то впечатление на самом деле производил только председательствующий; двое его коллег, присутствуя в зале, в процессе явно отсутствовали и вообще казались манекенами благодаря неестественным позам и пустым глазам.
Перед председательствующим судьей лежали пухлые тома дела; судья быстро листал их, перекладывал с места на место и время от времени принимался зачитывать страницы дела. Страниц, подлежащих обязательному оглашению, было много, поэтому читал он быстро и невнятно. Что именно произносит судья, разобрать было невозможно или почти невозможно, однако никто и не пытался: закон есть закон, прочитать вслух все это необходимо, однако слушать это и разбираться в этом – нет, ведь чтение это – формальность, не более того. Да и за шесть лет процесса все его участники зазубрили материалы дела, а судья был уверен, что и в этом заседании, как и во всех прошлых заседаниях по делу об убийстве Н., истина себя не обнаружит и не проявит. И он, судорожно вдыхая спертый воздух зала, продолжал торопливо зачитывать материалы, искоса поглядывая то на часы, то на дремлющую прокурора.
Прокурор - мятая подозрительная блондинка в синей форме - сидела с видом, который можно было трактовать и как глубокую сосредоточенность, и как крепкий сон. По-видимому, она знала, что это заседание кончится тем же, чем кончились прошлое, позапрошлое и еще с десяток заседаний по этому делу, то есть ничем. Свидетелей, на показания которых опиралось следствие, то ли не искали, то ли не могли или не хотели найти, а показания эти, внесенные в протоколы, не помогали ни следствию, ни подсудимым. И судья, действительно, в очередной раз обратил внимание прокуратуры на необходимость разыскать и доставить в суд свидетелей для допроса; прокурор, с трудом поднявшись со своего места и сохраняя все тот же двойственный вид – то ли сон, то ли задумчивость - в который раз объяснила суду скучным голосом без интонаций, что меры принимаются, но установить местопребывание свидетелей не представляется возможным; адвокаты – все трое, по очереди - снова указали суду, что свидетели по делу об убийстве Н. проходили также свидетелями по множеству других дел, заведенных теми же следователями, и вообще являлись постоянными обитателями мест лишения свободы, и потому были, скорее всего, профессиональными свидетелями, привлекаемыми следствием для латания оперативных прорех; прокурор на это утверждение широко раскрыла глаза и приподняла одну бровь и приобрела вид туповато удивленный; судья выслушал адвокатов и прокурора и покивал с озабоченным видом – так мог бы кивать головой историк, который изучает крах какой-нибудь империи, случившийся лет пятьсот тому назад. В общем, процесс шел без неожиданностей.
Адвокаты, которые за шесть лет процесса на память выучили все неувязки дела, в нужных местах привычно заявляли свои обычные протесты и ходатайства, а суд их также привычно отклонял, вслушиваясь в них не больше, чем адвокаты – в зачитываемые материалы дела. Адвокатам, как и суду, была совершенно очевидна вся тщетность этого заседания: если уж дела нет, то заседай не заседай, заявляй не заявляй, а толку не будет. Они, эти опытные и ловкие люди, как никто другой знали скрытый смысл слова «процесс», которым обозначалось действо в милиции, прокуратуре и суде: смысл этот состоял в длительности, протяженности, в постоянном движении без достижения какой-либо конечной цели. Да, именно так: смыслом, целью и результатом процесса и был сам процесс, а его завершение, когда бы и по каким бы причинам оно не случилось, было чем-то скоропостижным, непредвиденным и даже нежелательным. О том, что система не склонна отпускать на свободу людей, которых она обоснованно или необоснованно продержала пару лет в изоляторе, адвокаты тоже знали очень хорошо.
И процесс шел своим чередом, оживляемый на этот раз только присутствием в зале нового зрителя. Человек этот, похоже, знал одного из подсудимых, а именно третьего, элегантного и отчужденного: перед началом заседания они обменялись рукопожатием через решетку, поэтому можно было предположить, что и о некоторых обстоятельствах этого дела он также осведомлен. И поначалу новый зритель за ходом заседания не следил, а только обменивался со своим знакомцем на скамье подсудимых какими-то ободряющими жестами. Однако потом он заметил конвойного в стоптанных туфлях и грязных брюках с прорехой. Это очевидно поразило зрителя: он как-то забеспокоился, перестал перемигиваться с третьим подсудимым и принялся рассматривать адвокатов, судей, прокурора и внимательно вслушиваться во все, что торопливо зачитывал и произносил судья. И чем больше он слушал, наблюдал и рассматривал, тем сильнее вытягивалось его лицо; через час после начала заседания на этом лице читались только страдание и отвращение. Кто знает, что именно заставило зрителя страдать и к чему он ощущал теперь отвращение; предвзятый наблюдатель, пожалуй, мог бы развить целую теорию о том, что все происходящее в этом зале было слишком формальным и имело слишком мало общего с правосудием, а сама организация процесса по делу об убийстве Н. была оскорбительна и унизительна для всех: и для мертвого уже Н.; и для его предполагаемых убийц, установить вину которых не удалось за шесть лет; и для адвокатов, посвятивших долгие годы изучению юриспруденции, которую они когда-то, на старте своей карьеры, иначе как «искусством добра и справедливости» не называли; и для судей, так или иначе подыгравающим из рук вон плохо проведенному следствию; и для прокурора, которая предпочитала то ли спать, то ли отрешиться, лишь бы не поддерживать такое обвинение в таком деле в твердой памяти и ясном сознании; и для родственников подсудимых и самого Н., и для зрителя лично, и для всех прочих, кого в зале суда не было и кто даже не знал о процессе. Может быть, его терзал образ Фемиды, внезапно оказавшейся без всякой повязки на глазах и без рыночных весов и меча в руках, зато вооруженной сразу двумя топорами – по одному в каждой руке; такими топорами обычно орудуют палачи в бюджетных фильмах, а в жизни – мясники на рынке.
Впрочем, все это домыслы: зритель, лицо которого отражало страдание и отвращение, молчал; а в зале стало уже так душно и жарко, что оставаться в нем было едва ли не страшнее, чем решить вопрос виновности подсудимых, отправить дело на доследование или принять какое-нибудь еще решение, которое не укладывалось в своеобразную логику этого процесса. И председательствующий судья, так же страдающий от духоты и жары, как подсудимые, зрители, конвойные, прокурор и адвокаты, вдруг поймал себя на мысли о том, что при такой подготовке дела к суду не будет ничего страшного, если он изменит подсудимым меру пресечения и отпустит их на подписку о невыезде. Мысль эта еще сегодня утром показалась бы судье безумной, но сейчас она вдруг прочно овладела его сознанием: изменить меру пресечения этим троим на лавке за решеткой и самому выйти из духоты и жары и вдохнуть, наконец, полной грудью холодного осеннего воздуха… Однако какая-то часть судейского сознания сейчас же устроила в голове судьи нечто вроде пожарной тревоги; и судья, с трудом овладев собой и подавив странный импульс, предложил адвокатам огласить ходатайства и заявления перед тем, как суд удалится в совещательную комнату.
Адвокаты встрепенулись; они по очереди принялись торопливо зачитывать ходатайства. Тем временем адвокат третьего подсудимого, которому предстояло еще долго ожидать своей очереди, водил по залу своими быстрыми глазами, прикрытыми слишком массивными веками, которые, судя по всему, еще и плохо его слушались – поэтому адвокат глядел на мир, сильно запрокидывая голову, как если бы он выглядывал из ямы глубиной во весь его рост. Вот он нашел глазами зрителя, лицо которого струилось страданием и отвращением. Адвокат понаблюдал за ним некоторое время, постепенно перенимая похожее выражение лица; потом он поглядел на председательствующего, на прокурора, оглянулся на подсудимых, и один из них сделал ему вопросительный жест. Адвокат еще раз оглядел всех, сохраняя на своем лице выражение страдания и отвращения, которое постепенно складывалось в нечто новое – вроде торжественного негодования или даже праведного гнева. Тут судья дал адвокату слово, но адвокат замешкался: он глядел на судью, слушал его слова о заявлении ходатайств, но слышал в них что-то совсем другое, к чему странным образом подходило то выражение лица, которое сейчас безраздельно господствовало на лице адвоката. И адвокат отложил в сторону заготовленные ходатайства, которые уже были неоднократно заявлены и отвергнуты в этом деле, и твердым голосом попросил изменить его подзащитному меру пресечения – с содержания под стражей на подписку о невыезде. Коллеги-адвокаты немедленно поддержали его, а зал одобрительно загудел.
Прокурор словно очнулась или проснулась: она категорически возражала. Подсудимые также получили слово: первый высказался о предвзятости следствия, которое шесть лет продержало в тюрьме невиновных людей; второй сообщил, что ему вообще жить осталось недолго, и по состоянию здоровья надо освободить его не только из-под стражи, но и вообще от суда; третий произнес речь, из которой можно было догадаться, что судьи даже не догадываются о значении врученной им миссии. Выслушав всех, суд бежал в совещательную комнату; следом из тесного зала, воздух в котором уже стал совершенно непригоден для дыхания, повалили все остальные, кроме подсудимых, которые остались сидеть на своей скамейке за решеткой.
На улице адвокаты и родственники закурили и принялись обсуждать шансы. Меж тем к ним приблизились какие-то спортивные молодые люди; люди катили перед собой мусорный контейнер с яркой надписью: ЛЮСТРАЦИЯ! Адвокаты и родственники подсудимых во все глаза уставились на предприимчивых ребят, а те принялись таскать из своей машины и устанавливать перед выходом из суда огромные колонки. Предводитель молодых людей отозвал одного из адвокатов в сторонку – того самого, который смотрел на мир, сильно запрокидывая голову, - и принялся шептать тому что-то на ухо, при этом левой рукой указывая сначала на суд, а потом на мусорный контейнер, а пальцами правой совершая весьма красноречивые движения: быстро водил туда-сюда большим пальцем по сложенным вместе указательному, среднему и безымянному. Таким жестом актер Борисов в роли Голохвастова в фильме «За двумя зайцами» сопровождал реплику «Только ж на это дело надо денёг».
Адвокат, запрокинув голову сильнее обычного, смотрел то на бойкого молодого человека, то на контейнер с надписью ЛЮСТРАЦИЯ! Потом он что-то сказал молодому человеку; при этом плечи его и руки, отягощенные массивным портфелем, изобразили целую пантомиму, в которой выражались одновременно и робкая надежда, и неуверенность, и даже какая-то трусоватость и отчасти - финансовая несостоятельность. Молодой человек махнул рукой, отвернулся и зашагал к своим товарищам. Он коротко сказал им что-то, и они немедленно потащили колонки обратно в машину; упаковав колонки, они сорвали с мусорного контейнера табличку ЛЮСТРАЦИЯ! и опрокинули его прямо у входа в суд. После этого молодые люди немедленно исчезли. Адвокаты и родственники остались стоять у здания суда, заглядывая по очереди в мусорный контейнер и ожидая решения судей. К ним из кустов подошел какой-то человек и, оглядываясь по сторонам, предложил решить недорого любой вопрос в этом суде, а также в прокуратуре города Мелитополя; свою речь он сопровождал жестами, обычными для колдунов, гадалок и экстрасенсов. Один из адвокатов коротко послал его подальше и сообщил остальным, что несколько лет назад этот гражданин проходил по делу о мошенничестве. Подумав немного, он добавил: «Как раз ему время освободиться».
Как и следовало ожидать, суд оставил в силе меру пресечения в виде содержания под стражей. Адвокаты и родственники подсудимых торопливо попрощались и разошлись, а конвойные – в том числе и милиционер в брюках с прорехой, сквозь которую виднелось синие трусы в розовый горошек – повезли подсудимых обратно в тюрьму. У суда остался только опрокинутый мусорный контейнер, да еще в кустах неподалеку, пугливо озираясь, маячил тот самый гражданин, обладавший способностью недорого решать любые вопросы в этом суде и прокуратуре города Мелитополя, а чуть раньше отбывавший наказание за мошенничество.
2015
ID:
563535
Рубрика: Проза
дата надходження: 01.03.2015 20:39:57
© дата внесення змiн: 20.03.2015 12:11:44
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
